Умереть в объятиях лаванды

У Джисона нет никого. От осознания становится приятно. Он будет жить лишь для Минхо. Минхо не бросит, не предаст. Не будет называть Джисона выродком и нерадивым ублюдком. И душу вылечит, а не закопает её под ближайшим деревом. И не зальёт его мёртвые остатки литром керосина. Он огонь потушит, не даст последним костям превратится в золу. Он выкопает. Польёт свежей святой водой и вытрет чёрствым полотенцем. Таким же чёрствым, каким становится практически мёртвая душа Джисона. А её возможно восстановить? Или она уже давно зарыта под собственными останками и не имеет возможности вылезти из-под толщи воды, под которую залита? Но Минхо доберётся до неё. Ведь его любовь тоже вечна. Джисон дождётся. Даже после двухчасового ритуала по возвращению дотлевшего пожара внутри. Он возобновит этот пожар. Или ему помогут. Но это не имеет значения. Пока Минхо рядом, этот пожар вечен. Как и их любовь. Для них всё вечно. И счастье, даже такое горькое с примесью алых пятен на джисоновой рубашке, и любовь со вкусом сладковатого имбиря и вечно цветущей лаванды. Джисон клянётся, что не может ими надышаться. И ему вновь не нужен кислород. Потому что вот он, Минхо, стоит за дверью, нетерпеливо стуча, и не подозревает, что одним ароматом способен излечить любую болезнь Джисона. Только лёгкие так не считают. Джисон кашляет, открывая дверь, и сплёвывает себе на руку кровавые брызги. Минхо не замечает. Ах, как же он глуп. Ему стоит стать внимательнее. Иначе и упустить что-то может. Или кого-то. Раковина вновь покрывается своим привычным красным цветом. Джисон смывает остатки пневмонии ледяной водой. Лёгкие горят получше любого катастрофически опасного лесного пожара. Горло щиплет от желудочного сока. Джисон даже блевать не может. Нечем. Он не помнит, когда ел последний раз. И молится, чтобы уже не смог поесть. Быстрее бы умереть и не мучиться. — Как ты тут без меня, Chuisle? — Минхо ставит пакеты, принесённые с собой, на стол. Джисон выглядит ужасно. У него на голове бардак. В мыслях не лучше. Синяки под глазами не ушли, а глаза умерли, утопив постоянный огонёк в пучине болезни. У Джисона болезненная худоба. На нём тонкая майка до колен. Под ней — ничего. Даже трусов. Ему лень даже одеться. Но он ведь в своём доме, а перед собой видит родную душу. Стесняться нечего. Перед Минхо можно и голым походить. Минхо оглядывает мёртвую куклу. Глаза лишь хлопают веками, взгляд редеющий, безжизненный. Руки — две тонкие соломинки. Переломить их сможет самое неловкое движение. У Джисона ноги подкашиваются от усталости. Он слаб настолько, что с удовольствием бы упал на пол навечно. Пока не сдохнет от обезвоживания. Минхо, не стесняясь, подходит вплотную. Руками огибает до боли в глазах худую талию и сминает майку, смотря на то, как Джисон похудел. — Когда ты спал и ел в последний раз? Минхо оглаживает чужое тело. Под ладонями чувствуются выпирающие кости рёбер. На боках исчезла небольшая прослойка жира. Она была у Джисона всегда. Куда всё делось? Минхо в смятении. Смотрит ниже, где выступает бугорок члена, а дальше худые ноги. Наверное, такие же, как руки. В Джисоне всё мертво. И тело, и душа. Лишь холодный пот на висках подтверждает его сердцебиение. И хрипы изо рта. — Ты весь горишь, — Минхо мажет губами по лбу Джисона, смакуя на языке вкус имбиря. Пряностями от Джисона веет за километр. В квартире всё им пропиталось. Они теперь два наркомана. И правда не могут насытиться друг другом. Не то, что друг другом, даже запахом. Даже присутствием. Минхо нужно трогать Джисона. Заботиться, оберегать. Ласкать, если придётся. А Джисон не будет кусаться. Не стал бы, если б не болезнь. Сейчас он лишь желает оттолкнуть. Вокруг него витает одно единственное «уходи». Он пытается источать запах мертвечины. И пневмония подливает масло в огонь. Она помогает обладателю этого некогда прекрасного