***
В то лето, когда Дин написал своё первое стихотворение, ему было шестнадцать лет; каждый день каникул он был вынужден по несколько часов проводить в классе на коррекционном английском с другими правонарушителями, а также с одержимыми отличниками, стремящимися пораньше закончить школу. Жизнь постепенно катилась под откос — его отец отсутствовал большую часть учебного года, оставляя Дина и его младшего брата Сэма на всё более длительные отрезки времени. Сегодня Колорадо, завтра — Вирджиния. За пару недель до Рождества он уехал к нефтяным месторождениям Техаса, отнюдь не горя желанием прихватить с собой сыновей. Он высадил их у дома Сингеров и сказал: «Adiо́s». По крайней мере, Сингеров мальчики обожали; Бобби работал на свалке, а Карен преподавала начальным классам в местной школе, так что богатой их семья не была, однако с Сэмом и Дином супруги всегда были щедры. Вчетвером они смогли наскрести на подобие нормальных каникул, а в январе Дин впервые за несколько лет получил праздничный пирог. Но всё омрачилось последующими событиями: врач Карен диагностировал ей рак — то самое заболевание, которое не позволило ей иметь собственных детей, вернулось. Курс химиотерапии нужно было пройти немедленно. Дин начал работать на свалке, прикладывая все усилия, чтобы дать Бобби шанс проводить с Карен как можно больше времени. Тогда походы в школу начали казаться бессмысленнее, чем когда-либо прежде, даже с учётом того, что мальчики и раньше не задерживались ни в одной дольше, чем на несколько месяцев. Кому есть дело до контрольных, когда на кону стоит твоя семья? Кроме того, за последний год у Дина не появилось ни одного друга — тогда он был всего-навсего странным пареньком в дырявых штанах с держащимися на добром слове подошвами ботинок, ещё не достигший скачка роста, утопающий в кожаной куртке, плечи которой были для него слишком широки (порой, когда он утыкался носом в её воротник и глубоко вдыхал, ему удавалось уловить запах отцовского лосьона после бритья). Короче говоря, ему повезло, что английский был единственным предметом, который он провалил. Он мог бы даже не беспокоиться о летней школе, мог бы вообще бросить учёбу, если бы Сэм и Бобби не взялись за его задницу, или если бы он не увидел опустошённое выражение лица Карен: как будто это новость расстроила её сильнее, чем собственный диагноз, или как будто его провал как ученика был её провалом как учителя. Поэтому однажды утром он вымыл лицо, натянул рваную футболку с символикой какой-то группы и поношенные джинсы, запрыгнул в машину, которую Бобби помог ему починить, и чуть раньше восьми утра вошёл в школу, чтобы встретить учительницу, лицо которой не смог припомнить с прошлого учебного года. Она улыбнулась ему и сказала ровное «Доброе утро» — так Дин познакомился с Миссури Моусли. Однако улыбкой его не обманешь, так что он затаился, забившись как можно дальше на галёрку — Дин знал этот тип: за приветливой улыбкой скрывался проницательный, острый взгляд. После звонка она встала, представившись как Доктор Моусли, и по классу пронёсся тихий вздох — даже последние тупицы не хуже Дина поняли, что с ней о праздном безделье придётся забыть. — Что вы тут делаете, Моусли? — окликнула её одна из девочек, Крисси, кажется. Насколько он помнил, у неё были те же проблемы с отцом, что и у него и Сэмми. — Разве вы не перешли на студентов или что-то в этом роде? — Возможно, вы удивитесь, мисс Чемберс, но в университетах летом тоже каникулы, — сухо ответила доктор Моусли. — И я решила зайти посмотреть, как у вас дела. После полусаркастического хора из умилённых ахов, который она получила в ответ, Дин снова почувствовал себя не в своей тарелке, потому что она явно была бывшим преподавателем, и все, кроме него, уже знали, кто она такая. Превосходно. Словно прочитав его мысли, доктор Моусли перевела взгляд на него. — Кажется, я видела в списке несколько новых имён. Вы, должно быть, Дин Винчестер. — Ага. Дин. Он самый, — сказал он, нагло улыбнувшись в попытке скрыть неловкость. К счастью, большинство ребят в классе было слишком озабочено собой, а потому он не услышал ни одного из оскорблений, которые стали так привычны за последний год. Девушка с поникшими плечами и длинными рыжими волосами даже не потрудилась поднять глаза. — А вы, стало быть, Селеста? — спросила учительница. — Чарли, — тут же поправила рыжая, перескочив на конец вопроса. — Тогда Чарли. Приятно познакомиться с вами обоими. Сейчас я немного расскажу о том, как будут проходить мои занятия. Каждое утро в начале урока вы будете полчаса писать в своих тетрадях. Среди учеников раздался громкий стон. — О чём, — проворчал кто-то. — О чём хотите, — ответила доктор Моусли. — Мне всё равно. Пишите о фильме, который вы смотрели вчера вечером, или о видеоигре, в которую вы играете, или о том, на что вы наткнулись сегодня утром по дороге в школу. Или можете рассказать о своих надеждах и мечтах. О тревогах. Я буду рада прочитать всё, что вы сочтëте нужным описать. — Стойте, — пожаловался другой ребëнок, — вы серьёзно собираетесь читать нашу писанину? Она подняла брови и пристально посмотрела на него. — Да, собираюсь. Как ещё, по вашему мнению, я должна понять, что вы справляетесь с работой? — Как по мне, так это глупое задание для колледжа, — пробормотала Крисси. — Некоторые из нас даже не смогут туда попасть. — Говори за себя, — огрызнулась Жозефина. Определённо одна из тех, кто досрочно сдаёт зачёты. Доктор Моусли подняла руку. — Твоё решение не идти в колледж может быть принято по любой причине, кроме твоей неспособности это сделать. Дин фыркнул, немного громче, чем хотел. Учительница перевела на него свой строгий взгляд. — Это касается всех вас. Учебная программа второго курса — американская литература, поэтому бóльшую часть сегодняшнего занятия мы посвятим краткому обзору. Но сначала достаньте тетради. Ученики нехотя вынули тетради из рюкзаков и шлёпнули их на парты. Дин даже не потрудился купить новую, просто использовал свою последнюю, с прошлого учебного года, с синей пружиной, облупившейся до белого по краям скорее от швыряния туда-сюда, нежели от использования по назначению. Исписана в ней была только первая пара страниц, да и то в основном каракулями. Чтобы потянуть время, Дин аккуратно вырвал листы и скомкал в шарики. Затем он опустил голову на руки и постучал карандашом, незаметно оглядывая людей поблизости. Примерно половина из них яростно конспектировала, другие записывали лишь несколько слов, затем делали паузу, задумывались и записывали ещё несколько. Ручка рыжей девочки ходила кругами, что свидетельствовало скорее о рисовании, чем о письме. Боже, и так полчаса? Было ли в жизни Дина хоть что-то, о чём он мог бы говорить целых полчаса, да ещё с незнакомым человеком? Взгляд в окно дал понять, что день будет ясным и безоблачным. Пойди лето по плану, всё своё свободное от работы время Дин проводил бы на Импале. Это была папина машина, и после смерти мамы она стала их домом. Отец перебивался с работы на работу, перевозя их семью из города в город, и опустился до пьянства, а машина вскоре пришла в негодность. Так они познакомились с Бобби и Карен; свалка Бобби оказалась ближе всех, когда