Пион для скорпиона

«Я люблю, когда ты читаешь мне»

Она с тобой больше никуда не ходит. Она же взрослая, держит слово, данное тебе. Ты приходишь сам. Утром, в обед, на закате. Ждёшь её, а потом к ней на второй этаж пить чай, смотреть, как она рисует, слушать, как она читает. Ты умудряешься целовать её чаще, чем положено. К слову, тебе вообще не положено. — Доброе утро, Чонгук. — Доброе утро, Чеён, — дышишь часто-часто. Надышаться не можешь. Улыбаешься чисто. Не по какой-то причине, а просто. Просто, видимо, очень хочется, чтобы щёки треснули. Тебе ведь настоящее имя сказали, словно себя полностью доверили, и ты немного состарился. Ты иногда остаёшься на ночь. Показываешь ей свои короткометражки, короткие видео из разных городов под музыку, смущаешься и краснеешь, неосознанно улыбаешься, когда она смеётся. Где же доспехи? Где же кокон? Где же хитиновый покров? Несколько минут, часов, суток, ты теряешь поток времени, тратишь на объяснение идеи, осуждение своих способностей, как оператора и звонко цокаешь, когда говорят, что сюжет, сюжет-то очень хорош, диалоги красивые, эмоции ясные, настоящие. Конечно же, смущаешься и смелеешь. — А ты здесь что-нибудь снимал? — ей искренне интересно, тебе льстит. Ты бы очень хотел запечатлеть, увековечить её. В белоснежной рубашке, с мазками голубой краски на лице, потрёпанными рябиновыми волосами, расположившимися на одежде, как полосы алой крови на снегу. До чёртиков хотел бы заснять, как она закусывает пальцы, когда смущена и прячет неловкость, как обнимает тебя, заключив руки в замок у твоей талии, и утыкается лицом в твою шею. Ты записываешь это. На сетчатку. Потом воспроизведешь в памяти, как проектор. — Ничтожно мало. Снял бы, как она засыпает на твоей груди в длинной футболке. Ты относишь её в постель на руках, пока она сонно бормочет: «Пожалуйста, не урони». А ты мечтаешь её откормить, чем-то намного калорийнее, чем малина и персики. Она же фея, совсем невесомая. Она — семья, с первых звонков, дней, метафор и строчек. Пропал ты, мальчишка. Как друзьям расскажешь, родителям? Помнишь вечера, когда тебя не пускали на пляж? Когда море съедало белой пеной всё, что видит, тебе читали. Сказки, легенды, повести, романы. Тогда ты находил себе место максимально близко к ней и прятал лицо в алых волосах. Розанна перебирала рукой твои угольные волосы и шептала слова, притягивая всех твоих пауков, ты засыпал, но что случилось сегодня? Твоё половое созревание дало о себе знать. Целуешь сначала в шею. Легкий невинный поцелуй. Ничего нового. Рука ползет по изгибам талии к бёдрам, сжимает кожу, и ты целуешь требовательнее, оставляя влажную дорожку, прижимаешься ближе, с ногами залазишь на диван. Твоя фея замолкает, напрягается, как статуя становится, и громко выдыхает. — Ч-что ты делаешь? Ты сам не знаешь. Просто что-то связывается в узел внутри. Крепкий. Ты не справишься один и не успокоишься. — Чонгук, мы не... — Почему?! — повышаешь голос. Ты же «взрослый», не мальчишка. А «не мальчишки» обычно требуют кое-что в отношениях. У вас же отношения, да? А ты уверен? — Ты несовершеннолетний... — так спокойно. Она откладывает книгу на журнальный столик и упирается тебе в грудь тонкими ладонями. — Я в возрасте согласия, — хороший аргумент. — Я согласен. Я хочу. В Америке все с четырнадцати друг с другом спят. Ну, у тебя и заскоки, мальчик... Ты же этот менталитет не любишь, всю его лишнюю свободу и вычурность. Только из-за образования и ослепляюще светлого будущего, которое тебе пророчили родители, сюда приехал, а теперь законы себе приписываешь. Твои «знакомые» ложатся в постель со всем, что поблизости, иногда это даже не что-то настоящее. Это козни Вселенной, чтобы был баланс, чтобы глупцы цеплялись за глупцов. Ты хочешь, как они? Она выжидает. Носится по твоему лицу строгим взглядом. Читает тебя по дрожи ресниц. Ты бы попробовал на её месте оказаться: сдерживать несносного мальчишку, у