***
Лео Когда-нибудь и по мне начнут звонить колокола. Скорее всего, звук будет весьма оглушителен и разрушителен: земля разверзнется под ногами, заботливо прокладывая дорогу туда, куда я так рвался на протяжении месяцев. Туда, где мне, кажется, самое место. Дейл Карнеги говорил: если вы ничего не можете сделать с ситуацией, то о ней не стоит беспокоиться. Или что-то подобное говорил Далай-Лама?.. Черт возьми, никак не вспомню. Да хрен с ними обоими. Я смиряюсь с последствиями. Раньше, сейчас. Всё ещё смиряюсь. Когда-нибудь у меня получится покончить с этим. Двуликий Локид раздражал меня до умопомрачения, рассыпаясь в цитатах и словах, об истинном значении которых я не догадывался. Резкий, как внезапно налетевший ураган. Выбивающий дух своими требованиями, даже не думающий о пощаде. Что же. Я и не собирался плакаться в жилетку. Он ушел, насытившись долгами — я продолжил жить дальше с вечным напоминанием на внутренней стороне ладони. Помни о смерти, помни о скоротечной жизни, помни о том, что мир ещё поквитается с тобой за все прегрешения. А мне не нужен был даже сам Дьявол, чтобы пальцем ткнуть в то, что я обязательно попаду в Преисподнюю. — Это Кэти, а это — её брат, Лео! Гнусный эпизод моей не менее гнусной жизни. Мелкая брюнетка, едва держащаяся на огроменных каблуках, который едва делают её выше (что это за попытка мнимого превосходства?), поднимает на меня равнодушный взгляд. И дыхание перехватывает. Я трачу минуту на то, чтобы вспомнить, как правильно дышать. Та девчонка из больницы. А метром дальше — Локид, бросающий на меня взгляд, в котором плохо скрывается насмешка самой судьбы. Пау-пау. Попался. Чертов демонический посланник хватает мелкую брюнетку за плечи и тащит к выходу из парка, а я долго-долго не могу отвести взгляда; глаза слезятся, пелена застилает весь мир. А потом камнем в грудь бьет воспоминание. — Люди, которые согласились на сделку, не могут пересечься, — шепчу я одними глазами, и кудрявая подружка моей сестры недоуменно вскидывает бровь. Я мотаю головой, давлю из себя самую приятную улыбку, на которую способен. — Тебя вроде Милли зовут, я прав? Слышал, что здесь можно взять напрокат ролики. Вы как, девочки? — Я…я не очень хорошо катаюсь, — лепечет маленькая копия девушки, которая только что ушла с Локидом. — Не беда, Милли. Я научу, хорошо?*
Отправив обеих по домам, я долго брожу по округе, пытаясь собраться с мыслями. На ладони — никак не заживающий, красноватый шрам, в голове — будто помехи радио, шум, да и только. Не чувствую ног, брожу кругами, срываю травинку и рву на мелкие кусочки, гадая: расскажет Локид или нет? Решит вдруг поиграть в интригана, растрепав новой подопечной, откуда растут ноги её проклятья? Топчу зелень подошвой ботинка, смотрю на часы — вот же черт. Стремительно бегу в сторону дома: не хватало трепки от истеричной матери, если пропущу совместный ужин. Дурацкая традиция — сидеть, прожигать взглядом потолок, с неохотой отвечая на нудные вопросы. Джинсовую рубашку — на вешалку, помыть руки, отодвинуть стул, положить себе в тарелку что угодно — извечный ритуал. — И где ты пропадал? — строго спрашивает мать, пряча за ухом длинную, рыжую прядь волос. — Я не могу не беспокоиться, если ты не отвечаешь на звонки целых два часа! — Мне двадцать шесть, мам, — закатив глаза, вгрызаюсь зубами в кислое яблоко. — Я работаю и содержу вас обеих, что тебе ещё нужно? — Лео гулял со мной в парке днём! — пуля свистит мимо, и малышка Кэти принимает удар на себя: радостно улыбается, начиная рассказ, чтобы задобрить мать. Точнее, с нами — я встретила свою одноклассницу, Милли, и мы вместе пошли кататься на роликах. Нам было очень весело, мам. — Милли? — мама странно щурится, будто пытается вспомнить, о ком речь. — Ах, да. Она — очень хорошая девочка, я помню. Это про неё ты рассказывала? Та подружка, которую старшая сестра на каникулах везёт в Румынию? — Да, да! — с энтузиазмом кивает Кэти, а я жадно слушаю. — Кажется, в июле. Ей так повезло — это же страна, где жил сам Дракула! — Очень повезло, — соглашаюсь я, доставая из кармана смартфон. — А ты можешь узнать, когда они туда поедут? Может, смогут передать для тебя парочку сувениров — меня летом отправляют в командировку. Крючок заброшен. Нужно пересечься с этой мелкой брюнеткой.*
Каждое действие имеет последствие — этому меня научил Джоджо Моейс (или цитаты из игры? Никак не вспомню). Я хотел ответов — а получил кошмар наяву. Я хотел, чтобы Лайя Бёрнелл выдала мне хоть что-нибудь — рвался вслед, трезвонил по вечерам, попадая на её странную сестрёнку, мчался за бешеные деньги на тёмные окраины, чтобы однажды оказаться пленником. Пленником старого замка, пленником собственных мыслей. Чувствовать странное, необъяснимое притяжение, терпеть страдальческие взгляды — как же, черт возьми, мне всё это надоело. Настоящая театральная постановка — вечно расстроенная Лайя, обтирающийся возле неё Локид, который и рта по делу не раскроет, если его не будут умолять, чудаковатый хозяин вместе с дылдой-трусихой и надоедливая мелочь… Я устал. Я просто хочу вернуться домой. Эта поездка подарила мне осознание, что я хочу свалить подальше от сестры и матери. Отдельный дом, отдельная квартира, отдельная палатка в лесу, черт возьми! Никакого нытья, никаких откровений — с меня достаточно этого дерьма. Но шепот в голове становился всё громче — должно быть, я окончательно слетел с катушек. Я бродил по замку, обнимая щербатые стены: он где-то здесь, этот странный, манящий голос… Голос, что согревает так, что больше не нужен теплый свитер, голос, что даёт такое желанное спокойствие… Я здесь не просто так. Я приехал не вслед за Лайей. Я здесь ради великого. Чтобы заметили, чтобы…помиловали? Это вряд ли. Дали больше? Возможно. И я отдался ощущению полностью, подарил себя, раскинул руки со счастливым смехом. Давай же, черт возьми. Что тебе нужно — бери. Я не против. А затем я начал терять рассудок. Показалось или нет? Я шел по коридору и вдруг оказывался у самого выхода из замка, не понимая, как так вышло. Наливал в стакан воду во время общего обеда, вслух замечал, что Лайя так и не появилась. Мгновение — и малышка-брюнетка смотрит на меня с потрясением и страхом своими огромными глазами, похожими на оленьи. Дурак. Вот дурак! — думал я про себя, когда, попрощавшись со старшей Бёрнелл, брёл прочь из замка, волоча за собой тяжелую сумку. А ведь всё так хорошо начиналось — разговоры среди ночи, пусть через перегородку балкона, совместные поездки. Она стала даже доверять свою младшую сестру, но так и не открылась полностью. Локид. Это он во