отцу понадобились запчасти, и, как сказала бы Карен, Джон и Бобби свободно заговорили друг с другом на автомобильном языке. Они обнаружили, что одинаково ценят как форму, так и функциональность, и после этого дом Сингеров стал единственной постоянной остановкой в их поездках по стране. Но время шло, Джон всё меньше и меньше занимался техническим обслуживанием, а Дин ещё многого не умел. Прежде чем в очередной раз покинуть их прошлым летом, к ужасу Дина, он продал машину Бобби в обмен на подержанный, но гораздо более новый пикап. И как теперь Дин собирался вернуть машину от Бобби, если он застрял здесь и не учится ничему полезному? После бесконечных разговоров об Анне Брэдстрит, Натаниэле Готорне и чёртовых пуританах, наконец, наступил обед. Добравшись до холла, Дин бросил на него лишь беглый взгляд и развернулся на пятках. Пространство, вероятно, было заполнено меньше чем наполовину, поскольку на дворе было лето, но что-то в шуме, отражающемся от стен, смехе и криках, показалось ему неправильным. Он вздохнул и направился к трибунам. Эш и Аарон уже устроились в их тени и выглядели расслабленными и готовыми ко всему, словно остаток дня или вся неделя могли пронестись мимо, а им всё было бы нипочём. Дин колебался. Он и раньше видел, как они баловались травкой в течение года, и ему действительно не помешало бы что-нибудь, чтобы отвлечься. Не то чтобы английский был настолько скучным, но тем не менее. С другой стороны, доктор Моусли производила впечатление женщины, которую мало что минует, да и разочарование, которое из-за него испытают Бобби и Карен… к тому же, это определённо не тот пример, который он хотел бы подать Сэму. Он стоял в тени трибун, борясь с самим собой, пока не заметил Чарли, сидящую на верхнем ряду сидений, ещё более ссутулившуюся, если такое вообще возможно. Решение он принять так и не успел — ноги сами понесли его к трибунам, и вот он уже скачет шаг за шагом на самый верх, чтобы присоединиться к ней. Она не могла не заметить его приближения, но не взглянула на него даже мельком. Дин сел на почтительном расстоянии от неё, но достаточно близко, чтобы можно было считать, что они сидят вместе. Металл был тёплым и липким под полуденным солнцем. — Привет, — сказал он. Её рыжие волосы спадали на лицо, но сквозь растрёпанные огненные пряди Дин мог видеть её внимательный взгляд искоса. Видимо, придя к выводу, что он не хотел причинить ей вреда, она ответила тихое: «Привет», но больше ничего не сказала. Дин пожал плечами и полез в свой старый рюкзак за сэндвичем, который он сам сделал утром. Ветчина и сыр, ничего экстравагантного. Он услышал хруст и посмотрел на Чарли. Она ела орео, завёрнутые в одну из тех маленьких упаковок с несколькими печеньями, которые продают на кассах заправок. По своему печальному опыту он знал, что упаковка орео и литровый «Маунтин Дью», стоявший у её ног, дадут ей энергии не больше, чем на час, а затем она будет снова валиться с ног. Нет ни единого шанса, что это поможет ей дожить до конца дня в хорошей форме. Она тоже едва отщипывала ломтики, вместо того чтобы откусывать по-настоящему. Чтобы их хватило надолго. Дин посмотрел на свой сэндвич, комковатый и расплющенный, но гораздо более сытный. — Блин, надо было взять десерт. Я обменяю половину своего сэндвича на половину твоего печенья, — Сэмми любил, чтобы его сэндвичи разрезали по диагонали, и Дин, не задумываясь, сделал то же самое со своим обедом в то утро, и теперь был благодарен самому себе. Он снял полиэтиленовую плёнку, не прикасаясь к еде, и протянул ей в знак благодарности. Она мгновение смотрела на сэндвич, затем подняла глаза на Дина. Он изо всех сил старался сохранить как можно более бесхитростное выражение лица, так что Чарли не почувствовала никакого давления. Или стыда. Наконец она пожала плечами и протянула ему пачку печенья. — На здоровье, — сделка состоялась, и они оба уплетали по половине сэндвича, глядя на раскинувшуюся перед ними спортивную площадку и бедных недоумков в летнем спортзале, нарезающих круги по краям. — Каким бы скучным ни был остаток нашего дня, — усмехнулся Дин, — по крайней мере, мы не там. — Я выпью за это, — сказала Чарли и торжественно подняла свою бутылку в честь страдающих внизу учеников.***
Лето пролетело незаметно. В классе они каждый день по полчаса писали сочинения, а потом мучительно обсуждали «Алую букву» и «Моби-Дика». Дин и Чарли не то чтобы подружились, но достигли взаимопонимания, обменивая половину её небольшого улова с заправки на половину сэндвича Дина или остатки еды (а если Дин и брал с собой гораздо больше еды, чем ему было необходимо, об этом всё равно никто бы не узнал). Только когда доктор Моусли задала прочесть «В дороге» Джека Керуака, он стал уделять больше внимания урокам. Не единожды упоминалось, что его и Сэма назвали в честь дедушки и бабушки по материнской линии, но многократно пролистанный экземпляр романа с именем Мэри Кэмпбелл, нацарапанным в верхнем углу титульного листа, доказывал, что особое отношение к имени «Дин» у его мамы было не только из-за её матери Дианы. Дин не смел прикоснуться к этой книге годами. Что-то всегда удерживало его; был ли это инстинкт самосохранения или какой-то страх, он и сам толком не знал. Он подумывал о том, чтобы не читать её и сейчас, но на занятиях в летней школе с Миссури Моусли отлынивать просто не представлялось возможным. В конце концов, он не стал брать предоставленный школой экземпляр, а достал книгу своей матери из маленькой коробки в углу комнаты, которую Сэм и Дин делили в доме Сингеров. Однако в тот раз он добрался только до первой страницы. Увидев имя Мэри, написанное неряшливым почерком — она была в возрасте Дина в то время? — он засунул книгу в рюкзак и решил, что от одного дня в неведении ничего страшного не случится. На следующее утро чашу весов окончательно склонили мнения одноклассников о романе, колеблющиеся между неприязнью и безразличием. Его злило, что они так отзываются о сокровенной книге его матери, и ещё больше злило, что ему было нечем ответить, нечем указать на их неправоту. В обеденный перерыв он доел горсть «Cheetos», которые были вкладом Чарли в его обед, тщательно облизал пальцы и полез в сумку за книгой. Он вздохнул, обводя взглядом края издания многолетней давности с чёрно-белым заголовком и маленьким квадратиком абстрактного городского пейзажа красно-синего цвета. Края книги были сильно потрёпаны, страницы давно пожелтели. Книга не была отмечена школьным штампом, и Дин предположил, не купила ли Мэри её сама, возможно, уже использованную. Прятала ли она книгу от родителей? Это ведь была бунтарская литература, верно? А теперь, гляньте-ка, входит в школьную программу. — Откуда у тебя это издание? — спросила Чарли. Дин удивлённо поднял голову. Обычно они просто занимались своими делами в компании друг друга, редко разговаривая больше, чем требовалось для обмена едой и жалоб на домашнее задание, так что Дин зачастую не был уверен в том, что Чарли вообще замечала его присутствие. Теперь же в её светлых глазах светился живой интерес, без намёка на насмешку. Он не мог заставить себя отмахнуться от неё. Дин прикусил губу. — Оно мамино. Это книга была её