***
Аэропорт Бухареста — что-то на уровне того, что я лицезрею, каждый раз улетая из Лэствилла — маленький, до тошноты душный. Неудобный — все толпятся у входа и стоек регистрации, а я жадно глотаю остатки свежести, пока за мной бесшумно закрывается входная дверь. Жар полудня сменяется странным запахом и громкими объявлениями — я держу Милли за руку слишком крепко, не отпускаю, проходя металлодетектор — плевать на косые взгляды. Я отпущу тебя, обязательно отпущу — дай мне всего лишь немного времени. Поздно, Бёрнелл. Поздно сыпать на голову пепел — он давно развеян по ветру, ты развеяна по ветру — сделанная из стекольного крошева, созданная по образу и подобию. Рассыпавшаяся, тщетно собирающая осколки, упивающаяся не тем, чем следовало бы. Соберись. Можешь? Нет. Слабая. Только теряющая — может, и поделом? Я не знаю… Я ничего больше не знаю. Зависимая, ждущая, надеющаяся. Пожалуйста… Желания нужны, чтобы сбываться. Снова не о том. Ты же обещала! Я снимаю очки, обнажая, являя свету припухшие веки, тру глаза, трясу головой — глупая привычка. Милли тянет меня вправо, рука Сандры ложится на плечо — прошу, не нужно меня утешать. Я знаю, что всё твоё — напускное, пропущенное через угольный фильтр неодобрения. Сестра отпускает мою руку, смело шагает к стойке регистрации — маленькая, бойкая. Такая родная, такая чужая — переливы холода скользят по ноющим ногам. Я знаю, что поступаю правильно, знаю, что ещё один билет всё ещё покоится на дне сумки, знаю, что могу сорваться, сделать попытку всё бросить… Импульс сменяется крепкими, серебряными цепями — я сама их себе придумала. Я хочу, чтобы всё закончилось. Я хочу, чтобы момент длился вечность. Я хочу вернуться туда, где буду ждать. Я хочу, чтобы рука Милли никогда не отпускала мою. — Работники аэропорта косо на тебя смотрят, — Влад мягко касается моего предплечья — тело дрожит, повинуясь каждому биению бешеного, мятежного сердца. Хочу упасть, хочу прижать колени к груди. Хочу, чтобы всё стало понятнее. — Пожалуйста, успокойся. Смеюсь ему в лицо — могу ли? Желаю ли обратить в пыль свое безумство, свою праведную боль, хочу ли я, чтобы призрачные нити оказались лишь иллюзией? Не отрываю взгляда от дорогой ткани его пиджака — ты здесь лишний. Среди разноцветной толпы, среди духоты, среди суетящихся людей — звук оберточной пленки так резок на твоём фоне. Твоё место — как минимум, в бизнес-классе, среди снобов, скучающе переворачивающих страницы глянца. Тебе место среди высоких — как жаль, что времени на это больше не остаётся. Взгляд Влада отчего-то искрится сочувствием, таким легким и невесомым, едва-едва. Не напоминай, прошу — я роюсь в памяти, перескакиваю с воспоминания на воспоминание, пока дурную, ошалевшую голову не отпускает трепет страха. — Ты смеешься? — Влад изумленно выгибает бровь. — Надо мной? — Почти. Вспомнила, как решила, что мне необходимо посещение той выставки. Чужой мир — пока отмываешь картины от старого лака, небрежно держишь их в руках, уже не боясь расколотить раму, как-то забывается, что на них позже будут любоваться с высокомерными лицами. И впервые за долгое время оказалась…по ту руку. Как будто посмотрела со стороны на всё — недели труда реставраторов, а всё искусство для местной верхушки — пустой звук. Развеяться, выпить шампанского и сделать вид, будто что-то понимаешь в живописи. Посреди них — американка с непримечательной биографией, и господин Басараб собственной персоной. Ты будто был в своей стихии — загадочный посетитель, сбежавший, будто Золушка с бала. Столько воды утекло… Не знаю, к чему это всё. Я тщетно заполняю неловкое окончание ещё одним смешком, поправляю очки, сползшие почти на кончик носа — неудивительно, что на меня так косятся. Мимолётный порыв закутать всё своё тело в черное был ошибочным. Я вдыхаю пересушенный воздух, чувствую озноб, мурашками бегущий по плечам — скорее бы уйти отсюда. Нет! Влад человечнее всех на свете прямо здесь, прямо сейчас — все попытки поддержки, что я волнами отправляла в сторону его давно заброшенной гавани, возвращаются обратно, принося такую же нелепую попытку даровать облегчение — я понимаю, теперь я понимаю, как же нелепо выглядела, пытаясь достучаться до тебя, умоляя забыть о прошлом. Нет, Лайя, такое сравнивать нельзя. — О чём говорил тот…вселившийся? — мой голос дрожит; обещала оставить всю свою бурю, всю свою дурь в границах комнаты, но на деле — сама себе ничего не должная. –Трон, отец… Влад