***
На следующем уроке Кастиэль раздал новые сборники стихов. — Итак, друзья, — сказал он, заставив разговоры утихнуть, а людей сесть ровнее на своих стульях. — Мы начнём наше путешествие в середину века с изучения некоторых американских поэтов, типичных для этого периода. И, Кевин? — Кастиэль сделал паузу, сосредоточившись на нём. — Они оба из Мичигана. — Ну вот, другое дело, — усмехнулся Кевин, хотя, как обычно, не стал утруждать себя записями. Он откинулся на стуле, сложив руки на груди и скрестив лодыжки, как бы говоря: «Посмотрим, что у тебя есть». Кас нацепил крошечную довольную ухмылку, щёлкнув маркером для доски. — Напомните-ка мне уровни стихотворения. Первый? — класс вздохнул и начал перечислять, а Кас прописал весь путь: типографский, звуковой, сенсорный, идейный и флективный. — Хорошо, — сказал он, с размаху дописав последнее слово. — Держите это в уме, пока мы читаем, — он включил проектор и приглушил свет, когда экран опустился. Профессор пару раз ударил пальцами по клавиатуре, и на экране появилась короткая поэма из четырёх четверостиший. — «Вальс моего папы», написан Теодором Рётке в 1942-м году. Сделаешь одолжение, Кевин? При этом Кевин соизволил выйти из своей лежачей позы и сел. В его глазах появилось некое нетерпение, которого он обычно не проявлял. — «Вальс моего папы», — начал он. Свалить ребёнка с ног Ты мог парами виски, Но я повис, как дог, И вальс был слаще в риске. Посуду тряс сумбур По шкафчикам стенным, Был мамин облик хмур — И мог ли быть иным. Твой палец, как никак, — Разбитая костяшка. Когда ты шёл не в такт, Мне в ухо лезла пряжка. Ритм вальса отбивал Ты на моей макушке И так дотанцевал Со мною до подушки. По окончании стихотворения группа погрузилась в привычную задумчивую тишину. Кастиэль дал на размышление несколько мгновений. Он встал сбоку от экрана проектора, положив руки на бёдра, и оглядел студентов. — Первые впечатления? — Мне понравилось, — сказала Алисия Бейнс. — В нем есть какая-то… дикая радость. — Пояснишь? — Как будто они увлечены танцем настолько, что не имеет значения, что они натыкаются на вещи, получают царапины или синяки, ведь они наслаждаются моментом и проводят время вместе. Как будто… ну, его папа, наверное, много работает, у него грязные руки, так что когда он приходит домой и играет с ребёнком… это настоящее удовольствие. — Да, как будто они буянят, — дополнил её брат-близнец Макс. Послышались другие возгласы согласия, но Дин не был убеждён. Отчасти они, конечно, правы, но… Он перечитал стихотворение, вглядываясь в слова. «Свалить с ног», «риск», «повис», «разбитая костяшка», «отбивал». — «Разбитая костяшка», однако, — заметила Билли. Она явно уловила то же самое. — Он мог свалить ребёнка запахом перегара, но тот всё равно цеплялся за него, «как дог». Его отец «отбивал ритм вальса» на его голове… а мать явно была расстроена. Изощрённая метафора, не так ли? — Продолжай, — подбодрил Кас. — Поэт использует танец в качестве иносказания. Вальс — метафора избиения. Заявление было встречено неловкой тишиной. Дин, благодарный за то, что оказался в последнем ряду, уставился на поверхность старого деревянного стола, испещрённую бороздками и царапинами. «Пряжка». Его ремень. Воспоминание всплыло на поверхность сознания Дина из-под слоёв и слоёв времени и повторяющихся проступков, единственный момент, когда его отец, пьяный, руками, хранящими остроту гнева, но не твёрдость намерения, возится с пряжкой, два рывка, три, чтобы вырвать ремень из петель. — В таком случае, почему ребёнок всё ещё цеплялся за его рубашку? — задалась вопросом Лидия. — Может быть, он и был грубым человеком, но я думаю, что это был просто танец. Жёсткие выражения были подобраны автором из-за плохой жизненной ситуации или что-то в этом роде… — и начались дебаты. Мнения разделились: одна половина выступала за танец, другая — за жестокое обращение. Действительно ли отец Рётке был ужасным человеком? Было ли детство поэта непроглядным мраком и страданием? Или он был одним из тех детей, кто выживал, как мог, находя развлечения где угодно, даже где разбилось несколько яиц? Отец был ярким светом в мрачном мире? С каждым высказанным мнением Дин чувствовал, что его кидает то в одну, то в другую сторону. «И так дотанцевал со мною до подушки»… И, будто это до сих пор происходило каждую ночь, Дин вспомнил: когда Сэм и Дин были ещё маленькими и отец укладывал их на ночь, если был дома, он нежно целовал их в лоб, его мозолистые от тяжёлой работы руки были нежными и успокаивающими. Он делал это, делал. Когда это прекратилось? После какой работы он вернулся домой и уже не мог дать им больше, чем похлопывание по плечу? — Дин? — глубокий голос Каса прорвался сквозь споры. Напуганный, Дин поднял глаза на профессора. — Ты молчишь. Что скажешь? Он взглянул на своих одногруппников и быстро отвёл взгляд. Все они были взбудоражены, наполовину повернулись на своих партах лицом друг к другу и теперь смотрели на него, ожидая, что он примет их сторону. Но дело было в том, что он поддерживал и тех, и других. Или ни тех, ни других. Дин прочистил горло и проигнорировал их, сосредоточив всё своё внимание на Касе. — Что если… иногда это был танец, а иногда нет? Как будто там есть любовь, но она похоронена под всем этим… — он махнул рукой в неопределённом жесте, не зная, как выразить мысль. Как вообще можно описать такого отца? Того, кто пытался, пытался и так часто терпел неудачу? Эйприл насмешливо хмыкнула. Она была одной из тех девушек, которые живут в