всём виноват. Во всех моих бедах! Ярость захлестнула меня с новой силой, пока я быстрым шагом отдалялся от старинного замка, всё ещё чувствуя на себе чужой взгляд. Бёрнелл? Нет. Что-то сильнее. Нужно в лес, мне нужно в лес. Я спотыкаюсь, не нахожу нужной дороги. Так-так, где-то здесь должна быть тропа, которая выведет меня к селу. Село… Попросить довезти… Кто-нибудь… Холод, обжигающий ноги, шепот в голове. Которому я дозволю всё. Боль в коленях и лицо, ударяющееся о камни. «Молодец». А дальше — темнота, длящаяся бесконечно долго. Сколько времени прошло? Минут, часов, столетий? Я не разбираю дороги, и душа моя больше мне не принадлежит — это я знаю точно. Совсем скоро отберут. Но идти надо. Я медленно поднимаюсь, превозмогаю немыслимую боль в коленях, снимаю паутину с лица и иду. Я просто иду, просто следую незнакомому маршруту, не зная, что меня там ждёт. Я несу своё тело на почин души? Что мне делать? Господь мой, как освободиться? Мой ли ты, имею ли я право вам молиться? Я не знаю. Но смысла нет — я знаю, куда мне дорога. Я чувствую, что святые никогда не услышат моих стонов. Поделом. Едва ли четкий разум затуманивается ещё больше — я послушно (нет сил противиться) отдаю тело, хочу сломаться, упасть на ватные ноги, и слышу напоследок, слезящимися глазами в последний раз оглядывая черную воду озера и два женских силуэта: — Мой черед, - голос, разрывающий все мое нутро. А после — лишь беззвучная пустота и боль рвущейся плоти от новой души, снова завладевающей моим бесполезным телом. Милли — Безответственная! Чем я думала, когда отпускала тебя в чужую, опасную страну вместе с этой…глупой девушкой? Будь я проклята, если вы когда-нибудь встретитесь с ней без моего присутствия! Однажды, вернувшись из школы, я включила телевизор и на полчаса застряла на одном из каналов. Там рассказывали про близнецов, что были разлучены чуть ли не с самого рождения. Не зная друг друга, они выбрали в жены очень похожих девушек, поступили в университеты на одинаковые факультеты, даже купили автомобили одинаковых моделей. Впервые встретившись и поговорив, они выяснили, что даже делили самые тяжелые моменты жизни на двоих — грустили в одно и то же время. Мы не были близнецами или даже двойняшками с Лайей — нас разделяли восемь лет разницы в возрасте. Но, посмотрев глупую программу, я поняла, что чувствую нечто подобное. Мне почти всегда удавалось подобрать слова, что были так нужны ей в определенное время — ободрить, поддержать, насмешить. Или вовсе промолчать, получая в качестве благодарности донельзя теплый взгляд. Попав в Румынию, а позже — в старинный, вычурный замок, я будто нутром чувствовала — не время для недовольств. Уговаривала саму себя — не вмешивайся, не истери. Мы обе так долго ждали эту поездку, и Лайя тоже не в восторге от исхода, я это точно знаю! Я чувствую душой, сердцем, чем-то ещё… Мы — не близнецы. Но я всё улавливаю, не перечу и не нарываюсь. Я думала, что поездка в другую страну сделает из меня взрослую. Я загорю, нахватаюсь иностранных словечек от местных жителей, и по приезду буду хвастаться всему классу в сочинении «Как я провела это лето». Я думала, что всё будет по-другому. А в итоге — страшные, пахнущие сыростью коридоры, раскаленный обогреватель в разгаре лета и бледная, как смерть, сестра, вечно извиняющаяся за то, что ей нужно идти работать. Едва темнело, я заставляла себя заснуть, даже если ни чуточки не хотела — во сне ничего не боишься, во сне глупые картинки и странные диалоги, вспоминая которые, хочется рассмеяться. Посплю — а там и светло, и утро, и не так уж всё плохо и жутко. Можно умыться ледяной водой, надеть толстовку и спуститься на завтрак, чтобы пытаться не обращать внимание на невыспавшуюся (или не спавшую вовсе?) Лайю, которая пытается не разорваться на части между всеми. Она всегда была такой — пусть никому и не признавалась. Закатывала глаза, но делала. Жаловалась, но помогала. Задерживалась на работе, чтобы выставка не сорвалась по абсолютно чужой вине, шла по жизни, взвалив на плечи чужие проблемы. Можно ли это назвать милосердием души? Пожалуй, да, она всегда была светлой и милосердной — тяжело переживала разрыв с мамой, но продолжала тайно отправлять ей подарки на Рождество. Плакала, видя бездомных котят и щенков на улице, плакала из-за того, что не может помочь им, но украдкой вытирала слёзы, а я делала вид, что ничего не заметила — Лайе бы не понравилась моя жалость. Ну, или она разревелась ещё больше, а она ведь взрослая, взрослым по плечу справиться с любыми невзгодами — так она говорила. И я очень-очень захотела стать взрослой, чтобы однажды её понять полностью. Поэтому вела села так же, как она — будто не обращая внимание на то, что творилось прямо под моим носом. А потом всё закончилось, свернулось ковриком, закрутилось ураганом событий — быстрые сборы, стремительный отъезд. Трясущаяся сестра, держащая меня за руку так крепко, чуть не ломая мне кости; и всё полетело к черту — все, что я так долго копила в себе, лопнуло, будто воздушный шарик, выплескивая на окружающих. Лайя врёт! Она всё время врёт, но зачем, ради чего?! Точно не для себя, но для кого тогда? Что произошло, кто подменил мою сестру, превратив в тонкую тень? Лайя врёт. — Обещай мне, что ты будешь умнее меня, сильнее. Милли, я… Нет. Просто будь той, кем тебе хочется — сразу же, не жди подходящего случая. Найди себя, прошу, будь счастлива. Лайя снова врёт. — Я обязательно к тебе вернусь. Снова и снова! И это давит, будто кто-то на шею накинул веревку. Мне шестнадцать лет. Я приехала в Румынию, чтобы насладиться новыми видами. Чтобы ходить на экскурсии, как все нормальные люди, фотографироваться возле памятников и красивых мест. Мне шестнадцать лет. Я возвращаюсь домой одна; кусаю пальцы до крови весь полёт, совсем не смотрю в иллюминатор, не сплю, а вместо «курица или рыба?» прошу у улыбчивой стюардессы два стакана воды без газа. Мама встречает меня, делает выговор за то, что самолет задержался на целых двадцать минут, недовольно вздыхает, когда узнаёт, что багаж ещё не пустили по ленте. — Прости, мамочка, — отвечаю на автомате, пока ищу в списке контактов номер Лайи. «Абонент недоступен для звонка». Я звоню сестре по два раза в день, но ответ бездушного, механического голоса неизменен. Лайя больше недоступна для звонка. Лайя больше недоступна для того, чтобы я могла с ней поговорить. Мы — не близнецы и даже не двойняшки. Но сердце обливается кровью. С нами что-то не так.*
