***
Южные сверчки, прохладный воздух — я замираю, наслаждаясь моментом, чувствую себя старой женщиной с неутешительным диагнозом. Судьба после него — впитывать и впитывать, здороваться и прощаться, покуда не останется что-то одно перед обрывом; принимать мир, чувствовать, вкушать — словно это мне суждено всего через несколько дней отправиться, плутать неизвестными тропами, даже не надеяться на возвращение. Вкусить самые остатки, кажущиеся до одури сладкими, медовыми, задыхаться и прятать подступающие слёзы — я остаюсь человеком. Не смотря ни на что. — Как удивительно… — Влад с изумлением на лице спешит к одному из деревьев. — Эта яблоня была посажена ещё во времена моего детства. И так давно отцвела, стала лишь сухостоем. Что… Я заинтересованно приближаюсь и прикрываю рот рукой от изумления и радости: нежные, зеленые ростки тут и там, повсюду. Кажется, ещё несколько минут — и дерево воспрянет от длинного сна, раскинет ветви, обращаясь могучим исполином. Нежные, будто стыдливые листочки, ещё не до конца распустившиеся — как чудо, которого я боюсь коснуться: а если запачкаю? А если светло-зеленый свет испугается того, что таится внутри моего тела? Я поспешно делаю несколько шагов назад, и меня подхватывают руки Ноэ — вновь ласковые и трепетные; достаточно, чтобы раствориться, позабыв обо всём. Я улыбаюсь, прячу печаль; я улыбаюсь, пока он дарит мне краткий, невесомый поцелуй в нос и обнимает, прижимает ближе — о большем я и не просила. Лишь бы забыться, задохнуться в этом моменте, лишь бы я не увидела, как ты покинешь меня. Лишь бы… — Ещё даже не сезон, — уверенно говорит Влад, ковыряя указательным пальцем кору дерева. — Клянусь, ещё вчера оно было таким же сухим, как обычно, а за один день изменилось. Локид, твои шуточки? Не давая Ноэ и рта раскрыть, Сандра принимает весь удар на себя: коротко подмигивает нам, ласковыми ладонями касаясь дерева; я вижу, как её губы шевелятся, нашептывают что-то: неужто и вправду ведьма? Сандра не останавливается: нежно водит руками по коре; я вижу её израненные ладони, и сердце сжимается — сколько тебе пришлось перенести? Сколько боли ты стерпела ради нескольких дней умиротворения? А что будет после? Сандра не слышит моё волнение, в отличие от Ноэ — не опасаясь никого, он прижимает меня ближе, медленно, слишком медленно разворачивает — нет границам, нет осуждениям, нет места чужим мнениям. Есть я, есть он. Есть наши воспоминания, от которых горячая волна стремится вниз по телу. Даже если ты уйдешь, я не смогу полюбить кого-то ещё. Пусть даже ты и не знаешь о моей любви. Я открываю рот… — Т-ш-ш, — предостерегает меня Ноэ, дёргая бровями. — Смотри. Без излишнего желания я поворачиваюсь. И замираю, запечатлеваю этот момент в своем сердце навсегда. Сандра нежно нашепывает что-то молодой зелени, которая разрастается с каждой секундой; крепкие, тёмно-зеленые листья полностью покрывают ещё мертвое вчера дерево, вытягиваются, расползаются тут и там. Ещё один вдох, ещё один шепот — я вижу бледно-розовые цветы, озаряющие своим присутствием, как добрый знак. Как чистая, белая магия, как настоящее чудо. Внезапный шелест ветра среди вечной духоты, одобрительный кивок Ноэ — по моим щекам катятся слёзы радости. Ты смогла. Цветы множатся, летним снегом капая на зелёное, такое живое древо — невинные и прекрасные, нежные и хрупкие. Я потираю глаза, и внезапная догадка опаляет всё моё тело: яблоня — как символ души Влада. Она завяла, казалось, много веков назад, но возродилась вновь с помощью чужих сил, поверила в добро и искренность, возжелала довериться скромной девушке с прозрачно-голубыми глазами. Протянула молодые ветви навстречу, одарила бледно-розовым цветом, не боясь разочароваться. Понадеявшись на нить судьбы, на крохотный шанс. Влад — как внезапно ожившая статуя. Крошит гипс на своих руках, касается соцветий, оглаживает