окрестностях Бостона. — Это не может быть и то, и другое. Ты не бьёшь своего ребёнка, если действительно любишь его. Её слова укололи его ощутимой тяжестью. Первая мысль была инстинктивной, привычной, та старая мантра: «Если он действительно любит меня, если бы я был лучше, если бы я был достоин любви» — но что дало ей право? Разве она не знала, что люди не однобоки? Его собственный отец работал до изнеможения, до такой степени, что в какой-то момент его тело попросту начало отказывать… Порой отец поколачивал его, да, но потом ведь были моменты, когда Дин был болен, ужасно болен, но всё равно он заботился о Сэме, готовил ужин и укладывал его спать. Тогда была любовь, любовь в нежности его рук, потиравших спину, любовь в том, как он позволил Дину выплакаться в свою рабочую форму, любовь в мягком прикосновении губ к его макушке. Это была любовь… но он не собирался тратить время на размышления о Джоне Винчестере. Этот человек был мёртв и похоронен. При этой мысли гнев Дина утих так же быстро, как и разгорелся. Эйприл заправила волосы за ухо, вернувшись к спору с другим студентом. Она выглядела такой юной. Несломленной, не проверенной жизнью. Она явно никогда в жизни не встречала людей, подобных его отцу. Дин надеялся, что никогда и не встретит. Вместо этого он перевёл взгляд на Каса и с удивлением обнаружил, что тот смотрит на него, а не следит за вновь разгоревшейся дискуссией. Выражение его лица было открытым, но сложным, в нём смешивалось уважение и что-то вроде… размышления? Дин не мог разобрать. У него снова появилось ощущение, что он на виду, и он принялся что-то черкать в блокноте, чтобы выглядело так, будто он делает заметки. Чёрт его побери, если это не было похоже на старые-добрые времена с Чарли в старших классах. — Давайте пока приостановим дискуссию, — наконец сказал профессор. Студенты притихли. — Возможно, после прочтения второго стихотворения некоторые из вас захотят пересмотреть свои теории, — он нажал на кнопку, и на экране появился новый слайд. — Следующее стихотворение, белый стих, было написано в 1966-м году Робертом Хейденом. «Те зимние воскресенья». На этот раз читать буду я. Я хочу, чтобы вы внимательно слушали. Отец вставал и в воскресенья рано. И в сизой тьме холодной одевался, потом руками, в трещинах, саднящих от ежедневного труда в любой мороз, он в печке разжигал огонь. И никогда никто спасибо не сказал. Проснувшись, я слышал холода дробленье и ломанье. Когда теплее становилось в доме, он звал, и медленно вставал я, натягивал одежду, боясь хронического гнева того дома, Я равнодушно говорил с ним, с тем, кто выпроводил холод и начистил выходные ботинки мне. Что знал тогда я, о, что я знал о долге одиноком и тяжести любви? Дин был ошеломлён. Иначе не сказать. Переполнен. Чувством вины. Стыдом. Он позволил аргументам захлестнуть его, на этот раз упрёками в адрес неблагодарных детей, сравнениями различных предполагаемых моделей поведения отцов в двух стихотворениях… нюансы, все нюансы были потеряны. Когда Кастиэль попросил их разбиться на пары и продолжить обсуждение, Дин повернулся к Кевину скорее по привычке, чем по какому-либо другому поводу. — Ну, мой отец умер, когда я был ребёнком, — сказал Кевин без предисловий. — Что насчёт твоего? — Тоже умер. Пару лет назад. — Фантастика. Хочешь вместо этого обсудить ритм? — Боже, да.***
Как только Кас начал заключительное слово, Дин сгрёб свои вещи в сумку. Он сидел на краешке стула, с нетерпением ожидая, когда же профессор, наконец, отпустит их — что-то насчёт работы с ответами, Дин не обратил на это внимания, — и убедился, что первым покинул аудиторию. В это же время в крыле освобождалось ещё несколько групп, но Дин легко проложил себе путь вниз по лестнице и к выходу. Он мстительно взобрался на этот чёртов холм, наслаждаясь жжением, пульсирующим в ногах от приложенных усилий, и практически слетел с другой стороны в прохладный осенний воздух. Он быстро преодолел зелёную зону и остальную часть кампуса, и вскоре Дин уже захлопывал дверь Импалы, выруливая с парковки. Только когда он остался в одиночестве на объездной дороге, на полпути между Мейпл-Хиллс и домом, слёзы потекли настолько сильно, что он начал ими захлёбываться. В этот момент Дин понял, что плачет. Он свернул на обочину, стиснув зубы на предохранительной полосе, и грубо ударил по тормозам. Двигатель Импалы с хрипом заглох. Рыдания отдавались громко, теперь уже в ушах, и внезапно даже машины, которую Джон Винчестер купил и водил бóльшую часть своей жизни, стало… слишком много. Дин выскочил на пустую проезжую часть и схватился руками за голову, впиваясь пальцами в виски и зажмурив глаза. Не было слышно ни звука, кроме лёгкого колыхания деревьев на ветру; он не видел ни души на десятки миль вокруг. Новый всхлип вырвался из его горла, несмотря на то, что он отчаянно пытался его проглотить. Дин развернулся и упёрся локтями в крышу машины, зарывшись лицом в ладони. — Джона Винчестера нет, — сказал он себе, старательно игнорируя то, как жалобно звучит его голос. — Он мёртв. Он обрёл покой. А я… в порядке, — тишина затянулась; вдалеке щебетала птица. Закатное солнце тёплыми лучами грело его левый бок. Дин вдохнул. Выдохнул. Он выпрямился. — Всё, блядь, В ПОРЯДКЕ, — он с силой ударил кулаками по крыше машины. Руки жгло, но это было нужное, приятное жжение, всё было просто охренительно, настолько, что он собирался опустить грёбаный лом на эту машину, — и это будет просто несравнимое ощущение. Он распахнул водительскую дверцу