***
Не стало лучше и на следующий день, и на второй, и на четвёртый… Человек не приходил в сознанье, всегда пребывая во сне иль в бреду… Жизнь его висела на волоске, однако, отчего-то, не падала за грань. Господин был крайне раздражён, однако… не бросал почему-то попытки свои. Сама добродетель… Тошно было от своих потуг показаться… добрым? Однако, всё же, мужчина не опускал руки, продолжая обрабатывать раны, сменять бинты, обтирать и обмывать человека. Словно больная зверюшка. Не то чтобы нужна, но оставить умирать… совестно? Забавно. Ему не всё равно. Прошёл пятый день… Новое утро наступало на удивление долго. Время, раньше несущееся, словно горная река, будто бы совершенно загустело, застыло, столь непривычно для исфа. Когда ещё он ощущал подобное… Он отставил мандолину в сторону, как только над лесом засверкал Сильфур — первый утренний луч, яркая звезда, что прячется за солнцем, что золотом плещется в каплях росы. Охотников зайти в лавку и сегодня было немного… Совершенно нечем занять себя, кроме этого мальчишки… Хотя охотников до чая, лекарств, оберегов да украшений у Адольфа было вполне достаточно, но вот… Заходили они невероятно редко. Слишком редко… Были средь его клиентов и те, кто заходил за совершенно особыми товарами. Баловался господин одним делом — резать из крепких полудрагоценных камней игрушки для утех. Он любил красивые вещи. Даже столь странные, как резной узорный пенис невероятно тонкой работы. И в этом была красота. Смешно звучит, но всё же… Всё должно быть прекрасно, что уж говорить о подобных удовольствиях. Развлечения тела могут быть столь же прекрасны, как и развлечения духа. Или ужасны, как и всё в этом мире. Говоря на чистоту, он и сам охотно пользовался своими твореньями, ублажая редких своих юнош лёгкого поведения. Тело Господина давно пресытилось подобным. С трудом он получал удовольствие от игр и явств, однако взор свой усладить он ещё был способен. В любом случае сияющие, резные и узорчатые игрушки его работы и правда превосходно ласкали взор и тело. Господин Адольф накинул на плечи пёстрый льняной халат и расчесал пепельные волосы. Данте спал. Уже почти что спокойно. Лишь озноб, порой, потряхивал его… Вот и хорошо. Ужасы понемногу отпускали. Всё же, не зря исф так корпел. Однако, конечно же, на этом все его дела и проблемы не кончатся. Наспех сварив немного нехитрого супа из завалявшихся овощей мужчина поставил плошку рядом с кроватью. Юноше нужно поесть, даже если он не желает того. Мужчина готов был хоть в рот ему бульон вливать, если придётся — он не привык отступать от начатого дела… Адольф распахнул настежь чердачные окна. Потёртые рамы глухо стукнулись о деревянные стены дома. Свежий утренний воздух сейчас будет как никогда кстати. Поможет выгнать хворь из дома. Негоже позволять человеку, наверняка «спасённому» из подобной обстановки, сидеть в затхлости и пыли. Неестественная для людей бледность лучше любых слов говорила, что солнца мальчишке очень не хватает.***
Захожих в это утро действительно почти не было. Пара человек… Славно, что одному из них пригляделась целая шкатулка старых каменьев — будет на что кормить мальчишку. Сам мужчина обходился, порой, чем попало, когда не было настроенья, но человеку еда нужна хорошая, свежая. Стоит скататься на рынок на досуге… Мужчина вернулся на чердак, от скуки принявшись за плетенье очередных украшений. Вот только перед самым аукционом купил в порту несколько горстей разноцветных бусин всех форм, размеров и материалов. Да и выкупил выгодно, обменял на парочку золотых побрякушек. Они уж ему совсем ни к чему, хватает в доме украшений. Не меньше, чем в крупных магазинах с городской площади. Конечно… Для исфа, что уважает себя, нет предела в украшеньях, да только вот было бы перед кем красоваться Адольфу… Он, конечно, не пропускал при настроеньи городских праздников и редких знатных вечеров. Редких оттого, что столь же редкий господин желал видеть его у себя. Честно говоря, даже несмотря на прекрасные роскошные наряды, Адольфа не жаловали. Тем более не желали видеть у себя дома. Странный. Жуткий… Нечто в нём всегда пугало народ, вызывало отторжение.***