кончиками пальцев, не верит, ни во что не верит. Осознание — как удар в спину. Краткое движение, рывок, четыре шага навстречу — бледно-розовые, яблоневые цветы в руке, что так трепетно, невесомо заправляет их Сандре за ухо, касаются волос. Я замираю, не шевелюсь, и Ноэ не подаёт признаков жизни. Мы — восхищенные наблюдатели рождающейся искренности, обнаженных душ — цветы в волосах, неувядающая улыбка Влада. Многовековая боль и грусть пересиливает бесконечная нежность — ладонь по щеке, по губам Сандры… Будто забывая о наблюдателях, будто они остались наедине во всём мире. Не могу себе отказать — слёзы катятся по подбородку от момента, от счастливого момента и трагедии, что последует вслед за ним. Почему? Почему так жестоко устроен мир? Почему, чтобы влюбиться, один из вас должен скоро уйти в небытие? Не замечаю — а слёзы градом катятся дальше, выжимая из меня все оттенки боли. Хочется съежиться, хочется стать ничем, хочется лелеять всё упущенное — не могу, покуда самые нужные руки обнимают меня за талию. Покуда они не стали лишь прахом… Я цепляюсь. Я топлю себя собственноручно. Я вновь обращаю внимание на Сандру и Влада — замерших, примерзших к земле. Цветы яблони в волосах, два взгляда — взаимных, искренних, чистых. Будто двое детей, будто с ними — самая невинная любовь. Как так вышло?.. — Всё просто, — шепчет мне на ухо любимый бархат — чуть хриплый, с ноткой лирики. — Он нашёл тьму в её красоте, она увидела красоту в его тьме. Мне нечего добавить, мне нечем возразить — такая же. Нашедшая нужное в самом безнадежном месте, покорившаяся собственным мыслям. Заклеившая себе рот скотчем — что, если поймет, услышит, узнает? Разрешит, примет, оставит? Я боюсь знать. Я всё ближе прижимаюсь к самому тёплому плечу, вдыхаю запах соли и дерева, пытаюсь просто двигаться, не убивая, не выжигая себя изнутри. — Не слишком поэтично, да? — внезапно Ноэ хмурится, тревожным взглядом вспыхивая и тут же угасая ошметками пепла. — Но от такого рода красоты вся тьма отступает. Нехотя, ненадолго, но всё же. — Лучше и не сказать. — Хороший ответ, леди Бёрнелл, — Ноэ кивает, перехватывая мою руку и заставляя повернуться. Два коротких движения — и мокрые дорожки исчезают с моего лица. Зацикливаю, как старую пластинку, снова и снова ставлю на повтор — бистр и малахит, тёплые искры, растрепанное, распадающееся на пряди золото — стой и смотри, смотри и запоминай лицо, которого тьма посмела коснуться лишь наполовину. Обманывать всех, обманывать самого себя — или не знать? Совсем-совсем весенний запах нежной яблони — и даже неумолимая, жестокая осень отступает под натиском эликсира таких человеческих чувств. Так некстати оживающий сад. Четыре фигуры — нет вопросов и кинжалов. Четыре всадника Дюрера с молитвами на губах вместо проклятий.***
Прохладные коридоры не отпускают меня — я брожу, зная, где отыскать сокровенное, взад-вперед — душевное падение, очередные американские горки, когда хочется зажмуриться, не представляя, доберешься ли до пункта назначения живой. Хруст пальцев, тяжелые глаза, время, утекающее сквозь пальцы — я так старательно, но совершенно бездарно пытаюсь сохранить его, наступая на собственное горло острым каблуком, протыкая артерию, а наружу — лишь сомнения и отказ от собственных слов. Почему я — всего лишь слабый человек? Мне стыдно — я нарочито тяну с финальными штрихами и мазками: феникс дряхлеет с каждым днём, но я не позволяю умереть — он больше не переродится. Перекроить всё, раз за разом, бормотать себе под нос, что на картине всё должно быть ровно так, как вспыхивает перед глазами — «прошу у тебя прощения, Влад, я — не художник, я просто хочу сделать как можно лучше. Это выгодно нам обоим». Врать и увиливать, тешить и кормить с ладони собственное эго — я не могу вас отпустить. Только не сейчас. Я не могу отпустить тебя. Мне так хочется расхохотаться