любимой. — О, — глаза Чарли на мгновение расширились, прежде чем она посмотрела вниз на ребят из спортзала, играющих в удивительно напряжённую для летней жары игру в кикбол. Их крики казались далёкими. Когда она снова взглянула на Дина, её губы тронула лёгкая улыбка. — А моя мама любила «Хоббита». Тоже в прошедшем времени. Он улыбнулся ей в ответ, и они разделили момент понимания. Дин прочистил горло. — «Хоббит» был написан тем же человеком, что и «Властелин колец», верно? — Джон Рональд Толкин, — торжественно ответила она. — Ты не читал его? — Нет, — Дин пожал плечами. — Я всё собираюсь, потому что Led Zeppelin часто ссылаются на него. Но «Властелин колец» довольно длинный. — «Хоббит» короче, и действие происходит до событий «Властелина колец», так что, если ты начнешь с него, возможно, тебе понравится? — Может быть. — И я не так много знаю о Led Zeppelin, хотя ты носишь много футболок с их символикой — наверное, они тебе сильно нравятся? Дин догадывался, что, почувствовав комфорт рядом с кем-то, Чарли становилась очень разговорчивой. Было даже забавно слышать, как она раскрывается. — Да, они потрясающие. Тебе стоит как-нибудь найти их альбомы. — Обязательно, — сказала она. — Толкин — один из моих любимчиков, так что очень круто, что известная группа ссылается на него, я и не знала. А что насчёт тебя? Тебе нравится Керуак? Дин оглянулся на свой видавший виды экземпляр «В дороге», так долго нетронутый, и подумал о ехидных комментариях одноклассников. Он пожал плечами и приготовился к назойливым вопросам. Однако вместо того, чтобы приставать к нему, Чарли покопалась в своём потрёпанном ранце в поисках школьного экземпляра. — Я ещё не начинала, потому что читала… всякое, что люди говорили о Керуаке… Но если твоей маме нравилось, значит стоит прочитать, верно? Раз уж мы оба отстаём, может, будем вместе следить за развитием событий и помогать друг другу навёрстывать упущенное? Внезапно Дина захлестнула волна безмерной благодарности Чарли. Они едва знали друг друга, но её сочувствие и доброта по отношению к такой мелочи, со стороны наверняка кажущейся сущим пустяком, дали ему последний толчок, необходимый, чтобы не идти в одиночку. Он сглотнул нахлынувшие эмоции. — Хорошо. Её улыбка стала ещё шире, и впервые Дин увидел, что эта девочка способна светиться. — Круто. Начнём? Вместе они открыли обложки своих книг и погрузились в комфортное молчание, с головой окунувшись в неистощимую прозу Джека Керуака.***
В течение недели они вместе читали страницы, заданные к следующему занятию, во время каждого обеда. Однажды, когда шёл дождь, они сидели вместе в пустом коридоре, в тупике в дальнем углу школы, вытянув перед собой ноги на промышленном ковре. Дождь стучал в окно над их головами. — Уф! — простонала Чарли. — Хм? Что такое? — Дин оторвался от книги. — Уверена, этот парень понятия не имел, что женщины — это полноценные люди. — Ему нравятся девушки. — Дин, — сказала она с раздражением. — Назови мне хоть одного женского персонажа, которого он рисует с такой же поэтичностью и пониманием, как любого из своих друзей. Которые все мужчины. Дин прищурился, собираясь указать на то, что «друзья» не исключают девушек, но ментальная картотека соответствующих критерию женских персонажей и правда оказалась пуста. — О, — выдохнул он и опустил взгляд на книгу, ощущая нечто сродни предательству. — Он какой-то… пренебрежительный. — Ты думаешь? Он оглянулся на Чарли, разрываясь между порывом оправдать и защитить, потому что у главного героя были свои проблемы, но Дин, тем не менее, всё ещё наслаждался книгой. Книгой его матери. — Значит, тебе совсем не понравился Керуак? Возмущение с Чарли как рукой сняло. — Сейчас, наверное, не самое подходящее время спрашивать об этом, потому что я на грани того, чтобы высказать всё, что о нём думаю. Но… возможно, мне будет легче, если ты расскажешь мне, что тебе в нём нравится? Дин догадывался, что она попытается пощадить его чувства, что было смешно, учитывая, что её критика была довольно меткой, но в то же время он чувствовал, будто эта книга говорит с самой его душой… а что это говорит о нём? Чарли подтолкнула его локтем. — Мне правда интересно. Расскажи. — Я не могу… знаешь, я не умею обращаться со словами, как он. Я никогда не читал подобного прежде. Как там Док назвала это? — Поток сознания. — Точно. Это так насыщенно, так богато, и когда он описывает дорогу… это так… духовно? Иногда это похоже на паломничество или молитву, иногда как будто все, мимо кого ты проезжаешь, призраки, или будто ты сам призрак, словно ты находишься в вечном скитании и в то же время ты уже дома. Это просто… это самое правдивое, что я когда-либо читал. Он бросил взгляд на Чарли, ожидая, что она закатит глаза, но она выглядела так, будто слушала. Будто действительно слушала. — Ты знаешь, каково это — быть в дороге? Дин пожал плечами, перебирая страницы своей книги большим пальцем. — Мама умерла, когда я был совсем маленьким, — тихо сказал он. — Мой отец тяжело это перенёс. Мы стали переезжать с места на место, куда угодно, где ему могла подвернуться работа. Но иногда я сомневаюсь, было ли это причиной, знаешь? Было чувство, как будто он что-то искал. А я и мой младший брат всё это время были рядом. — У тебя есть брат? — Да. Сэмми. Двенадцать лет, а уже гений, — не удержался он от хвастовства. — Двенадцать, да? А чем он занимается, пока вы здесь? — Футболом, иногда. Но в основном он помогает Сингерам, потому что… — Дин оборвал себя, внезапно укорив в чрезмерной откровенности. — Друзьям семьи, у которых мы остановились. Хорошие люди. После некоторой паузы Чарли неуверенно спросила: — А твой отец? Дин повёл плечом. — Нет. Он в Техасе. Наверное, — он не смотрел на Чарли. Не хотел видеть жалость. Но она лишь сказала: — Я рада, что у тебя есть брат. Тогда Дин, наконец, поднял на неё глаза. И дело было не в том, что именно сказала Чарли, а в какой-то боли, таящейся за этими словами. Она отложила книгу в сторону и сгорбилась, подобрав под себя ноги и ковыряя свои старые конверсы там, где ткань отклеилась от подошвы. Она резко вдохнула. — Мои родители умерли. Слова гирей ударили ему в грудь, тисками сдавили рёбра. Ему было больно за Чарли. Он не знал, что сказать, кроме «Зато никаких надоедливых младших братьев, да?» — потому что знал, что «Мне жаль» ни в коем случае не подходит. — Да, — сказала она. — Другой семьи тоже нет. Это моя пятая приёмная семья с тех пор. Дина захлестнула волна гнева, и он с трудом сдержался, чтобы не заговорить о еде, которую она явно ворует с заправки, что нарушает их негласное соглашение. Кто, чёрт возьми, подписывается на роль приёмных родителей и даже не кормит своего чёртова рёбенка? Конечно, Дину порой тоже приходилось перебиваться без еды, но он двигал всем миром, чтобы Сэмми оставался сытым всякий раз, когда отец возвращался домой без гроша в кармане. Отца он тоже кормил, раз уж на то пошло. Бобби и Карен, несмотря на свою ограниченность в средствах, делали для них всё возможное и никогда не просили ничего взамен. Дину страшно было представить, что в его жизни не будет отца, брата и Сингеров. Они с Чарли по-прежнему были едва знакомы, но каким-то образом разделили друг с