Stay with us

Его безумие граничит с его страстью. Тонкие пальцы в белоснежной перчатке крутят пробирку и — бум — та разбивается на мелкие кусочки, пока тягучая жидкость с ядовитой кислотой разъедает пол. Медленно, невыносимо медленно, уничтожая по кусочкам, отравляя все вокруг себя. То же самое он делал и с тобой. Дотторе вскидывает руки, Дотторе смеется; его эксперименты один за другим, словно Венерина мухоловка, втягивают тебя глубже и глубже, чтобы в один момент поглотить без остатка. Это страсть к науке, это бесконечное наваждение, это — прорыв, открытие, это — технологии, которыми пренебрегать нельзя. — Ты ведь это понимаешь, милая? — губы его под маской сладостно смакуют слова, пока ты тянешь руку к ней, чтобы сорвать и... — Нет-нет-нет. Он перехватывает, заламывает руку и наклоняет тебя вниз словно в тягуче-резком танго — все это вперемешку с его смехом, блеском глаз, в мрачном безумии он обитает, будто в своем мире. Когда он получил тебя впервые, то был готов столь машинально, равнодушно изучать, сколь остальных. Рассказывая тебе о том, что сделал с Круппом и грозя, что тебя ждет все то же самое. Попав в плен Фатуи, ты не могла ожидать для своей судьбы чего-либо иного. Однако все менялось так быстро — ведь планы доктора были такими же изменчивыми, как его идеи. Он передумал, а потом передумал снова, вновь и вновь, пока вдруг не поймал себя на мысли, что, если сломать тебя так быстро, ему вдруг станет слишком скучно. — Хочешь такую же маску себе? — он улыбается почти с угрозой, и ты знаешь: он может сделать это, он может воплотить идею в жизнь, однако... Дотторе смеется, ниже и ниже опуская тебя, сильнее и сильнее давя на позвоночник так, что ты, стиснув покрепче зубы, издаешь лишь глухой вскрик. Больно, тебе больно? Он знает. Завтра ты проснешься, почувствовав железки на своих плечах, руках, кончиках пальцев — больно сжимают кожу, а затем — словно удар электрическим током, словно резкий обжигающий всплеск, тягучая магма, больно, больно, а он стоит и наблюдает. — Потерпи, милая, — сквозь маску горят глаза алчно, увлеченно, слишком большой энтузиазм и слишком... безнадежны его человеческие составляющие. Когда все заканчивается и ты не в состоянии пошевелить хотя бы одной конечностью, он не отходит от тебя, он даже проявляет некую "заботу", гладя по голове (это когда эксперимент успешен), а может, даже предложит попить воды, придвинет к губам чашку и напоит, все так же не снимая с лица дьявольской улыбки. Говорят, игрушки детей живут два дня. Те очень быстро теряют интерес или ломают их. Он уверен, ты — его любимая игрушка. Ты не хочешь ломаться. Ты не хочешь лишаться ног и рук, сознания и сил. Сколько бы он ни пытался, ни увеличивал дозу и ни стремился сделать то же, что сделал однажды с Круппом, превратив его в бездушное смешение силы и убийства, ты не сдавалась. Твои глаза продолжали гореть, ты все равно тянулась к нему, ты знала, кто перед тобой, но ты по-прежнему не теряла в себе человечность. Это была клетка без выхода, начало без конца, вечная пытка. Ты неизменно верила, верила, верила вслепую. Ты не знала другого мира и другой жизни, ты никогда не видела других мест, кроме базы Фатуи и затем — его лаборатории. В твоем понимании мир Дотторе был домом. Травмированная психика молодого организма. Дотторе наблюдал за тем, насколько высоки могут быть адаптивные навыки человека, если он не знал ничего, кроме вечных опытов и жизни в лаборатории. Ты превзошла все ожидания, ты стала загадкой, он ломал голову и не мог понять, почему ты еще не возненавидела его, не попыталась сбежать или ранить своего мучителя. Ответ был прост. Ты не видела в нем мучителя. И когда ты все-таки не выдерживаешь, когда сердечко замедляется с каждым вдохом, когда последний эксперимент стал действительно последним, только они — твои глаза — все еще подсвечивались в темноте холодной лаборатории, а доктор неистово то хватал твое запястье, то вновь со скрипом зубов отбрасывал в сторону, отходил, но неизменно возвращался к кровати. Не мог не вернуться. Ты умирала. Умирала, угасая медленно, словно солнце опускалось за горизонт, утопая и отворяя дорогу тьме. — Дотторе... — твой тихий, но ровный, пронзающий нежностью голос заставлял его взгляд намертво приклеиться к тебе. — Мы... хорошо поработали... Верно? Закрывая глаза, ты думаешь не о том, что все это было на благо науки. Ты надеешься изо всех сил, что это было во благо твоего ученого. Дотторе замирает. Его любимая игрушка все-таки сломалась. Но вместо того, чтобы выбросить ее и тут же заменить, он ощущает удивление и горечь. Он смотрит на пальцы в идеально-белоснежных перчатках, он трогает твою руку и ловит застывшее дыхание. Дотторе впервые... Впервые за столько лет ловит себя на остром, мучительно-отравляющем чувстве потери. Ты умерла. Умерла. Какое отчаяние. Дотторе стирает пот с лица и совсем не улыбается. Кажется, все то время, пока он делал из тебя-человека — тебя-монстра... Ты сделала из Дотторе-монстра — Дотторе-человека.