Ноутбук еле-еле прогружает нужные страницы в браузере; тикают настенные часы, а у меня вдруг холодеют ноги, да так, что встать с кровати получается не сразу. Что-то ноет в груди, дыхание перехватывает — случилось, это случилось. Самое страшное, то о чем мне снятся кошмары по нескольку раз за ночь. Один и тот же сюжет — Лайя задыхается от черной воды, что поглощает, сжирает её. Трясущимися руками хватаю телефон, набираю выученный наизусть номер. «Этот абонент недоступен для звонка». Черт, черт, черт! Пожалуйста, Лайя, включи телефон! Мои молитвы Бог слышит почти сразу — мягкое жужжание, смс- сообщение, «Абонент снова на связи». Пальцы едва попадают в нужные места сенсорного экрана, краткая тишина, «Этот абонент разговаривает. Пожалуйста, оставьте сообщение или…». Что за ерунда?! Я слышу, как в гостиной звонят маме — срываюсь с места, падаю и больно протираю коленку об ковёр, бегу, знаю точно, кто пытается с ней связаться. — Дай мне! — тянусь к смартфону, но мама резко отодвигает мою руку, неохотно смотря на экран. — Ты ведешь себя отвратительно и некультурно, Милли, — она тыкает пальцем и прикладывает телефон к правому уху, свободной рукой пытаясь отогнать меня подальше. — Алло. Алло, кто это? Что же вы молчите?! Нет сил терпеть, пока ноющее сердце, обливающееся кровью сердце кричит о том, что я должна это сделать. И я грубо хватаю мать за запястье, отбирая смартфон, жадно вслушиваюсь в едва различимые сквозь помехи слова. — Я…лю…мама. И ма…ышку Милл… Прош… С…жи ей. — Лайя! Лайя, с тобой всё хорошо? — я пытаюсь достучаться. Я барабаню в закрытую дверь, слушаю размеренные гудки. — Лайя, Лайя! Бум — ноги всё-таки не выдержали. Я послушно падаю на пол, не выпускаю мамин телефон из рук, пока её мягкие руки обнимают меня за плечи. — Если тебе будет легче, — едва слышно начинает она. — То, когда твоя взбалмошная сестра прекратит играть в «горячо или холодно» и вернется домой, я пойду вам обеим навстречу. Хотя мне совсем не хочется. Притащим эту эгоистку домой, поговорим, все вместе. Хочешь? А я хочу, чтобы ледяная глыба, вдруг возникшая вместо сердца, оттаяла сию же секунду. Еще минутка — и я сдираю родные руки со своих плеч, возвращаясь обратно в свою комнату. На комоде — снежный шар, внутри которого смешной, неправдоподобный олень, стоящий на крыше маленького домика, и две фигурки людей чуть пониже. Трясу изо всех сил — и на них всех оседает шапка ненастоящего снега. Смотрю и смотрю, пока последняя белая частичка не падает на рога смешного оленя. А после этого осторожно беру с комода фотографию, на которой — одна лишь моя сестра. Улыбающаяся, держащая в правой руке моё любимое мороженое. Кажется, я поймала момент, когда она смеялась над глупой шуткой, а после снимка страшно разозлилась и просила удалить, «я получилась здесь ужасно, дорогая! Давай ещё раз!». Руки мокры от непрошенных слез. Открыть дверь, сделать несколько шагов. Я ставлю фотографию сестры рядом с рамкой, за стеклом которой, глядя мне прямо в глаза, улыбается папа, которого я очень плохо помню. — Она никогда к нам не вернется, мам. Она ушла к папе. Влад У каждого в жизни бывают тяжелые сны. Настолько тяжелые, что на грудь давит валун, лоб покрывается испариной, до истошного крика хочется проснуться, но никак не выходит. В таких снах происходит самое страшное, что могло бы случиться наяву — предсмертные крики любимых, последние взмахи собственных ресниц — впереди смертельная опасность, которая сожрёт так, что мокрого места не останется, а ты продолжаешь стоять, не чувствуя собственных ног. А в мыслях в такт истошно колотящемуся сердцу бьется мысль: сон или явь? Как очнуться, как знать наверняка? Как, черт возьми, вернуться в реальность? Я плавал в нефти ужаса, в самом страшном кошмаре сотни лет — а проснуться никак не получалось. Одна и та же картинка, одно и то же ощущение холодной плоти, что я сжимаю в руке. Безжизненной, ныне бесполезной — души ушли, оболочки остались. Я снова и снова хоронил тех, кто стал всем смыслом моей жизни. Новоявленный князь, плачущий, как мальчишка — безутешно, навзрыд, не пряча опухшие глаза под широкой ладонью. Раз за разом — душная, насквозь пропахшая ладаном зала, сотни цветов, собранных по всей стране. Два тела, навсегда закованные в тугость роскошной одежды. — Вместе… — я шепчу, но не слышу себя — кровь ревёт в ушах, и ноги подкашиваются. — Вы будете вместе, я клянусь. А я… Горло сводит судорогой, и слов больше нет — ни одного подходящего слова, ни на одном языке. Я не могу сказать ничего долгие минуты. — Я здесь, милая, — хрипом травлю тонкие, безжизненные пальцы, прижимаю к губам. — Лале. Лале, я здесь! Я вернулся к тебе, мой свет! Прошу тебя, проснись, уже полдень! — Господин, — советник осторожно кладет руку на моё плечо, но я небрежно отталкиваю. Прочь, все прочь. Прочь, черт возьми! — Лале, я никогда больше не оставлю тебя, клянусь, — беспорядочные поцелуи в холодное запястье, снова и снова и снова. — Только очнись… Чего же ты, родная! Горячие слёзы стекают по моим щекам; ноги подводят, оставляя меня на коленях подле двух тел. — Аслан, ну же, не время для игр! Лале! Любовь моя, прошу, сжалься… Просыпайся, просыпайся скорее! Я здесь… Я больше никогда вас не покину. Нет же, нет… Кто принёс сюда эти чертовы цветы?! Зачем они здесь? Зачем?! Сердце в моей груди прекращает биения. Во сне я проживал этот день столько раз, что любой сбился бы со счёта. Две ночи подле тел, безмолвные похороны — всё оставалось неизменном стирались лишь лица. Я смотрел на самых дорогих — а видел лишь безобразно поплавившийся воск. Я терзал память, торговался с собственной совестью, но тщетно. Я смотрел и смотрел, я замыкался в безумии, и ничего не мог с этим поделать. Но очнувшись от бесконечного кошмара, я снова был ребенком — озлобившимся, но наивным и ничего не понимающим. Кто-то стряхнул многовековую пыль, заставляя мою плоть выбраться на свет вновь. Или… что-то? Обязательства. Какое страшное слово со вкусом тлеющего угля на кончике языка. Я не закончил. Я положил свою жизнь, сунул голову в петлю — но так и не решился. Я не закончил. Время упущено, время потрачено мною, жалким трусом, что предпочел изгнание души во имя вечных страданий разума — весьма мудро, бывший Господин. Когда-то тебе поклонялись и восхваляли твой лик. Вокруг — новый мир, которые не сломили бы никакие походы. До тошноты яркий, до ужаса незнакомый. Я снова был ребенком — мне снова пришлось учиться ходить, дышать и разговаривать, не выдавая свой жуткий акцент. Нет, мало. Этого было недостаточно. Я тратил время впустую, не осознавая, сколько же его утекло — темные коридоры некогда уютного замка услужливо хоронили мой небрежный силуэт, покуда не явился