сникает; резко оглядывается по сторонам, зачем-то хватая меня за плечи, сжимает до тягостной боли в костях. — Пожалуйста, не здесь и не сейчас. Милли возвращается, я переминаюсь с ноги на ногу, проклиная и благословляя чертовы шпильки — невыносимая боль не даёт сойти с ума окончательно, отвлекает мутную голову от тяги домой. — Буду сидеть у иллюминатора, — храбро отвечает сестра, но я ей не верю: боится, уже тоскует. Нежные, горячие пальчики хватают меня за запястье — вздрагиваю, получаю новую точку жжения, но ничего не говорю. — Какое место? — Двадцать три «А». Чувство. Я не могу различить. Что-то теплое, родное… И тоска. Она воет на душе, она — далекая, позабытая, давно не моя. Чужая. Чья-то ещё. — Двадцать три «А». Мои сны вновь делаются былью. Мне не жутко — я ко всему привыкла. Мне вдруг всё равно. Осознание ударяет по затылку в очередной раз — я не могу понять, в который по счёту? Осознание, что я делаю всё правильно, что слушаюсь не напрасно. Следую безропотно каждому слову Ноэ — он знает, он всё знает лучше меня. Защищает тот оставшийся свет. До самого конца. Но благими намерениями всегда выстлана дорога в ад — подавляю истеричный смешок, осознавая, насколько же эта фраза правдива. Я опускаюсь на корточки перед Милли — плевать на каблуки, на всё плевать. Прижимаю её тело к себе, чувствую, как она сдерживается — ещё немного, давай же, не притворяйся сильной, я не в праве тебя осудить. Она трясётся, кусает губы, стесняется толпы, но оступается, отвечая на объятия, и через мгновение мы обе плачем, забывая о времени, в потерянности приближая минуту разлуки. Милли боится лететь без меня — не будет «давай меняться, ты отдашь мне булочку, а я поделюсь с тобой яблоком», не будет влажной ручки, падающей на мою ладонь. Не будет невыносимо-долгого перелёта, не будет пушистых кудрей спящей сестры на моем плече — нас больше не будет. И я стискиваю зубы, не отвечая на безмолвный вопрос «а когда?». Я ныне — сплошной сумбур, рваная рана. У меня забирают всё — когда-нибудь я научусь отдавать сама, чтобы нечего было красть. Когда-нибудь я смирюсь с тем, кто же я. Когда-нибудь я осознаю, ради кого это всё. Как глупо и самонадеянно. Он вернется. Он вернется? — Обещай мне, — я прижимаю руки Милли к губам, пока раскатистый голос из громкоговорителя разносится по всему залу — пора прощаться, пора. Я давлюсь словами, вот бы успеть все-все-все, все то, что я не наговорила за целую жизнь. — Обещай мне, что ты будешь умнее меня, сильнее. Милли, я… Нет. Просто будь той, кем тебе хочется — сразу же, не жди подходящего случая. Найди себя, прошу, будь счастлива. — Зачем ты мне это говоришь?! — сестра не понимает, кричит, пока ласковые, но неожиданно твердые руки Сандры, затянутые в атласные перчатки, отводят её в сторону второго этажа. — Ты же приедешь, приедешь! Правда, Лайя?! Пожалуйста, скажи, что ты вернешься! — Я обязательно к тебе вернусь, — шепчу, так и не решаясь подняться, трясусь мелко-мелко — у меня вновь отбирают, но в следующий раз я безропотно отдам сама. — Я вернусь к тебе. Когда вдруг находятся силы, чтобы встать с коленей, помещение резко пустеет — кажется, если крикнуть, эхо ударит меня прямо в солнечное сплетение. А кричать так хочется, но знаю, что выйдет из меня лишь тихий хрип. Я поднимаюсь, не принимая помощи Влада, я поднимаюсь и выхожу на улицу, навстречу зною и ослепляющему свету — он для нас чужд, будто каждый из нас — чертов вампир. Я смотрю в небо. Я смотрю в небо бесконечно долго, пока, наконец, гул двигателей большого лайнера не доносится до моих ушей — трансатлантика. Самолет набирает высоту, кажется игрушечным, становится все меньше и меньше, наконец, превращаясь в точку среди пушистых облаков. Там, на высоте сотни метров, на месте 23 «А» сейчас места себе не находит Милли — в ужасе закрывает глаза, забывая обо всём, кроме заложенных ушей и предстоящего долгого полёта. Там, на высоте сотни метров, самолёт — большой, вместительный. Знаменующий окончание летних каникул моей младшей сестры — а мы ведь даже не купили сувениры, и эта оплошность вдруг вгоняет меня в краску. Как же так, из Румынии без сувениров?.. Я усмехаюсь, затем раскатисто смеюсь, достаю телефон из маленького кармашка сумки, по памяти набираю номер. Долгие, неистово-долгие гудки — протяжные, такие грубые… Щелчок — отвечает. — Алло, — этот голос — лезвие по корке старых ран. Знакомый, всё ещё родной. Раздраженный — я