Данте вновь проснулся в холодном поту. Покой прервал отвратительный, грязный сон с очередным мужчиной без лица. Он не запоминал лиц, слишком много, но хорошо помнил липкие горячие руки, неприятную, режущую наполненность, тяжёлое сопенье и подрагивающие от удовольствия пальцы, впивающиеся в его кожу, оставляя яркие следы ещё надолго. Чем мутнее становилось наважденье, тем ярче становилась боль тела, а не разума. Ноющая, неприятно тянущая, не отпускающая. Почти не было места на его теле, которое бы не болело, не кололо, не чесалось, не пульсировало жаром. Как и предупреждал тот мужчина. Как там его… Господин Адольф, кажется?.. Ох… Чудовищно. Словно всю его кожу сняли, оставив лишь голую плоть. Человек негромко застонал, хмуря тонкие брови. А руки… Руки невероятно чесались. Так, будто их покусали сотни назойливых насекомых, выжрали плоть, беспрерывно копошась теперь под кожей. Он крепко сжал одеяло трясущимися руками. Юноша готов был поклясться, что взвыл бы в любой момент от этого зуда, похлеще волка, но невероятная слабость позволяла лишь слабо выгнуться, тяжело дыша и скуля. Он с радостью готов был бы содрать всё мясо со своих рук самостоятельно, оставив лишь мокрые алые кости. Но, казалось, что даже кости зачесались бы. Юноша сдавленно выдохнул, извиваясь в постели, словно сходя с ума в агонии. Слюна неприятно загустела от боли, не позволяя сглотнуть и мешая дышать. Господин будет зол. Он говорил, что иначе — никак. Лучше бы человек и вовсе не просыпался… Так ему казалось. Он отдал бы что угодно, лишь бы умалить свои мучения. Мужчина к тому моменту уже успел переключить вниманье своё на чтение, однако, казалось бы еле слышный вздох и хрипы тут же заставили его захлопнуть книгу, поднявшись и скользнув к человеку. Господин вмиг поднёс к губам его большую кружку с тёплым унимающим боль настоем, и в правду почти вливая его в сероватые безмолвные уста. Господин еле заметно улыбнулся. Не зря. Молодой человек закашлялся, окончательно приходя в себя. Настой был горьким, чуть сладковатым. Воспалённое горло саднило, но тёплое питьё немного унимало раздраженье. Дрожащие руки сами собой потянулись к тарелке с простенькой похлёбкой, что стояла на тумбочке у кровати. Аппетита совсем не было, но… Страх умереть подбивал. Умереть непонятно где и с кем, замученным и избитым, выкинутым, словно поломанная игрушка… Даже если от еды станет ему в сто крат хуже — он видел смерть и он не хотел быть таким. Не хотел быть неправильным, изломанным бледным телом, с остекленевшими, впалыми глазами. Не хотел лежать в яме, присыпанный чёрными комьями. Эта невероятная боль — и та была лучше конца. Он схватился за блюдо, совсем позабыв о ложке, жадно глотая простой суп без гущи. Вкусы… Кажется, словно и с ними что-то было не так. Он чувствовал, что бульон был свеж, но казался он кислым, неприятным, будто протухшим, и сильно горчил. Скулы тут же до боли свело, а в животе скрутило уже после пары глотков. Человек тяжело дышал, силясь заглушить боль и рвотные позывы. Дурно… В глазах потемнело, но тонкие костлявые пальцы лишь сильнее вцепились в плошку, словно кто-то уже вот сейчас вырвет её из ослабевших рук. С трудом вспоминал он о том, что нужно дышать, время от времени жадно хватая воздух и вновь принимаясь за трапезу. Он не сразу вновь вспомнил про господина, что всё так же сидел рядом. Пыл человека тут же угас, и он неловко поставил уж почти пустую тарелку обратно на стол у кровати, где она и была, неловко утирая всё ещё приоткрытые губы рукавом рубахи. Позволительно ли было ему брать эту еду? Не последует ли за его своевольностью наказание? Лиловые глаза стыдливо опустились в пол. Он всё ещё тяжело дышал, сдерживая боль. Слюна неприятно загустела. Ох… Словно вытошнит в любой момент… Сказать что-то господину было… Боязно и неловко. Тошнота понемногу отходила, стоило лишь потерпеть, крепко стиснув зубы. Всё ужасно