тела увести от себя Минхо подальше. Но разве Минхо похож на такого глупца? Он как был всегда рядом, так и останется. Ни за что на свете не уйдёт, не оставит Джисона бороться за жизнь одному. А Джисон и не станет. Если Минхо исчезнет, тот сразу же завянет. Уйдёт на дно и зацепится за якорь. Вцепится в него изо всех сил и вдохнет побольше воды. Настолько много, насколько лёгкие позволят. А позже тело покроется цветами и всплывёт, пока Минхо будет надрывать глотку. Он утопится сам. Незамедлительно пойдёт за Джисоном в смертельную пучину. И если понадобится, шагнёт в неё первым. А то вдруг она не захочет его принять. Кто знает. Джисон моментально вздрагивает, обожжённый чужими губами. Место на лбу горит, и он трёт его ладонью. А Минхо думает, что тому неприятно, и мнётся. Стеснительно, словно ребёнок. Хотя перед ним стоит ребёнок. Практически голый. Сожранный болезнью, с бельчьими щеками и повязанным на раны старым бинтом. У него тело горит, а душа уже в пепел превращается и летит по воздуху. Прямо в руки к Минхо. — Это из-за жары. Июль же. Минхо недовольно хмурится. Смотрит Джисону в потухшие глаза, выжигая их своим пристальным взглядом. Джисон желает раствориться в сумерках. На улице как раз опустилась темнота, а сверчки поют серенады. Он мечтает вернуться в детство. Когда в заднице было постоянное веселье и «пойдём гулять» от Минхо каждое утро. Когда они вместе чинили слетевшую цепь на велосипеде. Когда были перемазаны в масле, а Минхо мило смотрелся с почерневшим носом. Словно кот. Джисон всегда его называл «надоедливым котярой». А тот его — «бельчонком». Вечно тискал чужие щёки и никому не оставлял возможности ощутить всю мягкость кожи под руками. И целовал он в своей жизни только их. И ничего нежнее не встречал. Даже сейчас, когда от больших щёк остались лишь заострённые болезнью скулы. Минхо всё равно не сдерживается. Ладонями греет чужое лицо и смотрит прямо в глаза. А у Джисона слёзы совсем близко подходят. Он видит всю нежность и теплоту в чужих глазах и не может сдержать улыбки. Она похожа на совсем мёртвую. Будто и не Джисон улыбается, а лишь кукла. Лишь мёртвое тело, что ещё помнило человеческие эмоции. — Ты вновь моё воображение? — Джисон измученно плачет. Слёзы встречаются у подбородка. Минхо пугается. — Такой реальный. — Джисон, — звучит твёрдо и мягко одновременно, — я не мираж. Я настоящий. И любовь моя настоящая. Самая искренняя и полная лаванды с имбирём. — Ты не врёшь? — Нет, — он мягко ведёт пальцем по щеке. Стирает невидимую кровь в обличии слезы. Он улыбается тревожно, душа разрывается от такого вида любимого Джисона. — Что с тобой стало, Chuisle? — Минхо почти шепчет, оглушая Джисона своим голосом. И Джисон дрожит. Даже не понятно из-за чего. Но он точно знает, что, если начнёт падать, Минхо не отпустит, а потянет на себя. Уже тянет, уже пытается достучаться, узнать ответы и понять, что стало с вечно солнечным мальчишкой. — Я спал больше двенадцати часов, — голос хрипит, но Джисон продолжает, — а когда последний раз ел — не помню. Хочу кушать, сделай что-нибудь. Он кусает сухую губу. Оттуда сейчас потоком хлынет кровь, если он прокусит её. Желудок и правда истощен, как и организм с душой и телом. Джисон и правда хочет есть. С этим человеком под боком, что греет его мареновыми объятиями и лавандой, хочется всего и сразу. Даже поесть после недельного голода. — Пожалуйста, — Джисон шепчет ему практически в губы и кладёт свою ладонь поверх чужой, ещё теснее прижимая её к своей щеке. — Я всё расскажу тебе. И Минхо расцветает, как болезнь внутри лёгких Джисона. — Конечно, Chuisle, — он рад больше тому, что Джисон ему доверяет свой организм. Что позволяет ему приготовить что-то для себя и даже поесть вместе. А не тому, что узнает все ответы. — Что ты хочешь? Я принёс тебе твоих любимых ягод. И орехов. Они полезны, если кушать каждый день понемногу.