первый за сотни лет гость. — Не пробовал затеять уборку? — светловолосый юноша с дьявольским ликом брезгливо стряхивал паутину с кудрявых волос, не желая даже посмотреть в мою сторону. — Господин Басараб, я понимаю, что вас знатно отрезало от мира, но порядок был в почёте во все времена. — Я знаю тебя, — имя крутилось на языке, но сознание никак не желало осенять меня догадкой. — Лон… Лекид… — Ноэ Локид, — непрошенный гость отвесил низкий поклон, сверкая разноцветными глазами. — Старый глава Валахии запамятовал? Понимаю. Но Хозяин помнит всё. Рывок в районе солнечного сплетения. Конечно. Такое не забывается. — Я готов сделать так, как он желает. Только… — Только? — брови Локида взметнулись вверх. — Ты смеешь ставить условия, даже не разузнав всего? Раздраженно покачав головой, он рывком поднял меня на ноги, развязно укладывая руку на моём плече. — Пройдемся-ка немного по твоим бывшим владениям. Хочу побеседовать с умным человеком, заодно — облюбую себе подходящую комнатку…*
Я так похож на смертного, вот только умираю намного быстрее. Нет совести тратить время на сон — я сплю чутко, едва-едва касаясь головой подушки, до ужаса опасаясь, что многовековая череда одинаковых снов настигнет меня. Я не хочу это видеть, я не могу простить себя, и не смогу никогда, где бы я не находился — на Земле или в Аду, где уже уготовано злачное место. Рассветом гонимый, я вновь поднимаюсь по ступеням, гляжу с высоты на простирающийся темный лес. Знаю, что внизу, прямо здесь, покоится моя потерянная навечно любовь. Покоится мой названный брат, которому я не сумел подставить плечо. Века прошли — тоска и боль никуда не делись. Как и темная душа, стремящаяся разрушить всё на своём пути. Держаться подальше. Мне нужно держаться подальше от людей. Вот только… Воск вместо самых любимых лиц не даёт мне покоя.*
— Мы с Хозяином весьма терпеливы, — Локид вальяжно скрещивает руки на груди. — Пожалуй, я — даже терпеливее, ведь в силу сострадания прикрываю твою задницу, даю время попрощаться со всем, что у тебя было. Но твои замашки — уже из разряда волшебства детских мультфильмов. — Мульт… — Неважно, — Ноэ отмахивается, не собираясь объяснять, отпивает янтарную жидкость из круглого стакана. — Не представляю, как ты собираешься провернуть свой сомнительный план. Найти художника, который нарисует парочку твоих друзей? На что ты рассчитываешь? Почему просто нельзя надеть классный костюм, уйти в отрыв, а затем выполнить свою часть сделки? — Тебе не понять, — говорю сквозь зубы. Этот полудемон был весьма ценным за за последнюю неделю — изобретательности ему не занимать. И с чего вдруг он умеет даровать способность к самым разным языкам, зачем ему вообще мне помогать? — Я разузнал — через два дня начнётся картин из частной коллекции в Бухаресте. Может, я смогу найти того, кто сможет мне помочь. Современных денег у меня нет, но в подземельях всё ещё хранится золото… — Деньги — это пыль, бумажки, — отмахивается Ноэ, делая последний глоток виски. — Любая вещица из твоей старинной коллекции с лихвой покроет все тяготы художника. Истинное сокровище для тебя сейчас — это время. Да и для смертных тоже, но они в этом смыслят очень мало. У тебя слишком мало попыток, господин Басараб. Я не смогу прикрывать тебя вечно. Со вздохом покинув уютное кресло, Локид удаляется в свою обитель.*
Тонкая фигура манит меня через весь зал, и я не могу противиться — иду, едва удерживаясь на ногах, как можно тише останавливаясь в пару метрах от незнакомки. Нахмуренные брови, пронзительный взгляд. Тонкие, едва тронутые румынским загаром пальцы, двигающиеся в паре сантиметров от одной из таких бездарных картин. Смех. Она смеется? Тоже понимает, насколько пошлы и несуразны эти произведения? — Неужели такую анималистику вы находите смешной? Девушка несмело поворачивает голову в мою сторону — и моих сил едва хватает, чтобы продолжить зародившийся диалог. — Вовсе нет, орёл вышел совсем живым. Взгляните на крылья — они будто подрагивают. Потрясающее сходство. — Тогда в чём причина? Красота чистоты. Той, что запросто уничтожает таких, как я. Светлая, как сам рай. Невинное дитя, к которому так отчаянно стремится тьма моей души. Тошно. Мерзко. Я не должен связывать её со своим безумием. Но она — та самая. Я знаю это точно. Противоречия съедают меня, уничтожают; борюсь с собственными желаниями, чувствуя, как само тело противится. Нет же. Нет! Кровь хлещет из носа, но случайная знакомая вряд ли может это заметить. Ты не должен. Тьма не должна касаться чистейшего света. Ты должен уйти. Ты должен смириться. Никаких «но». Она этого не заслужила. Но промерзшую насквозь душу греет мысль о том, что у темноволосой девушки остался мой номер телефона.***
Сегодня сон решает не озарять меня своим присутствием даже на пару часов. Не помогает ни лавандовый чай, ни самая скучная книга, которую я только мог бы отыскать в недрах своей библиотеки. Часы бьют одиннадцать — я всё ещё делаю нелепые попытки погрузиться в небытие. Часы бьют полночь — я резво захлопываю книгу, не смотрю на пожелтевшие страницы, массируя тяжелые веки. Часы бьют час — я поднимаюсь с насиженного места, бреду в ту комнату, которую едва могу назвать своей спальней. Кожу пальцев оцарапывает небрежность старинных стен — когда-то, ещё мальчишкой, я прятал в щелях записки для своего младшего брата, не давая подсказок, где находится мое послание. Раду мог найти их через час, а мог — через месяц, читал, хмуря лоб, а затем резво бежал в библиотеку, чтобы выхватить желанную книгу, которую я просил у отца специально для младшего брата. Потертая, до боли знакомая дверь — каждый раз я останавливаюсь, чтобы воспоминания объяли меня, как грозовое облако. Одна из комнат Лале. Комната, где хранилась её одежда, пахнущая солнцем, песком и пряными специями. Самый прекрасный запах на Земле. Ныне же — спальня Александры. Которая так сильно не любит, когда её зовут полным именем. Какое странное, давным-давно позабытое чувство теплится ныне в груди… Чувство, будто прочные нити снова медленно, но верно связывают меня с кем-то. С кем-то трепетным, вечно смущающимся, никогда не знающим настоящую заботу. Заботу, которую мне так отчаянно хочется дать. А как же… Память вновь и вновь подсовывает мне куски непрекращающегося кошмара — бледные, холодные пальцы, идеально лежащие на белой подушке волосы, крик, рвущийся из груди. Как мельтешащие картинки, как тысячи шипов, что впиваются в мои глаза, не получая должной, такой нужной крови. Я не дышу — я не дышал десятилетиями, не мог по-настоящему ощутить сладость воздуха внутри своих легких, пока