другом самые тёмные тени своих сердец, и Дин знал, что даже если ему больше не доведётся увидеть её, он запомнит её навсегда. Поскольку он был не в силах подобрать слова, способные выразить гнев, удивление, или ощущение того, что она только что заняла постоянное место в его сердце, не мог утешить горюющего ребёнка иным способом, кроме простого пребывания рядом, Дин достал последний контейнер из своего рюкзака, который сберёг в качестве награды за то, что пережил ещё одну неделю летней школы. — А ты… Чарли поспешно смахнула слезу. Дин тактично проигнорировал это. — Карен приготовила. Миссис Сингер. У которой мы живём. В нашем доме такое никогда не задерживается надолго, так что я приберёг кусочек, пока совсем не расхватали. Ты любишь яблочный пирог? Неуверенная улыбка коснулась уголков её губ. — Да. — Чудненько, — сказал он и снова начал копошиться в своей сумке. Жизнь в дороге быстро показывает, что ты никогда не узнаешь, когда тебе доведётся поесть в следующий раз, а потому Дин уже давно взял в привычку прихватывать с собой пластиковые контейнеры и фольгу под еду из забегаловок. Он передал один Чарли и открыл другой для себя. Без лишних слов они вскрыли контейнеры, и Чарли съела половину пирога Дина, так и не узнав, во что ему это обошлось — хотя он надеялся, что, возможно, она уловила суть.***
На следующей неделе они закончили книгу, и доктор Моусли вела итоговое обсуждение. Она отличалась от любого из преподавателей, с которыми Дин сталкивался прежде — никогда не стояла и не говорила, как интерпретировать что-то, не настаивала на единственно верном способе понимания. Она направляла их, указывала на определённые детали, спрашивала, как та или иная строчка вписывается в нарратив, но никогда не надиктовывала позицию. Ни Дин, ни Чарли не проявляли инициативы, если только вопрос не был задан им напрямую. Но даже тогда они говорили не так уж много. Однако, когда Эд начал разглагольствовать о Джеке Керуаке и дорожных путешествиях, ими было высказано едва ли не больше, чем того стоило. — Вот это были времена, надо же, — протянул он. — Парень мог просто запрыгнуть в машину и делать всё, что пожелает. Тачка, пункт назначения, девчонка, в таком порядке. — Ага, — кивнул Гарри, его приятель. — И где мы теперь? Ходим в школу, получаем дипломы, а кто-то в этот момент самовыражается, рисуя чл… пенисы на стене в туалете, и в итоге я — плохой парень? «Только и всего? — подумал Дин. — Весь роман — ничего особенного, просто сплошное… правонарушение?». Львиная доля учителей и директоров сквозь пальцы смотрела на его плохо сидящую одежду, кожаную куртку, футболки с рок-символикой, его дерзкую улыбку — неужели это зеркальное отражение, описанное Эдом и Гарри, было всем, что они видели? Неужели это — всё, что мир когда-либо увидит в Дине? Класс загалдел, большинство согласилось, пара особо скучающих учеников промолчала. Он сглотнул и опустил взгляд на свою книгу, мамин потрёпанный экземпляр, и задумался, было ли ложью то, что увидел в истории он, или, быть может, он неправильно понял, или даже, выходит, совершенно не знал свою собственную мать. — Вы ошибаетесь, — вдруг подала голос Чарли. Дин вскинул голову, как и все остальные, услышав командные нотки в её тоне, в голосе той, которая всегда только мямлила ответы, когда к ней обращались. Эд и Гарри насмешливо переглянулись. — Это ещё почему? — спросили они. — Ну, для начала, я дочитала книгу до конца, — парировала она. — И если бы вы, ребята, действительно задумались, а не выискивали оправданий своим собственным провалам, то увидели бы, что да, у него были проблемы с матерью, и он понятия не имел, как обращаться с женщинами по-человечески, но это — не худшее, что мы читали, понимаете? Он относится к этому, как к… — она взглянула на Дина, — к духовному путешествию, стремится стать лучше, понять самого себя. Всё это обставлено как светское паломничество, не говоря уже об откровенном отражении худших аспектов образа жизни через неспособность Дина даже говорить в конце. Я к тому, что ты действительно думаешь, что всё это — апология рисованию членов? — Выражения, Чарли. — Простите, доктор Моусли, — сказала она без капли былой кротости. — Я просто хочу сказать, что эта книга — путешествие к обретению смысла жизни. Его поиск за пределами собственного маленького мирка. Может быть, вам стоит попробовать. Эд и Гарри надменно усмехнулись, но скрыть тот факт, что им было неловко и нечем ответить, не удалось. После минутного молчания доктор Моусли сказала: — Ответ не подкреплён аргументами. Не могли бы вы привести отрывки, подтверждающие вашу позицию? Просьба не застала её врасплох — Чарли заглянула в свои записи и назвала страницы, как будто… она искала все те вещи, о которых говорил ей Дин. Будто она помнила его слова о призраках и пилигримах, и хотя книга ей не понравилась, она приложила усилия. Ради него. И вот сейчас защищала его на уроке, хотя обычно она молчала?.. У него так давно не было друзей, что, возможно, он, сам того не заметив, обрёл нового. Едва раздался звонок с урока, как ученики повскакивали со своих стульев, едва глядя в сторону учителя — обычно Дин был в их числе, — но сегодня он замешкался, потому что замешкалась Чарли. Она засовывала разноцветные ручки в свою потрёпанную сумку, ушитую заплатками, одну из тех, что можно купить за четвертак в автоматах в вестибюлях ресторанчиков. Дин непринуждённо вышел за дверь, засунув руки в карманы, и прислонился к шкафчикам на другом конце коридора. Через дверь он увидел, как доктор Моусли подняла глаза от своего стола и улыбнулась Чарли. — Ты сделала несколько замечательных поправок, — сказала она. — Впредь не бойся проявлять больше инициативы, хорошо? Чарли наклонила голову, длинные волосы скрыли её румянец. Она тихо пробормотала слова благодарности, но, покидая класс, всё ещё чувствовала себя довольной. — Привет, — сказал Дин. Она остановилась и вопросительно подняла брови. Он кивнул головой в сторону коридора; она пожала плечами в знак согласия, и они вместе направились к выходу. Школьная толчея уже почти рассосалась, и к тому времени, когда они вышли к тротуару, на парковке осталось всего несколько групп детей, рассевшихся по велосипедам или обступивших багажники чужих машин. — Ну, — сказала Чарли, похоже, собираясь домой, — увидимся на следующей неделе. — Да, если только… Она подняла брови. Он набрался храбрости. Все было бы гораздо проще, если бы он просто хотел поцеловать её. Но всё было не так. Он не хотел затащить её в кладовку и обжиматься там. Он просто хотел иметь друга. Почему это было так трудно? Почему он чувствовал себя гораздо более уязвимым? — Спасибо. За то, что ты там сказала. — Эти засранцы заслужили это. Ты бы слышал, как они спорили о Мэгги, это было отвратительно. — Не сомневаюсь, — он снова засунул руки в карманы и смотрел на парковку, не отрываясь. — Слушай, я сегодня готовлю ужин. Спагетти с фрикадельками, если хочешь. Она тут же осеклась, словно раздумывая, как бы помягче ему отказать. Он избавил её от этой проблемы, пытаясь подавить обиду, поднимающуюся внутри. — Круто, никакого ужина. Подвезти домой? — её глаза расширились. — Или нет. Извини, — он поправил сумку на плече