и вырвал ключи из замка зажигания, быстрыми, широкими шагами добрался до багажника Импалы и засунул ключ, чтобы отпереть его. Замок не поддался. — Давай, ты, кусок дерьма! — Дин попытался провернуть ключ снова, и вдруг понял, что использует ключ от дома Сэма. Он резко вытащил его из скважины и стал возиться со связкой ключей, пытаясь запихнуть их один за другим, не удосуживаясь даже взглянуть на резьбу, и когда ни один из них не входил как надо, он начинал всё сначала, отец рвал ремень из петель, раз, другой, в таком гневе, что его руки едва могли функционировать, Дин крутанулся на месте и швырнул связку ключей прямо в лес. — БЛЯДЬ! — закричал он, а затем рухнул на багажник. Он не знал, сколько просидел так, ссутулив плечи и с силой вжимая руки в холод металла. Его гнев утих, перестал быть кипящей яростью, но всё ещё оставался глубоко под поверхностью. Всегда ли он был там? Стыд прокрался внутрь, прижимаясь к его груди и освобождая мышцы от напряжения, вместо этого обволакивая их тяжёлым грузом. Тень перед ним становилась всё длиннее и длиннее. Дину не стоило приезжать сюда. В Канзасе всё было нормально, просто хорошо. Он так отчаянно желал почувствовать хоть что-то, что ему следовало бы быть осторожнее в своих желаниях, потому что вот сейчас он, блядь, чувствовал. Он начал дрожать. Над головой пронёсся ястреб. Спустя некоторое время Дин уловил шорох в подлеске на другой стороне дороги. Затаив дыхание, он выхватил движение, какую-то фигуру среди красно-оранжевых листьев. В тени деревьев он не мог различить, кто это был. Старый кошмар вернулся к нему, и теперь шлюзы были открыты: чудовище гналось за ним по лесу, преследуя его. Фигура приблизилась, подошла к краю дороги, где деревья начали редеть, и… это был олень. Ну, на самом деле, лань. Она понюхала траву, росшую в гравии, а затем легко ступила на асфальт. Дин застыл на месте. Она не неслась через дорогу, как олени порой делали в сумерках, заставляя Дина жать на тормоза и протягивать руку, чтобы придержать Сэмми на случай удара, независимо от того, сидел он там или нет. Она просто шла, принюхиваясь к земле, пока не остановилась на жёлтой пунктирной разметке. Лань посмотрела вниз по дороге, на восток; затем повернула свою изящную голову на запад, к Дину. Даже его дрожь унялась при виде этих глаз. Он знал, что олени — просто глупые животные, но… в её взгляде была какая-то неотвратимая природная мудрость, с которой лань рассматривала его и, в конце концов, приняла решение не бояться. Они разделили это бесконечное мгновение, сладкое и тягучее, как ириска, пока животное не испустило шумный выдох, направившись к лесу. Копыта звонко цокали по старому асфальту, и гравий хрустел, когда лань перешла на другую сторону. Дин наблюдал за ней, скрывающейся в деревьях, за промельками тёмной шкуры и белого хвоста в гуще листвы и шершавой коры. Потом она исчезла. Телефон Дина завибрировал в кармане куртки, заставив его вздрогнуть. Он вытащил его. На экране высветилось имя Сэма. Дин прочистил горло и вытер нос, прежде чем нажать кнопку «принять». — Да? — Обычно к этому времени ты уже дома, на занятиях всё в порядке? Ты вернёшься к ужину? Нет, Джек… Джек, положи на место, — Дин слышал, как Джек что-то говорил на заднем плане. — Вот так. Положи это, пожалуйста. Спасибо. Дин? Ужин? — Да… дай мне минут двадцать. — Хорошо. Езжай осторожно, придурок. — Сучок. Он повесил трубку и похлопал по карманам в поисках ключей. — Чёрт, — пробормотал он. Через пару минут поисков в подлеске возле дороги — оленей больше не появлялось — он нашёл ключи. К счастью, они упали у небольшого куста недалеко от дороги. Он вернулся к своей машине и вздохнул, остановившись, чтобы положить руку на капот на полпути. — Прости, Детка, — выдохнул он.***
Остаток пути до дома Сэма и Эйлин прошёл в тишине. Радио было включено, но так тихо, что Дин не слышал практически ничего, кроме своих громких мыслей. Он чувствовал себя, словно в эпицентре бури: столько воспоминаний боролись за внимание, что ему пришлось отгородиться от каждого, чтобы не разбить машину. Было здорово чем-то занять руки. Обе он держал на руле, хотя обычно он вёл Импалу гораздо более непринуждённо, — теперь же он добросовестно сигналил, когда это было необходимо, дважды оглядывался, прежде чем повернуть или сменить полосу движения. Мелкая дрожь в пальцах ослабевала, когда он сосредотачивался на чём-то важном. С каждым днём осень становилась всё короче, и к тому времени, как он добрался до района, солнце уже садилось за горизонт. Кто-то выгуливал собаку, но по большей части люди уже были дома: в окнах горел свет, машины были припаркованы на подъездных дорожках и вдоль обочин: дома, ужины, семьи. Дин думал, что приехал сюда за этим, но… это была жизнь Сэма и Эйлин. Дин был лишь гостем в их доме, в их жизни. Так было всегда. По крайней мере с тех пор как умерла мама. Их маленький домик, ютившийся между соседскими, возможно, нуждался в небольшом уходе — и Сэм, и Эйлин были очень заняты, да ещё и с маленьким ребёнком в придачу, — но сквозь окна, ещё не занавешенные шторами, Дин мог видеть своего огромного младшего брата, гоняющего Джека по гостиной, всю любовь и счастье, которые это влекло за собой. Это был хороший дом. Хороший дом. Сэм вырос, устроился в жизни и нашёл достойного партнёра, чтобы продолжать строить своё счастье с кем-то. То оконное стекло между ними запросто могло бы стать и кирпичной стеной, если бы Дин не почувствовал, что где-то свернул не туда, остался позади. По-прежнему