*
— Крепкий кофе на ночь глядя? — Ноэ смешно, с шумом вдыхает пары, исходящие от чашки с моим эспрессо. Я не могу обуздать странное желание улыбаться каждый раз, когда он оказывается рядом — небрежно расстегнутая рубашка, отсутствие пиджака — почему-то мысль о нём вызывает чувство ностальгии. Ангел прямиком из Преисподней, затесавшийся, но не павший — холодные переливы в светлых прядях, бистр, малахит и белоснежная одежда, отеняющая золотистый, итальянский загар. Кажется, что за время нашего коротенького путешествия в Портовенере его кожа стала ещё темнее, мерцающая в полумраке оживающего сада. Шальная мысль пулей проскальзывает в мою голову, и вытеснить так просто не получится. — Или сон на сегодня не запланирован? Он бросает на меня игривый взгляд разномастных глаз, без излишних церемоний садится на траву и кладёт голову мне на колени — идеально. Так, как нужно. Теперь всё на своих местах. — Ты кажешься человеком. Ноэ громко фыркает: — Сочту за оскорбление, которое ранит меня прямо в сердце, леди Бёрнелл. — Врёшь. — Никогда. Лёгкое дуновение ветерка приносит запах цветущей яблони — я закрываю глаза, не могу надышаться. Так упоителен вечер, но так сложно ценить обычный воздух, который совсем скоро станет гнетущей горечью… Совсем скоро, когда придётся перестать обманывать себя и всех, покорно склонить голову перед неизбежностью — из часов утекает песок, пропадает, превращается в ничто… — Это не наше место, — внезапная догадка, произнесенная вслух. Не наше, не моё, не твоё, не о нас, не для нас. Яблоневый цвет и расцветающий сад — чужое, нежное и трепетное. Наше же — жаркое, знойное, карамельное, морское. Наше осталось в Италии, наше совсем скоро перестанет существовать. «Наше». Ха-ха. Есть ли у меня право так наглеть? — Ты можешь быть там, где только пожелаешь, — ладонь Ноэ в полумраке находит мою, крепко сжимая. — Не бойся своих желаний, Лайя. Закрой глаза и подумай об этом месте. И скажи вслух, когда будешь готова. Я сбиваюсь с толку — сердце колотится, и каждая клеточка мозга упорно твердит не о том. Водоворот, круговорот судорожных мыслей — остаться или сбежать? В конце концов, когда у меня будет такая возможность? Нет места, нет конкретной картинки или вида. Есть бьющиеся в ритме сердца слова — откровение и Ноэ. Куда угодно. Лишь бы второе условие было соблюдено. — Готова. Мурашки по коже, неудачная попытка принять вертикальное положение, вихрь по всему телу — и я больно прикладываюсь затылком о тротуар. Ноэ смеётся над моей неуклюжестью, но с беспокойством в глазах ощупает голову — всё в порядке, жить буду. — Где мы? — с изумлением разглядываю низенькие, щербатые дома, узкий проулок, фонари, тускло освещающие улицу — совсем не похоже на сказочное место. — Ты мне скажи, — Ноэ отряхивается, подаёт мне руку и тянет прочь из проулка. — Мне известно лишь то, что мы всё ещё на территории Румынии. Я щурюсь, будто это поможет разглядеть что-то получше. Смутно знакомое место, где-то я уже это видела… Фонари, разноцветные дома, редкие прохожие. И мост. В Сибиу есть Мост Лжецов — всего пару часов езды от Бухареста. Поговаривают, что на нём ровно не устоит ни один врун — само тело начинает подводить, стоить только взойти и начать самозабвенно предаваться кривляниям души. Несколько месяцев назад я бы не обратила внимание на древнюю байку, придуманную ради завлечения туристов. Почему именно он? Почему мы оказались прямо в захудалом городке, не слишком обласканном вниманием туристов? Я медленно подхожу к исторической ценности, которую раньше видела лишь на обложках тонких брошюр — вычурный, но пыльный. Внизу — автомобильная дорога, и лететь, в случае чего, совсем невысоко. Почему мост? Я задаю себе вопрос раз за разом, осматривая окрестности — тусклый свет, стремительно наваливающиеся сумерки, квадратные зонты со столиками какого-то заведения, люди-одиночки, спешащие по своим