цепенею, не знаю, смогу ли хоть что-то произнести. — Да! Кто это?! Зачем вы звоните в такое время? — Мама… — я хриплю, но быстро обретаю свой обычный голос. — Милли вылетела из Бухареста, через двенадцать часов её нужно встретить в аэропорту. Мама молчит — я проверяю, не бросила ли она трубку. Не замечаю, как меня всю колотит, и даже телефон скачет, елозит в ладони. — А ты? — громогласно. Подозрительно. — Я… Мне пришлось остаться. Из-за р-работы. — Из-за работы бросила свою сестру на произвол судьбы?! — мать шипит, и голос её больше не кажется сонным. — Кто бы сомневался, Лайя, что тебе ничего нельзя доверить! Я изначально была против этой поездки, Бог видит, как же я была права! Ты никогда не поймешь, что такое ответственность! Неразумный ребенок! — Мам, я… — тщетно пытаюсь оправдаться, но меня грубо прерывают. — О-о-о, сейчас же замолчи! И не трудись что-то там объяснить — я никогда не понимала, что творится у тебя в голове! Я послушно замокаю — мне больше нечего сказать. Новый поток боли примешивается к остальным, становясь единой рекой, что течением сносит меня прямиком в пропасть — я падаю, падаю, падаю… Хочу накричать, хочу сказать всё, вытравить болезнь, что заставляет чахнуть годами… Но могу лишь прислушиваться — она ушла? Она уже меня не слышит? Но шумное дыхание по ту сторону провода дает отрицательный ответ. Я стала другой — и ради чего? Чтобы вновь терпеть, пока в меня бросают очередной камень? Я не смогла постоять за себя. Но прикрою Милли, приму удар. — Не души её, — мой голос холоден, мой голос прижигает открывшиеся раны, и кровь больше не льется. — Не в твоей власти решать, что нужно Милли. Один раз ты оступилась, мама, и теперь твоя старшая дочь стала чужачкой — этого ты хочешь в следующий раз? Так и случится, если ты не позволишь Милли быть самой собой. Можешь забыть об этом разговоре. Вычеркнуть, как вычеркнула меня из своей жизни — хорошее решение. Я прощаю тебя, мама. За отца, за себя, за всё. Сама ты прощения никогда не попросишь, но просто знай, что я тебя прощаю. И люблю тебя. Несмотря ни на что. Я нажимаю красную кнопку, блокирую экран, укладывая телефон обратно в сумку — в ближайшее время он мне вряд ли пригодится. Не замечаю слезу, катящуюся по щеке, спешно иду в сторону машины, припаркованной неподалеку — сегодня я в роли проводника. Сентиментального и неуверенного, дрожащими руками сжимающего руль — да я в подмётки тебе не гожусь. Подожди немного, подожди еще час — я вернусь в обитель моих воспоминаний, я вернусь туда, где всё пропитано твоими мыслями, пропитано моим смирением и клятвой дождаться. Нам нужно только вернуться, нам нужно быть подальше от толпы, подальше от беспокойства снующих людей, подальше от жизни. Я поворачиваю ключ, срываюсь с места.***
Всё, о чем я боялась подумать на протяжении дня — здесь. Всё пропахло солью, деревом и тобой, всё напоминает о тебе — прекрати, Бёрнелл, он ведь не умер, он вернется. Но как?.. Я бросаю сумку у входа, бегу в свою комнату, отпихивая любые попытки меня остановить. Как ребенок, проснувшийся утром на Рождество, с трепетом распахиваю дверь — но там лишь беспорядок, оставленный после поисков одежды, пластиковые осколки и пыль пудры на полу, там лишь тишина и свежий воздух из распахнутого окна. Я буду ждать. Я жду. Я жду, не смыкая глаз всю ночь, я жду, смотря на Луну — она почти стала полноценной, круглым диском, заглядывающим прямо в мою личную белую Арапию. Я надеюсь, я улыбаюсь, я не понимаю, от чего на душе столько безысходности и как называется то чувство, что заставляет меня это делать — я не задумываюсь, я просто жду. Мимо меня проносится рассвет, тихий голос Сандры, немилосердно хлопающая дверь — невыносимость моей цитадели всех прогоняет. Ещё один прожитый впустую день — нет сил думать о Милли, нет сил думать ни о чём. Я жду, вздрагивая от любого звука, сплю, подложив ладони под голову, прямо на подоконнике, слушая напевы южных птиц под окном — какие же вы счастливые, какие же вы свободные. Очнувшись от очередной дрёмы, я понимаю, что так дело не пойдет. Что всё зря, что всё нужно менять. И, взяв с собой лишь тонкое покрывало, перемещаюсь в холл, чтобы самой первой встретить мятежного рыцаря — как смешно звучит в голове, нужно обязательно подшутить над Ноэ, когда он вернется. Здесь больше нет тепла — кажется, даже сам Влад не властен над собственной тьмой. Я кутаюсь в кашемировый кардиган, спиной касаюсь холодной стены, я