болело… Руки, спина, голова, зад… Словно по нему проехался экипаж и потоптались кони… Ох, боги, лучше бы так… Он молчал, жадно втягивая часто вздымающейся грудью воздух и не поднимая глаз. — Добрый день, юноша. Я рад, что Вы, всё же, очнулись. Вас не было в сознаньи несколько дней, — мужчина улыбнулся, скаля длинные белые зубы, — Я не желал хоронить Вас, тем более — так скоро. Диво, что столь слабое тело выдержало болезнь. Видно, боги Вас любят. Снимайте рубаху, мне стоит снова привести Ваши раны в порядок, — не тратя времени зря добавил исф, требовательно поглядев на мальчишку. Он не был зол, совершенно… Ни словом не обмолвился о еде. Исф подсел ближе, осторожно снимая бинты и примочки со спины юноши. Покраснение ожогов спало, припухлость тоже сходила на нет. Совсем чуть-чуть, но это уже успех, хоть что-то ещё за эти несколько дней пошло на улучшенье. — Что же за Джеремайю Вы столь настойчиво зовёте или молите? Если позволите спросить меня… — с нескрываемым интересом поинтересовался господин, густо нанося на ожоги прохладную мазь. — Не тот ли это человек, что стал причиной всех Ваших мучений? Молодой человек не сразу ответил. Лишь кивнул, не поднимая глаз. Джеремайя… Данте желал больше никогда не видеть его. Пожалуй… Он был даже… Рад тому, что господин его сменился. Больше не придётся смотреть в эти гадкие, насмешливые, полные жестокости и крови глаза, что когда-то были любимы. Все только и твердят о том, как хороша и искренна первая влюблённость, но… Ни на мгновенье боле он не радовался своей. Однако же… Джеремайя не желал отдавать своего милого ангела. Данте совершенно не представлял, как оказался здесь. Даже столь испорченным он был крепко привязан к своей любви. Во всех смыслах. Может… знакомый некогда возлюбленного продал его? Должно быть. В таком случае Джереми был в ярости… Невероятно зол. Данте лишь надеялся, что «милый» не станет искать его. Мужчина не стал напирать с расспросами. Всё было ясно и без того. Исф уже сталкивался с подобным, однако… Раньше он не решался брать кого-то под своё крыло. Если таков вариант был — он предпочитал отдать жертву людской жажды власти и жестокости кому-то другому… Юноша боле ничего не говорил, лишь дрожа и стискивая зубы, когда господин задевал самые болезненные места. Он не решался говорить без дозволения. Новый господин не успел ещё объяснить, что ему дозволено. Пускай Адольф и был с виду спокоен и честен, но… Юноша по своему опыту успел познать, что в тихом омуте и водится зло. Руки, чьи пальцы жадно впивались в бёдра в другой день обнимали сына или дочь, уста, сочащиеся непристойными речами, по вечерам желали супруге доброй ночи. Некоторых из них он знал ещё с детства… Должно быть, все они после улыбались его матушке, говоря о том, как хорош, как счастлив её сын «далеко отсюда». — Славно, что Вы поели, — Мужчина затянул последний бинт, обрезав конец тонким, искусным на вид ножом, коим ещё вчера обрезал и спутанные кудри. Старые ножи… Странно было вновь подносить подобный к человеческой шее, не чувствуя после жаркой крови. Времена, конечно, меняются. — Поспите ещё. Вам нужно набраться сил. Юноша устало повернул голову к окну. Сквозь него был виден лес… Изумрудно-зелёный в лучах яркого солнца. Голубое небо, облака… Солнце слепило глаза, от чего они болели и слезились и приходилось щуриться. Слишком, слишком ярко… Но это даже радовало в некотором смысле. Приятный, лёгкий ветер доносил в комнату мягкий запах сырого мха, хвои и смолы. Данте так давно этого не чувствовал… Не думал он, что когда-нибудь слёзы потекут по его щекам от вида солнечного леса, от свежего ветра… Несмотря на все свои раны юноша был безумно рад. Трудно было… поверить… Голова шла кругом. Воздух слишком чист, непривычен лёгким, привыкшим к затхлости и сигаретному дыму. Тяжёлое дыханье стало лишь тяжелее. — Давно не видели этого? — исф тепло улыбался, вновь раскуривая крепкую трубку и наблюдая за юношей. Тому трудно было сесть. Он лишь повернул голову, жадно глядя в столь яркое и манящее окно. Человек кивнул, прикрыв