делам. Счастливые… Существующие здесь и сейчас, не думающие о том, что будет с их жизнью в ближайшем будущем. И я была такой когда-то — хмурой, не замечающей красоты под ногами. Не распознающей сердцевину макового бутона — нежную, скрытую ото всем. Не знающая, чего я хочу. Меня знобит, но вовсе не от холода; обнимаю себя за угловатые плечи, так и не решаюсь взойти на мост — а вдруг?.. А что, если старинная легенда обернется явью? Но мой верный проводник не позволяет усомниться — берёт за руку, и этот жест дороже всего, что у меня было. Теплые пальцы переплетаются с моими — я никогда не привыкну, никогда не перестану вздрагивать, пропуская по телу электрический заряд. Шаг, ещё шаг, ещё — мы медленно достигаем середины, опираемся на перила — душный, румынский вечер, запах уличной еды, незнакомая музыка вдалеке и часы смерти Святого Паскуале — далеко, неслышно отсчитывают отведенное нам время. — Знаешь, — вдруг вырывается откровение — странное, никому не нужное, не к месту, не ко времени — забудь, не слушай, пропусти мимо ушей. — Меня всегда тянуло в Европу, сколько себя помню. Франция, Англия, Ирландия, Испания… Будто там — иная жизнь, совсем не такая, как в Америке. Люди живут по-другому, думают иначе, у них иные ценности. Казалось, что Америка — место-уныние, а Европа — место-праздник. И я делала всё — работала, копила — чтоб сбежать туда, но каждый раз не находила того, что искала и желала… Спокойствия, умиротворения, ощущения, что я на своём месте. И нашла только сейчас. Ноэ шумно выдыхает, готовится что-то сказать, но я рискую, ставлю всё на красное и продолжаю: — А однажды осознала, что тяга к новым горизонтам — это у меня от отца. Мать всегда была домоседкой. Папа всегда хотел, чтобы я…мы осознали, какой же большой у нас есть мир. С пяти лет пытался увлечь географией, крутил глобус, тыкал пальцем, так забавно улыбался и говорил — О! Северный Полюс! Нет, прости, золотце, здесь твой папа не бывал, про медведей рассказать не может. — Ты всё ещё привязана к отцу, — Ноэ держит дистанцию, но настороженно разглядывает мои сменяющиеся эмоции на лице. Не нужно подбирать нужные слова — то, что льется песней, иссякнет лишь, когда колодец пересохнет. — Спустя столько лет. — Пожалуй, — я натягиваю широкую улыбку, смаргивая непрошенные слёзы. — Не зажило. Не доболело. Знаешь, он обещал, что, когда я немного повзрослею, мы перестанем слушаться маму, сбегать на машине, объезжать всё западное побережье, просыпаться возле моря, есть сэндвичи, купленные на заправке… А когда стану совершеннолетней — летать в другие страны. Он будет рассказывать о своей молодости, показывать мне достопримечательности и с умным видом гида водить по памятным местам. Если я, конечно, не буду стесняться старика рядом с собой или не найду к тому времени себе парня — компания явно поинтереснее. «Лайя, кода ты повзрослеешь, мы с тобой горы свернём!». Я…я повзрослела. Но старика, которым так боялся стать отец, нет рядом со мной. И никогда не будет. Страшное слово — «никогда», не правда ли? Ноэ долго молчит, разделяя со мной момент скорби прежде, чем хриплым бархатом озвучить новую фразу, пустить ее навстречу душной темноте: — Петрарка сказал бы, что смерть погасила Солнце. — Я возвращаюсь к Богу моему, устав от жизни, но не сытый ею, — кусаю себя за палец, прячу больную улыбку, рвущуюся наружу, неосознанно бросаюсь последними строчками одного из сонетов, что читала половину ночи — и каждая строчка, каждое четверостишье будто было написано специально для меня. Ноэ удивлён моими познаниями: задумчиво закатывает разные глаза, сминает пряди волос в кулаке, но не произносит более ни слова. Уступает место, даёт пространство для того, что годами хранится в душе, то, что заперто на десятки замков, а ключи покоятся в каждом месте, где я когда-либо побывала — убегая навстречу неизвестным городам и странам, я всегда вспоминала