и пошёл к припаркованной через дорогу машине, которую одолжил у Бобби. «Ты грёбаный идиот». — Дин! Подожди! — Чарли подбежала и схватила его за локоть. Он остановился и позволил ей развернуть себя. — Ты мне нравишься, но только как друг, хорошо? — Да, Чарли, всё круто. — Нет, в смысле, нет никаких шансов, что я передумаю. — О…кей? Она раздражённо вздохнула и расправила плечи, в её глазах сверкнул огонь. — Я лесбиянка. — Хм, — сказал Дин. Его опыт общения с гомосексуалистами ограничивался странной парочкой, встреченной поздно вечером в одной из закусочных, и тем случаем, когда он пробрался в бар, не зная, что это был вечер драг-перформанса. Никто никогда не открывался ему раньше. Был ли какой-то протокол? — Поздравляю? — О, — сказала она, опустив руки. — Спасибо, — затем её осенило. — О Боже. Ты не приглашал меня на свидание. — О, — повторил он, и предыдущий диалог внезапно обрёл гораздо больший смысл. — Нет. Я просто подумал, может, ты захочешь потусоваться, раз уж впереди выходные. Я познакомил бы тебя с Сингерами и младшим братом. Думаю, они бы тебе понравились. — Конечно, понравились бы! Прости, я просто… у меня давно не было новых друзей, и я подумала, что, конечно, я ему не нравлюсь такой, какая я есть, и… — Ты назвала себя в честь Рэя Брэдбери, конечно, ты нравишься мне такой, какая есть, — они рассмеялись и немного неловко улыбнулись друг другу. — Я, эм, я тоже в друзьях не купаюсь, знаешь? Она раскинула руки. — Ну, спагетти я обожаю! Но… я точно не помешаю? — Ни за что. Дин оказался прав: Чарли и Сэм действительно поладили, и она порекомендовала ему книги о Гарри Поттере, незаконченную серию, которую Сэмми тут же обещал найти в библиотеке. Бобби и Карен были более чем счастливы накрыть ещё одно место за столом. Карен присоединилась к разговору о книгах, пока Бобби и Дин заканчивали ужин. После того, как Чарли, наконец, преодолела свою первоначальную застенчивость, а маленькая семья Дина помогла вырваться наружу тому солнечному настроению, которое она прятала внутри, трапеза стала весёлой и непринуждённой. Чарли обрадовалась ещё сильнее, когда Сэм предложил ей сыграть в игру на подержанной Nintendo 64, которую Бобби и Карен раздобыли для них с Дином на Рождество. Тогда Дин воспользовался случаем и сказал Бобби, что может заняться свалкой на выходных, хотя именно он должен был отвезти Карен на химиотерапию. Обычно Дин одерживал верх в подобных спорах. Он был готов на многое, но больница… окружение свидетельств того, что его тётя, такая добрая и солнечная, возможно, умирает… он не мог. Просто не мог. Когда Дин, наконец, отвёз Чарли домой той ночью, она обхватила пальцами ручку дверцы машины, но заколебалась. — Моя мама погибла не в автокатастрофе. Машина хрипела на холостом ходу, мозг Дина споткнулся о резкую смену темы. — Что? Чарли закусила губу, уставившись невидящим взглядом на приборную панель. — Она была в коме два месяца, пока страховка не перестала покрывать её содержание, и меня отдали в приёмную семью. Я ходила в больницу, тайком навещала её при любой возможности. Даже если мне нечего было сказать. Я читала ей «Хоббита», — она быстро улыбнулась Дину, в глазах стояли слёзы. — Это было очень, очень тяжело. Один из худших периодов в моей жизни. Но я не жалею ни об одной секунде, — затем она посмотрела ему прямо в глаза. — Когда её не стало, я бы сделала всё, чтобы у нас с ней было больше времени. Похоже, она слышала спор о том, кто будет сопровождать Карен на предстоящий сеанс химиотерапии. Он сглотнул и кивнул. — Спокойной ночи, Дин. Увидимся в понедельник. — Спокойной ночи, — пробормотал он и подождал, пока Чарли не окажется в доме, после чего тронулся.***
Следующим утром Дин поднялся с постели последним — всю ночь он метался и ворочался без сна, слова Чарли никак не шли из его головы. Она была права — он ненавидел больницу, но вспомнив, как умирала его собственная мать, Дин понял, что единственное, о чём он сожалел —это то, что не мог сделать больше. Если Карен… если с ней что-то случится, а его не будет рядом, он никогда себе не простит. За завтраком он непринуждённо прочистил горло. — Я тут подумал, Бобби, наверное, ты прав. Карен, ты не против, если я составлю тебе компанию сегодня? Он робко взглянул на неё, занятый своим тостом. Улыбка украсила румянцем её обычно бледное лицо. — С удовольствием. Час спустя Карен была подключена к аппарату химиотерапии. Конечно, в больнице стоял сладковатый запах тёплой смерти, опрысканной лизолом, но Дин изо всех сил старался не обращать на него внимания. Оба они устроились с книгами. Карен читала тоненький томик под названием «Wit», а Дин перечитывал «В дороге». Они довольствовались этим, пока Дин не заметил, что Карен, закончив книгу, начала её сначала. — Хочешь поменяться? — спросил Дин, нарушая комфортную тишину, установившуюся между ними, и зазывно махнув книгой. — Спасибо, Дин, но сейчас я нахожусь в подходящем состоянии для этой книги. — В смысле? Она опустила книгу и задумчиво посмотрела на него. — Ты слышал об этом? Он внимательнее изучил обложку; на ней была изображена женщина средних лет в больничном халате и бейсболке. И теперь, стоило ему присмотреться, он понял, что на самом деле в заглавии написано «W;t». — Ни разу. — В старших классах уже не читают пьесы, да? — В основном Шекспира. «Смерть коммивояжёра». Почти уверен, что читал «Суровое испытание» трижды в трёх разных штатах. Карен хихикнула и улыбнулась, глядя на обложку. — Эта пьеса получила Пулитцера, а драматург — учительница, преподаёт, как и я. А Вивьен, главная героиня — профессор в университете, специализируется на метафизической поэзии. — Это что ещё за чертовщина? — Вид поэзии 1600-х годов. Джон Донн был самым известным практиком… Хм, ну смотри. Ты же знаешь песню Металлики «По ком звонит колокол»? — Конечно, она основана на книге Хемингуэя. Однажды мне задали прочитать её. Наверное, всё же стоило это сделать. Она легонько шлёпнула его по руке книгой в знак порицания. Однако не скрывала своего веселья. — Делай свою домашнюю работу, Дин. В любом случае, Хемингуэй позаимствовал название для своей книги из прозы Джона Донна. Его довольно легко найти, если, конечно, знать, где искать. — Ладно, круто. Так что там с этой Вивьен? О чём эта история? — Её зовут профессор Вивьен Беринг, и у неё четвёртая стадия метастатического рака яичников. Дин почувствовал, как распахиваются его глаза. Зачем человеку, страдающему этой болезнью, читать о ещё более страшном диагнозе? Прежде, чем он успел что-то ответить, Карен непринуждённо улыбнулась и сжала его руку. — Всё в порядке. Мне нравится, как она говорит об этом, очень красиво, поэтически. Это история о взаимодействии науки и искусства, о словах, которые держат непосвящённых на расстоянии, и о внедрении поэзии в философию. Центральное место занимает стихотворение Джона Донна «Смерть, не гордись». Ты знаешь его? — Должно быть, пропустил где-то между Флоридой и Орегоном. Карен улыбнулась его юмору, затем наклонилась ближе, протягивая книгу, открытую на определённой странице. Дин подался вперёд, и они встретились взглядами. Она указала на стихотворение. Смерть, не гордись ты славой гробовой, Хотя тебя для многих нет