которого всё вдруг оказалось очень просто. Воспитывать, успокаивать, а потом глотать лаву, когда спящий вулкан вдруг решил проснуться и убить всё на своем пути. — Значит, хочешь... — интонация больше вопросительная. Ты киваешь. Твоя фея сгибает руки, подпускает ближе и прямо в губы шёпотом: «Если хочешь — получишь», толкает тебя на другую часть дивана, садится на тебя, сжимая бёдра коленями. Ты не успеваешь даже подумать, потому что твоя ширинка джинс так близко к чужому краю футболки, под которой только мягкая кожа, впервые. Ей сложно. С тобой. Она взрывается, потому что думала, что укротила, ты собачкой у её ног, довольный прогулками, командами и ласканиями за ушком, а ты вдруг волком стал, руку по локоть откусываешь, рычишь и скалишься. — Ты такой невыносимый, Чонгук! Господи, — она долго всё в себе держала, ты держал, ты заставлял любить, но не высказываться, а она копила. Теперь принимай последствия, получай всё десятиметровой волной. — Чего ты ждал, когда звонил мне, когда искал, встречал? Что я пересплю с тобой, и ты поедешь суперкрутой своим опытом девочек согласных очаровывать? Согласные, как буквы. Ха! Ты только посмотри, какое сравнение! Amazing! Тебе плевать на сравнения. Ты укол несправедливости чувствуешь и реагируешь сразу. Поднимаешься на локтях, тебя опускают обратно, в диван вдавливают. Она не закончила. Она не договорила. — Ты, умник, обо мне подумал? — выжидающая пауза, не требующая твоих ответов. — Ты уедешь. Там большой город, там новые знакомства, твоя мечта... А я здесь, Чонгук, понимаешь? — тонкие пальцы в тиски твою футболку зажимают. — В глуши, тонущая в кислоте заголовков, омерзительных улыбках и перешёптываниях, без входа и выхода. Сейчас, мальчик, сосредоточься. Пожар в штанах успокой, мозг юный льдом обложи, чтобы хоть немного соображал. Это важно. Ты же красивый, ты же умный, ты же с мечтой и перспективами в зажатой ладони. Разожмёшь пальцы, и звёзды, искры посыпятся, дорогу тебе к солнцу выложат. Фея об этом тебе говорит. Она так не сможет. — В чём проблема поехать со мной? — такие серьёзные предложения... Тобой всё ещё командуют гормоны? — Проблемы нет, — нервный смешок и потерянный взгляд в сторону. — Только я тебе там зачем? Как зачем? Что значит зачем? Ты не понимаешь вопрос. В твоих оленьих глазах только звёздочки, орбиты, мёртвые мечтатели, запутавшиеся в кольцах Сатурна, и ни одной здравой мысли, оправдания, аргумента. — У всего есть конец, Чонгук... — тянутся бледными руками к твоим щекам, смотрят в глаза, надеются, что ты поймёшь. Уйдёшь прямо сейчас. — И у... — У нашей любви его нет, — опережаешь, почти выкрикивая. — Я и ты. Мы – вечны. Слишком громкие слова, мальчик, ты не сможешь их сдержать. Тебе в ответ громкий выдох, резко опущенная голова и полное отрицание. Она очень старается, прояви уважение к её доводам, она обдумывала их не одну ночь. — Ты вообще меня встречать не должен был. Я не судьба, не предназначение, не великий вселенский замысел. Мы просто не в то время оказались не в том месте, — вот новый тупик: «Я тебе случайная и чужая». — А кто тогда судьба? — тебя это цепляет, тормозит. — Я говорила уже. Ровесница. — Так значит дело только в возрасте? — зачем ты нападаешь? Отложи меч. — Возраст играет далеко не последнюю роль, Чонгук, пойми же! В магазин люди стали чаще приходить... — хочешь перебить, сказать, что это плюс, но нельзя, жди. — Чтобы своими глазами увидеть предметы сплетен. Мне даже страшно подумать, насколько сильно они всё переврали... — Уверен, говорят, что ты меня совратила и занимаешься растлением несовершеннолетних, — складываешь руки за головой и улыбаешься, щуря глаза. — Какая же жалость, что это не так. Получаешь подзатыльник за неуместный юмор и тут же серьёзным становишься. Слушай, мальчик, впитывай, дыши. Давай по новой. — Я понимаю, Чонгук, секс — интересен, и у тебя полно его будет с такой-то внешностью, но ты меня запомнишь только