от собственной наивности, которую, как я думала, похоронила ещё с десяток лет назад: маленькая Лайя, длинные волосы спрятаны в тугую косичку, выйти из класса и замереть, не дышать, ощущать, как живот скручивает от неведомого ощущения; щеки загораются, а впереди он — светлые, короткие волосы, ровный нос и светло-серые глаза под густыми бровями. Спустя год я буду смеяться над собой — с чего вдруг он мне понравился? Но мне пятнадцать, и я по уши влюблена в факт существования нелюдимого парня, с которым так и ни разу не обменялась даже парочкой слов. Скрываю от подруг, рисую сердечки в тетрадях и много, безнадёжно мечтаю о том, что никогда не сбудется. Сейчас мне двадцать четыре. Во мне намного меньше робости и нет даже блокнота под рукой, но безнадёжные мечтания всё ещё со мной. Вдох, выдох — ринуться вперёд, будто в омут с головой, напомнить себе, с какой тоской сжимала холодную простынь на левой половине кровати, вновь пуская в ход всю свою неуёмную фантазию… Стыдно поднимать наверх собственные мысли. Предполагаю, что, когда мистер Басараб отречется от насущного, мы вместе с ним оставим на земле обетованной тела, которые вы сможете при желании похоронить. Сможешь посещать хотя бы мою могилу после моего ухода. Приступ тошноты заставляется согнуться пополам и посмотреть на свои руки — этими самыми руками я запираю Ноэ в стенах невыносимого ему, слишком тесного, кровожадного замка. Я бесшумно проскальзываю в библиотеку; не вижу лица, но чувствую повисшую Дамокловым мечом задумчивость — густую, подобную туману с частицами пыли, которые впиваются в глаза и остаются противной маской на лице. Тонкие, длинные пальцы бережно переворачивают желтые, плотные страницы, скользят по строчкам, будто они — старые друзья, знающие друг о друге абсолютно всё; будто текст выучен, вызубрен наизусть. — У меня было достаточно времени, чтобы ведать многое, — будто в ответ на мои мысли Ноэ резко вскидывает голову и одной рукой захлопывает книгу. — Но даже те, кого я считал лучшими, могут ошибаться во всём. Он торопливо ставит книгу на место, любовно проходится ладонью по корешку, заставляет потеряться среди десятка таких же — невольно запоминаю и зачем-то трижды проговариваю про себя её расположение. Четвертый стеллаж от окна, восьмая по счету на самой верхней полке. Подставляю лицо созданному Ноэ туману, вырываюсь вперёд, отбиваюсь, чтобы сказать: — Вокруг тебя всё черное. — Чёрное? — он коротко усмехается, вырисовывает в воздухе невнятные завитки. — Лайя… — Нет, моя очередь что-то решать, — мои слова звучат намного тверже, чем шаткий их фундамент, уходящий из-под ног. — Я не заслужила того, чтобы ты считал свои минуты и часы, ограничиваясь только тем, что видно в окно. Я знаю, что тебе всего дороже — и оно…его здесь нет, Ноэ. Ты знаешь, что у тебя теперь есть обратный отсчет, пусть я и пытаюсь обманывать часы снова и снова. Если дело во мне — не надо. Не нужно лишать себя всего. Я…мне станет намного легче, если ты окажешься там, где тебе по-настоящему хочется быть. Туман рассеивается от краткого, озорного блеска в разномастных глазах напротив. Губы Ноэ кривятся в улыбке; взгляд против взгляда — стадии принятия против коварства какого-то замысла. — О-о-о, я уже не надеялся, что ты попросишь, — он чинно, послушно кивает, оглядывая меня с ног до головы. — Ежели так, то переоденься — я нахожу истинным удовольствием лицезреть тебя в чём угодно, но лето выдалось жарким — тебе будет неудобно в джинсах. — Что? — я непонимающе впиваюсь в наши общие ощущения, но не могу разгадать загадку. — Ты хочешь, чтобы мы поехали куда-то…вместе? — Лучше, мисс Бёрнелл. Уверяю, ты не будешь разочарована. Как насчёт платья?***