вина резала меня без ножа. — Они дождались тебя, — мой ангел-хранитель, найденный благодаря такой счастливой случайности, убаюкивает тихим голосом бодрствующих демонов. — Они ждали тебя так долго — целые столетия. А теперь взирают с этого полотна, желая лишь одного… Что ты сможешь их отпустить туда, где для них подготовлено место. Они заслужили покоя. Как и ты. Я прощаю себя. Я прощаю себя, черт возьми! Потому что… Потому что все мы заслужили покой. Даже я — убитый, покалеченный собственными терзаниями. Я прощаю себя. Ради Лале, ради Аслана, ради самого себя. Ради того, чтобы в старом саду кротко пробивались весенние цветы. Два стука, затем — ещё два. Ничего. Спит? Повинуясь неведомым рефлексам, бесцеремонно дёргаю дверь — не заперто. — Сандра? — шепчу, делая шаг в темноту. И натыкаюсь на пустую, идеально застеленную кровать. Тишина. Здесь никого нет. Нервный смешок. И странное чувство, что каждый из нас — универсальный актер, что играет сразу несколько ролей в разных постановках. И именно сейчас та, что должна сыграть роль моей возлюбленной, умчалась на другую площадку. Она могла пойти, куда ей вздумается. Но почему же тревога не унимается в груди? Лайя может знать — и я резко разворачиваюсь, стремительно перемещаясь в другое крыло моего родового замка. Поворот, еще один — два стука, следом — ещё два легкое нажатие на ручку. Пусто. Ни Лайи, ни Сандры, ни Ноэ. И странная паника подступает к самому горлу — расстегиваю пуговицу, чтобы не сдавливало шею. Не помогает. Их нет. Я один. — Сандра! — кричу, едва закрыв за собой дверь чужой спальни, не ведаю, что творю. — Лайя? Да где вы? Очевидно, что ответа мне ждать не стоит. Взгляд по сторонам — замок слишком огромен, чтобы обыскивать его полностью. Сколько времени на это уйдёт? Часы, десятки часов? Бесполезно. Всё это бесполезно, черт подери! Нет. Нет-нет-нет, это не может быть простым совпадением. Пока я пытался переписать собственную историю, поодаль творилась ещё одна, что с самого начала была обречена на крах. Но… Лайя Бёрнелл не позволила бы всему закончиться так просто. Никогда не позволяла — иначе я бы не стоял здесь и сейчас. Их здесь нет — я понимаю это четко и ясно, пока практически слетаю с лестницы, уверенно пересекая огромный холл. Но закон Мерфи гласит, что, если что-то может пойти не так, оно пойдёт не так. И вспышки боли накрывают моё тело — одна за одной. Нет, только не сейчас! Сандра… Я с шумом падаю на колени. Я падаю на колени, не прекращая ползти в сторону выхода. Так… Т-так нужно… Что… Тяжелая голова с громким стуком встречается с каменным полом. Ноэ Множество веков назад Сенека говорил о том, что ничто не вечно, немногое долговечное, конец имеет различный, но, всё, что имеет начало, имеет и конец. Может, на протяжении долгих десятилетий я трактовал эту мысль неправильно, упиваясь собственным величием. Конец у всех разнится, но почти все людские — грустны и трагичны. Их освещают в книгах и фильмах, заставляют пустить слезу тех, кто до логического конца все еще не дошел. А когда настоящие, живые, из плоти и крови люди достигают своего логического окончания, то мечтают, чтобы это поскорее закончилось. От своего отца, которого мне так и не довелось увидеть за столь продолжительную жизнь, я унаследовал настоящее сокровище — восстановление своего совсем не человечного тела. С младенчества любые царапины, любые последствия активных игр рассасывались на мне, будто прошло не пару минут, а, как минимум, несколько недель — это всегда отпугивало моих товарищей по играм. Собираясь в кучки, они шептались за моей спиной, бросали камни в качестве потехи, до крови раздирая мои колени; и разбегались, когда, спустя пару минут, от поцарапанной кожи не оставалось и следа, на волне впечатлений рассказывая родителям. Так на долгие годы я стал изгоем. Подобным тем, кого в нынешнее время макают головой в унитаз и заставляя захлёбываться. Отличались мы лишь в одном — меня боялись, не представляя, что странный ребенок, воспитанный депрессивной, нелюдимой женщиной, может учудить. То самое ведьминское, разноглазое дитя, семи силами желающее завладеть вниманием сверстников. Бесконечное зовущее их детей на абрикосовый пирог и чай с причудливыми, неизвестными десертами, но раз за разом получающий лишь отказы. Времени прошло достаточно — и, словами Петрарки, я был уставший от жизни, но не сытый ею. Пройдя сквозь миры потрясений, смертей и боли, я не отрекся от людей, коих мне трактовали ничтожествами — напротив, вопреки, я с тяжелой головой погружился в их судьбы. Мне было даровано высшее благо — проклинать тех, кто причинил мне боль, но вместо этого я стал сам себе судьей, жертвой и убийцей; мир смертных, континенты страдающих, молящих о моей воле — я шагал по земному шару, верша свое собственное правосудие, не замечая, как из справедливого палача превращаюсь в Христа; как надеваю терновый венец на многострадальный лоб, как погружаюсь с головой в самую нелепую историю жизни. Как плыву, едва ли не захлёбываясь. Как становлюсь всё смертнее и смертнее. Как умираю каждый раз. Оправившись, из страдальца я понемногу превращаюсь в мужскую версию Фемиды, пока мой прямой Господин не позволяет себе даже мысль о том, что я могу его предать: закаляя себя людскими проблемами и радостями, нежно любя мирское за то, что моя бесконечная жизнь не напрасна, что она имеет смысл. За минуты проживая десятки лет чужой жизни, но оставаясь под контролем; опасно балансируя на лезвии, рискуя потерять голову навсегда, но не останавливаясь ни на секунду. Зная, что моё увлекательное занятие может оборваться в любую секунду — я должен, мать вашу, поклоняться. Я должен служить, делать, как велено. К черту это всё.*
В Торонто я подзадержался после очередной удачной сделки — лениво прохаживался по окрестностям, посматривая на озеро Симко, когда почувствовал запах приближающейся смерти. За много веков он стал для меня привычен — гнилостный, с ноткой сладости. Запах скорби и скорого освобождения от земных тягот. Я повёл носом, обернулся: лицо с кожей землистого цвета, растянутая по лицу улыбка. Чему она улыбается? — Говорят, что Господь создал Свет на первый день, — не самое лучшее начало. — Но уже четвертый день льет дождь так, что света белого не видно. Можно ли доверять Библии? — Какая интересная бравада, — женщина рассмеялась, ладонью прикрывая рот. — Святым писаниям верит лишь тот, кто истинно этого хочет. Но умирающие трактуют каждое слово во благо себе. Насчет возвышения и рая. В падающем самолете нет атеистов, среди умирающих нет тех, кто не верит в существование Отца. Вы верите? — Пожалуй, — едва заметно я кивнул головой. — Но все писания говорят лишь о том, что человек должен. И ни слова про то, чего достоин. Загадка — страдать ради ничего? В чем смысл? — Ты кажешься совсем юным, — женщина поправила пестрый платок на голове. — И в таком возрасте неведомо истинное умиротворение и довольство прожитыми годами. Истинный смысл, что преподносит жизнь?.. Надеюсь, когда-нибудь ты его разузнаешь. И поймешь: право то, что было по-настоящему, без излишних прикрас. Ты всё поймешь, когда придет твоё время, когда рядом с тобой будет тот человек, ради которого ты будешь готов уйти, оставить всё. Она размяла руки, устало вгляделась в моё лицо. — Да, она хорошенькая. Милосердная и улыбчивая — тебе повезло. Но она тебя ещё не знает. — Кто? — я усмехаюсь. — Бедное дитя, которое захочет умереть вместо тебя. А ты обязательно позволишь.*