папу, вновь и вновь хороня кусочек прошедшей безмятежности. — Но тогда погасло не Солнце, а выключились звёзды. Для меня. Знаешь, папа всегда мечтал о большой семье. И о девочках — он очень уважал женщин. И так радовался, когда мы собирались все вместе… Никогда не желал ругаться или расстраивать. Даже маму. А мама всегда обожала порядок — в доме, в голове, никаких спонтанностей, всё по расписанию. И болезнь отца отвратительно не вписывалась в её идеальный мир — поэтому он никому не сказал, что за ним по пятам ходили врачи, упрашивая лечиться, посещать химиотеапию… Но он знал, что его опухоль в спинном мозге уже невозможно вылечить. Ноэ, он терпел до последнего. Терпел, никому не показывая — не хотел расстраивать своих девочек, не хотел быть неудобным, недостойным маминого идеального мира. Не хотел… Не хотел, чтобы мы запомнили его лысым, под капельницами. Порыв тёплого, южного ветерка развевает мои волосы — я сгибаюсь пополам от приступа ноющей боли в груди, когда Ноэ обнимает меня за плечи и резко разворачивает к себе, пряча раненное сердце подальше от всего мира. Прижимает ближе, принимает на себя стрелы воспоминаний, цепляется отчаянно, будто мыслями пытается донести: я здесь. Я буду с тобой, я заберу всё, что нагорело, накоптило и наболело, я пущу по ветру всю твою боль. И я верю ему, как никому прежде. Почему? Потому что хочу верить. Хочу обманываться, сверяться со стрелками часов, шептать о том, что «навсегда» — это вовсе не навсегда, что у сказок не всегда счастливый конец. — Когда…когда Милли попала в аварию, — задыхаясь, продолжаю я. — Всё было так, как в день, когда мы узнали, что папу нашли на улице без сознания. Лифт, который всё никак не желал спускаться, марафон по лестнице, ожидание в коридоре. И я в оба раза садилась на пол, который до тошноты пах хлоркой. Папа умер, ни разу не придя в сознание. Тихо, спокойно — его сердце просто перестало биться. Он даже в последние часы жизни старался не доставлять проблем, Ноэ. Он ушёл от нас по-английски — часто говорил, что у него есть английские корни. А я боялась прощаться. Папа боялся, и я побоялась. Не зашла в палату, не дотронулась до его руки — убежала с криком на улицу, пока маме показывали счет на огромную сумму за его содержание и посещения врачей. Молчание в ответ нисколько меня не тяготит, лишь вызывает лёгкую улыбку — темнота, запах дерева и морской соли, очертания длинных пальцев Ноэ возле моей руки и свистящий в ушах ветер. Я улыбаюсь шире — губы сводит; поднимаю голову, а над нами — аметистовая бескрайность далёкого космоса и россыпь проступающих всё ярче звёзд. — Когда я была маленькой, всегда задумывалась: какие же они, эти звёзды? — я раскидываю руки, медленно кружусь вокруг себя, и порыв ветра подхватывает подол моей юбки, ласково треплет. — Сколько до них добираться? Холодные ли они, как лёд, или обжигающие, как лава? Завидовала космонавтам, представляешь! Они-то наверняка мимо сотен этих звёзд пролетают каждый день, они-то наверняка всё знают… А чуть позже мне поведали, что этих звёзд давным-давно не существует. И всё, что я вижу, когда папа расстилает плед на заднем дворе — это свет. Они светят, они обманывают надеждой даже после своей смерти. Я отворачиваюсь, стыжусь резко накатившего, такого по-детски нелепого волнения, хочу рассмеяться от самой себя — зачем, зачем ты рассказываешь об этом, Бёрнелл? Зачем портишь волшебство драгоценного момента? И рука Ноэ находит моё плечо, чуть надавливая. — Ложись. — Прямо сюда? — я недоуменно хмурю брови, но, не дожидаясь ответа, послушно укладываюсь на пыльный, старый мост, перебрасывая копну волос на грудь. Ноэ ложится рядом, не боясь запачкать свою идеальную, белоснежную рубашку, заводит одну руку за голову, а другую тянет вверх. — Мне хотелось бы указать тебе на Бетельгейзе, — с грустью говорит Ноэ, а у меня вдруг начинает болеть сердце. — Но…вместо