*
От недостатка сна человек умирает быстрее, чем от жажды — кажется, мой мозг решил пренебречь этой аксиомой, не позволяя сомкнуть глаза дольше, чем на пару минут. Не помог даже запах соли и едва различимый аромат древесных духов, исходящий от волос на соседней подушке — так близко. И совсем скоро будет так далеко. Детский эгоизм молит разбудить Ноэ — колотить ладонями по горячей груди, отпускать себя вновь и вновь, чтобы выпустить наружу каждую чертову изумрудную бабочку. Поймать любую, даже самую маленькую, осторожно прикрыть ладонью — смотри, каждая — про тебя. Что же ты наделал? Что же мы сотворили? В пыльном кружеве, сотканном из тончайшей паутины загадок и страхов, так сложно различить, где заканчивается наваждение и начинается явь; так немыслимо сложно поверить во всё, что происходит со мной сейчас — о, Велиал, а действительно ли я не сошла с ума? Я смотрю в пустоту. А пустота глядит мне прямо в душу, баюкая сердце, но то и дело пронзая острыми когтями. Почему всё должно быть так сложно? Кто-то сказал однажды: иногда нужно потерять всё, что имеешь, чтобы получить то, о чём мечтаешь. Эта фраза должна была украсить своим присутствием какую-то нелепую книгу по мотивации: верь в себя, отбрось прошлое, которое тащит тебя на дно. Взгляни в светлое, успешное будущее и поверь в себя — тогда мечта плакать, вытирая слёзы десятидолларовыми купюрами окажется обыденностью. Я вновь делаю попытку закрыть глаза, едва-едва прижимаясь плечом к золотистой коже Ноэ. Что же я имею? Ничего. А о чем я мечтаю? Как истинный безнадежный романтик, о том, что никогда не произойдёт. Старинные часы в коридоре бьют четыре раза — в окно уже струится нежный, розоватый рассвет — такой воздушный, обрамлённый пушистыми облаками. Наступает очередной день — я даже не знаю, какое сегодня число. Всё это вдруг стало таким неважным и пустым. Превозмочь себя, поднявшись на локтях; легко ступить на холодный пол босыми ногами; бросить взгляд на морщинку между бровями Ноэ, тепло улыбнуться: всё-таки полудемонам снятся сны. Интересно, кто же владеет твоим вниманием в обители грёз? Пара поворотов, лестница, кухня, турка и кофе, едва не выкипающий на плиту. Запахнуть потуже тонкий, длинный кардиган, тенью скользнуть туда, куда манит отчаявшееся сердце. В этот раз — точно не компас. Знаю, что застану Влада в той самой башне, даже не добравшись до вершины — сбавляю скорость, тихонько крадусь, чтобы не потревожить его ежедневное созерцание того, что не видно из-за горизонта. — И вновь не спится, — замечает всё-таки; чуть заметный кивок, незнакомый доселе жест правой рукой — Влад тянется…к моему кофе? Без излишних слов передаю ему чашку; хозяин замка делает маленький глоток, смешно морщит нос — этот жест так не вяжется с атмосферой величественной колонны, с которой хочется сравнивать его раз за разом. — Горько, — Влад ставит чашку на парапет прямо перед собой. — Мне больше нравится со сливками. — Простите, великий Господарь, — я со смешком склоняю голову, а Влад подыгрывает, громко топая ногой. Почему я так рьяно перенимаю повадки Ноэ? — Примите мою мольбу о прощении, и впредь я не посмею так поступить с вами! Смех в глазах вспыхивает, но тут же гаснет; вновь крепко сжав губы, Влад делает шаг вправо, освобождая место для меня. Я встаю рядом, вдыхая свежесть нового, летнего дня. У нового летнего дня — привкус необратимой осени. Осени, которая цепкими лапами скоро доберется до меня. — Когда я только-только попал к османам, — неожиданно начинает Влад, и я задерживаю дыхание, чтобы не спугнуть внезапный порыв откровения, — мы с Лале и Асланом обнаружили крохотное озерце, куда никто не ходил. Знаешь, это было больше похоже на слишком чистое болото, но Лале запрещала нам так говорить. — Мы с Асланом, кажется, знаем друг друга целую вечность, — ладонью пряча глаза от палящего, южного солнца, говорила она. — Знаешь, когда мы были совсем маленькие, то любили сочинять разные истории. Хочу рассказать тебе одну сказку. Обещай, что не будешь смеяться! — Разве что мне станет совсем невмоготу, — я поймал кончики смуглых пальцев, едва прижимая к губам — трепетно, осторожно. Будто имел дело с пугливой, редкой птицей. — Только одну! — Лале нахмурила бровки, но тут же сдалась, расплываясь в мечтательной улыбке. — Ладно. В одной далёкой стране расцвёл невиданный доселе цветок, которого назвали тюльпаном. Он был так одинок среди поля, полного травы — желтый, как самое яркое солнце, но никогда не раскрывал лепестки, будто стыдился, боялся чего-то. И повадились к тюльпану разные люди — всеми силами пытались уговорить цветок протянуть лепестки навстречу солнцу — ведь с чего-то взяли, что в самой сердцевине сокрыта тайна счастья. И лишь одному мальчику удалось покорить цветок своей любовью и невинностью — погладил он стебель, осторожно взял в руки цветок, и бутон раскрылся, потянулся к летним лучам. Мальчик счастливо рассмеялся и понял, что никогда не сможет оставить такое сокровище — ведь действительно стал счастливым, увидев, как цветок ответил ему взаимностью. Тогда, чтобы никто не посмел сорвать его сокровище, позвал он своего верного друга — льва — охранять цветок денно и нощно. Но судьба сложилась так, что мальчику пришлось отправиться на дальние берега — и тюльпан почти завял, пока ждал своего хозяина. Лишь солнце было последней отрадой — тянулся цветок солнцу с раннего утра до самого заката, растил лепестки, хранил счастье в сердцевине. Но одним утром солнце не пришло. Вместо него — багряная ночь и холодный туман, которых тюльпан никогда не знавал. Задыхался цветок без своего мальчика, чах прямо на глазах, едва-едва сохраняя последние крупицы счастья, что хотел передать, едва они снова встретятся. Но встреча так и не происходила, и смерть цветка была неминуема. Вздохнул тогда лев тяжело, превозмогая себя, исполнил последний наказ хозяина — аккуратно откусив стебель острыми клыками, он спрятал золотое чудо от реалий жестокого мира, который цветку был непосилен, побрёл в долину спокойствия, едва держась на лапах; едва не роняя цветок, едва не падая от стрел, летящих в его спину. Влад горбится, голос его дрожит, едва-едва удаётся проговорить