Прошли годы и годы — я всё ещё здесь, я всё ещё горю и догораю. Звезда той женщины погасла через пару месяцев после нашей встречи — издалека наблюдая, как стайка безутешных родственников выходит с кладбища, мне вдруг стало легко. Захотелось радостно рассмеяться, обязательно схлопотав парочку заслуженных тумаков в свой адрес; та женщина ушла в место, что никогда не будет мне доступно, оставив после себя горечь когда-то брошенных в мой адрес слов, что осталась серой на кончике языка: — И поймешь: право то, что было по-настоящему, без излишних прикрас. Глупость какая-то. Даже звучит несуразно, так…по-людски. Глупость какая-то. Глупость, которая никак не желала уходить из головы. Глупость, всё-таки догнавшая меня однажды. Ничего не предвещающим днём, когда, легким движением пальцев открыв входную дверь без ключа, я прошел в крохотную гостиную, пропахшую какими-то сладкими духами, не включая свет, сел дожидаться своего очередного должника. Глупость, Локид? Глупость — это описание, идеально подходящее тебе. Сотни лет пролетели, как один миг — я парил, едва касаясь ногами земли, едва сгибая палец, отсчитывал десятилетия, как стопку ненужных бумажек. Люди радостно встречали очередной год — я прикидывал, сколько же душ достанется Господину по такому поводу, а сколько я в праве уберечь. Щелк, щелк, щелк — эпохи приходят в упадок, эпохи сменяются одна за одной. Лишь я, как зачарованный, стою незыблемым столбом, медленно поднимая ладонь, дабы личное правосудие вновь свершилось. Вновь и вновь, вновь, пока… И поймешь: право то, что было по-настоящему, без излишних прикрас. Чушь. Всё вокруг — чушь. Даже моё сердоболие к Владу — нет, того не стоит. Пора заканчивать. Пора показать своё истинное лицо — испещрённое шрамами и болью, навевающее страх и ужас. Я — власть. Я — тот, кто забирает жизни. Я… Я — маленький мальчик, застрявший во времени. Я с легкостью пролистывал целые десятилетия, упиваясь собственными силами. Я с тяжестью в груди смотрел, как же чертовски медленно двигается секундная стрелка в главном зале замка Влада. Какая ирония — застрять здесь, как какой-то жалкий смертный, добровольно надеть на себя наручники, отлучаться лишь когда нет выбора. Ради чего? Велиал, скажи мне, ради чего это всё? — Я не люблю быть в долгу. И тяжесть. Гребанная непреодолимая тяжесть, огромный валун, свалившийся на мои ребра, превращая стремительное заживление в пытку, которой нет конца. Черный, падший поневоле ангел. Всезнающий и бессмертный, покуда Господин позволит. Во веки вечные. А ныне что? Ведомый, доживающий последние дни на земле. Жалкий. Счастливый. Ни о чем не жалеющий. Прикрывающий глаза, стоит только почувствовать запах ванили и корицы — самое раздражительное сочетание на свете. Такое банальное, пошлое, штампованное. Сводящее с ума. Заставляющее, подобно цепному псу, послушно подпрыгивать на зданих лапках, ожидая награды. Без излишних прикрас. Я порывался вернуться домой бесчисленное количество раз. Делов-то: закрыть глаза, сосредоточиться на нужном месте… Но каждый раз всё шло не по плану. Каждый раз я не хотел. Я не мог. Я не желал. Каждый раз я не понимал самого себя. С собственной душой мы знакомы, сколько себя помню, но вдруг разминулись, и она упорно тянула за собой — а я не мог противиться. Чтобы связать свои руки алой лентой между собой, чтобы, сплетаясь в танце тел, задыхаться в копне каштановых волос, чтобы засыпать в ее постели, тыкаться носом в подушку, хранящую запах ванили и корицы, чтобы чувствовать, как она касается тела и шепчет искренние глупости, очевидно, не замечая, что я не сплю. Чтобы почувствовать, что, подобно Ахиллесу, у меня тоже есть уязвимое место, пусть Лайя Бернелл это не поняла. Чтобы узнать, что её «люблю» в Сибиу — нежный, мятный ветер, треплющий волосы и анестезией вытесняющий всё самое черное. Чтобы осознать, в конце концов, слова случайной женщины. Чтобы ужаснуться, вспомнив концовку. Чтобы, подобно трусу, сбежать, едва поняв, что она спит — персиковые щеки, осыпавшаяся под глазами тушь. Уязвимая, слабая внешне. Но на деле — воительница. Чтобы дрожащими пальцами выводить нужные буквы, чтобы небрежно бросить на свободную подушку яркий, сочный мак — какая ирония. Какое противоречие с текстом. — Бедное дитя, которое захочет умереть вместо тебя. А ты обязательно позволишь. Даже не думай, Бёрнелл. Только не ради меня. Я всё сделаю сам. Болезненное ощущение в районе солнечного сплетения, пара секунд — и я предстаю перед своим Господином. Раб, готовый принять все пули и проклятья. Я готов на всё. Я здесь, чтобы ты жила. — Сын Астарота, — Повелитель кивает в качестве приветствия: стало быть, хороший знак. Мои волосы наскозь пропали её духами, моё тело дрожит, мои руки ещё помнят, так отчаянно желают прикоснуться к молочной, нежной коже, провести дорожку до губ. Её губы ещё помнят мои поцелуи, её губы ещё желают молить об одном-единственном стоне… Но в ответ — лишь саркастичная усмешка Господина. — Я всё ещё прозорлив — так и должно было закончиться. Не отходи от меня далеко — подождём гостей, что нагрянут с минуты на минуту. Кстати, твой посту… Я немею, не в силах слушать дальше. Время на Земле идет совсем иначе — слишком быстро происходит всё. Я немею. Я немею, пока на берег выбрасывает худое тело, облаченное в белоснежное, насквозь мокрое платье. Лайя Прошло так мало времени, но маленькая девочка успела измениться. Забавно всё это, конечно — так спонтанно принимать решения. И до одури страшно. Кто-то посчитал бы, что это конец — да кто угодно. Жалкий, смятый, глупый, неосмотрительный конец — неделями танцевать на краю обрыва лишь по собственной воле, и упасть не от предательского толчка в спину, а с достоинством — размять