— В местах, откуда я родом, — начинает Ноэ, пока за руку ведет меня прочь от замка Влада, всё ближе и ближе к главным воротам. — Есть множество сказок, которыми пугают непослушных детей. В одной из них говорится, что стоит обходить стороной воронки пыли, которые поднимаются у дороги. Проделки нечисти: ослушаешься — и могут произойти очень страшные вещи. Ты была послушной девочкой, Лайя? Сердце дёргается — я почти ойкаю, прячу непрошенную улыбку, шепчу: — Ответ «нет» тебя устроит? — Вполне, — Ноэ хитро щурится; мы останавливаемся у дороги, он прижимает меня к груди, скользит руками по спине, смыкает ладони на талии. — Тогда тебе придется смириться с последствиями — непослушных девочек закручивает смерч, унося в самые непредсказуемые места… Вокруг нас собирается вихрь пыли — путает волосы, задирает подол легкого платья, заставляет крепко зажмуриться. Шум маленького урагана и родной бархат в тихом голосе: — Не бойся. Момент — и шум сменяется десятками голосов. Море, запах моря повсюду и яркая синева, заставляющая распахнуть веки — где мы? Почему-то не задаю вопрос вслух; шаг, ещё шаг, вновь закрыть глаза, прислушиваясь; речь незнакомая, но не схожа с румынской. Нахмуриться, зацепиться за одно-единственное словечко… — Как, черт возьми, мы оказались в Италии?! — Я ожидал восторга, но так тоже сойдёт, — Ноэ небрежно отряхивает руки — дело сделано; внешне — само спокойствие, но мой компас не даст соврать: наши ощущения переплетены — моя рассеянность и его мандраж. Будто…будто перед встречей с чем-то сокровенным и долгожданным. Я…мне станет намного легче, если ты окажешься там, где тебе по-настоящему хочется быть. Я всё понимаю. — Ты родился здесь, Ноэ. В Италии. И давным-давно не бывал. Чуть помедлив, он закрепляет мои предположения кивком головы. — Говоря простыми словами, физические способности обычного человека не позволяют сотворить подобное перемещение, — Ноэ будто нарочно игнорирует мои слова, отвечая на вопрос, заданный ранее. — Это было бы слишком…пагубно. Но пока здесь, — он прикасается к моей грудной клетке — бабочки взмывают вверх, но не ранят, не кусают — поют. — Есть часть меня, тебе дозволено больше. Намного больше. Я мог бы отправиться с тобой, куда пожелаешь. Я знаю, чего я желаю. И откровение между строк отзывается болью в глазах — он доверяет. Он доверяет мне, доверяет это место, вкладывает ещё частичку себя в мои трясущиеся ладони, окрашивает крылья в золото, что вовек не сотрешь, сколько не скобли. Самое ценное и самое пагубное, что у нас есть — воспоминания. Есть мгновение жизни, тут же превращающееся в пепел прошлого. Есть яркие вспышки — плачь и смейся, не знай, куда себя деть. Есть вещи, которых боишься и истинно желаешь. Даже у Ноэ есть та черта, которую переходят, чтобы всего один раз оглянуться. А затем — обратиться в камень во веки веков. — Не думай так много, — он делает шаг вперёд, прижимая руки к моим щекам. — Для обычного человека может быть и незаметным то, как щелкают шестеренки в твоей голове. Оставь на чёрный день. А этот пусть будет белым — в Портовенере сегодня изумительная погода. Поворот на прибрежную улочку, чудом не столкнуться с кучкой туристов — миссия выполнена успешно. Солнце высоко — яркое, тёплое, и даже небо кажется почти белым, сливающимся с редкими облачками. Я едва поспеваю за Ноэ, хватаю его за руку, задыхаюсь от свежего бриза и свободы, переполняющей тело и душу. Все клетки распахнуты, ключи утеряны в водостоке — я восторженно смеюсь, то и дело останавливаюсь, чтобы в новый, ещё нетронутый архив памяти аккуратно сложить своё блаженство; нет гнёта мрачного замка, что казался уютнее всего на свете, нет тёмных коридоров, бесконечных вопросов за спиной. Здесь есть только мы — осужденные за нелепые проступки, мы, которым сделали самый ценный подарок — ощущение…безграничности. Прости, Ноэ, я не могу не думать слишком много. Крохотный, разноцветный городок с привкусом южного ветра кажется мне бескрайним королевством, бесконечной долиной временной беспечности. Циановые