последние слова: низко, без конца покачивая головой. Не решаюсь коснуться его напряженной спины — лишь осторожно прислоняюсь плечом, смотря на величественное, белое солнце, стремящееся оказаться как можно выше. — Я позабыл об этой истории почти сразу. Был глуп, думал об ином. Не представлял, что кто-то мог с детства пророчить свой уход. Не думал, что это настолько… — Важно? — пытаюсь закончить вместо него, но верны ли мои слова? Что, если я ошибусь, промахнусь, скажу что-то невпопад? В чью спину полетят стрелы? — Больно? Нет, Влад. Ведь у этой истории не такой уж плохой конец. Хочешь, я скажу, чем всё закончилось? Лев был очень сильным. Он смог добраться до той самой долины. Хотя, знаешь… Думаю, они пошли дальше, и оказались на высокой-высокой горе. Оттуда открывается чудесный вид на весь мир. Солнце там больше, трава — ярче и сочнее. Им там хорошо — тюльпан цветёт и тянет лепестки навстречу новому дню, а лев охраняет это сокровище, как зеницу ока. Там тепло, и хорошо. И с высоты горы они наблюдают за жизнью мальчика, вернувшегося в родные края, не держа ни капли зла. Они смотрят и желают, чтобы он наконец-то смог простить себя. — Звучит, как смутная правда, — едва заметно улыбается Влад, и лицо его проясняется, и даже глаза из грозовой тучи обращаются светлым, тёплым заливом. — Я прихожу сюда каждое утро, будто пытаясь поймать призраков прошлого. Их не видно, но если стою здесь долго — начинаю чувствовать. Запахи, шёпот — это есть, или мне очень хочется, чтобы было? Не знаю, Лайя. Но… Сегодня они так и не появились. Как и вчера. Я открываю рот, чтобы утешить Влада ещё немного, хотя бы попытаться, но… Он откидывает голову назад. И смеётся — так беззаботно и искренне. Кажется, я никогда раньше не слышала его настоящий смех — хрипловатый, срывающийся на ноты безудержной радости. О чём он думает? Что звучит в голове? Мне кажется, что-то, похожее на Вивальди. Весна. В душе Влада наконец-то наступает весна. Та самая, что, покачиваясь на ветру, приносит с собой запах цветущей яблони в давно заброшенном саду. Та самая, что, устало приклонив голову в венке из плюмерий, прячет руки в складках воздушного платья небесного цвета, говорит замысловато и тихо, зная, что волшебный тюльпан благосклонен к тому, кто отмоет всю кровь с ран мальчика, наконец-то вернувшегося с поля боя спустя несколько столетий. Наконец-то понявшего, что пепел иногда стоит развеять по ветру. Влад вдруг шагает навстречу, обнимая меня — и его бесконечная благодарность вызывает у меня смущение. Я закрываю глаза, растворяясь в хрупком коконе мимолётного счастья, а когда открываю, вновь бросая взгляд на Холодный лес, всегда покрытый вуалью ночи и таящейся внутри злобы… Я вижу, что солнце больше его не страшится, впервые за сотни веков одаривая крючковатые ветки и тёмные, мясистые листья проблеском своих лучей; утренняя роса сверкает, будто самые чистые алмазы; будто проклятье злой ведьмы из детских сказок разрушено с помощью самых чистых мыслей, будто сам Дьявол больше не властен над этим местом — спустя столько лет, минуя рубиконы веков и сотни тех жертв леса, погибших от безумия, что втыкало ножи в спину его создателя… — Посмотри же, смотри… Я, должно быть, выгляжу ужасно — корчусь в улыбке, не прекращая вытирать слёзы облегчения. Не переставая чувствовать отчаянную надежду. Надежду на то, что задуманное мною обратится явью. Что я смогу сберечь их всех.***
Красное яблоко на ходу вместо полноценного ужина — я быстро расправляюсь с фруктом, сравнивая цвет шкурки с закатом, что падает на окна и зеркала, окрашивая в багрянец крови — прекрасный, такой безумный и пьяный, что хочется стать маленьким, золотистым облачком, вместе с солнцем уходя к горизонту. Слишком рано. Отчаянно-сильно хочется к морю, совсем как в детстве — смотреть, как вода поглощает светило, отправляя на радость восхода кому-то другому; кому-то, кого я никогда не узнаю. Отчаянно-сильно хочется скинуть узкие туфли, ощущая тёплый песок под ногами, медленно зайти в воду по колено и застыть на долгие-долгие минуты, наблюдая, как пушистые волны бросаются на берег и тут же отступают, ведомые стихией. Смотреть, как прозрачная, едва заметная луна становится всё ярче и больше — серебристая, пятнистая. Слышать, как шумит прибой, как вместе с ним шумит, свистит в ушах, а душу не покидает ощущение свободы — я здесь, я всегда буду здесь, в этом моменте. Я медленно качаю головой, выплывая наружу из мечтаний, пока ноги несут меня по коридорам дальше. Поворот, поворот — бесконечные повороты, прямо как моя жизнь. Резкие, иногда совсем неожиданные. Очень символично. Здесь не хватает джаза — тягучего и тяжелого, того, что играют седовласые музыканты, пока за столиками, уперев невидящие взгляды в стену, выпускают дым изо рта женщины, упакованные в чехлы идеальных, тёмных платьев — таких, как на мне прямо сейчас. Ноги сами несут меня навстречу танцу — я кружусь вокруг себя пару раз, теряя голову от того, что тусклые лампы на стенах кружатся вместе со мной. Но истеричное веселье заканчивается задолго до того, как я успеваю вкусить всю его суть. Отчаянное желание джаза принесло меня к той самой комнате с роялем — жестокая ирония, или чары моего внутреннего компаса всегда знают, куда отправить тело, ухватив за пряди длинных волос? Я замедляюсь, ступаю неспешно — не одна, я здесь не одна. Сутолока и смута всех последних дней, до тошноты раскручивающих меня на карусели безумия, даёт лишь один столб, один шанс на то, чтобы крепко вцепиться в до боли знакомые плечи, зажмуриться, пока всё не перестанет вертеться. Вместо этого я теряюсь, меняя локации каждый час. Зачем? Мне страшно — вот и ответ на всё. Мне страшно задержать взгляд на разномастных глазах напротив. Мне страшно услышать ответ на то, что вылетело из моих уст вместе с порывом ветра, налетевшего на Сибиу. Я так и не сомкнула глаз и сейчас пытаюсь понять, когда же это случилось: сегодня, может быть, вчера? Не знаю. Я одинаково страшусь любого ответа. Но всё равно буду любить за нас обоих. Покуда могу это делать. Шаг вперёд — изумрудные бабочки разлетаются по всему моему телу, тепло оглаживая беспокойными крылышками