утопая в старых привычках, старых мыслях. Старых страхах. Вздохнув, он поднялся по ступенькам и обнаружил, что дверь не заперта. До этого момента Дин и представить себе не мог, что он или Сэм смогут жить в месте, где будет достаточно безопасно, чтобы оставлять дверь открытой. — Дин! — крикнул Джек и подбежал, чтобы повиснуть на его ноге. Он потянулся вниз и взъерошил волосы племянника. — Привет, приятель, — Дин выпрямился. — Сэм. Его брат сузил глаза. Дин решил, что тот выглядит таким же измученным и напряжённым, как и он сам. — Джек, беги, скажи маме, что Дин дома, — сказал он. Подождав, пока мальчик унесётся выполнять просьбу, он спросил: — Как прошло занятие? — Не сейчас, Сэмми, — ответил Дин. Сэм вдохнул воздух для ответа, но после секундного раздумия выпустил его обратно. Дин знал, что брат не сдастся, и, возможно, в кои-то веки он не хотел, чтобы тот сдался. — Лазанья остывает. Наверное, уже готова к нарезке. — Ты приготовил лазанью? Серьёзно? — Боже мой, нет. Она из «Stouffer's», — Сэм повёл его на кухню. Дин фыркнул. — Меня более чем устраивает. В кухне было заметно теплее от духовки, комната была наполнена насыщенным запахом мяса, помидоров и сыра. Сэм открыл шкаф, чтобы достать тарелки. — Я скучаю по лазанье Карен, — сказал он. — Ты помнишь рецепт? — Прошли годы, — ответил Дин. Когда Карен стала слишком слаба, чтобы готовить, но, по крайней мере, ей хватало сил сидеть за столом и пить чай, она руководила Дином на кухне, пока Сэм делал домашнее задание, а Бобби заканчивал работу в офисе. Воспоминания об этом были такими далёкими, словно между тем временем и нынешним разверзлась глубокая, непреодолимо широкая пропасть. В сравнении с настоящим, те годы казались пустыми и бессодержательными — это был штиль, который мог длиться четыре года или сорок. — Даже не знаю, когда в последний раз я еë готовил, — Дин порылся в ящике со столовым серебром в поисках вилок и ножей, выбрав для Джека маленькую вилку с лягушками на ручке. — Тебе стоит позвонить ей, — сказал Сэм. — Узнай рецепт. А готовку можем запланировать на следующие выходные. Позвонить Карен? Он не звонил ни ей, ни Бобби уже постыдно долгое время. Теперь он мог себе это представить: «Привет, извини, что бросил тебя и не брал трубку в последние несколько раз, когда ты пыталась дозвониться до меня. Кстати, можно мне рецепт?». К счастью, от необходимости отвечать Сэму его спасли Джек и Эйлин, вошедшие в кухню; так возник ребёнок, которого нужно было пристегнуть к креслу-бустеру, бумажные полотенца, которые нужно было раздать, ужин, который нужно было съесть… Разговоры за столом сводились к более лёгким темам: забавные случаи в офисе или выслушивание подробного описания Джеком всех игр, в которые он играл в детском саду в тот день. По окончании ужина Дин махнул брату и невестке рукой и взялся за уборку сам. Сэм позволил себе отдых, и Дин был рад этому; он мыл посуду вручную, очень тщательно, и слушал, как они втроём играют в другой комнате. Закончив мыть посуду, он вымыл стол и стойку, после чего подмёл пол на кухне. Затем он взял бутылку скотча и отправился на террасу. Крыльцо Сэма и Эйлин был скромным, но с противоположной стороны дома у них был приличных размеров двор. Их патио было достаточно просторным, чтобы вместить большой круглый стол с шестью стульями — с прикреплённым зонтиком, создающим летом желанную тень. Слева раскинулся небольшой сад, выложенный серыми камнями, немного запущенный — один из тех проектов, которые такие любители достижений, как Сэм и Эйлин, начинали с благими намерениями, за которыми позже сами с трудом поспевали. Правую часть двора занимало крабовое дерево, а в центре открытого пространства располагалось кострище. Участок не был обнесён забором, но на дальней стороне виднелась линия деревьев, отделявшая их двор от дворов домов на соседней улице. Солнце уже почти село, и вечер был достаточно прохладным, чтобы отпугнуть комаров. Дин откинул один из стульев и опустился на него. Он налил изрядное количество скотча в стакан и выпил, наблюдая, как светлячки мерцают в глубине сада яркими искорками. Дин пил уже второй бокал, когда Эйлин вышла на улицу с Джеком на руках. — Пожелай дяде спокойной ночи. Джек надулся, как ребёнок, который устал и отрицает это, но, должно быть, спор уже был проигран, потому что он просто потянулся к Дину. — Обними! Этот незамысловатый жест, его честная сладость занозой поразили сердце Дина. Он отставил свой стакан и взял ребёнка из рук Эйлин. Джек обхватил Дина за шею, но Дин был нежен, так нежен, прижимая мальчика к себе; в этот момент он отчётливо и ясно, как никогда прежде, осознал, насколько драгоценен этот малыш. Он не чувствовал подобного с тех пор, как ребёнком был Сэм. В подобные моменты он понимал, что, не моргнув, отдаст жизнь за кого-то при необходимости, пойдёт на смерть без сожаления. Мысль не была болезненной: простые истины не ранят. И если решиться на смерть ради этого было бы легко, то одному Богу известно, чем ещё Дин готов был жертвовать. Когда Эйлин подняла Джека на руки, Дин увидел отражение собственных мыслей в каждой линии её тела, в изгибе её рук, оберегающих малыша, в мягкой улыбке, застывшей в уголке её рта, в счастливом поцелуе, который она опустила на макушку его головы — ведь почему нет? С чего бы ей думать дважды, прежде чем показывать сыну свою привязанность? Выражать свою любовь к нему? Испытывал ли Джон Винчестер когда-нибудь такие чувства к своим сыновьям? Когда Эйлин вернулась в дом, Дин