как летний роман, который лишил тебя девственности. И всё. Потом будет опыт, будет разнообразие. Разные люди, разные кровати, разные чувства, иногда совсем без них. Ты даже мыслями ко мне не вернёшься. Было и б... — Я люблю тебя, — слова, что долго томились в губах, теперь серебряной пулей сквозь её лоб, покрывшийся испариной, упираются в потолок. Она замирает. Давай ещё раз проговорим, что со скорпионами происходит, если их углями обложить. Они впадают в неподвижное состояние, которое ошибочно принимают за смерть — каталепсию. В курсе. Знаешь. Помнишь. Применяешь. — Не говори, что я спешу, что ничего не понимаю. Я говорю, что чувствую, — поднимаешь корпус и садишься, чтобы было удобнее говорить, ты же сейчас все карты собираешься выложить. Тузы и игривые джокеры. Короли и дамы. Валеты и шестёрки. — Да, я юн, неопытен и не знаю многих вещей, — в тебе неизрасходованные залежи пылкости и готовности к безумным поступкам, глаза горят. — Я просто тогда увидел тебя, и весь мой мир рассыпался, как витраж, на разные цвета, их оттенки, ощущения. Я правда не думал, не знал, что человек может столько чувствовать, — заглядываешь в карамельные глаза и видишь, как она тонет, расщепляется, растворяется в твоей морской пене. Фею тащат ко дну, скорпиона обкладывают дымящимися углями. — Мне плевать на людей, что достигли конца фальши, мне их жаль. Жаль, что единственным поводом для их веселья, являемся мы. Что будет с ними, когда мы уедем? — карамель в глазах сразу твердеет, пухлые губы желают возразить, ты перехватываешь слова, и получаются они словно из красного бархата, отдаются звоном в ушах. — Мы уедем, — киваешь для подтверждения, — и всё по-другому будет. Вы сидите и смотрите друг на друга, насмотреться не можете. О чем, интересно, думаете? Что, интересно, чувствуете? Ощущаете ли вы любовь? Она везде. Коснитесь и лопнет, как шар, рассыплет смех, желания и поцелуи. Ты срываешь один. Медленный, нежный, желанный. Языком проводишь по чужим зубам, по часовой стрелке, касаешься губ своими, покусывая и тут же облизывая, оставляя тонкую прозрачную нить. Тебе просто срывает крышу. По-настоящему. По-взрослому. Просто хочется. Хочется так, что даже слегка подташнивает. Хочется ещё ближе быть. Быть в ней. Ты уже в голове, ты в груди, желудке, в позвоночнике, под ногтями, ты — всё нутро, мальчик. Тебе так много отдают, ради тебя многим жертвуют, а тебе мало. Лёд твой давно растаял. Стёк в штаны и теперь там кипит, испаряется. Там всё горит, набухает с каждым женским ласковым движением. Ты пытаешься запомнить каждую деталь: цвет её футболки, запах, как она нежно целует, как обнимает тебя за шею и оттягивает волосы на затылке, целует шею, каждую выпирающую ступеньку гортани, пока ты ведёшь руками от колен к бёдрам, сжимая их. Она привстает и садится, извивается, имитируя толчки. Ты даже сквозь толстую ткань джинс чувствуешь. Чувствуешь и разгораешься, фитиль зажигаешь, дышишь рвано. Скоро дым выдыхать начнёшь. Рядом с диваном приземляются ваши футболки, и ты видишь всё. Всё... Ты тушуешься, не знаешь, можно ли смотреть, можно ли касаться, можно ли ощущать. Ты так и спрашиваешь: «Можно?», боясь ошибиться, испортить, быть выгнанным и загнанным. Можно. Она лишь улыбается сквозь поцелуй и прижимает себя к тебе. Ты сквозь кожу сердцебиение чувствуешь колкими электрическими разрядами. Быстрее, чем секунды. Рисуешь узоры на спине пальцами, спотыкаешься о рёбра и лопатки, плечи расцеловываешь. Ты думал, что поцелуи — ерунда, дела для дураков, кому делать нечего, помнишь? Так и есть. Ты прав. Только сейчас ты вкладываешь смысл, мотивы и любовь. Л Ю Б О В Ь. Странное слово, да? Все о нём говорят, переоценивают, а действительно почувствуют лишь единицы. Счастливчики. Ты уверен, что один из них? У тебя всё в кипящей воде внутри. Пауки варятся заживо. Слышишь, как пищат? Врождённая несознательная у тебя способность, мальчик, губить членистоногих. А