грудную клетку и горло. Немного подтолкнуть дверь, совсем как в первый раз, бросить взгляд на пьяный, тяжелый закат, заглядывающий в высокие окна. — Ты неуловима, как собственная тень, — насмешливый голос Ноэ щекочет слух. — Раньше ты мог найти меня, где бы я не находилась. Что изменилось? — Я?.. Я резво пожимаю плечами, сажусь за рояль рядом с ним — мне не нужно дозволение. Боюсь повернуть голову, боюсь посмотреть на его лицо, будто шею свело ужасной судорогой — я…не могу. Ноэ задумчиво перебирает длинными пальцами белые клавиши, не нажимая ни на одну — осторожно, любовно. Стирая невидимую пыль, будто… Будто прощаясь. Не смей! — Как иронично, что рояль изобрели именно в Италии, — задумчиво произносит он, укладывая голову мне на плечо — длинные, кудрявые пряди скользят по моей ключице. — Будто все дороги ведут не к могиле, а к колыбели. Я никогда не пытался научиться извлекать звуки из чего-либо, пока не увидел чудесную вещицу, должно быть, спроектированную на небесах, но созданную рукой смертного. Им неведомы рамки, они двигаются всё дальше и дальше, общими усилиями давая миру возможность заглянуть на любую черту. — Поэтому ты так к ним привязан? Ноэ задумывается на пару секунд — плечом я чувствую, как напрягается его лоб. — Нет, леди Бёрнелл. Между ними всеми так очевидна разница, что делает их прекрасными в собственном несовершенстве. Демоны веками живут в рамках законов, которые сами себе создали. Более того — они упиваются ими, считая это подлинным величием и превосходством. Они бессмертны, им неведом страх кончины — разве этого достаточно, чтобы считать себя лучшими? И все до ужаса похожи. Будто следуя друг за другом по узкой тропинке за предводителем. Мне не стоило бы произносить таких слов, но уже наплевать. — Поэтому ты так желал проводить время среди людей, — слишком поздняя, слишком очевидная догадка озаряет мой разум, будто маленькая, светодиодная лампочка. — Бессмертие не значит ничего, если оно однообразно. — Ты проницательна в той же мере, в которой Иисус умел разбираться в людях, — Ноэ тихонько щелкает меня по носу. Я всё ещё не видела его лица. — Эпохи сменяют друг друга — я смотрю, впитывая главную суть каждой из них. Они очень цикличны — прямо сейчас в мире упадок, и это не предел — а воскрешение придёт ещё нескоро. — Покажи мне. — Цикличность? — Ноэ хмыкает. — Боюсь, длины твоего жизненного отрезка не хватит, чтобы это распознать. Знал бы ты, насколько прав. — Покажи, какой он — мир в твоих глазах. Я хочу увидеть…в первый и в последний раз. — Лайя, — он устало поднимает голову, наконец-то заглядывая в мои глаза. Противный, будто чужой смешок срывается с моих губ — я прикрываю рот ладонью; кажется, что я не видела взгляд бистра и малахита целую вечность. Сажа и изумрудные искры, черные, чуть завивающиеся на кончиках ресницы — и немой вопрос, обращающий жизнь в стекло. — Это будет сложно объять. Я скучала. — Лишь то, что позволишь увидеть. Две ладони на моей спине — и знакомый, приятный рывок. Толпа едва не сбивает нас с ног, унося вверх по улице; запах пыли и дерева сменяется сладостью карамели и яблок — я ежусь, вновь являясь перед страхом осени. Будто вслушиваясь в мои мысли, Ноэ прозрачно улыбается, прижимает ближе, позволяя бесконечному потоку людей в пёстрой одежде нести нас в неизвестном направлении; в своём черном платье для блюза и джаза я — как иронично — кажусь белой вороной; мельтешащие люди — коктейль из смуглых лиц, и я теряю голову, теряю нить времени — где мы, что с нами? — Что это за праздник? — пытаюсь перекричать режущий слух оркестр, но выходит откровенно плохо. Слегка посмеиваясь, Ноэ прикладывает немало усилий, чтобы, не отрывая моё тело от своего, вынырнуть из столпотворения и немного отдышаться на островке спокойствия грязного проулка. — Похороны, — спокойно произносит он, придирчиво оглядывая помявшуюся рубашку. — Кажется, кто-то важный. Я с шумом втягиваю воздух сквозь стиснутые зубы, ломая в сознании все устои. Похороны, похожие на…карнавал? — Красиво, правда? — Ноэ задумчиво шевелит в воздухе двумя пальцами, будто крутит невидимую сигарету. — Смертность приобретает новые краски, и это не привычные тебе черный и серый. Для кого-то смерть — это конец, а для кого-то — лишь перевалочный пункт на пути к новым горизонтам. Все они, — Ноэ выразительно обводит рукой оживленную толпу, — пришли посмотреть, как смерть забирает, чтобы перенести подальше от земных тревог и беспокойств в мир, где всё обязательно будет по другому. Я закрываю глаза. Серость надгробия, чернота грозовых туч — кажется, что на кладбище всегда ненастье. Ветер порывами, яркое пятно цветов в крепко сжатых ладонях — склонись, разожми, уйди и не оборачивайся. Не думай. Не жги себя дотла. Тебе мало? — До тебя я не верила во что-то…высшее, — я кусаю губы, сжимаюсь в щербатую спиной — лопатки ноют и царапаются. — Тогда смерть не забирала в другой мир. Она просто останавливала биение сердца. Как заснуть — легко для спящего. И невыносимо трудно для тех, кто разбудить не может. Почему мы здесь?.. — Возводишь меня в разряд божества? — лицо Ноэ светится от кривой ухмылки. — Высшее… — Я не… — Ты просила увидеть, каков мир в моих глазах, — Ноэ резко приближается, нервно хватая меня за талию и разворачивая в сторону праздного шествия. — Ничего более. Узри же, какой бывает смерть. Пёстрой, нарядной. Полной надежды. Такой отличной от того, что привыкло видеть большинство. Потому что её такою видят. Очень поэтично — ведь жизнь можно видеть исключительно в тех красках, какие только отзываются теплом в душе. А что ожидала я, когда просила Ноэ показать мне всё это? Вид на планету с высоты пролетающих спутников? Скоростное путешествие в самые сокровенные точки? Мораль, здесь есть какая-то мораль. У Ноэ ничего не происходит просто так, я должна запомнить каждую подробность… И я широко распахиваю глаза, почти не моргаю, да так, что глаза слезятся и болят от невидимого песка и разноцветной одежды в нескольких метрах от меня. Псевдослучайные свидетели пира во время чумы, обладатели любви во время холеры; я пытаюсь понять изо всех сил, каково это — столетиями оставаться в тени, разглядывая