***

Минхо и правда решил откормить его. В его пакетах было столько всего, что Джисон подумал о идеальной интуиции Минхо. Он принес все продукты, которые Джисон захотел. Хотя тот и так бы всё съел. И из-за голода, и из-за того, что это напрямую связано с Минхо. А Минхо он любит. Поэтому он сейчас напихивает в рот побольше блюд под счастливый взгляд Минхо. Тот ярко улыбается, не скрывая того, что ему приятно такое отношение. Джисон ест с аппетитом, но живот всё равно болит из-за долгой голодовки. Минхо ограничивает его в еде и убирает лишнее в холодильник. Иначе он расстроится, когда Джисон вновь скажет о режущей боли в желудке. Но когда они вновь смотрят друг другу в глаза, сидя за столом уже без блюд и чашек чая, счастливый взгляд Минхо резко меняется на заботливый. Волнение так и плещется в пучине тёмных глаз. Джисон внутри себя ярко улыбается и целует Минхо в щёку. За такую заботу и нежность хочется целовать его вечно. Так же, как и болезнь целует его горло и лёгкие каждую минуту. Джисон кашляет. На ладони вновь образуется кровавая лужа. Он бежит смывать её в привычное место, а Минхо следит за ним с неприкрытым удивлением. — Это… что? — он прикрывает рот ладонью, наблюдает, как Джисон полощет алый рот и как красноватая вода уходит вниз. Приходится встать, чтобы подтвердить свои опасения по поводу крови. А у Джисона вновь горло сгорает, как и надежда на то, что Минхо сможет нормально перенести такую новость. — У меня пневмония последней степени. Джисон уходит с кухни и приносит документы, которые забыл сжечь в костре вместе с жизнью. — Я умру через месяц. Или раньше. прости меня. Минхо ломается. По косточке трескается. Мышцы обрываются, словно струны на скрипке, словно его нервы в данный момент. Глаза стелет плёнка солёных слёз. Рука у рта дрожит, ноги тоже. Подкашиваются, он бы полетел на пол, только держится. Так же, как и жизнь внутри Джисона. На ниточке. Но Минхо ей поможет. Хотя бы немного. Протянет руку помощи и затащит обратно в тело. Как когда-то делал Джисон. Как когда-то лечил его Джисон. Минхо бесшумно рыдает, ничего не видя перед собой, кроме своего смысла жизни. Джисон подсвечен мглой. Смерть стоит позади, и Минхо таращится на неё, теперь замечая. Джисон — его смысл жизни. Он не хочет ничего делать без него. И безумно пытается отогнать старуху позади друга, что, оказывается, преследовала его долгое время. Джисон режет талию Минхо своими руками, беззвучно обнимая. А тот потоком слёзы льёт, вымещая их в плечо друга. И Джисон губы поджимает, желая избавить того от страданий. Но всё не выходит, и Минхо лишь плачет, склоняя голову на бок. Он жмёт Джисона к себе. Его голос бесшумно осыпает бабочками, позволяя Жизни подойти ближе. А Джисону ничего больше, кроме этого, и не надо. Он позволяет себе утонуть в слезах Минхо и его поцелуях. Тонет настолько долго, что перестаёт ощущать пространство, забывается в ощущениях и мечтает, чтобы реальной жизни он мог также спокойно вздохнуть, как свободно дышит в этой пучине. — Нет, я прошу тебя. Не оставляй меня, — разрезает тишину Минхо, отгоняя своим ломаным воплем бабочек вокруг и Жизнь. Смерть остаётся около Джисона, — я не смогу, прошу тебя, живи. Я лишь прошу тебя, живи.