напрягся, покачивая коленом. Как и ожидалось, не прошло много времени, прежде чем к нему вышел Сэм, плотно закрыв заднюю дверь. Он разложил стул рядом с Дином, металл скрипнул о цемент. Только когда брат потянулся за спиртным, Дин поднял глаза и понял, что Сэм захватил с собой стаканчик. Должно быть, Эйлин сказала ему, что Дин пьёт. Несколько минут братья провели в тишине. Это было приятно, несмотря на ужас от предстоящего разговора; Дин скучал по тем тихим моментам, когда они с Сэмом колесили по стране и останавливались посреди ночных полей — стрекотали сверчки, звёзды бриллиантовым морем сверкали над их головами, и между ними не было ни слова, лишь шесть бутылок пива, купленных на последней заправке. Светлячки и виски — не самая плохая замена словам, решил Дин. Но, возможно, в этот раз придётся подождать до другой ночи. Он вздохнул и нарушил молчание. — У тебя была литература в колледже? Сэм прочистил горло и переместился в своём кресле. — Да, даже несколько, — кивнул он. — Читал когда-нибудь Рётке? Сэм пожал плечами и покачал головой. Дин выудил из кармана мобильник и, быстро набрав в Google «Вальс моего папы», легко нашёл его. Он передал телефон Сэму, чтобы тот прочитал. Дин внимательно наблюдал за братом, но его лицо было непроницаемым, ничего, кроме лёгкого движения глаз, бегущих туда-сюда по строчкам. Закончив, Сэм вернул мобильник Дину и сделал глоток виски. — Похоже на отца. Он так же часто смеялся и рассказывал истории, когда выпивал, как и орал на тебя из комнаты. — Хех, — Дин не смог сдержать печальной улыбки: доверять Сэмми в том, что он за долю секунды выхватит самую суть, в то время как у группы ушло на это пятнадцать минут… Он припомнил стихотворение Хейдена и тоже сунул его Сэму под нос. Сэм охотно отставил стакан и снова взял телефон. Это стихотворение Сэм прочитал дважды, нахмурив брови. — Нелёгкий был урок, — сказал он, опустив телефон на столик между ними. Дин пожал плечами и посмотрел, гаснет экран, стирая слова. — Эти дети… — он отхлебнул и начал сначала. — Большинство из них были убеждены, что один отец был добрым, а другой — жестоким. Или что отец Рётке был в целом дерьмовым, и что любая любовь к нему в стихотворении — это пиздец. Как будто у него стокгольмский синдром к собственному отцу. А в случае с Хейденом… в нём, якобы, не было ни капли благодарности, несмотря на всё, что делал для него отец. И они просто пропустили строчку «хронический гнев того дома», как будто в данном случае это было оправдано. Будто есть какая-то черта, которую отец должен пересечь, прежде чем вам будет позволено его ненавидеть. Или бояться. Но это также означает, что ты не можешь… не можешь любить его, — Дин опустил локоть на стол и потёр лоб. — Будто все светлые чувства, которые ты испытываешь к нему, — это ложь. Как будто ты какая-то маленькая грустная жертва, чей разум настолько извращён, что ты даже собственным чувствам довериться не можешь. В их словах было столько осуждения, и по тому, как они говорили об этом, было видно, что им никогда не приходилось… ну, ты понимаешь. Он набрался храбрости и поднял глаза на Сэма. Рот брата сжался в тонкую линию, а глаза слезились ровно настолько, чтобы поймать слабый свет вечернего фонаря и удержать его. — Я понимаю. — Правда? — Дин разразился смехом. — По крайней мере, ты, блядь, мог постоять за себя. — Дин… — По крайней мере, ты ему отвечал. А я просто «да-сэр-нет-сэр» до самого конца. — Я хотел бы, чтобы ты его оставил. — И что потом? — Дин шипел. — Каким бы я был сыном, если бы бросил его? Он был не в состоянии о себе позаботиться, не мог же он просто просыпаться в собственной моче? Ползать по дому всякий раз, когда ему нужно было поесть? Так что ли? Он всю жизнь работал на самых тяжёлых работах, известных человеку, ради нас, и никогда не слышал ни слова благодарности в ответ, а я должен был сказать «сайонара» и «как-нибудь свидимся», когда он нуждался во мне больше всего? — Он когда-нибудь благодарил тебя? — Сэм скрестил руки на груди и откинулся в кресле. — Что? — Ты так беспокоишься о том, поблагодарил ли его кто-нибудь из нас, и возможно, нам следовало бы говорить это время от времени, но хоть раз сказал ли он это тебе? — Конечно нет, — пробормотал Дин. — Но это другое. — Правда, что ли? — Сэм покачал головой и посмотрел на светлячков. — «Долг одинокий» и «тяжесть любви» может быть как об отце, заботящемся о своём сыне, так о сыне, заботящемся об отце. — Я делал это не ради благодарности. — Может, и он тоже. — Суть не в этом. — Тогда в чём, Дин? — Раньше я говорил себе. Когда я перестал… — Дин тяжело вздохнул и упёрся локтем в ногу, а другой рукой крепко сжал свой стакан. — Когда я ушёл жить к отцу, это был выбор, Сэм. Не то чтобы я не знал, что меня ждёт. Не то чтобы я не собирался скучать по тебе, Бобби и Карен. Это был мой выбор. Только по тем причинам, о которых я раньше лгал себе. — Например? — мягко подтолкнул Сэм. — Как будто я делал это от безысходности. Потому что Бобби и Карен делали так, ведь они переживали друг о друге. Но мы — не они. Тебя ждало блестящее будущее. Это не мог быть ты. Должен был быть я, верно? — Нет, это не… — Просто послушай! — Сэм сжал кулак на столе, но кивнул Дину, позволяя продолжить. — Про себя я думал, что я должен был делать это, ведь я был обязан ему. Или потому что сам по себе он был бы беспомощен и жалок. А те ужасные вещи, которые он порой говорил? Он ведь не имел этого в виду, так что меня это не ранило. Или, что если бы я не был таким нытиком и