искры надежды в смене бесконечных поколений; каково это — быть Ноэ, каково это — раскрывать лёгкие одним глубоким глотком воздуха, всматриваться в незнакомые лица, зная, что скоротечность бытия совсем скоро отправит их вплавь по реке Стикс, а он… А он останется здесь. Снова и снова появляясь в городах, названия которых выучил наизусть, как алфавит, замечая, как маленькие дети, лениво пинающие мяч возле дороги, с заковыченными, дряхлыми руками неподвижно венчают торжество смертности. Я тоже когда-то умру — от этой мысли сердце пропускает удар. Как забавно — отчаянно рваться на другую сторону, упуская самую суть. — Наше время ныне ограничено даже больше, чем у неизлечимо больных, — Ноэ щурится от лучей палящего солнца, заползающих даже в наш укромный уголок, прикладывает ладонь ко лбу. — Держись за меня. Рывок, краткий приступ тошноты — едва не падаю, пугаюсь темноты крошечного, пыльного помещения. — А сейчас мы?.. — начинаю озвучивать вопрос, но сдаюсь, едва в нос проникает знакомый, едкий запах хлорки. — Черт… Запах хлорки, исходящий от свежевымытого линолеума, десятки, сотни шагов, мили под ногами, ноги ноют, ноги воют от бесконечного марафона, хочу прислониться к стене, да незадача — всё расплывается, всё ненадежно, я, кажется, потеряла шарф… Я заранее жду худшего. — Нет! — дёргаю руками, обнимаю себя за плечи, рвано раскачиваясь вперед-назад. — Не пойду! Нет! — Лайя… — Не заставляй меня снова через это проходить! — я прекрасно понимаю, о, да, теперь я знаю, зачем мы здесь. Вскрыть, обнажить застарелые раны. — Леди Бёрнелл, — моя собственная фамилия, произнесенная вслух, отрезвляет на несколько секунд. В темноте каморки без окон я не могу разглядеть выражение родного лица, но представляю, какое оно могло бы быть — мягкое и полное терпения. Снова и снова. — Доверься мне. Я лишь выполняю твою просьбу, а не пытаюсь напомнить о том, что тебя гнетёт. Решайся. Это — одно из мест, что приведет нас к финальной точке. В смутных очертаниях вижу, как Ноэ протягивает руку; гордо игнорирую, беру под контроль трясущиеся ноги и первой толкаю дверь, выскакивая из душного помещения. Больничный свет ножом проходится по чувствительным зрачкам. — Нам туда, — Ноэ легким кивком головы указывает вправо, и я наконец-то могу потеряться в разномастности, в уникальности его глаз, к которой мне слишком поздно привыкать; убиваю в себе эгоистичное желание махнуть рукой, остановить этот экскурс ради того, чтобы снова оказаться только вдвоём, чтобы, наплевав на страхи и ожоги на сердце, коснуться его ещё один раз, чтобы… Лайя! Черт возьми! Больно ущипнув себя за запястье, я чинно киваю, поворачивая, куда нужно, но от Ноэ не ускользает мой жест самобичевания; закатывая глаза, он с задорной ухмылкой проталкивает меня вперед, опаляя шепотом кожу на шее: — Я лишь исполняю твоё желание, леди. Мы попадаем в оживленный коридор ожидания: много света и людей с накинутыми на плечи больничными халатами; снующие туда-сюда медсестры, неумолкающая трель стационарного телефона — жизнь здесь кипит по-своему. Высокий, широкоплечий мужчина, едва завидев смуглую женщину с белоснежной шапочкой на голове, бросается к ней, чуть не подпрыгивая на месте от нетерпения; вслед за ним собирается ручеек из посетителей, которые жадно вслушиваются в диалог, от которого мне достаются лишь жалкие крошки, которые могу услышать. — …увидеть, пожалуйста! Её мама и… из Лондона… одним глазком! Строгая на вид женщина снимает медицинскую маску, с улыбкой качает головой, хлопая мужчину по плечу; прикладывает палец к губам: — По одному. Невзирая на ответ, многочисленные визитёры отмечают такую новость бурными овациями, все скопом кидаясь в сторону одной из палат. Как только делегация удаляется от нас, Ноэ снисходит до объяснений: — Женщина только что родила ребёнка. Роды прошли сложно, но сейчас всё в порядке. Пока врачи занимались успешным извлечением плода, со всех уголков Англии сюда стеклись все ближайшие родственники. Посмотри, как они рады новому человеку. Чудо деторождения заключается в том, что на свет появляется человек, чей разум — чистый лист. Он ещё никого не разочаровал, никого не обидел и не ранил. На младенцев молятся, веря, что они станут великими людьми. Завоюют множество наград, заработают кучу денег. Чтобы бабушки и дедушки ими гордились. Но с годами пластилин крепнет, превращаясь в сталь, и очередное поколение таких младенцев ищет всё новые и новые лазейки, обращая в крах всё, что было нажито до этого, тем самым расстраивая тетушек и дядюшек. Я трепетен к новым людям, потому что они дают мне новую пищу для восхищения или разочарования. Бог вкладывает в маленькое тельце душу, предполагая, что десятилетиями позже она вернется к нему обратно — сомнительное вложение, учитывая жадность его собственного сына и то, что люди давно позабыли, каково это — чтить чистоту души. — Пока не знаю, к чему ты ведёшь, — терзаю подол платья, в носу зудит от запаха отвратительной хлорки. — Но всё в мире, что ты любишь, переплетено, не так ли? И случайный младенец — вовсе не случаен, или… Нет. Я запуталась и не буду гадать почем зря. Вновь бросаю взгляд в сторону, куда только что стремительно утёк ручеек людей со счастливыми лицами. Пытаюсь выдавить улыбку — выходит не очень. Что ещё готовит для меня этот день? Что будет позже, что будет завтра? Я больше ни в чем не уверена. — Почему? Почему сначала смерть, только потом — рождение? Ноэ легко пожимает плечами, отводит глаза: его мысли далеко-далеко отсюда, я это знаю. Отвечает долго, говорит медленно: — Так мне хочется. Нам пора. Рывок, почти подвернутая нога, платье душит, от платья страдают внезапно даже рёбра; песок в глазах, я безуспешно пытаюсь проморгаться. Светло и темно одновременно — густой туман застилает обзор. Холод — но не снаружи, а разливается, струится по венам вместе с адреналином. Пыль под ногами, земля вибрирует — раз за разом меня оглушают незнакомые, чужие звуки. Я смотрю вниз — мы оказались на усеченной вершине какой-то горы. Огонь и взрывы, автоматные очереди — и крупные точки схлестнувшихся солдат. Я никогда раньше не видела жестокость вблизи — всегда ускоряла шаг, если видела