слезящиеся глаза, и слушая пение птиц. Мужчина вздохнул, выпуская белёсые клубы дыма. — Сколько же вы ожидали? — Полгода, должно быть… тогда была осень, — тихо и холодно ответил юноша, даже не приметив, как мужчина хитро его разговорил наконец. Боги, так много… Не было ни дня, чтобы он не мечтал поскорее вырваться из липких горячих рук, из этого нескончаемого круга боли, отчаяния, сбежать от предательства. И вот… Вот она, удача. Так… Невероятно радостно и чудесно. На мгновенье на сердце стало… Спокойно. Юноша поморщился, сглотнув, отвернувшись от света. Тяжело с непривычки. Щёку обдало влажным холодом. Слёзы, точно… Он сейчас так слаб. Совершенно неловко… Должно быть сейчас он выглядит… Ужасно. Он не желал показывать своей слабости пред кем-то. Пред новым господином… Боялся… раззадорить. — Вот, значит, как… — мужчина хмыкнул, постукивая когтями о резной подлокотник кресла. Полгода… Сейчас это кажется исфу невероятной малостью, но для столь юного человека… Удивительно, что он всё ещё держится хорошо. Он потрёпан, но трудно сказать, сломлен ли. Однако, подобная холодность в словах. Словно человек принимает свои муки как данность, давно привыкнув к ним. Удивительно для смертного в глазах Адольфа. Глубокая трещина прошла через дух мальчишки. — Тот… человек. О котором Вы спросили. Всё это из-за него. Он обманул меня, использовал. Сделал всё это со мной, сделал лишь… Доступным… телом для всех. Просто… вещью, — Юноша вдруг заговорил. Слабо, негромко, но слова обиды и горечи, столь долго копившиеся внутри, лились с языка, заставляя редкие горячие слёзы покатиться по щекам. Он давно не позволял себе плакать. В груди неприятно защемило, скрутило невероятной болью. Ощущение… словно он сейчас умрёт. Прямо сейчас, на этом самом месте. Дыхание сбилось, и дрожащие руки до боли сжали остриженные кудри. Он тяжело дышал, стараясь унять слёзы. Непозволительно плакать пред кем-то… Непозволительно. Это лишь небольшая… слабость… Он может её подавить. В воспоминаниях явственно всплыли липкие влажные руки, жадные взгляды, неприятное, противное ощущение внутри. Жар, боль, тугая наполненность. Отвратительная боль, когда пальцы впиваются в бёдра, невероятное жжение в лёгких и давление пальцев на горло, солоновато-горький мерзкий вкус, запах табака и дешёвого алкоголя. Затхлость и темнота… Все они часто жаловались на него… Несговорчивый плакса, неприятно ноющий, мешающий развлекаться… Гости платили меньше, если оставались недовольны, или не платили вовсе. Мало одной лишь дырки — хотелось, чтобы она сама шла в руки. А порошки… Это помогло добиться возбуждения, гости были довольны, но от этого стало ещё противнее на душе. Он видел всё, чувствовал, но… Не мог ничего сделать, совершенно… Двигаться было трудно, всё тело дрожало, ослабев от кайфа. Казалось, все забыли, что он тоже живой, играясь с ним без продыху, придумывая новые унижения, новые наказания… Придумывая, как сделать его ещё «красивее», «слаще» и «лучше». Все, без конца. Бывало, когда Джерри становилось скучно, он морил парня голодом, заставляя вымаливать еду ласками, лизать ботинки, резал и кусал самые чувствительные места исхудавшего тела и говорил, говорил, говорил. Порой он был приторно сладок, сводя с ума. Этот противный голос… Он заставлял юношу дрожать в страхе, стоило лишь подумать о нём. Подумать о том, что он произносил. «Хорошие мальчики должны быть послушны», «Ты слишком тупой, тебя так легко обмануть, милый», «Капризный и странный… Был бы сговорчивее тогда — я играл бы с тобою один. Я ведь люблю тебя», «Ты сам хотел любить мужчину — наслаждайся этой любовью, шлюха» — всё это, и многое-многое другое эхом отдавалось в голове. Действительно ли всё это так? Может он… И впрямь всё это заслужил? Он не был праведным… Воздаяние ли это за его деяния? Человек совершенно не знал, во что верить. Он привык к мукам, к боли, научился выживать в этом аду, но снова жить… Сможет ли он.Сердце сжалось лишь сильнее, словно готовое лопнуть прямо сейчас. «Я… Всё ещё жив… Я умираю?»