страшней; Кого ты мнишь добычею своей, Не умерли, как я пока живой. Покой и сон, что только образ твой, Приятнее тебя и не мертвей; Как заберёшь ты лучших из людей, Возьми их кости, дух отправь домой. У Случая, Судьбы, царей в рабах, Ты там, где яд, болезни и война; В соцветьях мака, в чарах больше сна, Чем в сне твоём; к чему такой размах? Короткий сон — и спать не будешь впредь, Ты, смерть — ничто, должна ты умереть. — Что думаешь об этом? —спросила Карен. Дин пожал плечами, но в следующее мгновение будто наяву перед ним предстало разочарованное лицо доктора Моусли, выражение которого говорило: «Ты способен на большее». Лицо, которое всегда каким-то образом помогало обезопасить размышления вслух и разговоры о сокровенном. Кроме того, Карен была единственной, кто действительно был болен. Дин мог оказать ей любезность и порассуждать о природе смерти вместе с ней. Он откинулся на спинку кресла и перечитал стихотворение ещё раз. — Думаю, что, говоря о том, что Смерть сама является смертной, автор заходит в своих изысканиях в религию, к теме вечной жизни. Он кажется очень убеждённым в этом. — Ну, Донн был проповедником, — признала Карен. — А что скажешь об этом? Дин проследил глазами направление, указанное Карен. Она постукивала ломким ногтем по нижней части страницы. «Жизнь и вечную жизнь разделяет не более чем вздох — запятая. Это действительно очень просто. При восстановлении первоначальной пунктуации смерти больше нет, а восклицательный знак выводит её на авансцену. А смерть — это только запятая, пауза. Если подходить к этому так, если не идти на компромиссы, то это стихотворение может кое-чему научить, вам не кажется? Жизнь и смерть. Душа и Бог. Прошлое и настоящее. Нет непреодолимых границ, нет точки с запятой — только запятая». Дин моргнул. — Никогда раньше не задумывался о том, что пунктуация настолько важна. — Конечно, важна. Писать — значит доносить свою мысль, не так ли? — Мне впихивали в глотку грамматику всю мою жизнь, и ни разу ни один человек не удосужился заметить, что разница между запятой и точкой с запятой — это дыхание между жизнью и смертью. — Знаешь, — сказала Карен, глубоко вздохнув и откинувшись в кресле, — я часто даю стихи своему классу. Доктора Сьюза, Шела Сильверстайна, «Чику-чику бум-бум», — оба усмехнулись. — В поэзии есть что-то такое, на что люди реагируют вне зависимости от того, понимают они её механику или нет. В сказках тоже используется поэтика. Не только в стихах, но и в самой прозе. — Что ты имеешь в виду? — Ну, какая разница между «алой розой» и «алой-алой розой»? — Я… — Дин запнулся. Прежде он даже не задумывался об этом. Но разница действительно была. — Она… глубже? Более насыщенный цвет? — Я тоже так думаю. Использование лексических повторов порой очень важно, — она сделала паузу, закрыла книгу и протянула её Дину. — Всё ещё хочешь поменяться? Дин задумался. Пьесы и поэзия никогда не интересовали его прежде, но в мозгу, как на пластинке, крутилось: «Алая-алая роза. Алая-алая роза. Ты, смерть — ничто, должна ты умереть»… И он передал своего Керуака. Час спустя Карен молчала, глядя, как слёзы текут по его лицу, когда Вивьен смело шла на свет, побеждая смерть единственным доступным нам способом. Карен держала Дина за руку.***
Пьеса не шла у него из головы весь остаток выходных. Поскольку в детстве они часто переезжали, ни он, ни Сэм, не могли похвастаться большим количеством друзей, а потому, когда они не занимались чем-то вместе, они читали. Ни один из них не был особенно разборчив, но с годами у каждого появились предпочтения: Сэму нравились приключенческие романы с величайшими героями вроде Галахада, а в последнее время — мрачные детективы с большим количеством жертв. Дин любил фантастику, антиутопию, ужасы. И «В дороге». Но в этот раз всё было иначе. Странно, что он не мог перестать думать об этом. Крылось ли за этим нечто большее, способное исполнить его душу благоговением, как слово «снотворное» поразило Вивьен, когда она услышала его впервые? Дин думал о любимой музыке. Ему нравился рок, песни о музыке, женщинах и пиве, но то, что он действительно любил… было ли творчество Led Zeppelin поэзией? Увлечение поэзией — странное занятие для парня, разве нет? Но если рок-боги писали стихотворные тексты, если это не было странно для Планта, Боуи и Queen, то, возможно, не будет странным и для него? В тот понедельник он пришёл в школу и застал Чарли уже сидящей на своём привычном месте. Она подняла на него глаза и улыбнулась. — Привет. Хорошо провела выходные? — спросил Дин. Она пожала плечами. — Закончила книгу. А ты? — Тоже. Вообще-то, пьесу. Карен одолжила её мне. Мы вместе читали в больнице. Лицо Чарли заметно просветлело — Дин знал, что она поймёт. — Как она? — Примерно так же. Делает всё возможное. Это всё, на что у них хватило времени, прежде чем доктор Моусли вернула им тетради для ежедневного письма. Он вздохнул, взглянув на чистый лист — в голове у него было так же пусто. Ну, пусто от слов, во всяком случае. В его сознании бешено кипели чувства, образы. Запах больницы, бледное лицо Карен, Бобби, поглаживающий свою бороду, не по годам понимающий взгляд Сэмми. Слёзы Чарли. Волосы его матери. Смерть, с большой буквы С. — Карандаши должны двигаться, — мягко напомнила Моусли. Смерть не горда, — писал он. Но, силой обладая, В костюме тёмном, мрачно вдаль взирая, Ведёт он костно-белый Кадиллак, Что без бензина на ходу Бог знает как. Мне говорит: «Тебя не подвезти?», И я внутри — мне больше некуда идти. Алеющему солнцу стоит вознестись в зенит — Как на парковке у кафе тот Кадиллак стоит. Я пью коктейль, он ест в обжарке огурец. Здесь яблочный пирог ругает лишь глупец. Где мать моя сейчас, не смелюсь я узнать, И не дерзну спросить, когда мне время умирать. «Мной тяжко быть, — мне скажет он опять, — Погибших души в вечный сон справлять, Их поднимать с предсмертного одра, Когда их часть не жаждет быть ведомыми туда. Но ты, пусть будучи мальчишкой юных лет, Не понаслышке знаешь: тяжек сей обет. Иные говорят, в руках моих бразды правленья, Но то — пустая ложь; нет в мире Провиденья» Так гибнут жёны, сыновья, отцы, И мы стенаем, вопрошая Божьи изразцы: «О, почему?» — но Смерть со спешкой не в ладах, Смахнёт он нас с плеча бесследно, к праху прах. Дин пожевал нижнюю губу и взглянул на часы. К его удивлению, написание заняло практически всё отведённое время. Оставалась ещё пара минут, но эти мысли и сопутствующие им эмоции каким-то образом поселились внутри него… или, может быть, были выпущены на волю, а слова ушли вместе с ними. Так что оставшееся время он провёл, рисуя старый Кадиллак, похожий на тот, что он видел однажды на свалке Бобби. Сдав тетрадь, он выкинул стихотворение из головы — его бред замолк со скрипом дешёвой бумаги, скользящей по тетрадной пружине. На следующий день, получив тетрадь назад, он просто хотел убедиться, что получил галочку, означающую, что задание не провалено — и без того униженный необходимостью посещать летнюю школу, он не собирался получать дерьмовые оценки. Но с некоторым удивлением и трепетом он приметил, что, помимо большой красной галочки, доктор Моусли написала:«Отлично, Дин. Пожалуйста, задержись после урока».