потасовку в переулке или у черного входа в какой-нибудь бар. Переключала канал, если речь шла об очередных военных конфликтах. А теперь стою в жалких сотнях метров от месте, где сражаются, стреляют, убивают… И земля раз за разом уходит из-под ног — сам мир противится тому, что происходит. Сама природа стонет от боли и ударов, которые наносят раз за разом собственные дети, которых она взрастила. Три чудовищно-оглушительных хлопка подряд — до меня долетают ошметки, оставаясь царапинами на плечах; хочу попросить Ноэ сбежать отсюда, испариться — куда угодно, только не здесь! Но молибденовое, будто покоцанное небо отражается в его безучастных, разномастных глазах: как молчаливый палач, он выжидает время, ковыряя большим пальцем пуговицу на манжете рубашки; столько раз он наблюдал за подобным? О чем думал? О чем сейчас думать мне? Холод вскоре оказывается и на коже: я дрожу, не могу заставить себя смотреть вниз; не могу поверить, что такое бывает, что так возможно. — Я столетиями избегал сомнительной радости лицезреть такое, — спустя долгие, бесконечные минуты Ноэ милосердно избавляет меня от мучений; щелчок — и я больше не слышу ужасных звуков — мы будто оказываемся под звуконепроницаемым куполом. Меня не нужно просить дважды — я впиваюсь взглядом в Локида, как в самую последнюю соломинку, что у меня осталась, падаю на колени — знаю, что момент осознания ещё впереди. Момент моего потрясения наступит позже. — Мне хватило прогулки по выжженным землям Дракулы — хватило настолько, что моя совсем незрелая позиция о людях ожесточила с самого начала. Люди безжалостны по своей сути, если у них есть власть, даже самая маленькая. Дай им волю, дай им повод — и они сломают тебя, даже не поняв, что натворили. Дай им слабость в ответ на каплю откровений — и они сломают снова то, что ты только-только успел отстроить. Это порочный круг. А когда у людей есть большая, неизмеримая власть — они делают вот так. Ноэ обводит рукой битву вовсе не на жизнь, которой, кажется, никогда не придёт конец — я жмурюсь, но картинки всплывают даже в темноте. — Это недоразумение не продлится долго, уверяю. Не решив ничего, страны отзовут то, что останется от войск, через несколько дней. Вернут в мир то, что осталось от пушечного мяса, которое за небольшие деньги идёт умирать за чужие, навязанные идеалы. Те, что дорвались до большой власти, вертят остальными, как марионетками — ложатся спать в свои шикарные постели, не представляя, что с головы до ног обмазаны чужой кровью. Такие — главные любимчики Дьявола, и ты с трудом можешь представить, что ждёт их за чертой. После того, как погибнет оболочка. Ведь в том, что они делают, нет никакой справедливости, хоть вам и поют денно и нощно, что солдаты отдают жизни за то, чтобы вы могли жить, не боясь выходить на улицу. Но ирония жизни в том, что мальчик, десять лет назад поливающий цветы за забором и, краснея, здоровающийся с соседской девушкой, которая ему нравится, вдруг с автоматом в руках готов стрелять в головы своим прежним друзьям. Ирония в том, что бывший друг становится твоим врагом не потому, что вы что-то не поделили. А потому, что вы верили в разных богов или родились в разных странах. И как можно жить спокойно с таким знанием? Я молчу — мне нечего ответить. Такая сложная и одновременно простая мысль отторгается организмом — меня мутит от запаха пороха, дыма, разъедающего глаза, я едва успеваю отвернуться — от спазмов желудка больно и противно; Ноэ кладет ладонь мне на плечо, и тут же становится легче. — Ещё не время для слабостей. Осталось последнее место. Давай, держись за меня. Это жестокое путешествие не закончится никогда! Сама виновата — сама напросилась, и слишком поздно раскаиваться в собственных желаниях. Как там ты говорил, Ноэ? Бояться своих желаний, ведь они имеют свойство сбываться? Должно быть, сила мысли — штука слишком действенная и разрушительная. Какой такой мыслью, преследующей меня сквозь пространство и время, я накликала на себя то, что происходит со мной в последние недели? Отчего проклята, отчего благословлена? Как знать, чего желать дальше? Я не открываю глаза — упорная, маленькая девочка внутри меня продолжает гнуть свою линию, настаивать, чтобы стало тише. Чтобы стало понятнее. И Вселенная спешит исполнить моё желание. Яркое солнце ласково касается кожи на лице, будто мягкими, невесомыми ладонями проходится по вискам и лбу, щекочет нос. — Я должен быть побывать здесь после…всего. В последний раз. Я не могу расслабиться после всего, что лицезрела несколько мгновений назад — к горлу подступают рыдания, а горечь останется на языке навсегда. Мне…тихо. Мне тихо; губы Ноэ оставляют короткий поцелуй на щеке — и дрожь будто выветривается из тела. Мне тихо. В самом тихом месте на земле. Никого, кроме нас — слышен лишь шелест травы и листьев на величественном дубе. Так пусто, и место кажется до боли знакомым — будто я видела его миллион раз до этого, но забыла… — Что-то напоминает, правда? — усмехается Ноэ, угадывая мои мысли; срывает травинку, беспечно сжимает зубами; закатывает глаза и издевательски пожимает плечами, вновь возвращая себе мнимую легкомысленность. Свою маску. — Ведь так люди представляют границу с Раем в своем воображении. Чернокожий старик, встречающий тех, кто не грешил, прямо под таким деревом, — он указывает на дуб, на фоне которого я кажусь крошечной, игрушечной фигуркой. Завороженно подхожу, прикасаясь к морщинистой, сухой коже, принюхиваюсь — запах так похож на нотки духов Ноэ. Соль и дерево… — Не нужно. Я всё понимаю. Это — замена божественным местам, в которые тебе никогда не попасть. Твой личный, потерянный рай. А, быть может, найденный. — Догадливая леди Бёрнелл, — Ноэ нервно зарывается пальцами в растрёпанные волосы, отворачивается, чтобы я не видела его глаз. — Научилась читать мои мысли? — Нет, — смелею, подхожу вплотную, заставляя смотреть на меня. Передо мной — будто нарочито дурашливый подросток — травинка во рту, беспорядок на голове. И… — Ты будто сам себя создал по образу и подобию своих истинных желаний. Ноты морской соли в парфюме — как напоминание о доме, о секретном заливе, что въелся в кожу и память. Ноты