этого посмотри сюда. Я послушно слежу за движением его указательного пальца, пока он не останавливается на яркой точке среди нескольких поменьше. Кажется, что свет звезды ослепляет меня, и глаза начинают слезиться. — Денеб, — хрипло, еле слышно продолжает Ноэ, и голос его теряется на фоне проезжающего под мостом автомобиля. — Далёкая, но не слишком — всего три тысячи световых лет. Пустяк для практически бессмертной Вселенной. Её свет только-только начал разрастаться, когда на земном шаре процветала Римская империя. Клянусь вам, леди, что эта звезда из созвездия Лебедя всё ещё жива. — Вот там — созвездие Лебедя, — папа протягивал указательный палец, указывая на самые яркие точки на тёмном полотне. — Те, что помельче — голова. А самые крупные образовывают тело и крылья. А потом все дамбы рушатся. Сколько времени я лежу, уставившись в небо, силясь, чтобы не моргнуть? Чтобы не спугнуть, не упустить сокровенную звезду — живую, тёплую, которая, кажется, поместится у меня на ладони, согревая сердце и душу? Сколько времени проходит, пока я разворачиваюсь, хватаюсь за рубашку Ноэ, привлекая ближе? Сколько световых лет понадобилось, чтобы мы стали так близки? Сколько звёзд успело сгореть и исчезнуть, пока я, не стесняясь, пропитывала слезами белоснежный хлопок, пока касалась холодными руками такой горячей шеи, не могла остановиться? Насколько близко приблизилось Солнце к горизонту, пока в Сибиу двое безраздельно принадлежащих друг другу прятали лица от случайных прохожих, слышащих женские всхлипы, пока лёгкость и тяжесть накрывали меня с головой шерстяным одеялом, пока ставшие такими родными губы шевелились, пытаясь шептать слова успокоения, но я раз за разом останавливала, упиваясь моментом? Моментом, когда рушится всё. Я думала, что только Ноэ возвёл вокруг себя стены. А теперь выжигаю дотла остатки высушенной, когда-то живой изгороди, чувстввую на собственной шкуре, как работает очищение огнём. Нет прошлого, нет будущего. Есть только этот момент. Мои слёзы, застилающие глаза и катящиеся по щекам — думаю о том, что они делают меня совсем безобразной. Я смеюсь, смеюсь до дрожи в руках, и вдруг всё вокруг кажется таким лёгким. Неважным, абсурдным. Всё, кроме одного момента. Я смело оставляю краткий поцелуй на виске Ноэ и тяну за собой — он послушно, без лишних слов поднимается, ведомый мной. Только здесь и сейчас. — Ты знаешь легенду об этом мосте? — вдруг задыхаясь от волнения, спрашиваю я еле слышно. Нет шума проезжающих внизу машин, нет редких туристов, проходящих мимо. Даже легкого ветерка нет — стих, притаился, прислушался. — Леди, не думайте, что я не осведомлен о таких вещах, как туристические байки, — Ноэ слегка кривится, закатывает глаза, выдавливает из себя слова, подражая писклявому голосу гида. — Посмотрите налево — вы прямо сейчас, прямо-таки своими глазами видите Мост Лжецов. В прошедшие века у местных жителей было поверье о том, что на нем невозможно солгать, а под осмелившимися он просто рушился. Мисс Бёрнелл, как видите, мост всё ещё цел. Думаете, никто не приходил сюда с лживыми намерениями? — Верно, — я коротко киваю, вставая вплотную к Ноэ. Нос к носу, глаза в глаза. — Желания нужны, чтобы сбываться — твои слова? А как насчёт того, чтобы оживить древние легенды? Он долго-долго молчит, и в полумраке замечаю крохотную родинку на его переносице. Хочется поднять руку, так нестерпимо хочется дотронуться — почему-то терплю, одёргиваю себя, прячу за спиной подрагивающие руки. — Хочешь знать, способен ли я на разрушение исторических памятников? — кривая, напускная усмешка битым стеклом ползёт по его лицу. — Почему бы и нет. Только зачем? Чтобы ты прошла проверку на правду? Или я? Глупое сердце выдаёт меня с потрохами, а волнение льется через край. Близко-близко, так бесконечно далеко… Рука на моей талии — отстраняюсь, не сбивай с нужной мысли. Мысли, которую так