жду, я буду ждать. К вечеру мой мнимый покой прерывает Сандра — садится рядом бесшумно, толкает в мою сторону поднос — не хочу есть, беру лишь крошечную чашку с американо. Хм, такая доза вряд ли утолит мою тягу ко сну, но выбирать не приходится. С благодарностью вглядываюсь в миловидное лицо — ты всегда будешь загадкой для меня. Такая…родная, и одновременно — недоступная, далёкая ворожея, владычица будущих грёз, ведомая жрица. Голубые глаза блестят сочувствием и состраданием — мне это не нужно, поверь, мне всего хватает. — Поспи, Лайя. Иди, приляг в своей комнате. Здесь — никому не полезная, придет и придет, о тебе не забудет. Я усмехаюсь, делая ещё один глоток — спасительный напиток заканчивается слишком быстро. — Не нужно обо мне переживать — я делаю так, как хочется. — На холодном полу сидишь? — изумленно вскидывает брови девушка. — Вот так желания у тебя! И, помедлив, добавляет: — Влюбленная. Я вспыхиваю, но слова клинком забиваются под кожу — вот оно, это чувство. И все эти изумрудные бабочки — каждое касание, каждый выдох, каждый вдох… Так быстро? Так стремительно?.. Не может быть… — Тьма, — я резким качком головы опровергаю всё, прижимаю руку к сердцу — стучит быстро. — Всё дело в ней. Это нормально — душу тянет к ней неудержимо, сама не замечаешь, как подсаживаешься. Все они связаны — сначала Ноэ, потом Влад, следом — Лео, недоумок… Мы с тобой. Я так долго привыкала к влиянию Влада на меня, не осознавала, кто — причина всех моих бед. — Это не так! — вдруг вспыхивает Сандра, и любопытство отбрасывает на второй план все иные чувства. — Он в бедах не замешан! Я понимающе улыбаюсь. Я через это прошла — неукротимое влечение к неизвестному миру, притяжение… Но у меня был посредник. У Сандры его нет. — Это глупо, — звонко заявляю я. — Так привязываться к Владу. Совсем скоро он уйдет, и ты будешь валяться в осколках. Как я сейчас. Не знаю, но чувствую — трепет, нежность. Внезапно родившееся чувство повиновения — во тьме ли дело? Дело ли в том, что он — хозяин всего, что может сотворить своими истерзанными руками? Я не знаю. Мне и дела нет. Но Сандра краснеет, прячет взгляд — робкая, непонятная. Но берущая откуда-то силы на ответ. — Как ты. Ты тоже совершаешь ошибку, если ждешь здесь Ноэ. Он из другого мира. — Туше*, — я расслабленно улыбаюсь — не заставишь усомниться, не заставишь смутиться. — Как послушная овчарка. Даже не знаю, что будет дальше… — Он вернется, — глаза Сандры подёргиваются молочной пленкой всего на миг, но я успеваю распознать этот неестественный тон. – Тебя встретит, да не раз. И станешь ты не родной сестрой, а мёртвой. Вижу — скоро… Не понимаю, не принимаю значение ни на йоту, отшатываюсь прочь — тело горит едким пламенем, и я задыхаюсь, плавлюсь от этого дыма, кашляю и долго не могу прийти в себя. — Лайя? — Сандра трясет головой, с мучением касается собственных висков. — Ай, как больно… Погода шутит, что ли… Ты будешь доедать? Я отрицательно качаю головой, вынося прочь все мысли — я жду. Я жду, когда двери главного входа с протяжным скрипом распахнутся. Сандра уходит, не смея более тревожить мое тщедушное тело. Я прикрываю глаза — приму дремоту, всего на пару мгновений. Буду слушать, буду внимать каждому шороху, буду ждать. И засыпаю, а снится мне вновь чёрная вода, обнимающая тело до самого носа. Я трепыхаюсь, я сражаюсь, я принимаю — ничего не поделать. Берег слишком далеко, а полная Луна освещает мой путь, как наяву — сон сравнялся с реальностью, и полнолуние будто шепчет о том, что мне предстоит: принять свой путь — не значит доказать. Я верю, я внемлю, я опускаю веки, и приходящий сон кажется мягким, плюшевым, наивным — с улыбкой погружаюсь. Мне снится крошечная Милли — гоняется за папой по всей кухне, надеясь отобрать фотоаппарат; он не отдает, но кружит малышку, подкидывает к потолку, счастливо смеется — он всегда был таким счастливым. Мне снится запах яблочного пирога, снится легкость, снится вся моя семья — слёзы на щеках докажут, что всё это в прошлом. Но… Оно перед моими глазами — отец с морщинами от улыбки возле глаз, треплет меня по волосам, отправляет посмотреть на холодный прилив… Захожу в воду по колено, пищу, смеюсь, бегу обратно, чтобы схватить малышку Милли и повалить на песок… Она смешно уклоняется от моих прикосновений, падает на спину, тянет пухлые ручки навстречу, и я без промедлений прижимаю сестру к себе, а она кладет маленькую головку на моё плечо — семья. Самая обычная, ничем непримечательная. Милли вдруг заходится заразительным смехом, и я подхватываю, пока несу её к маме. Запах жареного мяса, овощей, запах моря и дыма — как дурман из прошлого. Малышка, сучащая ногами, прохладная вода, заливистый смех отца — я чувствую этот момент. Я бегу прочь, я возвращаюсь, краду сэндвич с раскладного столика — мама неодобрительно смотрит, отец только смеется, подтрунивает, и я толкаю его в бок, протягиваю Милли, шатающейся на нетвердых ножках, сок с трубочкой. Мы вместе, мы провожаем красное солнце, скрывающееся за горизонтом, в потемках собираемся — мне так нестерпимо сильно хочется остаться, ночевать под ещё живыми звездами, проводить линии, рождая созвездия. Мы собираемся, и вскоре минивэн уносит нас прочь — папа за рулём, а я гляжу на огромную Луну, поднимающуюся над морем. Скольжу глазами всё выше и выше, задираю голову, пока крохотная, кукольная Милли внезапно падает мне на колени — я протягиваю палец, она сжимает его в кулачке, не выныривая из сна; я годами живу в моменте — стремительно чернеющее небо, тихий разговор родителей на передних сидениях, осознание, что прекрасная вылазка совсем скоро закончится. Момент закончится и навсегда останется в моем сердце. Моё детство, моё недостижимое счастье… Когда мы все были родными. Могла бы зарыдать — да пленка сна мешает; ворочаюсь, вздыхаю, а пульс нарастает, а душа всё болит — я отпустила тебя, малышка. Туда, где безопасно, вырвала руку, ты ныне сама по себе. Не обнимешь, не прижмешься к плечу, ничего не вернуть. Не вернуть папу, не вернуть то, что мы имели. Ничего не остается — лишь воспоминания. И я задыхаюсь от них, отнимаю от груди, отпускаю — летите на крыльях ветра туда, где все ещё чтут, где всё ещё помнят. Я непригодна — запачканная, гнилая, недостойная. Прошлое — в прошлом: как можно это принять, если настоящее не латает раны, не кладет чудодейственную мазь на незаживающие царапины? Как жить, если впереди — лишь мрак? Я вспоминаю, я дрожу, я сплю прямо на подоконнике — неудобно, всё тело затекает. Я жду, я не знаю, что делать дальше. Утро наступает беспощадно — дверь хлопает, и я подрываюсь на ровном месте, едва не соскальзывая вниз — нет, не то. — Доброе утро, — я с мукой потягиваюсь, ничуть не стесняясь своего визитера. — Или день. Вечер? Не знаю… — Утро, утро, — Влад проходит, без дозволения усаживаясь в кресло — хочу зашипеть, хочу взреветь — нет, не смей! Так — пустота, но там хранится так много — опий, что пленил мое сознание, и кружево бесконечных ласк — мягкие волосы, ладони на шее, шепот прямо в ухо… В нем хранится память — зачем? Зачем ты решился коснуться?.. По незнанию? Стоп. — Я засыпала не здесь, — отрицаю, мотаю головой, растираю красные отметины на руках. — Я точно помню. — Да, это я… — он сникает — где же твоя уверенность? Что ты хотел? Поругать, пожурить и забыть? Отчитать, как неразумного ребёнка? Я сама по себе. — Не хватало тебе простуды для полноты картины. Не помнишь совсем? Проснулась и заявила, что тебе рано в кровать. Забралась на подоконник. Я растерянно качаю головой — провалы в памяти от обрывков сна? — Я ждала… Почему его нет? «Его». Никаких упоминаний имени — от него так страшно и почему-то стыдно. — Лайя… — Ты помнишь наш разговор? В аэропорту. Ты обещал. Влад тяжело вздыхает, а я взглядом продолжаю буравить чертово кресло; будто поняв всё, он неспешно поднимается — ладони в кулаки, губы в нитку. Пройтись до двери, остановиться. — Не понимаю, зачем это тебе. Разве с тебя не хватит? Мне даже не нужно озвучивать — оба мы знаем, каким будет мой ответ. — В его мире время течёт совсем по-другому. Ты можешь ждать неделями, пока там пройдут лишь считанные часы. Если встреча затянулась — так тому и быть. Кто знает, каким образом Ноэ сейчас выкручивается за свой проступок… Если выкручивается, а не пускает всё на самотёк. Эта мысль мучительна. — А…кто был здесь? В теле Лео? — Оливьер, — Влад пожимает плечами. Откуда ему известно всё это? — Его кредо — жестокие поступки. Многие думают, что он унижает лишь сирых и убогих, но после падения он невзлюбил многих, подначивая на раздоры даже среди собственных сородичей. Любой промах — и Оливьер, как падальщик, мчится туда. — Не понимаю, все равно не понимаю! — я соскальзываю с подоконника, ноги сводит от долгого периода без движения. — Почему именно так? — Ловля на живца, видимо, — Влад давит из себя смешок, полный негодования. — Значит, приглядывал. И