дерева — как мысль об этом месте. Бескрайнее поле и одинокое дерево, за которым тебя могли бы ждать ангелы. Один глаз — как ласковое, тёплое море. Другой — как грубая кора этого дуба. Но она стала такой лишь спустя столетия. — Дубы живут сотни и сотни лет, — не моргая, отвечает Ноэ. — Но даже им когда-нибудь приходит конец. Такова закономерность бытия. Этот — погиб бы уже давным-давно, и только я поддерживаю его существование, находясь на Земле. Стоит мне уйти — и о нем больше некому будет позаботиться. Так и не коснувшись меня в ответ, Ноэ делает несколько шагов назад, и откровение в его глазах вдруг покрывается мутной плёнкой; всего на мгновение я могу заметить искру болезненного отчаяния — чего боишься ты, если был готов ко всему с самого начала? Если принимал свою ношу, размеренно шел с крестом на плечах, зная, что однажды он задавит своей тяжестью?.. — У всего должен быть эпилог, подведение итогов, леди, ведь так? — он устало прислоняется лбом к коре и долго-долго не может решиться закрыть глаза. — Я попал сюда впервые случайно — просто искал место, где можно укрыться от чужих, шумных мыслей и слов, лишь со временем оценив истинную метафору. Люди неспроста именно так представляют рай. Место, где ты остаёшься один на один с самим собой. И если подобное место — вход в лучший мир, то каждый человек должен быть одинок, переходя черту. Люди живут в обществе других — так устроен мир. Они радуются, плачут, клеят разбитые сердца, нарушают законы, идут на войну, делают огромные ошибки. В этот мир их приводит мать — самый первый проводник, из плоти и крови. Младенцу страшно рождаться — и мать делает всё, чтобы ему было легче. Старику страшно умирать — но он должен пройти этот путь в компании лишь самого себя, пока там, где-то далеко — там, куда он уже никогда не вернётся, его семья и друзья оплакивают или празднуют закапывание оболочки, ставшей ненужной. Всё, что происходит в этом мире, всё, что я вижу столетиями — как аллегория на течение жизни, которого добровольно лишают себя демоны и ангелы. В иных местах и время течёт совсем по-другому. Хотел бы я бы быть смертным? Нет. Но именно сейчас я похож на тех, кто вдруг понимает, что их жизнь вот-вот подойдет к концу. Ведь в Аду нет такого понятия, как жизнь. Маска небрежности слетает — а под ней нет знакомого, ставшего родным, лица. Там — черная воронка искрящегося…сожаления. Ноэ не хватило столетий на то, что что некоторым хватает десятков лет. Жадные, большие глотки сменяющихся поколений — и нет предела жажде, когда отчаянно желаешь познать всё. Покуда солнце не поглотит Землю, обращая всё в прах. Я обязательно поступлю правильно. Я обязательно поступлю так, как нужно. Как нужно всем остальным. Мягкость травы манит меня — я провожу ладонью по сочной зелени, неспешно опускаюсь на колени, ведомая грузом сегодняшнего дня, ноющим на плечах легкой болью. Прошло всего несколько часов — а по ощущениям не меньше суток, но в этом месте время будто утратило всё своё значение — ни единого порыва ветерка, приносящего свежесть; лишь влажный воздух и солнце, ласкающее щеки; лишь поле, пустое на множество километров, и величественное дерево — монументальное и могущественное в своём одиночестве. Возвышающееся над всем остальным миром, смотрящее свысока, возрождающееся вновь и вновь и считающее уходящие в рай и ад жизни — кого-то напоминает… Кажется, я всё могу свести к Ноэ — смеюсь от этой мысли, хочу беззаботно упасть в траву; но тот, о ком все мои мысли, подхватывает, будто легкую тростинку, за талию, приближая к своему лицу — так мало кислорода, совсем немного расстояния между нашими губами. Он взволнован. Я — влюблена. Влюблена в одну лишь мысль о том, что мы могли бы быть вместе, если встретились в какой-то другой, чужой Вселенной; там, где оба — люди, там, где всё просто и понятно; там, где не нужно пройти через сделку с Дьволом, чтобы получить то, чего желаешь больше всего на свете. Ноэ говорил, что моя расплата за спасение Милли давно в прошлом. Он неправ. Расплата наступает мне на пятки прямо сейчас. Ты или я, я или ты?.. Кому предназначена пуля в этой русской рулетке? Мне известен ответ. Но сначала… Я подаюсь вперед первой, больше не хочу терять ни секунды — наши губы встречаются, двигаются неторопливо — ни капли страсти, лишь бесконечная нежность, в которой я так отчаянно нуждалась. В самом спокойном, дорогом сердцу Ноэ месте останется и моё. Он будет чувствовать это, приходя сюда вновь и вновь. В самом спокойном месте на Земле я оставлю сердце — в иных местах оно мне не пригодится. В самом спокойном месте на Земле меня целует тот, кого я ждала всю свою жизнь, но даже не подозревала об этом. Как жаль, что нам отведено так немного времени. Так жаль, что я, пытаясь обмануть стрелки часов, крала его у себя самой. Мне хочется потеряться в пространстве. Хочется уснуть, а проснуться в той самой параллельной Вселенной. Хочется, чтобы жар рук Ноэ никогда не покидал моей спины и плеч. Хочется приникнуть ещё ближе…намного ближе. Осмелев, я углубляю поцелуй — вот бы заставить его забыть о всех тревогах, вот бы забраться в голову, выгнав оттуда свинцовые, отравляющие мысли. Вот бы этот бесконечно-долгий день никогда не заканчивался. — Я хочу домой, — выдыхаю прямо в губы Ноэ едва слышно, но по ощущениям -слишком громко для этого места. — А где твой дом, Лайя? — насмешливо спрашивает он, наматывая на палец мою серебристую прядь. — Там, где ты будешь рядом со мной. Всю ночь. Темнота перед глазами — и темнота в комнате; знакомый запах яблочной, сладкой осени из открытого окна меня не тревожит — нет, только не сейчас. Не разжимаю рук; теперь я — главная; целую впадинку на шее Ноэ, спускаюсь ниже, нетерпеливо расстегивая верхние пуговицы… — Сначала — душ, леди. А, нет. Первенство мне только снится. — Но расставаться для этого необязательно, — шепот в волосы и быстрое движение рукой за спиной — моё черное, душащее всё это время платье падает на пол. В этой игре могут участвовать оба, и я не отстаю: рубашка Ноэ летит в компанию к платью. Краткий укус в шею; мои попытки дотянуться до ремня летят к чёрту — он заставляет меня обхватить бедрами