Данте чувствовал себя невероятно грязным после всего этого. Он никогда не понимал, зачем люди касаются друг друга. Он не желал спать с кем-то… Почему всё это сделали с ним. Хотелось залезть в кадку с водой и тереть, тереть и тереть кожу, пусть даже до крови, до мяса, снять всю плоть с этих костей, выскрести их дочиста, пока они не станут белоснежны. Даже тогда это чувство не оставит его, должно быть. Эта грязь пропитала его до мозга костей… Даже голые нервы будут страдать, утопая в кровавых воспоминаньях, пребывая в агонии, в ужасе…Тонкие пальцы вновь потянули волосы. В глазах потемнело. Ярко, невероятно ярко… «Я… В самом деле?»
Хотелось очиститься от всей этой мерзости. Снять своё лицо с костей, вырвать эти глупые глаза, чтобы больше никогда не слышать этих мерзких сальных комплиментов и шуток, раздавить свою глупую голову словно тыкву. С влажным хрустом… Как говорил Джеремайя. Он никогда не забудет прошедшего, нет… Не было бы… лицемерно для жертвы вновь зажить припеваючи, словно ничего и не было? Словно он… Выпрашивает жалость? Достоин ли он жалости?Слёзы хлынули наконец из глаз, дыханье совершенно сбилось. Быстро и глубоко… Он не был в силах сомкнуть губ, жадно хватая ртом воздух. Ох, он… Такой неудачник… «Нет, я ещё жив…»
— Отчего же Вы плачете? — слова мужчины прозвучали очень неожиданно и… Ошеломляюще. Отчего? Ох… Разве ж господин не понимает сам? Он не глуп. Зачем спрашивает о таком! Юноша лишь помотал головой, не в силах что-то ответить. К его удивленью мужчина вдруг оказался рядом, сев напротив. С минуту он лишь молчал и человек будто бы перестал дышать, притихнув. Лишь плечи его тряслись в безмолвных рыданьях, а грудь часто беспокойно вздымалась. А тонкие пальцы всё тянули каштановые кудри. — Могу я Взять Ваши руки? Вы доставляете себе боль, — Юноша не ответил. Исф накрыл горячими ладонями руки юноши, мягко сжав их в своих. Данте дёрнулся было, желал отстраниться, но… Это тепло больших ладоней… — Дышите медленно и глубоко. Ваши мучения окончены. Должно быть, сейчас Вам ещё страшнее, чем раньше, однако сейчас у Вас хотя бы есть будущее. Берегите себя для него. Я не оставлю Вас и буду помогать, пока на то есть моя воля. Юноша заснул вскоре, так ничего и не ответив. Этот… срыв очень его вымотал. Глаза раскраснелись а губы совершенно пересохли. Он устал, невероятно устал. Он не хотел сдаваться, не хотел ещё раз доказывать, что он действительно слаб и мерзок, лишь подтверждая все те ужасные слова, но… сил не было. Может станет лучше, если потерпеть ещё немного. Ведь не зря он столько ждал…