лодки, ярко-красные буйки, парочка пальм на нашем пути — никогда раньше я не была так рада увидеть цвет. Люди в солнцезащитных очках, роскошные яхты, белоснежные лежаки возле моря… Кутерьма, буйство жизни, и Ноэ, который смотрится здесь до боли органично — кожа, тронутая золотистым загаром, лёгкая рубашка, небрежно задранные рукава и тёплая ностальгия в глазах: один из них оттенком мимикрирует под ласковое, тёплое море. Я преисполняюсь нирваной и…острой иголочкой в предсердии, которую тут же пытаюсь вынуть, выбросить в ближайшую урну: что это, Бёрнелл? Ревность? Парочка заинтересованных взглядов в адрес моего спутника — и щёки вспыхивают; не ведаю, что происходит и почему так. Как же далеко занесло тебя, девочка. От Ноэ не укрывается моя внезапная заторможенность и резкий укол промеж рёбер — коротко усмехаясь, он сгребает меня в объятия, целует в лоб — мигом окруживший нас обоих куполом спокойствия — я принимаю его. — Мне приятен твой порыв. Пусть в нём и нет ни капли истины. Обходные пути — подальше от людей, нехожеными тропами, нелегкими дорожками; мы аккуратно пересекаем щербатую скалу, оказываясь на плоском, небольшом камне. Прохаживаюсь взад-вперёд, на глаз замеряю расстояние до воды — метра три, не больше. Солнце нещадно палит, но в тандеме со свежестью соленого ветерка — настоящая услада. Шум курортного городка остаётся позади, а мы — совершенно одни. Я, он. Мы. И то, чем так дорожит Ноэ на протяжении множества веков. — Сейчас это место называют бухтой Байрона, — голос моего спутника едва различим на фоне свистящего ветра. Белоснежное, мягкое покрывало прячет скалу под метрами ткани, а сверху приземляется одна-единственная бутылка белого вина. — Когда я облюбовал это местечко, даже дальние предки этого англичанина не думали появляться на свет. Теперь всё иначе: круглый год экскурсоводы водят сюда любопытных людей, которые тревожат покой и истинную прелесть природы. Я делаю долгую паузу, мысленно хожу кругами и заламываю руки, так и не решаясь спросить; боюсь, что удар по пальцам будет слишком болезненным. Ноэ открывает для меня новую ступень сходства с людьми: чертыхаясь, терзает прозрачную бутылку, пока не сдаётся, с лёгким раздражением щёлкая пальцами — пробка исчезает. — Ты родился здесь? — прикусываю язык до ощущения металла во рту. — Нет, — так просто меня настигает ответ. — Но близко, леди Бёрнелл. Увы, родные пенаты не смогут отозваться во мне, как это Богом забытое местечко. Я прикусываю губу, без промедления принимаю бутылку из его рук, делаю два глотка: кисло-сладкие цветы, сладость напоследок; терзаю подол лёгкого, небесно-голубого платья: в этом месте оно не сравняется с цветом горизонта. — Ты вырос среди людей, — слова сами соскальзывают с моих уст, мелкими капельками пополняя морские запасы. — С…мамой. Человеком. Какая она была? — Что, моя леди, решила под занавес сводить меня на исповедь? — Ноэ искренне смеётся, обнажая зубы, но ответить тем же не могу — так много, невыносимо много непрошенных вопросов рвутся наружу. — Но такое любопытство подразумевает под собой целую гору мелких уточнений, не правда ли? Однако, мне нечего скрывать. Моя мать была мёртвой — снаружи и внутри. Как может быть иначе, если душа давным-давно подарена потустороннему существу? Она существовала — растила меня, редко водила на прогулки, часто болела. Повезло, что я рос в гармонии с обществом за пределами дома — частенько не хотелось возвращаться с улицы, ведь там — настоящее наказание в виде полнейшей меланхолии. Потом начал замечать, что мама часто плачет, но не хочет мне показывать — вечно мокрые глаза, тусклый взгляд. Она никогда не забывала приготовить обед или ужин, оставить чистую одежду — но душой была где-то далеко. С каждым годом всё больше худела и старела, держала меня на расстоянии. А потом что-то произошло, что-то в ней окончательно