тяжело озвучить. — Ты…ты знаешь? — запинаясь, произношу я. — Ты ощутишь, если я посмею соврать? Обещай, что почувствуешь. Обещай, что этот чертов мост превратится в крошку, а я упаду, ломая себе рёбра. — Лайя… — Обещай! — Я обещаю. Как хорошо. Как легко и тяжело. Я прохаживаюсь взад-вперёд, нервно хохочу — не решаюсь. Не решаюсь, не решаюсь, не решаюсь… — Я… — мост угрожающе вибрирует под моими ногами. — Мне кажется, что я люблю тебя. В ответ — лишь тихий выдох, чуть слышный шелест ткани рубашки, короткий смешок, убивающий меня наповал так, словно оглушающая канонада прямо за спиной. Канонада, фейерверки, и лживая искра, сжигающая очередной мост. Мост Лжецов всё ещё остаётся на своём месте.***
Люди говорят, что родные стены лечат. Оказываясь дома, ты можешь скинуть все маски, стереть с лица невыносимую улыбку, от которой сводит скулы, позволить себе быть настоящей. Дом — это не место. Дом — это ощущение. Есть ли он у меня? Я не выхожу из своей комнаты; привычный интерьер въедается под кожу, становится частью меня. Строгие шторы, гобелен на идеально застеленной кровати, мягкое кресло, в которое так и хочется забраться с ногами, накрывшись плюшевым пледом… Я останавливаю ход мыслей — не туда, соберись, Бёрнелл. Пёстрые мазки краски до самых локтей, пальцы в масле, в пальцах кисточка — смотри вперёд, Бёрнелл. Делай то, что должна. Глуши, разделяй, властвуй над собственными чувствами, борись, береги то, что осталось. Не поддавайся. Дождись. Дождись ответа, каким бы он не был. Я обкусываю губы до резкого, тошнотворного железа на языке, бросаю мысли на плаху четкой цели — давай же, Лайя. Жди, но не надейся зря. Глупая, глупая, глупая! Я беспомощно жмурю глаза, не понимаю саму себя — выгнутые запястья, нахлынувшие чувства, тягучий вечер почти безлюдного Сибиу и я, пытающаяся накинуть ошейник своих условий на того, кто на это не подписывался. На того, кто совсем скоро станет алмазной пылью, остывающим телом. На того, кого я смогу носить лишь в сердце. На того, кто не хочет разбивать моё сердце ещё больше. Громко всхлипываю, раздраженно вытираю непрошенные слёзы — уймись, Велиала ради! Мазок за мазком — детали ради совершенства. Того, на которое способен такой дилетант, как я. На холсте более нет ни единого пятнышка пустоты — бледные и смуглые пальцы, сок травы, тонкие волоски бровей, смоляные косы, развевающиеся на ветру… Я коротко, смущенно улыбаюсь, отчего-то не решаясь заглянуть и в одну из двух пар глаз. Пар глаз, что стали совсем родными за короткий промежуток времени — по зову растерзанного от историй сердца… Что же будет с вами дальше, мои дорогие? Вряд ли Владу сможет взять с собой портрет тех, кто стал отрадой всей жизни когда-то — в кромешную темноту не должен проникнуть ни единый лучик света. Вы останетесь в заложниках у старого замка — от одной мысли об этом меня бросает в дрожь. Могла бы уберечь, могла бы сохранить, сбежать в Америку, унося с собой бесценную для одного-единственного картину, но… Но вы всегда будете здесь — телами и душами. Лицами, улыбками. Прожившие последние дни, погребенные, упокоившиеся. Наблюдающие с небес. Последние мазки — лишние, совершенно ненужные. Кропотливые, мелкие, полупрозрачные. Блик на аккуратный нос, один светлый волосок в копну тёмных волос — я никак не могу остановиться, отойти на два шага назад, приглядеться. Опустить кисть в стакан с мутной водой, отмыть руки… Но время пришло. Опусти, отпусти. Позволь… Кисточка падает на пол, и мелкие брызги краски цвета слоновой кости остаются на моих щиколотках. Смахнуть усталость с лица коротким движением ладони, испачкать лоб; видеть лишь собственные ресницы, щуриться, медленно распахивая глаза. Счастливо смеяться. Лале кажется ещё младше, чем в моих мыслях — невинная улыбка, нежно-розовые щеки, платье, едва ли не сливающееся с сочной травой, блестящие, не по возрасту умные глаза. Кажется, что