слабаком, оказалось бы, что в заботе о нём нет ничего сложного. А что другие думали бы о нашей семье, если бы никто не сделал шаг навстречу? Но знаешь, — сказал он с горьким смешком, — я бы не пожелал ни тебе, ни кому-либо другому прожить с ним эти последние годы. Мысль о том, что мы обязаны ему — ему? Мы же сами себя подняли на ноги. — Чертовски верно, — пробормотал Сэм. — И некоторые из тех вещей он говорил на полном серьёзе. И я могу быть маленькой сучкой, но меня уже давно, очень давно не волнует, что обо мне думают другие люди. Или я убеждал себя в этом. Потому что… — он осушил стакан, налил себе третий. — Я не думал о нём долгое время. Он умер, и я решил: «Ну, тогда всё кончено». Но сейчас я думаю о нём, и знаешь, что вспоминается? Не всё то дерьмо, которое он наговорил мне, ведь дней, когда он едва контролировал себя от гнева, было пруд пруди. Не тот случай, когда он оставил меня в приюте Сонни в наказание за кражу еды, хотя момент, когда я понял, что он не придёт за мной, был одним из худших за всю мою грёбаную жизнь. Не то, что он пару раз поднял на меня руку — детей там бьют гораздо чаще, это ничег… — Это не ничего, Дин! — взорвался Сэм. — Он переступил черту задолго до того, как ударил тебя. Он перешёл черту, когда бросил нас одних так надолго, что нам пришлось воровать, чтобы добыть еды. Хотя я хотел бы красть тогда гораздо больше, потому что он определённо перёшел черту, как только тебе пришлось ублажать незнакомцев чтобы, блядь, прокормить нас. Вдох Дина застрял в горле. — Как… — О, тогда я не понимал, — прошипел Сэм. — Но неужели ты думаешь, что я не читаю твои грёбаные стихи? Честно говоря, так он и думал, да. Что брат, возможно, просто пропускал их. — Ну, я… это… это скучно, и… — И ничего. Они хороши, Дин, но я едва сдерживался, был чертовски зол. Я перечитывал стихи снова и снова, из раза в раз надеясь, что неправильно понял и увижу что-то другое, но всегда находил одно и то же. Я желал отцу гнить в Аду за всё, что он сделал с нами, но особенно за то, через что он вынудил пройти тебя. Как думаешь, почему я не хотел его навещать? Ты понимаешь, не так ли? Стихи вроде «Охоты»… где ты гонишься за монстрами или противостоишь демонам, это ведь просто проекция, не так ли? Эти монстры и демоны — отец. Я не прав? — Хватит меня анализировать. Сэм воспринял это как неспособность отрицать, что, конечно, этим и являлось. — А каким ты его описал в других стихотворениях, как какого-то… супергероя, это ведь просто выдавание желаемого за действительное. — Нет, — оборвал его Дин. — Нет, всё не так. — Тогда как? — Это по-прежнему был папа, — Дин улыбнулся, не обращая внимания на слезу, наконец-то упавшую с ресниц. — Это я и пытаюсь тебе сказать. Когда я думаю о нём, ничего из этого не приходит мне на ум. Было время, мне тогда было двенадцать или тринадцать. Он работал в ночную смену охранником на каком-то складе в Огайо или что-то в этом роде. Когда мы просыпались в школу, он уже спал, а я однажды утром проснулся очень больным. Голова раскалывалась, был сильный кашель, я не мог дышать через нос. Но всё равно я встал и повёл тебя в школу. И сам пошёл, потому что тогда ещё не научился подделывать папин голос, и уж точно не собирался будить его с просьбой позвонить самому, и не мог позволить звонку от учителя разбудить его. И я дожил до конца дня и забрал тебя. Ты делал уроки, я готовил ужин, потом уложил тебя спать. Но чувствовал я себя просто ужасно. Не мог спать, не мог ничего делать. Просто лежал на диване с включенным телевизором, но не смотрел его. Дрожал, едва мог поднять голову. Потом домой вернулся отец. Было, наверное, четыре или пять утра. Я слышал, как он закрыл дверь, бросил ключи на стол, и мне стало как-то страшно, знаешь? Что он разозлится на меня из-за того, что я не в постели. Но он вошёл, я посмотрел на него и просто… я был так рад, что он пришёл, что просто начал плакать, — теперь Дин плакал уже всерьёз, переполненный воспоминаниями, которые ещё не были похоронены. Пробуждённый, живой. — Я ничего не мог поделать. Но он не сказал мне заткнуться. Не сказал подобрать сопли и вести себя, как мужчина. Не наорал и не заставил подняться наверх. Не сказал, что слишком устал, чтобы возиться со мной. — Что же он тогда сказал? — Ничего, — Дин тихо рассмеялся. — Совсем ничего. Он просто подошёл к дивану и помог мне сесть. Был очень осторожен. Потом сам сел рядом и потянул меня к себе на колени. Я не мог вспомнить, когда он делал так в последний раз, поэтому не задавал вопросов. Его куртка была расстёгнула, и он обхватил меня своими большими руками, и от него пахло… кожей, лосьоном после бритья и немного пóтом. Но он был очень тёплым. Я перестал дрожать. Он переключил канал и вскоре начал смеяться над каким-то идиотским утренним шоу, а я чувствовал себя… — Дин сглотнул. — В безопасности. — И что потом? — спросил Сэм, едва слышно, шёпотом. Дин пожал плечами. — Я заснул. Проснулся уже в своей постели. Папа отвёл тебя в школу, взял мне больничный и всё такое, — несколько минут они просидели в тишине; Дин сделал очередной глоток виски, уже не ощущая разрывающего изнутри жжения, только спокойствие, приземлённость. Он смахнул слёзы. — Так что да. Я всё ещё люблю его. Я ненавижу его за некоторые поступки, но это не имеет значения. Я заботился о нём, потому что любил его, и пусть я слабак, ведь он издевался над нами, и это должно быть важнее всего, верно? Поэтому моя любовь к нему не имеет смысла? Или это значит, что у меня не в порядке с головой? Я не