решил удостовериться прежде, чем стукачом бежать к своему хозяину. Личные мотивы. — Откуда? — Лайя, тебе не нужно… — он раздраженно закатывает глаза, но быстро сдаётся — я никуда не денусь, я буду ходить по пятам, требуя свои ответы. — Ладно! Я не знаю всего — лишь то, что дошло до моих ушей давным-давно. Я ничего не слышал о Ноэ, но среди адских существ ещё не утихла шумиха о том, что высший демон практически снизошел до судьбы инкубов. Нечисть ведь ничего не смыслит в любви. Он не просто соблазнил смертную, а пожелал оставаться с ней на Земле, едва выпадала возможность. Об этом быстро прознали, но особого беспокойства не вызвало ни у кого — Астарот всегда был благосклонен к людям. Кроме Оливьера — именно он одним из первых прознал, что смертная так утопала в лучах внимания Астарота, что понесла. Сатана пришел в ярость — тогда от его гнева пострадала вся Европа, на которую он наслал Черный мор. Всё было очевидно — убить женщину, пока на свет не явилось её странное дитя. Что случилось в тот момент с Астаротом, который слыл практически левой рукой самого падшего Люцифера — неизвестно. Что им двигало, я не знаю. Но он заключил соглашение со своим Господином — жизнь женщины и дитя взамен на изгнание. Никто не знает, где он сейчас, и трон его пустует. Трон, который так хочет занять Оливьер. — Он…пожертвовал собой из-за какой-то смертной? — шепчу пересохшими, потрескавшимися губами. — Ради обычной девушки? — Поговаривали, что так. Конечно, все пристально наблюдали за тем, как растёт полукровка, и, когда он созрел достаточно, чтобы вобрать в себя всю силу, что досталась ему от отца, сам Сатана снизошел к нему, милостиво предлагая то, чего Ноэ так искал — место, где его поймут и примут таким, каков он есть. Всеотец демонов сдержал своё слово, не причинив вреда странному дитя тьмы. Более того — шли годы, и Сатана понимал, что истинная страсть Ноэ — земные жители. Самое главное наследство от отца. И позволил ему бывать среди людей, сколько захочется. Ведь столько искушенных лиц так и просятся в ад раньше времени, обращаясь не к Богу с молитвой, а к Дьяволу за легкой наживой. Полукровка, которому даже не нужно менять обличье — идеальный вариант, чтобы заполучить мучеников во служение раньше времени. Влад замолкает, а я не замечаю, как меня охватывает мелкая дрожь. Когда-то я была совершенно обычной, живущей в счастливом неведении. Не верила ни в Бога, ни в черта, смеялась над теми, кто складывает руки в церкви по воскресеньям. Знала, принимала за истину — нет жизни после смерти. Есть сознание и мышление — побочные продукты эволюции. Есть жизнь, а после — лишь темнота. В боязни смерти столько же смысла, сколько в страхе фазы глубокого сна. Провал, чернота, отключка — ты не существуешь, тебя просто нет. Как и Господа, как и его любимого сына — жестокие проделки выдумщиков, что сочиняли святые писания… Как же больно от осознания собственной глупости… — А что случилось с той женщиной? — я делаю вид, что я сильная, делаю вид, что меня не объял ужас от этой истории, что кажется дурным сном, а проснуться не получается. — Мамой Ноэ?.. — Умерла, — слишком равнодушно отвечает Влад. — Она была лишь человеком — не успела вобрать в себя ни капли той тьмы, что могла бы. Да и выносить полудемона — слишком большое испытание… Я сказал тебе всё, что знаю. Я киваю, дарю ему благодарный взгляд — Влад отзывается краткой улыбкой, на пару мгновений сжимая мою ладонь. Он храбрится, но знаю — тоже ждёт, тоже переживает. — И, да, Лайя, — он бросает как будто невзначай, уже открывая дверь. — Когда Ноэ вернется — не говори, что я тебе всё выложил, как есть. Не хочу попасть под горячую руку. Я смеюсь — легко, непринужденно. Дверь захлопывается, и я смеюсь всё громче и громче, кружусь на сцене этого театра абсурда, захлёбываюсь собственным смехом до слёз.***