вот-вот её хрупкая фигурка оживёт: пару раз хлопнув глазами, она сорвется с места, убегая к реке и зазывая с собой друзей. Аслан придерживает подругу детства за плечо, будто отговаривая от такой затеи: ну же, Лале-хатун, позируй! Смотри на художника, успеется тебе ноги у воды помочить! Я кончиками пальцев прикасаюсь к его медным прядям, поцелованным солнцем на самой макушке, пристально вглядываюсь в ясные, зеленые глаза: настоящий лев, готовый на всё, чтобы защищать близких до последней капли крови. Расслабленный внешне, но, едва на горизонте появится опасность, тут же ринется в бой, размахивая тяжелым мечом. Бессмертный воин, взирающий с холста так пристально, так пронзительно, что колкие мурашки бегут по спине, а собственные глаза не верят — нет, я так не умею. Я не смогла бы это нарисовать. Время пришло, то самое время настало, и сегодня колокол звонит по моей душе, по моей незавидной судьбе. Я завидую себе вчерашней, позавчерашней — у той меня ещё были драгоценные часы и минуты, которые я беспощадно и так бесполезно растрачивала на ненужные вещи. Я двумя руками аккуратно хватаюсь за получившуюся картину — я держу в руках самое большое сокровище в жизни Влада. Я держу в своих руках билет-обманку; вещь, которая разобьет моё сердце на мелкие частички через несколько минут или несколько часов. А что, если… Я топчусь на месте, терзаю душу нечестивыми мыслями: сказать правду или обмануть? Смириться с исходом или выиграть для себя ещё немного времени? Я столько не успела… Зачем я вообще закончила эту чертову картину именно сегодня?! Слёзы собираются в уголках глаз, но я принимаю единственное правильное решение. Плотная ткань в руке, и я решительно тянусь к холсту, чтобы скрыть его от посторонних глаз, не замечая, как бесшумно приоткрывается дверь в мою комнату… Руки встряхивает и тут же отпускает. Я застываю с тканью в руках, даже не поворачивая головы. Знаю, кто пришел. Знаю, кто почувствовал. Мои часы остановились и разбились вдребезги. Всё, что у меня есть — пыль в руках и мысли в голове. Мысли о губах Ноэ, которые будут так холодны совсем скоро. Оцепенение медленно, нехотя, растворяется в духоте комнаты — я делаю несколько шагов назад, вставая рядом с Владом. И решаюсь заглянуть в его глаза. Некогда небесные, сейчас они похожи на море в ненастную погоду, в самый опасный шторм — почерневшие, отдающие весь свой свет дорожкам слёз, непрерывно движущимся по щекам, заканчивающим свой путь крупными каплями на белоснежной рубашке. Он не в силах отвести взгляда от тех, ради кого была каждая секунда ярости и бессилия, от тех, ради кого была каждая минута любви и нежности, что топили его каменное сердце и жгли мосты когда-то давно. Слишком давно для истории мира, но совсем недавно для его незаживающей раны. Будто не веря в собственные силы, он подходит ближе, и пальцы порхают возле до боли, до воя родных лиц; водит и водит, не может остановиться, всё приговаривая так тихо, что у меня едва получается различить: — Вот вы где, мои родные. Теперь я знаю, какие вы были… Теперь я помню вас. Всегда буду помнить. Я хочу уйти, сбежать, оставить; но неведомая сила прижимает меня к стене, не даёт сдвинуться с места, заставляя быть безмолвным зрителем чужого горя, что прямо сейчас проживается снова и снова. Мой взгляд мечется между картиной и Владом; я вижу, как сжимаются его кулаки, как напрягается спина; кажется, что застарелый клинок в его сердце оживает, и рана кровоточит, кровь стекает по лезвию, лишая последних сил. Кажется, что он не выдержит, кажется, что он грани; и больше всего на свете я боюсь, что это — слишком много. — Похожи? — одно-единственное слово срывается с моих уст, и невидимая сила перестаёт прижимать меня к щербатой стене. — Такие, какими я их всегда знал, — голова Влада тяжело опускается вперед в утвердительном жесте и не возвращается в исходное положение. — Когда-то