в праве жалеть его за то, сколько дерьма выпало на его долю? Мне должно быть плевать на него, потому что он был мудаком? Я должен был осуждать его, бросить на произвол судьбы и притвориться, что он ничего для меня не значит? Я всё ещё не больше, чем долбанутый сопливый мальчишка, который опустился до того, что любит своего никчëмного отца несмотря ни на что? — Любовь к нему не делает тебя слабым, Дин, — сказал Сэм, вздыхая. — А если и так, то я тоже слаб. — Ага. Сам только что сказал, что желаешь ему гнить в Аду. — Нет, я сказал, что желал, чтобы он гнил в Аду. Раньше. — А сейчас передумал? — Чистилище — неплохой вариант. Достаточно, чтобы он понял, чтó натворил, — Сэм неуверенно улыбнулся, его глаза слезились. Он поднялся было со стула, но в следующую секунду вздохнул и снова опустился на сидение. — Так что… да. Думаю, он должен обрести покой. Признание было достаточно неожиданным, чтобы слезы Дина утихли. — Я не знал. Казалось, ты всё ещё ненавидишь его. — Правда? По-твоему, когда он умер, я лил крокодильи слёзы? Вот как ты думал обо мне? Дин наблюдал за младшим братом, и его патентованный щенячий взгляд приобретал отчаянное выражение. Господи, это ещё хуже щенячьего взгляда. — Конечно нет, — сказал Дин. Он вспомнил последний вздох их отца и сами похороны. — Нет, и в мыслях не было. Никогда. Плечи Сэма немного расслабились, казалось, он испытывает облегчение. — Эйлин тоже через многое прошла, знаешь? Она провела годы в детском приюте в Ирландии, среди кошмарных религиозных фанатиков, и… Когда мы пробыли вместе какое-то время, в какой-то момент мы пришли к мысли, что нам нужно провести ещё немалую работу над собой, чтобы быть достойными друг друга. Быть хорошими людьми друг для друга. Если вообще сможем. Так что, возможно, это помогло. Но когда ты понял, что его конец уже близок и позвонил, тогда я вошёл в двери больницы, держа в голове тысячи слов, которые хотел высказать ему. Все эти идеально проработанные, адвокатские ответы на любое обвинение, выдвинутое им в мою сторону… Я хотел разорвать его на части за всё то, что узнал из твоих стихов. — Он никогда не знал о моих… свиданиях, никогда, — вмешался Дин. За защиту отца брат часто укорял его в детстве; Дин не хотел срывать разговор, но для него было очень важно, чтобы Сэм понял. — Я никогда не позволял ему. И он определённо никогда не знал о Джеке Аллене, так что… — Это я уж понял, — пожал плечами Сэм. — Спорный вопрос. Тогда я увидел его, и все обвинения вылетели из головы. Он просто был как бы… мягче, чем я его помнил. Он был закалён этой болью, но совсем не такой, как после смерти мамы, — Сэм уставился в свой стакан, почти пустой. — Он был так счастлив видеть меня, но был и очень грустен. Будто догадывался, что в этом есть и его вина. И я просто… я хотел, чтобы он рассказал о том, как встретил маму, или о бабушке Милли. Он даже немного говорил о Вьетнаме, а ведь раньше он никогда не поднимал эту тему. И у него был футбольный трофей, который я выиграл в шестом классе. Странно, что ты поставил его туда, но… — Он сам попросил. Впервые за этот вечер Сэм выглядел по-настоящему ошеломлённым. — Что? — Да. Когда мы поняли, что его пребывание в больнице затянется, он попросил принести несколько вещей из дома. Трофей был одной из них. Мне понадобилось полдня, чтобы отыскать его среди подвального хлама. Сэм склонил голову и затрясся в беззвучном рыдании. Быстро взяв себя в руки, он продолжил: — Он говорил и об этом. Указал на кубок и пересказал весь ход игры, и как я забил гол. Я поверить не мог, что он это помнит. Конечно, это была чуть ли не единственная игра, на которую он пришёл, но всё же. А потом он начал спрашивать о моей жизни. И когда я рассказал ему об Эйлин, он захотел узнать всё и о ней тоже, захотел с ней познакомиться. Я попросил тебя составить ей компанию, помнишь? Не хотел, чтобы она присутствовала, пока мы говорили. — Ему понравилась Эйлин. — Заметил? — Сэм просиял. — Да, сразу же. Тогда мне пришлось много переводить, потому что его рот не всегда двигался достаточно хорошо, чтобы она могла прочесть по губам. Но он всё равно смотрел на неё и говорил с ней, вместо того чтобы говорить через меня, словно её там не было. Он был очень добр к ней, и это было… — он снова осёкся. — На самом деле, желание узнать её и знакомство с ней, пусть это и продлилось всего пару дней, было самым лучшим, что он когда-либо делал для меня. Дин похлопал его по плечу и чуть сжал. Он подождал, пока сопение Сэма утихнет, после чего отстранился. Снова наполнил их стаканы. Сэм сделал глоток и провёл рукой по волосам. — Любовь к отцу не делает нас слабыми или глупыми. И не значит, что мы неправы, любя его. Дин фыркнул. — Слышал бы ты их… — Да что они знают, Дин? Что они знают? — Сэм пнул ногой, требуя признания своего остроумия. Дин пнул в ответ. — Могу гарантировать, что мы с Эйлин провели много времени, вырывая себе волосы, прежде чем усыновить ребёнка. — Почти уверен, что в страховке на миллион долларов от L'Oréal был пункт против этого. — Отвали, — беззлобно сказал Сэм. — Я серьёзно. Думаешь, мы до смерти не боялись, что причиним Джеку хотя бы десятую часть того вреда, который был причинён нам? Чёрт, да я до сих пор напуган. — Вы, ребята, потрясающие родители, — Сэм насмешливо хмыкнул и посмотрел на сад. — Сэм. Эй, посмотри на меня, — Сэм выждал ещё несколько секунд, прежде чем повернуться и взглянуть Дину в глаза, словно ожидая осуждения. — Если бы ты делал что-то не так, я бы не стал молчать. Только не