торс, быстро вламываясь в ванную комнату; перед глазами плывёт; я слышу шум воды, спрыгиваю на пол и зачем- то отворачиваюсь, боясь остаться нагой. Телом и душой. Впервые и навсегда. Руки трясутся, не слушаются, не справляются с застёжками, и ладони Ноэ, скользящие по бёдрам, совсем не помогают. — Т-ш-ш, леди. Свет моргает и гаснет; я будто слепну, оставаясь в плену своих болезненных, обостренных ощущений. Мурашки по коже, волнение внутри — пальцы Ноэ неспешно скользят по позвоночнику, разводят мои руки в стороны, заставляя избавиться от ненужного предмета одежды; он прижимается торсом к моей спине, и его возбуждение отдаётся невероятной, сладкой тягой внизу живота. Пальцы не останавливаются, скользят ниже… Секунд — и мне больше нечего скрывать. Ноэ подталкивает, заставляя развернуться лицом к его, тянется куда-то; свет вновь включается — мы смотрим друг на друга широко распахнутыми глазами. — Закрой. Я слушаюсь — и что-то мокрое, пахнущее ромашкой старательно скользит по моему лицу от одного глаза к другому… Несколько секунд — и я угадываю запах своего средства для снятия макияжа. Новый ватный диск — нос, лоб, щёки… Ещё один — губы. Нельзя показываться на людях в неподобающем виде, Лайя! Что с твоим лицом, Лайя?! Бледная и несчастная! Никакого цвета! В голове — слова матери, в душе нарастает паника. Я… — Теперь ты совершенна в своем истинном обличии, — Ноэ касается моих ресниц и губ мизинцем, а глаза его не теряют блеска восхищения. — Воистину, лик Бога на Земле — это женщина. Та самая женщина, что стоит передо мной. Жестокий бархат, царапающий мою душу, тут же зализывая раны. Открыть глаза — страх, сродни предвкушением смертельного яда; хочу ответить, но язык не слушается, будто я отхожу от огромной дозы анестезии. Сердце колотится — верхний свет гаснет, и на веки больше ничего не давит. Глаза не чешутся от порядка надоевшей туши; я — ведомая, я послушно иду за своим проводником, переступая бортик ванны — прохлада кафеля под ногами сменяется тёплой водой, омывающей стопы. Трясёт — страшно и грешно. Боюсь и предвкушаю. И олицетворение Бога в одной лишь паре глаз напротив решается ответить на пристальный взгляд. И вспыхивает, как спичка, в мгновение ока выгорая до основания. Тёплая вода смывает с нас груз прошедшего дня; тусклого, жёлтого света от крошечного бра на стене едва хватает, чтобы были видны наши тела, кажущиеся багровыми; вода быстрыми ручейками теряется в водостоке — неразумная трата, пока мы продолжаем оттягивать неизбежное. Прозрачный гель в моих ладонях — я наконец-то могу позволить себе всё; скольжу ладонями по торсу Ноэ, перехожу к плечам, создавая пену. Он не отстаёт — и мучительная сладость по телу заставляет задаться вопросом: чувствует ли он то же самое прямо сейчас? Мне страшно взглянуть ниже, будто школьнице, впервые увидевшей непристойный фильм в интернете; хочется прикрыть грудь, ужаснуться собственной смелости — но мне не позволяют сделать шаг назад, увлекая всё дальше и дальше в этот микс нежности и нарастающей страсти. Укус в ключицу, еще один — уже в живот… Я ахаю — и Ноэ на коленях. Передо мной. — Лику Бога нужно поклоняться, — шепчет он, и его слова не смывают даже упругие струи воды; нервно смеюсь, невпопад бормочу о том, что наши соседи не представляют масштаб разврата практически на их глазах…и ноги подкашиваются, заставляя опереться рукой об стену, когда два пальца резво проникают внутрь, а горячий, опаляющий язык неспешно кружит, издевательски задевая самую чувствительную точку. Кусаю нижнюю губу, но не помогает — судорожный вздох громче всего остального, а глаза закатываются сами по себе. Неторопливые движения превращаются в дикий, безудержный темп — ловлю себя на том, что сама правлю балом, двигая бёдрами всё быстрее и быстрее, свободной рукой зарываясь в мокрые пряди волос Ноэ, языком тела моля о пощаде. Дыхание всё громче, биения сердца всё четче и сильнее… Выдох — мой краткий стон унесет с собой проточная вода. Я вспыхиваю от наслаждения, разливающегося по низу живота, пульсация и спазмы обхватывают горячие пальцы, что всё ещё внутри меня. Дрожащие колени, прокушенная губа и привкус железа во рту; дыхание всё никак не приходит в норму; Ноэ поднимается, насмешливо глядя на меня: мокрая чёлка неряшливыми волнами обрамляет лицо, пряча от меня разномастные глаза; вдох-выдох, вдох-выдох; вытягивает пальцы в стороны бьющих струй воды, но я не позволяю, стесняясь и ужасаясь собственной смелости. Медленно-медленно, прикрывая глаза, облизывая его пальцы по отдельности, а затем вбирая в рот оба разом; моё напряженное дыхание передаётся и Ноэ; рваные вдохи через рот в унисон, и в ванной комнате становится ещё жарче. Никаких сожалений, никаких запретов — в первый и последний раз. Стремительное движение — почти поскальзываюсь на кафеле, раздираемая горячим ураганом, который быстро кутает в мягкое полотенце, не прекращая осыпать чувствительную кожу нежными укусами, от которых жар внизу живота распаляется с новой силой; шаг, шаг, ещё несколько — и мы там, с чего всё должно было начаться; там, где нам так чертовски правильно быть вместе — прохладные, гладкие простыни, ладонь к ладони, губы к губам — и сгоревшая до основания спичка возрождается фениксом, чтобы никогда не погаснуть. — Мне так не хочется прощаться с тобой… Молчи. Пожалуйста, замолчи. Только не сейчас. Для нас все слова — излишни и до помешательства губительны; не говори мне ничего — просто почувствуй опаловой душой и бессмертным телом. Мне больше не страшно — и я перестаю сжимать себя в невидимых тисках; перекатываюсь, правлю бал, расправляю плечи; мне больше не страшно отдаться без остатка — движение рукой и долгожданное ощущение сладкой боли, быстро перерастающее в трепет наслаждения; руки Ноэ на моих бёдрах — задают ритм, неспешно поднимая и опуская; его рассыпавшиеся по плечам, еще влажные пряди, сбивчивое дыхание. Ночь, которая принадлежит лишь нам двоим. Хочу большего, долой все пломбы и ограничения — откидываюсь назад, провожу ладонями по груди, и мои руки тут же сменяют те, от которых спазмы внутри всё слаще и ярче, я… Я позволяю себе забыться, и снова становлюсь ведомой — пальцы