их же природа защитой наградила: кокон, хитин, паутина, яд, жало. Ты все эти преимущества в недостатки превращаешь, в оружие против их самих. Убиваешь их против законов природы. Они для других животных созданы были. Пищевая цепь, пищевая пирамида. Для баланса. Ты разрушил всё. К футболкам отправляется вся оставшаяся одежда. Вы обнажены, чисты, абсолютно друг перед другом открыты и честны. Прерываетесь. В глаза друг другу смотрите и ни на миллиметр ниже. Вот тебе расширенные зрачки, крапинки в бесконечных карамельных нитях нежности в роговицах, длинные дрожащие ресницы. Дышишь? Дыши. Тебя твоей же волной накрывает. Кипятком. От затылка до мизинца на ноге. Когда Вселенные начинают тереться друг об друга. Проникать друг в друга. Смешиваться, питать, оживлять. Сначала остановиться хочешь. Не понимаешь, больно или хорошо. Или слишком хорошо. Ты голову назад откидываешь и гортанно стонешь. Очень уязвимая поза: царапай, кусай, доставай аорты, артерии, связывай узлы, переплетай страницы книг. Ты даже не почувствуешь — оргазм сильнейшим обезболивающим послужит. Тише, мальчик, окно же открыто. Там на душных улицах августа бродят пустые люди с дурно пахнущей слизью, вместо мозгов, желающие заглянуть в вашу постель, аптечку и грязное бельё. Услышат, как тебе прекрасно в чужой Вселенной — этой самой слизью на утро измажут все газеты и в другие штаты отправят, долго-долго смеясь. Анализировать не получается. Вся кровь из мозга в другом месте сейчас. Скулы напрягаешь, брови хмуришь, руки всё ещё на округлых бедрах. Сжимают сильнее. Чеён в ручку дивана обеими ладонями упирается у твоих висков. Нависает, как защитный плащ, спасательный парашют. Все иглы, стрелы, ракеты на себя примет. Она увеличивает темп. Громко, рвано дышит у твоей скулы, по обнажённым плечам и ключицам носом водит. Ты стараешься дышать с ней в одной тональности, одновременно, чтобы слиться в одно и взорваться звёздами, искрами, кометами. В это самое странное слово. Л Ю Б О В Ь. Тебе ещё немного, мальчик. До взрыва. Её талию обеими руками сжимаешь, двигаешься навстречу. Фитиль догорает. Ты взрываешься белой жидкостью на её бедро. Одновременно стоните. Протяжно, тягуче, как мёд. Жидкость вся выходит. Остаются только трупы твоих пауков. — Извини, — Пак свои руки к твоей шее возвращает и целует каждый багровый синяк, жалеет, что не сдержалась, что была неаккуратна. Перенервничала. Она отрывается от тебя, тебе на секунду становится больно, потому что кажется, вы настолько близки стали, срослись. Сиамские близнецы. Лениво плетётся в ванную, смыть твои белёсые разводы. Ты так вымотан, что к её возвращению уже засыпаешь. Уже не видишь, но она не ложится рядом. Накрывает тебя белой простыней, одевается и долго смотрит в окно. Там что-то важное. Не услышанные, но услышавшие люди. Гниющие под солнцем, словно персонажи одного из произведений Хаяо Миядзаки, характеризующие смертные грехи. Вороны с могильными червями и опарышами. Мерзко. Гадко. Отвратительно. Я знаю. Потом хлопает дверью, оставляя тебя одного. Возвращается под утро, гремя ключами и чайником. Ты замечаешь, чувствуешь солёный запах. А теперь попробуй сказать от моря это или от слёз и не ошибиться. У них ведь консистенция одна, один химический состав и оба губительны для тебя. — Где ты была? — Гуляла... — тебе в глаза не смотрят, вообще в твою сторону не поворачиваются. И это самое худшее чувство в мире, мальчик — твои трупы начинают гнить. Убить-то убил, но оставил внутри. — Шесть часов? — Мне не спалось... Не вини её, мальчишка, пожалуйста. Ей тоже сложно. Ей тоже многое непонятно. Например, если это не л ю б о в ь, если это п о х о т ь. Несчастные чаще всего эти два чувства путают, выдают одно за другое и кичатся им, а у остальных глаза от зависти колит. Ты уверен, что не один из них? Ты ей признание в чувствах — она тебе извинение. Она тебе любовь — ты ей похоть. Квиты, мальчик. Наверное, квиты...