об этом. Ты должен мне доверять. — Я знаю, — вздохнул Сэм. — Я рассчитываю на это. Иногда я просто беспокоюсь, что стану слишком похож на отца. Я знаю, что у меня его характер — иногда я вскипаю, говорю всякое, а потом, когда вспоминаю об этом, с ужасом понимаю, что сказанное едва не дословно было словами отца. А потом, когда я пытаюсь найти примеры из своего детства, времена, когда я чувствовал себя любимым, окружённым заботой, в безопасности, примеры, которым я сам должен следовать, когда захожу в тупик с воспитанием Джека… я обращаюсь не к Джону Винчестеру. — К кому тогда? — Ты знаешь, — тихо сказал Сэм. — Конечно знаешь. Это ты меня вырастил. — Сэм… — Я готовлю Джеку еду, читаю ему, переодеваю, купаю, слушаю его рассказы… всё, что я делаю для него, для меня никогда не делал папа. Это делал ты. Дину нечего было на это сказать. Он снова плакал, они оба плакали. Как он мог отрицать это? Сэм сглотнул и тяжело вздохнул. — Я ненавижу отца, — выплюнул он. — Он пренебрегал нами, издевался над нами и высасывал из тебя жизнь, как грёбаный вампир. Но я люблю его. Потому что он любил меня, и он любил Эйлин, и благодаря ему мы узнали Сингеров, которые дали нам Тёрнеров, Чарли, и Миссури. Но в основном я люблю его, потому что благодаря ему у меня был лучший на свете старший брат, — сказал он, голос вновь обрёл твёрдость. Дин кивнул, вытирая последнюю слезу с лица. — За Джона Винчестера, — сказал он, поднимая свой бокал. И они выпили за всё, чем этот человек был, и за всё, чем он мог бы стать. Никто из них больше не касался бутылки. В воздухе разлилась прохлада. Сэм зевнул. Не проронив ни слова, они медленно встали, собрали свои стаканы и направились в дом. — Эй, Дин? — сказал Сэм. — Да? — Спасибо.***
Той ночью, несмотря на эмоциональные американские горки, пережитые им в течение дня, и изрядное количество выпитого спиртного, Дин дрейфовал лишь на грани сна. Из глубины его души рвалось какое-то стремление, которое лишь росло и крепло по мере того, как он оставался лежать без движения. Сначала Дин не мог его распознать. Он устал, изнурение было понятно и объяснимо; он поговорил с Сэмом, и этого было достаточно для некоторого успокоения. Мысли лениво вращались вокруг этого, пока потребность не стала настолько сильной, что переросла в физическое ощущение, предостережение в самом его нутре. Словно что-то ждало его, томилось, и если он не найдёт это сейчас, то может потерять навсегда. И только когда Дин в смятении сел, бросив взгляд на коробку в углу своей комнаты, он понял. Просто прошло так много времени. Он откинул простыни и привстал с постели, спустив ноги на пол. Ещё через мгновение он наконец встал и подошёл к коробке. Она была из побитого картона, грязная, с открытыми створками. Доверху набита книгами. Дин уже успел порыться в ней за те пару месяцев, что провёл здесь, особенно в поисках своего Гинзберга, своего Толкина. «В дороге» его матери. Остальное он вытащил сейчас и разложил неустойчивыми стопками вокруг коробки: поэтические антологии в твёрдых переплётах от Миссури, дорогие бокс-сеты специальных изданий от Чарли, библиотечные книги в мягкой обложке, настолько потрескавшиеся и изношенные, что надписи на корешках уже невозможно было разобрать. Под всем этим лежали блокноты. Подаренные молескины, чёрные и гладкие; дешёвые тетради на пружинах из бакалейной лавки, потрёпанные, исписанные и заляпанные. Одна из них была наполовину пуста. Это была синяя тетрадь с университетскими правилами — теперь уже без иронии, — пружина частично открутилась с края. На дне коробки валялось несколько карандашей, и он взял один из них. Дин перенёс свои трофеи на кровать и сел, подобрав под себя ноги. Зажав кончик карандаша в губах, он пролистал до середины, где было написано его последнее стихотворение. Графит расплылся по тонкой бумаге, как слой тумана, и это было вполне уместно, поскольку нацарапанный в самом верху страницы заголовок гласил: «Тьма». Он вздрогнул и перевернул страницу — эта была совершенно нетронутой: ярко-белая бумага, тонкая синяя линовка, по обеим сторонам — красные поля. Дин выпустил карандаш изо рта и замер. Вернул назад. Зацепил зажим за нижние зубы и потянул; щелчок громко раздался в тишине комнаты. Всплыло ещё одно воспоминание, мельком, о том, как он сидел рядом с Чарли и делал домашнее задание, бессознательно кусая зажим карандаша до тех пор, пока он не щёлкнул. «Мерзость, чувак», — улыбнулась она тогда. Дин тихо рассмеялся, опустив голову. Старые привычки. Он опустил кончик карандаша на бумагу. Задержал дыхание. Истинно. Сделал паузу. Истинно. Назвать его не погнушусь Я монолитом. Взрощённый Средним Западом, Войны Вьетнамской ветеран, но не кормилец. Настал час то открыто говорить. Дин всмотрелся в слова, в этот слабый росток, шатающийся саженец начала. Буквы казались маленькими и жалкими на странице, и даже его грёбаный почерк был едва разборчив от недостатка практики. Кем, чёрт возьми, он себя возомнил, записывая свои убогие вирши, как сопливая девочка-подросток, кто, мать вашу… Черновики Гинзберга. Зачёркнутые строки, поправки, нацарапанные на полях, фразы, переписываемые, переписываемые и переписываемые им бесчисленное множество раз. Заметки Кастиэля, написанные разноцветными чернилами. Его рука, прикрывающая работу Дина, чтобы тот взглянул ему в глаза: «Это первый набросок, Дин. Это не конец света». Хорошо. Ладно. Он может с этим справиться. По одному слову за раз, маленькими шагами. Дин вернул карандаш на страницу и последовал зову.