Ноэ впиваются в ягодицы до красных следов, заставляя приблизиться, заставляя почувствовать его ещё глубже — закусываю губу, не пропуская стоны, что обязательно нарушат идеальную, правильную тишину середины ночи; ладонь к ладони, сжать в кулак, пока самые любимые, самые мягкие, самые правильные на свете губы выводят узоры на груди, пока Ноэ мягко толкает меня назад и накрывает своим телом, не прекращая двигаться в моем теле; наконец, я позволяю себе закрыть глаза, рассыпаясь на осколки противоречивых чувств. Голова идёт кругом, голова не пропускает ни единую полноценную мысль — я обнимаю Ноэ на пределе сил, скольжу руками по его груди и прессу, увлекаю в бесконечные поцелуи. Танец наших сплетенных тел распаляется — мне хочется большего, еще и еще. Будь у нас годы впереди, я долго не могла бы выпустить его из собственных рук. Но у нас есть только эта ночь. Даю безмолвное согласие, пара секунд — и оказываюсь на животе, прижатая телом Ноэ к скользким простыням. Ладонь в ладони — сжать и никогда не отпускать. Толчки всё глубже и сильнее — кусаю губы, но от самой себя не убежать, пока вдохи и выдохи одеваются в звуки, заполняя комнату моими тихими стонами. Горячие губы к моим щекам, шее, спине — исследуют и вызывают колючие мурашки, пальцы отбрасывают прочь волосы, а острая сладость внутри нарастает с новой силой, заставляя сжать зубы и простыни в руке, пронзая ладонь острыми ногтями. Вскрик — и спазмы, почти болезненные. Приносящие волну блаженства, заставляющую потерять голову еще больше, заставляющую до всхлипа сжать губы, утыкаясь влажным от пота лицом в простыни. — Нет, нет, — умоляю я, когда глубокие толчки начинают замедляться. — Не останавливайся, иначе я убью тебя! Темп нарастает, превращаясь в бешеный — я хныкаю и вожу рукой всё ниже и ниже, приближаясь к лону, терзаю сама себя, жмурюсь до желтых пятен перед глазами, терзая нас обоих. Хорошо до боли, выбившаяся из сил до дрожи в коленях… Предвкушающая… Мои пальцы, сведенные судорогой от простых движений, шум в голове, счет от одного до десяти, от десяти до одного… Два сплетенных тела, двигающиеся в унисон в последний раз. Толчок, ещё один — я выгибаю спину, чувствуя, как Ноэ с шумным выдохом в мою шею изливается внутрь, и не могу больше терпеть — вверх-вниз, вверх… И теряю рассудок, теряю память, теряю зрение, барахтаясь в собственных ощущениях. Дрожь по телу, мой самый яркий оргазм и три буквы, вырывающиеся из уст: — Ноэ…*
Мы лежим в полной тишине ещё несколько десятков минут, глядя друг другу в глаза. И ничего больше не нужно — только видеть, как искры в бистре и малахите заставляют моих изумрудных бабочек трепетать в груди. Он безмятежен. Я влюблена. Впервые за всю жизнь я четко и ясно осознаю, каково это. Два существа, что нашли друг друга слишком поздно. В слишком жестоком и несправедливом мире. Те «мы», что живут в параллельной Вселенной, прямо сейчас наверняка мирно спят, обнявшись во сне. Или говорят об ерунде, смеются над шутками, понятными только им двоим. Смотрят друг другу в глаза, прямо как мы сейчас, зная точно, что впереди у них — целая жизнь. Жизнь, в которой другая Лайя будет носить под сердцем непременно мальчика, морща лоб при выборе кроватки в детскую. Будет встречать другого Ноэ с работы — уставшего, но бесконечно любящего. Они сядут вечером перед телевизором, обсуждая счета, новости в мире и прочие мелочи, приготовят американо и лавандовый чай, чтобы под конец безумного дня насладиться обществом друг друга. А, быть может, они уже не вместе. Что-то не поделили, обидели друг друга, а теперь мучаются от осознания, что ничего не вернуть. Жизнь сводит их раз за разом, чтобы дать очередной шанс на примирение, но они тратят его на ссоры и обиды. Он уходит раз за разом, оставляя ее в пустой квартире наедине со слезами, жгучей болью в груди и криками в подушку, а сам до боли вцепляется в волосы, так до конца и не понимая, что творит. Но те Ноэ и Лайя, что прямо сейчас продолжают смотреть друг другу в глаза — самые несчастные существа, встретившиеся в самое неподходящее время. Слишком поздно, слишком рано? Мне не дано это знать. Я провожу пальцами по его щеке — увернувшись, Ноэ ловит указательный, с улыбкой прикусывая. А затем — так легко и просто: — Нет смысла оставлять тебя без ответа. Хоть я и не смог заставить себя ответить взаимностью в Сибиу, леди. Не смог на духу выдать, что полукровки тоже умеют любить. Страшно и отчаянно. Любить, как я тебя. Прямо сейчас. Люблю. Я влюблена. И он влюблён. Одно его слово рушит то, что оседало миллионами лет под ногами. Будто сию же секунду разорвется кора Земли, отправляя моё тело плавиться прямиком в самое ядро. Господи, дай нам ещё немного времени, прошу. Дай мне быть собой, дай мне, молю, быть самой собой. Дай мне горечь, дай мне яд, который убьет меня в конце концов. Дай мне побыть с тем, кого истинно люблю и желаю. Дай мне каплю благословения. Господи… Ведь ты же милостив — так говорят. Тихий смех — в ответ ему. Смех, полный неисполненных мечтаний и надежд. Я получила то, что хотела. Получила слишком поздно. Накануне моего самого правильного в жизни решения. Его признание — как прирученная бабочка, севшая на кончик пальца. Трепетная и нежная, самая прекрасная на всём свете. Доверчивая и напуганная собственным решением. Я не отвечаю ничего. Лишь прижимаюсь ближе, кладу всё еще влажные волосы на горячую грудь Ноэ. Я умею. Я могу. Я могу наконец-то забыться безмятежным сном. Таким нужным и правильным. Я засыпаю мгновенно, тяжесть и легкость от прошедшего дня ложатся на мои плечи. Мне снится мир, где мы будем вместе, и даже последний путь пройдем, взявшись за руки — мы не должны разлучаться, ни за что и никогда. А просыпаюсь с нарастающей тревогой в груди — решение принято. Все пешки расставлены по местам. На соседней подушке — запах моря и дерева. И записка, которую я не решаюсь прочитать очень долго, жалея, мучая себя. Пока дрожащие пальцы сами не разворачивают сложенный пополам листок. «Всё было правдой. Не хочу, чтобы ты видела конец, моя леди». Сон снимает, как рукой. Нет времени, чтобы сомневаться. Пришло время, чтобы сделать самый правильный шаг в своей жизни.