Меня будят не звуки, меня будит резкий толчок в грудь; вскакиваю с постели, гобелен обжигает холодом колени. Сердце отбивает чечетку — дурной сон? Нет же! Я поднимаюсь с кровати, сердце колотится, сердце выдает надежду — неужели? Неужели мои тщетные молитвы были услышаны? Тяжелые веки так и норовят опуститься, закрыть обзор — противлюсь, бодрюсь, выскакиваю в коридор; босыми ногами по ледяному полу, слабыми руками по стенам, потерянной собой — по разным сторонам — куда идти, куда податься? Где искать? Тяжелые шаги — не слышу, чувствую. Мой компас ведёт ко входу — послушно бегу, теряя по пути всё свое отчаяние. Надежда, в груди цветет весенняя надежда. Встречу, прильну — плевать на всё, плевать на всех. Странное чувство рождает эйфорию, сердце замирает от скорой встречи. Я ждала, я так долго тебя ждала, почему ты не возвращался? Но в холле пусто. Обманка. Очень жестокая. Отчаяние. Снова осечка. Тешу ложными надеждами сама себя. Медленно поднимаюсь по лестнице — проснувшийся компас ведет меня обратно в спальню. Снова в сон, снова в мир грёз — забыться до утра, чтобы вновь залезть на подоконник. Чтобы отмахиваться от еды, заливать в себя кофе, чтобы… Я вижу каплю крови на ковре с диковинным узором. Маленькая, почти незаметная. А следом — целая дорожка, ведущая в сторону нежилого крыла. Нет. Нет-нет-нет. Компас приказывает идти в свою комнату, но опровергаю любую власть над собой — тянет назад, я смело иду вперёд; багровые мазки на поворотах — сердце сжимается. Я на верном пути. Путь по самым страшным подсказкам кажется бесконечным — ведомая, покорная, самая верная. Капли, очередной кровавый отпечаток… И пункт назначения — ручка двери, перемазанная ещё свежей кровью. Дёргаю — заперто. Черт возьми! — Ноэ… — я тихонько стучусь, но крышу сносит — барабаню секунду спустя, не жалею ноющих кулаков. Пожалуйста, ответь, пожалуйста, услышь. Я здесь… Я так тебя ждала! — Ты здесь, я знаю… Глухой голос доносится из-за двери — такой знакомый. Ставший родным так быстро. — Иди к себе, Лайя. Увидимся утром. — Нет! — мне страшно оставить его, мне страшно представить, что случится за ночь — не доживу, не стерплю, не вынесу… — Пожалуйста… Я бью и бью по двери — нет ответа. Я кричу, не слышу сама себя, грязно ругаюсь, угрожаю… Пока не превращаюсь в ту самую покорную овчарку, обращая все визги в тихий скулёж. Дверь всё ещё заперта. Нас разделяют ничтожные сантиметры — их так много, господи, как же это много. Я падаю на колени, я готова молиться. Я ждала тебя несколько дней… — Прошу тебя, позволь мне войти… Я не хочу ничего, ничего… Я просто хочу знать, что ты вправду мне не снишься. Щелчок замка — я хлопаю глазами, ничего не понимаю. А затем со скоростью света прорываюсь внутрь. И падаю во мрак. Нет ничего, лишь тусклый свет от полной Луны за окном, серебристым кружевом едва-едва касаясь силуэта на полу. Иду вслепую, натыкаюсь на стул — он падает с оглушительным грохотом прямо мне на ногу, но боли не чувствую, боли нет. — Ноэ… — мой шепот смешивается с тяжелым дыханием, а истошно колотящееся сердце так и норовит пробить грудную клетку. Притихшие бабочки даже не пытаются пошевелиться — предчувствуют дурное. Рукой нащупываю коробок спичек в кармане, медленно продвигаюсь вглубь комнаты, словно приближаюсь к клетке самого опасного хищника. — Да, — силуэт дёргается, будто расходится топазовыми волнами, плывёт назад — наяву, или меня подводит собственное воображение? — Я здесь, леди. Это не сон, самое время развернуться и выйти. Могла бы. Но я больше не играю по твоим правилам. Иду вперед быстро, стремительно, знаю, уверена — что-то плохое, что-то непоправимое случилось там, куда мне нет дороги. Эссенция смелости бежит по моим венам, и я не убоюсь ничего, кроме мысли об ещё одной кошмарной ночи в неведении. Не вижу ничего — как слепой различает шрифт Брайля, касаюсь его прохладного лица — это ты… Ты здесь, ты и вправду здесь. Облегчение рушится благословением на мою голову; падаю на колени, хочу, желаю обнять… На ладони остаётся липкий след. Как могла, как позволила себе забыть? Спичка в руке, короткий росчерк по грани коробка; я подношу крохотный огонёк ближе к телу Ноэ. — Нет-нет, — спичка выскальзывает из пальцев, и свет вновь обращается тьмой. Моя ладонь инстинктивно прижимается к ровной, сочащейся кровью ране, и паника застилает остатки благоразумия. Хочется кричать, хочется звать на помощь, молиться, чтобы пришел хоть кто-нибудь — вместо этого Ноэ прижимает палец к моим губам. — Тш-ш-ш. Тише же, тише, не убьёт. Успокойся — у тебя даже мысли шумные. — Боже, столько крови! Ноэ, тебе нужно к врачу, сейчас же! Здесь есть свет? — А ты настырная, — вымученный смешок совсем меня не веселит — я дрожу от ужаса, дрожу от такого эгоистичного страха потерять всё, что имею… Снова терять, если нечего отдавать. Мгновение — и полупустую комнату озаряет рассеянный свет торшера. — Так уж и быть, можешь любоваться. Кровь Ноэ повсюду — на полу, на коже; ткань некогда белоснежной рубашки ныне — ярко-красное