— «Задержаться»? — недоверчиво прошептал он. Если всё и в правду было «отлично», то за что его собираются наказать? Когда вокруг него заскрежетали карандаши, он понял, что должен что-то написать, поэтому вернулся к своим бредням, навеянным монстрами (возможно, в его памяти были ещё свежи воспоминания о Карвере Эдлунде, подайте на него в суд), и к описанию последнего футбольного матча Сэма. Во время десятиминутного утреннего перерыва он сказал Чарли, что ему нужна секунда, и подошёл к столу доктора Моусли. — Вы хотели меня видеть? Она улыбнулась, как будто почувствовала его страх через всю комнату. — У тебя нет проблем, Дин. Присядь. Дин плюхнулся на первую парту среднего ряда и сложил руки на груди. Док подняла брови, но встала со своего стула и обошла учительский стол, прислонившись к парте Дина так, чтобы они оказались на одном уровне. — Мне очень понравилось твоё стихотворение. Ты часто пишешь? Дин покачал головой. — У тебя превосходное чувство рифмы. Ты брал уроки, или, возможно, посещал мастер-классы? — Я хожу в летнюю школу английского языка, — сказал Дин. — Уверен, это говорит само за себя. — Не стоит так говорить. За эти недели я поначиталась здесь многого, — сказала она, похлопывая по стопке тетрадей на своём столе. — Но твои работы… Не знаю, почему ты провалился в прошлом году, но это не имеет никакого отношения к твоему пониманию материала. Тебе интересно писать? Дин полуобернулся и крепче сжал руки. — Карен, гм, друг семьи. Она показала мне стихотворение в эти выходные, и я не мог выбросить его из головы. Вот и всё. — «Смерть, не гордись»? — Вы знаете его? Она мягко улыбнулась. — Конечно, знаю. Приставку «Доктор» перед своей фамилией я получила за изучение поэзии. — Правда? — Правда. Так что знай, что когда я говорю тебе, что ты написал прекрасное стихотворение, то могу подтвердить своё право так отзываться о нём несколькими дипломами. Дин фыркнул. — Да быть не может, чтобы вы думали, что я настолько же хорош, как Шекспир или кто там ещё. — Хочешь, скажу откровенно? — он кивнул. — Хорошо. Твой метр нуждается в доработке, и на полпути у тебя есть сдвиг тона. Идея не так развита в словах, как, я уверена, в твоей голове. Но. Это не значит, что твоё стихотворение лишено нескольких хороших образов, приличных рифм и сильного голоса. Это тоже правда. Твоя проза хороша, Дин, я получаю удовольствие, читая твои истории о монстрах. Но стихотворение ты написал просто блестяще. Если ты потренируешься, то сможешь развить неплохой навык. — Какой смысл? — сказал Дин. — Тебе либо дано, либо нет, разве не так? Вы говорили, что Керуак написал «В дороге» в один присест. — Он написал первый черновик в один присест, в кофеиново-бензедриновом угаре. Не рекомендую, — она смотрела на Дина до тех пор, пока он не кивнул. — То, что мы читаем на уроках, сильно отредактировано и вдвое короче. — Что? — Искусство требует сноровки, как и работа над машинами, — она указала на футболку Led Zeppelin, в которую был одет Дин. — Как думаешь, Джимми Пейдж научился играть на гитаре за один день? — Ладно, справедливо, нужно практиковаться, чтобы достигнуть мастерства, но я не собираюсь стоять здесь и верить, что у Джимми Пейджа не было врождённого таланта. Я не писатель. Во мне этого нет. — А я говорю, что есть. Кто сказал, что нет? — у Дина не было ответа, он просто смотрел в сторону. За окном прошла группа детей, вероятно, направляясь на парковку. Док кивнула сама себе. — Сейчас я не могу предложить тебе дополнительную работу, не предоставив такой же возможности остальным ученикам, поэтому это никак не повлияет на твою оценку. Но я бы хотела, чтобы ты прислушался к моим словам, — она вернулась за парту и порылась в своей большой сумке. Доктор Моусли достала две маленькие книжки, тонкие, всего в несколько дюймов длиной. У них были одинаковые чёрно-белые обложки. — При прочтении твоего эссе у меня сложилось впечатление, что тебе очень понравилось читать «В дороге», это правда? — Да… это одна из моих любимых книг. — Хорошо. Ну, Керуак и его друзья были частью Бит-поколения. Аллен Гинзберг — помнишь, как Сал Парадайз в книге был альтер-эго самого Керуака, а Дин Мориарти на самом деле был его лучшим другом, Нилом Кэссиди? Гинзберг был Карло Марксом в «В дороге». Он писал стихи, — она протянула ему книги. Одна из них называлась «Вопль», а другая — «Кадиш». — Стихи Гинзберга читаются очень легко и естественно. Разговорные, поток сознания. Но он не заканчивал свои стихи за день. Иногда на это уходили недели. Даже месяцы. — Месяцы? На тупое стихотворение? — Просто попробуй. Если тебе понравится, то после того, как мы прочитаем Ральфа Эллисона, я добавлю немного поэзии и посмотрю, получится ли заставить весь класс писать. Тогда ты сможешь немного попрактиковаться. А если тебе не понравится, ничего страшного. Он опустил взгляд на книги. Они были так малы, что с лёгкостью могли поместиться во внутренних карманах его пиджака. — Да, мэм, — пробормотал он и вышел из класса, чтобы присоединиться к Чарли.***
Тогда он этого не знал, но в ретроспективе Дин понял, что в тот момент Миссури Моусли заметила его так же, как мистер Уайетт когда-то заметил Сэма. Результат был другим, возможно, но не менее судьбоносным. Не сразу, конечно. Дин уверен, что Сэм, вероятно, в тот же вечер набросился на домашнее задание. Но Дин… Несколько дней он не прикасался к книгам. У него было основное домашнее задание, которое нужно было выполнить хотя бы наполовину, настоящая работа — помогать Бобби на свалке, поддерживать дом в порядке, чинить Импалу и, конечно, находить время для Сэмми. Но, тем не менее, в те выходные Дин обнаружил себя беспокойно бродящим на свалке. Он пристрастился таскать книги с собой во внутренних карманах. С каждым новым шагом вес книг ощущался всё явственнее. Когда Дин понял, что больше не сможет вынести ни секунды этого, он забрался в заброшенную машину — разбитые окна позволяли приятному ветерку проникать в разогретый солнцем салон — и достал книгу под названием «Вопль». «Карлу Соломону», — гласила надпись. 1 Я видел лучшие умы моего поколения разрушенные безумием, умирающие от голода истерически обнажённые, волочащие свои тела по улицам чёрным кварталов ищущие болезненную дозу на рассвете, ангелоголовые хиппи сгорающие для древнего божественного совокупления со звёздным динамо в механизмах ночи, кто беден и одет в лохмотья со впалыми глазами бодрствовал курил в призрачной темноте холодноводных квартир плывущих по небу через городские купола в созерцании живой энергии джаза, Дина зацепило с первых строк, потому что это и правда был вопль, это был вой! Безжалостный, страстный, громкий и честный, искрящий эмоцией, которую Дину редко доводилось испытать. Он даже не заметил, что читает поэму длиной в несколько страниц. Он и не догадывался, что в поэзии можно использовать такие слова. Да ещё в пятидесятые годы. Разве поэты того времени не должны были воспевать высокие идеалы во всей красе своего вычурного, цветистого языка, понять который было дано далеко не каждому? Но это стихотворение он понял: мания, музыка, наркотики, демон Молох, но также… солидарность с друзьями. Святость угнетённых. Подстрочник с его оргазмической, нирванической литанией «Святой! Святой! Святой!»