плечи, распахнуть руки, чтобы сделать шаг навстречу новому началу. Говорят, что, если приземлиться на ноги, то шансы выжить очень высоки. Шансы, которые мне совсем не нужны. Небрежно сложенная записка всё ещё лежит в потайном кармане моего белого платья — я шагаю уверенно по ночному, мерцающему от светлячков лесу, пока сзади, спотыкаясь, семенит Сандра, ни на секунду не прекращая причитания. Мне страшно и легко — пришло время для последнего шага, чтобы летящее в пропасть тело рассыпалось на мириады кусочков, так и не успев долететь до земли. Всё вокруг, кажется, днями напролёт подталкивало меня всё ближе к краю: нашептывало, водило хороводы, уговаривало и вымаливало моё согласие, в конце концов одеваясь в кровь и плоть моего собственного решения. Осталось лишь суметь, выстоять, не убояться. Не взглянуть в глаза той испуганной Лайе, которая несколько месяцев назад боялась подойти к незнакомцу, осознавая, на что обрекает его душу. Согласно поверьям, плыть по озеру можно строго в одиночестве — тогда поднимаются волны, которые несут человека в одну из сторон. Правая — праведная. Сторона Господа. А левая — сторона порока, сторона Сатаны. Чего в душе больше, с тем и увидишься наяву, раз такой отчаянный смельчак. Получится — и встретишься со своей Судьбой. Встречусь с судьбой… С судьбой, которой завещаю свою душу тело. Ради тех, кому их собственные нужнее. Я верю, что поступаю правильно. Убедила, настояла, уговорила — и всё стало простым и будто знакомым. Вспышками в голове загораются самые яркие воспоминания: запах лета и пыли, запах бензина в такси. Радостный визг Милли — выпросила кровать побольше. Свежесваренный кофе, я слизываю его с губ, листая журнал с турами. Осколки на полу, кровь на ладонях — разномастные всегда глядят в самую душу. Телефонный номер на салфетке, который, я была уверена, мне никогда не пригодится. Ток по телу, холод в душе и жадные, тяжелые бабочки, пожирающие плоть. В шаге от безумия, внезапно нашедшая покой среди тех, кто его никогда не обретет. Обнаружившая любовь в самое неподходящее время. С самым неподходящим (не)человеком. Плакать хочется, хныкать от жестокости судьбы. По-детски, так наивно. Будто всё вокруг сжалится, давая мне еще один шанс. О, жизнь, подари мне ещё один шанс — и я сделаю всё в точности так же. До деталей, до мелочей. Снова буду до хруста сжимать ладонь Сандры, чтобы она шла быстрее; снова приду к смертельному озеру, чтобы дать шанс на существование тем, кто заслужил больше. Выстрадал, отмолил. Хотя никому из нас нельзя молиться. Картина сожжена дотла — та, над которой я тряслась часами. Мосты сожжены — нет больше пути назад. Знакомое место отзывается горькой ностальгией в груди — сколько нежности может вместить моё сердце? Сколько кругов Ада я должна буду пройти, чтобы ты вновь смог дышать свободно? Старый, одинокий дуб не выживет, если тебя не станет на этой земле. Прости меня. Простите меня все. Маленькая девочка выросла. Она вновь верит в звезды, верит в то, что, если нельзя победить зло, то стоит попробовать его обуздать. Чтобы кто-то мог скрываться в тени, наблюдая за чудом рождения и праздником смерти. Чтобы кто-то смог вкусить спокойствие спустя века страданий — впустить весну в сердце, сжать тонкую ладонь, испещренную шрамами, в своей, и тихо-тихо наблюдать, как догорает очередной закат стремительной жизни. Чтобы один мог веками, с широко раскрытыми глазами и растрепанными прядями золотистых волос вдыхать запах моря в Портовенере. А другой — размеренно приближаться к надгробной плите, не убоявшись исхода, который настигает всех смертных. Каждому своё. А в сухом остатке — истина. — Есть кто-то тут, — Сандра прерывает поток мыслей, подозрительно щурится, водя руками в разные стороны. — Или что-то… Здесь, здесь оно, сейчас! Копошится в мелких камешках, выпрямляет спину, на кончике указательного пальца держа…моё ожерелье. — Знакомая цацка, зачем бросила? Сейчас вижу — непростая совсем. В камнях — правда, да страшная какая! Шепчут, что непроста на шее у тебя висела. Для тебя одной создана. Даже мне трогать больно. Надень, кому говорю! Повинуюсь, почти не слушая нервные угрозы; щелчок — огромный изумруд идеально подходит моей яремной впадине. Сандра не отходит ни на шаг, будто вновь тянет время. Дрожит, едва слышно всхлипывает, и блестящие дорожки под глазами становятся всё ярче от новых и новых слезинок. Перестань. Не расклеивайся — жребий брошен, решение принято. Что есть жизнь человеческая против вечности? Пустят ли меня к вечному дубу?.. Вдохну ли я запах травы и коры, или упаду на колени перед платой за все промахи в жизни? Кого я встречу — отца, что непременно оказался в лучшем месте, или жидкий огонь, пожирающий моё тело? В какую сторону вынесет меня Черное Озеро? Собрав остатки сил, Сандра окружает меня свечами, поджигает фитили по одному: крошечные язычки пламени волнуются от легкого дуновения ветерка, но не гаснут. С опаской входит в круг, так до конца и не поверив в собственные силы — соберись, молю тебя. Я могу, и ты сумеешь. Её трясущиеся пальцы пахнут травами, ведут по рукам и шее, вырисовывая узоры; капли ароматной воды пачкают белоснежное платье — не моё, с чужого плеча. Такое просторное, нужное и правильное сейчас; следом — что-то масляное и противное вторит по локтям, запястьям и ладоням, я не двигаюсь с места. Сандра едва успевает выпрыгнуть на свободу, шипя на латыни слова, которые мы заучивали вместе — я чувствую жжение по телу, опускаю голову, изумляясь результату — всё мой тело — будто птица-феникс, возрождающаяся в новом теле. Огненные переливы пляшут, обжигают и холодят до трясучки, до пота на затылке — не двигаюсь с места. Так правильно, так нужно. Папа сказал бы, что я следую своим желаниям. Мама сказала бы, что я — эгоистичная идиотка. Я думаю, что это — единственный правильный путь. Одинокая слеза скатывается по щеке — терпи, Бёрнелл, черт тебя дери! Всё решено тобой, всё предопределено — девушка умирает, остаются жить те, кто этого достойны. Говорят, что люди приходят в этот мир ради большой цели, но практически каждый умудряется пропустить ее мимо глаз, отвлекаясь на мелочи, обрекая себя на бесполезное существование. Я была рождена, чтобы умереть ради Влада. Ради Ноэ. Ради «люблю», что дороже всего, что у меня было. Ради упущенного времени, ради его вечности. Среди тех, кто даже не заметит смерти такой, как я. Выгодная сделка? Под стать Дьяволу. Время на раздумья вышло. Сердце колотится, меня бросает в холодный пот; я развожу руки в стороны, и Сандра неуверенно кивает, нараспев произнося заветные слова. Самые