сломалось. Утром — сухие глаза, вопрос, во сколько я вернусь. Сказал, к обеду. Она подумала, кивнула. А потом — солнце в зените, я возвращаюсь — дверь нараспашку. Обед на столе, одна порция — только для меня, ещё теплый. И противный крик женщины, живущей по соседству. А потом — река без имени и бездыханное тело матери с камнем на шее. Не выдержала — годами ранее отдала всё, что в душе было живым. Существовала ради меня, но время пришло — а она отправилась в обитель проклятых душ. Силы утекали и утекали, пока не осталось лишь тело, которое она прикончила, позаботившись о том, чтобы я не смог её спасти. А ведь могло бы быть иначе… Если бы не неправильный ребёнок, из-за которого отца и мать разлучили навсегда и наказали — сразу троих. Сколько не пытался, за сотни лет не смог разыскать ни одного, ни другого — может, это часть моей сделки. Ноэ шумно выдыхает, делает очередной глоток вина, чуть морщится; смотрит на залив — нежный и ласковый в это время. Свежесть прекрасного места отдаёт горечью его воспоминаний — я принимаю, я безропотно принимаю абсолютно всё; подсаживаюсь ближе, без разрешения сплетаю наши пальцы, не тыкаю в застарелые раны, осадком остающиеся и в моем сознании. Проглатываю и льну ближе, кладу голову на плечо, смелею от обнаженности, откровенности, спрашиваю: — Каково это — жить без угрозы смерти, смотреть, как умирают поколения и эпохи? Разве ты не устал от вечности? — А разве можно от неё устать, если непрерывно чувствуешь смысл в собственном существовании? — Ноэ хрипло смеётся, сдаётся, расслабляясь; бездумно играет с подолом моего лёгкого, невесомого платья, и от одного вида щемит сердце — я отдала бы всё, чтобы видеть тебя каждый день… — Так и родилось моё «равновесие» — я получил дар исследовать мир настолько, чтобы понять большинство людей. И моя рука стала дрожать, если кто-то из них недостоин лишиться жизни на земле раньше времени. Глупые, такие глупые… Не понимают, что потеряют, так отчаянно стремясь войти в темноту. Время идёт, всё видоизменяется, и желающих потерять себя становится больше — тех, кто за пластиком и неоновой синтетикой видит истинные вещи слишком простыми и пресными. Никто больше не ходит там, где не протоптано — слишком сложно, проще кататься взад-вперед по проторенному. Проще загонять себя в тесные рамки, проще ограничить мир плоским городом, верить тем, кто умеет мастерски впаривать чушь; проще снова и снова давать себе поводы гореть в Аду, будто это — почётно и умно. И обращать свою мольбу к таким, как я, ради ничтожной мелочи. Я бесконечно люблю и ненавижу людей — за то, какие они на самом деле. За то, что они дают мне надежду и забирают её — не знаю, что же является истиной. Колкие мурашки бегут по телу — плакать или смеяться? Я прямо сейчас — разломанная пополам, направо или налево? Добро или зло? Чёрный и белоснежный сливаются, рождая грязь, рождая серость — разрываюсь, не знаю, что мне ответить на подобное откровение. Так ждала, так желала… А что в сухом остатке? Молчание. Я подхожу к обрыву, смотрю вниз, убеждаюсь — метра три, не больше. Тёплое море манит, просит и умоляет, распахивает свои объятия, ударяясь волнами… — Ты так похожа на девушек с картин Редондо, — Ноэ поднимается следом, зачем-то отряхивает руки, устало улыбается. — Никому, кроме него, не удавалось запечатлеть свет столь искусно… Прекрасная незнакомка — прозрачное платье, не скрывающее острые плечи, каштановые кудри вниз по спине… И кроткая, морская волна, не осмеливающаяся коснуться её ступней. Клянусь, я найду для тебя эту картину. Я теряюсь на секунду, неловко смеюсь, подпуская Ноэ ближе — ближе, ещё ближе… Ладонь к ладони, морской бриз, такой схожий с нотками его духов — не могу надышаться, не могу признаться самой себе в том, что большего откровения у нас никогда не будет… Портовенере, бухта, названная в честь английского поэта, дурман