… Святы члены дедов Канзаса! — поэма разорвала что-то внутри него, вытянула жилы и потянула их спутанные нити к югу, посадив их в плодородную почву óтчего дома, уходящую корнями в историю его семьи, и впервые… Он понял, на что может быть способно стихотворение. Действительно способно. С жадностью Дин поглощал остальные части сборника: «Занятный новый коттедж в Беркли», «Сутра подсолнуха», а затем, под покровом розовеющих сумерек, «Любови», в которой Аллен Гинзберг и Нил Кэссиди — Дин был назван в честь Нила Кэссиди, Дин Мориарти, дамский угодник, которому завидовал каждый здравый американский мужчина, — делили постель. О Боже, они лежали вместе на маленькой раскладушке. «Я лежал там и дрожал, — писал Аллен, — и чувствовал его огромную, как у короля, руку». И Аллен писал: «Я начал дрожать, он притянул меня ближе своей рукой и обнимал меня долго и крепко». И он написал «сексуальная нежность», и «прижатие его члена к моему бедру, а моего к его», и «моя рука на его талии дрожит», и «задница одинокого наслаждения, задница человечества». Он написал «приданое разума и ангелов, задница героя, Нила Кэссиди». Дин закрыл глаза, дрожа сам, его кожа покрылась мурашками. герой и брат и мальчик моей мечты Никогда прежде Дин не сталкивался с тем, чтобы мужчина описывал так другого мужчину. Возможно ли это? Могут ли мужчины быть друг для друга чем-то бóльшим, чем грубые безличные прикосновения в тайных союзах и грязных туалетах бильярдных — бóльшим, чем то, чему Дин становился свидетелем в годы путешествий, пробираясь туда, куда не должен был, пока его отец напивался до беспамятства? И разве это нормально, что иногда, хотя Дину действительно нравились девушки… он чувствовал… ему казалось, что иногда он чувствовал себя… как, должно быть, чувствовал Аллен, когда писал это стихотворение? Любил ли настоящий Нил Кэссиди и женщин, и мужчин? Дин правда был не одинок? Он перечитывал стихотворение, вдумываясь в слова, пробуя их на вкус, пока летнее солнце Южной Дакоты не скрылось за горизонтом ржавеющих машин, и его не позвали в дом ужинать.***
В тот вечер ужин в доме Сингеров был на плечах Руфуса Тёрнера и его жены Гвен, что подарило Дину краткий миг наедине с собой. Он едва ощущал вкус еды, все его мысли были заняты длинными фразами и нежными ласками поэзии Аллена Гинзберга. К счастью, никто не мог раззадорить Бобби так, как Руфус, так что в остальном трапеза прошла бурно и радостно. По окончании ужина Гвен и Карен скрылись в кабинете, а Сэм приступил к домашней работе, пока Бобби и Руфус мыли посуду. Дин выскользнул на заднее крыльцо и опустился на один из стоящих там старых деревянных стульев. Он достал обе книги и закусил губу, уставившись в них. «Вопль». «Кадиш». Он не знал, сможет ли вновь открыть первую, догадываясь, что неизбежно вернётся к «Любовям». Но раскрыть вторую смелости тоже не хватало. Какие новые невысказанные истины она откроет? Задняя дверь со скрипом открылась, Дин вскочил, но не успел спрятать книги. Должно быть, он просидел там дольше, чем думал, потому что Бобби и Руфус уже закончили уборку. — «Кадиш»! — заметил Руфус. — Такой гой, как ты, хоть знает, что это такое? — Не-а, — признался Дин. Руфус устроился на стуле рядом с Дином, а Бобби — на соседнем, оба с пивом в руках. — Это еврейская молитва, прославляющая святость Бога, — сказал Руфус. — Хотя в данном случае, — он кивнул в сторону книги, — речь идёт о траурной молитве. Глаза Дина расширились. — Ты знаешь Аллена Гинзберга? — Ты слышал это, Бобби? Знаю ли я Гинзберга, — пробормотал он в своё пиво и сделал глоток. Бобби усмехнулся. — Он довольно известный поэт, Дин. — Известный еврейский поэт, — уточнил Руфус. — Хотя он многим обязан чёрным авторам. Джазовым музыкантам. Лэнгстону Хьюзу. — Кто такой Лэнгстон Хьюз? — спросил Дин. — Парень, ты говоришь мне, что знаешь Аллена Гинзберга, а сам никогда не слышал о Лэнгстоне Хьюзе, одном из величайших поэтов, когда-либо рождённых этой страной? Гарлемский ренессанс? Хоть что-нибудь? Дин пожал плечами. — Бобби, в твоей коллекции есть Хьюз? — Есть, — кивнул Бобби. — Хорошо, — сказал Руфус. — Если ты читаешь Гинзберга, тебе лучше читать и Хьюза. — Да, сэр, — пробормотал Дин. — Пока ты здесь, — сказал Бобби, отмахиваясь от комара, — тебе стоит почитать хайку. — Э-э, — протянул Дин, не имея ни малейшего понятия, какое отношение дурацкие короткие стишки, которые заставляют писать школоту, имеют к бесконечно длинным строкам Аллена Гинзберга. — Почему? — Восточная поэтика оказала большое влияние на Гинзберга. Он даже пытался переводить на английский некоторых японских поэтов, например Мацуо Басё, — Бобби прочистил горло, произнёс несколько слов по-японски, а затем хрипловато перевёл: — «Старый пруд заглох. Прыгнула лягушка. Слышен тихий всплеск». Дин сидел в немом неверии. Среди груды старых машин стрекотали цикады. Руфус расхохотался, хлопнув себя по колену. — Вот уж точно поэма великого мастера! — Она теряет что-то в переводе! — Ты не узнаешь высокого искусства, даже если оно укусит тебя за задницу, — усмехнулся Руфус. — Дело не только в словах хайку, — ворчал Бобби, — но и в самой идее, в умиротворении и внезапном его нарушении… И спор разгорелся. Дину стало интересно, как так бывает, что два сварливых старика из Южной Дакоты — во фланели, с ружьями, обожающие стейки с кровью, не отучившиеся даже в колледжах — спорят о том, что такое хорошая поэзия. Все ли читают поэзию? Был ли это какой-то секрет, о котором Дин до сих пор ничего не знал? Если Гинзберг мог писать её, Бобби и Руфус — читать, а доктор Моусли — настаивать, чтобы Дин дал ей шанс… быть может, ему стоит прислушаться?.. По крайней мере, сегодня.***
Дин тогда слушал и продолжал слушать. Он полагал, что в некотором смысле Бобби и Руфус тоже были его наставниками. И Карен. Он почти забыл всех тех, кто помог ему крепко взяться за перо. Конечно, Миссури была единственной, кто знал обо всём с самого начала, ежедневно читая его тетради. И она курировала его даже после окончания летней школы, пересылая его стихи по электронной почте туда и обратно. Когда он стал достаточно хорош, Чарли помогла ему сохранить анонимность, следя за тем, чтобы его работы никогда не оказывались связанными с ним напрямую — компьютерный гений, не меньше; он всё ещё не мог преодолеть смущение от того, какими личными были его стихи, и у него не было смелости Гинзберга, позволяющей уверенно подписываться собственным именем. Вместо этого Дин использовал его имя. И Керуака. А Сэм… от Сэма никогда не удавалось ничего скрыть. Дин не позволял младшему брату читать свои блокноты, но Сэмми всё равно гордился им, едва ли не больше Дина радовался, когда в восемнадцать лет тот опубликовал в журнале своё первое стихотворение. Было здорово иметь возможность разделить эту радость с Сэмом. Это поддерживало их связь, как мало что другое, пока Дин проводил время в Канзасе, ухаживая за отцом, а Сэм заканчивал школу в Су-Фоллс. «Хоть и ненадолго», — мрачно подумал он, отбрасывая простыни с кровати. Когда у Карен снова началась ремиссия, он переехал в Лоуренс почти на полный рабочий день, что подорвало отношения братьев. Дин повернулся набок, несколько раз пихнул подушку кулаком, после чего снова опустился на неё. Когда в последний раз его брат был горд за него? Слабый отголосок этого, как он понял, был, когда Сэм подумал, что Дин собирается вернуться к учёбе. В конце концов, эта мысль тоже улетучилась, оставив лишь голую неприкрашенную правду, какую мог знать только поэт: то, что он заново открыл для себя поэзию, было целью его приезда сюда с самого начала. Его несогласие с мнением Миссури и Сэма по поводу того, как ему следует действовать, не давало ему права уклоняться. Вздохнув, он взял телефон и быстро набрал сообщение Миссури — попросил назначить время для встречи с этим Новаком. Только когда сообщение было доставлено, Дин смог уснуть.