страшные и самые желанные слова в моей жизни. Девушка умирает. А ты будешь жить. Я — лишь горстка пепла, что останется в твоей ладони. Крошечный эпизод такой длинной, неиссякаемой жизни, которую я не позволю задушить. Слова превращаются в медленную, обволакивающую песню — я закрываю глаза, готовая на всё, когда… Шорох, удар — и пение прекращается. Больше не жжет, больше не страшно — и от этого страх нарастает с новой силой. Распахиваю глаза, прикрываю рот ладонями — алая кровь на виске всё ещё держащейся на ногах Сандры, а позади… Ухмылка. Дьявольская зелень в глазах и рыжие волосы, кажущиеся сейчас практически черными. — Так-так-так, — Лео с подозрением приближается, перебрасывая из руки в руку тяжелый булыжник. — Что у вас происходит, девочки? Играете с игрушками, которые должны быть под замком? — Интересное сравнение, — дышу через раз — все силы уходят на то, чтобы сохранить ровный тон. — Я знаю, что ты — не Лео. Вновь на старые грабли? Очень жаль. Верхняя губа Нолана дёргается; он продолжает наступать вперед, огибая Сандру — ему она не нужна; я не отрываю взгляда от дьявольского лика, дважды моргаю, подавая знак Сандре: продолжай. И её напевы превращаются в шепот. — Ты сделал то, чего желал, — продолжаю, пятясь назад. — Ноэ прямо сейчас предстает перед судом твоего Хозяина. Оставь в покое тело человека. — Тела человеческие имеют волю и разум, которые бывают до зубовного скрежета надоедливыми, — Оливьер в личине Лео разминает ладони, наклоняется, чтобы дыханием погасить одну свечу. Мои волосы развеваются в разные стороны, хлещут меня по щекам, забиваются в рот от внезапного порыва ветра. — Появляются, когда не просят, чтобы исполнять последнюю волю дряхлого князя, привлекая сына Астарота. Путаются под ногами, как тараканы — Дьявол уважает людей, а меня это мало волнует. Если сын Астарота решил пожертвовать всем и выйти на финальный поклон, то узнает, что его все его жертвы были напрасны — бросить мир вшивых людей ради приятеля и хилой девчушки… Ах, да — извечным обитателям земли передаются земные чувства, делая их слабыми. И твой сладкий Ноэ нарушит собственные клятвы, когда узнает, что его земная подружка сгинула без почестей на обетованной Земле раньше времени. Получается, что вы оба боретесь за пустоту. — Пришел в чужом теле, чтобы прикончить вшивую смертную? — нервно смеюсь, не отводя глаз от Сандры. Два кивка — можно. Поочередно, неторопливо переставляю ноги, оказываясь за кругом — ритуал завершен. Пути обратно нет. Ноги обдадёт холодом от черной воды, которая в жалком метре от меня. — Ради чего? Моя смерть не даст тебе желанного трона, Оливьер. Тело Лео дёргается, как от удара, заслышав заветное имя — я знаю, я помню, кто ты такой. — Кто знает, кто знает, — он ведёт плечами, делая ещё два шага навстречу. — Пока мне достаточно будет знать, что полукровка на долгие десятилетия впадёт в уныние от того, что его смертная возлюбленная пала раньше времени. Решила сотворить ритуал, чтобы продлить свою жизнь через сделку? Как самонадеянно. — Я знаю, — зачем-то ладонью обхватываю крупный изумруд, покоящийся на моей шее. Пропасть ждёт, все танцы окончены — падай добровольно или останься рабой навсегда. Что ты выбираешь? — Я и не этого желаю. Не в этой жизни. Слышу вскрик Сандры, с головой погружаясь в ледяную голову- волны несут, волны зовут, как во всех снах. Я захлебываюсь снова и снова, чувствую то дно, то поверхность, не представляя, в какую из сторон двигаюсь. Какая разница? Всё предрешено. Последний шаг — я делаю его. Ради Влада. Ради… Плевать. Ради тебя. Где бы ты ни был. Что бы ты не думал. Что происходит, если Господь не нашёл причин, чтобы избавить от Лукавого? Счёл недостойной или подкинул такую вот судьбу в виде злой усмешки. А может ли Добро играть не по правилам, создавая иронию на пути? Что происходит, ежели Лукавый прикипел, родился новым сердцем в грудной клетке? Ехидно скалится, смешивает боль и нежность в одном стакане, чтобы обрушиться на голову коктейлем ненависти? Ненависти беспомощной и бесполезной. Когда уже слишком поздно. Я принимаю свой путь. Отче наш, введи меня в искушение и не избавляй от Лукавого. Я пойду с ним рука об руку, и плевать, что пути его неисповедимы, как и твои. Дай сил не отступить, ибо то, что в мыслях моих — истинно. Не гневись за мои грешные помыслы, за испачканные руки. Сегодня мы умрём оба или спасёмся? Скажи мне. — Ты ничего не изменишь! Я не хочу, чтобы что-то менялось, ты слышишь? Поздно для спасения! — знакомый, такой родной голос звучит в моей голове. Иллюзия. Всё это — иллюзия. Тебя нет. Тебя нет рядом со мной. Нет, я не верю тебе. И с готовностью делаю шаг, чувствуя, как тело моё обволакивает самая первородная тьма. Папа сказал бы, что я выбираю свой собственный путь. Мама накричала бы, обозвав меня идиоткой, но не сдвинулась бы с места, смотря, как я переворачиваюсь на спину, перестаю захлебываться, дышу ровно и глубоко, сама не понимая, в какую сторону несет меня течение. А я просто… Я хочу, чтобы всё встало на свои места. Чтобы всё было правильно. Течение уносит меня все дальше и дальше, я не различаю берега — лишь ледяные руки, запах серы и тошноту. Моё белое платье превращается в серую тряпку — я плыву, смотря на небо. Я плыву, силясь различить созвездие Лебедя, но так и не нахожу. Я плыву. Я теряю саму себя, заворачиваясь в одеяло безумия. Голос Ноэ продолжает кричать в голове — но я плыву, откашливаю холодную воду, повинуюсь судьбе. Больше не страшно, ни на капельку — я всё делаю правильно. Папа сказал бы, что я выбираю собственный путь Мама бы… Плевать. Ещё один вдох — конец уже близок. Слёзы застилают глаза — что, так всё должно кончаться? Грустно, без послесловий? Я столько не успела тебе сказать. Столько не успела сделать. Далеко позади — Сандра с кровью на виске, и я не знаю, как спасти ее от Оливьера. Впереди — лишь вечность, с Сатаной или Господом — не мне решать. Но всё, чего я хочу — лишь увидеть твои разномастные глаза еще раз. Увидеть и улыбнуться- ты в порядке. Не заметить беспокойство на дне зрачков, не братить внимание ни на что — лишь смотреть и упиваться. Бистр и малахит — сочетания, придуманные бабочками, разлетающимися по моему телу. Я… Я сломана. Я потеряна. Я не боюсь умереть. Вода по телу — и вдруг её нет; странный прилив выбрасывает меня на берег, чтобы дать мне еще один шанс. Чтобы в последний раз дать мне пвозможность взглянуть в самые любимые глаза. Чтобы мой ответ был столь же отточенным, как во время репетиции сутки назад: — Я не потеряла душу после сделки. Я хочу отдать её ради Ноэ и Влада.