вместо воздуха, соль на оголённых плечах… Я — момент. Я — мгновение. Я притягиваю Ноэ ближе, целую первая — пылко и отчаянно, зарываясь в золото кудрей; дрожь по телу, бесконечный трепет и желание врастись в его золотистую кожу… Ветер в волосах… Я резко разворачиваюсь, толкая его навстречу безжалостным волнам; смеюсь до боли в животе, наблюдая, с каким возмущением он держится на плаву, мокрый с ног до головы. — Один не останешься! — момент — и прыжок навстречу. Макабр на краю окончен, начинается бесконечный полёт в пропасть, а на дне — лишь брызги моей крови и разломанные кости. Я прыгаю, не думая о тесте на доверие, я прыгаю, зная, что же меня ждёт. Лови. Пожалуйста. Холодные ладони, брызги, накрывающие меня с головой — беззаботно смеюсь, машу руками, увлекаю Ноэ на глубину, проходясь пальцами по крепкой груди; игриво смеюсь, прижимаясь бёдрами — получаю пылкий поцелуй; ты сам сказал, что сегодня — белый день. Отпусти, не держи. Пусть огромные вороны с недовольным карканьем покидают пределы красочной страны. Пожалуйста. — Не искушай меня, леди, — Ноэ оставляет томный поцелуй на моей шее, рождая истому внизу живота. — Такого зрелища никто не оценит. Я заливисто смеюсь, поворачиваю голову левее: десятки туристов не имеют ни малейшего понятия о том, что спокойствие крохотного городка прямо сейчас разрушают два тёмных существа: связанных тонкой, серебряной нитью, мало принадлежащих к насущному миру. Тот, кто вершит судьбы. И та, кто забрала во владение часть его бессмертной души. Капли солёной воды, незнакомая, пронзительная музыка, доносящаяся с берега — мы ныряем, стремимся ко дну, не размыкая рук.***
— Часы смерти Святого Паскуале, — шепчет Ноэ, когда мы, едва обсохшие после длительного заплыва, оказывается посреди узкой, мрачной улочки с запахом сырости. — Я столько времени провёл, следя за стрелками — казалось, что за эти минуты и часы из жизни уходят миллионы людей. Так отмеряется положенное нам время на Земле — раньше я думал, что моё время бесконечно… Он замирает, взирая на безжизненные окна на втором этаже ошарпанного здания, не находя никаких часов. Хочу задать вопрос — но Ноэ прерывает меня, прикладывая палец к губам. — Т-ш-ш-ш. Послушай… Они здесь. Я послушно замираю — едва уловимое тиканье заполоняет мой разум — что происходит? Загадка воображения? Но завороженно подчиняюсь сломленной воле, стираю дорожки с щёк — всё возможно, всё реально. Часы тикают по-разному, отмеряя положенный срок. У кого короче? Кто уйдет первым, а кому предстоит годами истязать себя, жертвовать, надеясь на хотя бы краткую встречу? Ноэ… И бабочки дарят яркое ощущение всевластия, едва заслышав имя. Я никогда не смогу сказать, насколько глубоко ты поселился в моём сердце. Я л… Незримые часы бьют одиннадцать раз.***
Часы в коридоре бьют полночь — вновь тёмный, отравленный замок, вновь запертые души, призраки свободы и иллюзии выбора повсюду. Я крадусь по коридору в надежде, что все уже спят — поворот, ещё поворот, вниз, налево, чтобы оказаться возле библиотеки; короткий вздох, скрипучая дверь. Я помню, я всё помню. Я не знаю, зачем всё это. Упрямость ведет по нужному адресу — четвертый стеллаж, верхняя полка, восьмая книгу по счёту. Ветхая вещица падает мне прямо в руки. Франческо Петрарка. «Письма о делах повседневных». Внутренний компас заставляет листать страницу за страницей — ещё, ещё, ещё. Сухие пальцы устают, обретают мелкие порезы -мною движет странный порыв. Покуда, наконец, в груди не ёкает. У меня было достаточно времени, чтобы ведать многое. Но даже те, кого я считал лучшими, могут ошибаться во всём. «Когда-то я думал, что без женской близости мне не обойтись, а теперь я ее боюсь хуже смерти, и хоть меня часто тревожат самые злые искушения, но едва вспомню, что такое женщина, все искушения тут же исчезают и ко мне возвращаются мои свобода и покой.»