давно. Теперь я помню это. И запомню навсегда. Даже дьявольские силки не смогли до конца отобрать самое дорогое, что существовало в моей жизни. Должно быть, сам Господь хотел, чтобы наши с тобой судьбы пересеклись. Чтобы…чтобы я смог обрести покой. Я усмехаюсь — слишком цинично, слишком неподобающе в такой ситуации. И улетаю навстречу собственным мыслям, но всего на пару секунд. Должно быть, Господь выжил из ума, если устроил эту заварушку. Должно быть, он прямо сейчас в ярости, зная, что его ангельский посланник прошлой ночью подарил своё сердце полудемону, не прося ничего взамен. А он, в свою очередь, спрятал его в карман, скрыв ото всех, что он собирается с ним делать. Короткий укол боли между рёбрами. Пройдёт. И такая передышка придаёт мне сил. Странных, необъяснимых, пришедших из ниоткуда — будто мне давно известно, что делать, что говорить, как вести себя. Будто сейчас я — проводник. — Посмотри, — мой тон звучит, как самый настоящий приказ. — Посмотри на них. Разгляди, загляни в глаза. Вспомни всё, что было. Преодолей все препятствия. Вспомни свою юность, вспомни руку друга на своем плече. Вспомни, как брал невесту за ладонь и вёл к алтарю, насколько она была прекрасна. Вспомни всё это. Влад послушно кивает, не отводя взора от родных лиц. Я выжидаю, считаю про себя, даю ему время. Раз, два, три… Двадцать один, двадцать два… Пятьдесят. — Они дождались тебя, — хриплым будто не своим голом вещаю я, подходя всё ближе. — Они ждали тебя так долго — целые столетия. А теперь взирают с этого полотна, желая лишь одного… Что ты сможешь их отпустить туда, где для них подготовлено место. Они заслужили покоя. Как и ты. По наитию моя левая рука шарит в кармане, находя нужное. Спичечный коробок, который я без промедления, будто так и нужно, подаю Владу. Не знаю, что творю. Не знаю, зачем. Так нужно. Нам всем. Он принимает, и я, затаив дыхание, отхожу на два шага назад. Раз, два, три… Картина, которую я так кропотливо рисовала, вкладывая в каждый штрих частицу своей души, вспыхивает рыжим огнем. Жадное пламя пожирает тонкий холст, и краска растворяется, превращает лица в уродливые гримасы, уничтожает весь мой труд, стирает с лица земли то, что могло бы стать реликвией… Но я не произношу ни звука. Так нужно, так правильно. Чёрная дымка клубится вокруг Влада, обнимая и отшатываясь; я завороженно гляжу, как праведный огонь уносит что-то большее — бесконечную боль и вину, сжимает её дотла, оставаясь легкой тенью на ребристых стенах; я судорожно вздыхаю. Лицо Влада пронзает гримаса невыносимой боли; я рвусь с места, хочу помочь, спасти, но проклятие тотчас же отступает, и дымка обращается яркими, золотыми лучами, спасительным свечением, которого мне так невыносимо больно касаться. Почему?.. Мечтал о вечных страданиях — и будет их получать, покуда не поймёт, что иногда нужно вовремя уйти. Даже с похорон родных душ. Но нашему герою этого понять не дано, даже спустя столетия. Слова Ноэ гулко стучат в моём горле, проникают в каждую клетку, становятся единственной дотошной мыслью, пока я слежу, как всё тело Влада обращается ослепительным светом. Картина сгорает дотла. Влад всё ещё здесь — растерянный, беспомощный. Потерявшийся в собственных ориентирах. И я кладу на свои плечи непосильную ношу его судьбы. Я принимаю единственное правильное решение. Ради себя. Ради всех нас. Ради Ноэ.***
— Сандра! Я без стука врываюсь в небольшую комнатку — девушка едва ведёт бровью, не отрываясь от своего занятия. Послушное пламя свечи пляшет от каждого движения её руки, гаснет и тут же загорается; я чувствую странный запах засушенных трав, но не поддаюсь настроению: из моих трясущихся рук прямиком на кровать выпадает тяжелая книга с черной обложкой. — Помоги мне, прошу. Ради Влада. Помоги мне. Ради того, в чьем саду вновь расцвели деревья. Помоги мне. Ради того, кто заставил меня вновь поверить в звёзды.