пятно, местами подсыхающее до оттенка умбры; я хочу закричать, но затыкаю себя, прижимая ладони к губам — не поможет. — Врач… — Мисс Бёрнелл, — Ноэ смеётся сквозь плотно сжатые зубы, равнодушно откидывается назад; будто всё это — ерунда, будто это не он прямо сейчас истекает кровью от смертельной раны. Всё стирается — часы, дни и ночи моего отчаянного ожидания, эгоизм и тягучее ощущение, будто кусок души оторван, и не приклеить его обратно ничем. Я теряюсь, я не знаю, что же за чувство меня терзает, откуда оно пришло?.. — Вы бываете удивительно надоедливой. Не отрываю ладони от необратимого пореза, кровь Ноэ пахнет чем-то сладким с примесью железа — вдох-выдох. «Не убьет». — Зачем ты так? — Но я ведь вернулся, — гулкое дыхание и тяжелая ладонь, медленно скользящая по моей щеке. — Ты же этого хотела? — Тебе больно… — невпопад — мыслями наизнанку, случайными словами, выдернутыми из водоворота в голове. — Ерунда. Я заслужил. — Никто не заслуживает такого, — приникаю ближе, но Ноэ резко отталкивает меня прочь. — Уходи, Лайя, — я не узнаю его голоса, не узнаю его глаз — черные, две воронки, состоящие из боли и ада. — Страшна не рана. А то послание, что было внутри удара. Прошу тебя, уйди — я не хочу, чтобы мисс…чтобы ты видела…это. Жалкое зрелище. Он рассыпается прямо у меня на глазах, осколки больно впиваются в кожу — я не играю (играю) по твоим правилам, я не хожу (хожу) по проторенным тобою дорогам. Я — безумица с красными от недосыпа глазами, я ждала, я жаждала, я загадывала тебя. Я… — Нет. — Уходи! — бархатный голос обращается угрожающим, нечеловеческим рыком, и волна его почти сбивает меня с ног; держусь за стену, держусь из последних сил — я никуда не уйду, я никогда больше не оставлю тебя. Момент — и глаз Ноэ больше нет. Истинно-черное вместо всегда белого, блеск оникса — как в фильмах про экзорцизм. Взвинченное, дрожащее тело, шипение и краткие стоны боли — я никуда не уйду. Я не плачу, я больше не боюсь — я хочу помочь. Кровь капает на каменный пол с новой силой — ловлю и ловлю, темно-красный ручеек стекает к запястью — когда это закончится? Сколько способен выдержать такой, как ты? Кровь капает, кровь становится всё темнее и будто гуще — неведомая мне темнота впитывается в грудь Ноэ, рождая новые выкрики, впитывается в мою кожу на ладони, отзываясь жжением. Наказание. Послание. Она была лишь человеком — не успела вобрать в себя ни капли той тьмы, что могла бы. Это…она? — Лайя! — Ноэ гневается на меня из последних сил, пока всё его тело разрывает нестерпимая боль; до боли сжимает мое запястье — вот-вот хрустнет тонкая кость. — Черт возьми, уходи отсюда, уходи! Прошу же тебя! Почему я должен просить, чтобы ты была цела? Она была лишь человеком — не успела вобрать в себя ни капли той тьмы, что могла бы. Мой внутренний компас вновь даёт правильное направление. Не верь, не ведись на слова. Делай так, как велит тебе сердце. Как велит это странное чувство, от которого все изумрудные бабочки разлетаются в приступе эйфории. Что это? Никак не возьму в толк. Что это? Я никогда не позволяла себе испытать это чувство. Слезы вновь катятся вниз, слезы капают на испачканную, багровую рубашку Ноэ, смешиваются с засохшей кровью. Как принять?.. Моя бестолковая судьба играючи умеет отбирать. Пришло время, чтобы добровольно отдавать. Без насилия, без боли. Кульминация грядет — я это чувствую; и даже мурашки не бегут по коже, когда хватка Ноэ внезапно слабеет, а тело его пронзает болью; я не отвечаю на тихие предостережения, я обнимаю ладонями его лицо, я запоминаю каждую деталь: морщинка между бровями, аккуратные крылья носа, пушистые, кажущиеся такими мягкими ресницы, сочные губы, в которых я нуждаюсь; кому известно, чем всё закончится для смертной девчонки? Я прощаюсь. Ты не открываешь глаз — я прощаюсь с тобой заранее, выискивая из закоулков памяти то самое слово. Ах, да, это оно. Такое глупое, такое наивное и очень несвоевременное. Любовь. Разве могла я полюбить по-настоящему так быстро? Полюбить так отчаянно, что прямо сейчас кладу голову на плаху? Не верь, если хоть кто-то посмеет сказать, что это ошибка. — Открой глаза, — мой голос — чужой, хриплый. Ноэ пахнет морской солью и лесом, Ноэ пахнет кровью, карамелью и отчего-то — эдельвейсом. Я впиваюсь пальцами в его подбородок — до боли, до отчаяния, до мольбы. — Впусти меня. Я хочу разделить твою боль. Слезы катятся, задерживаются на подбородке, чтобы потоком хлынуть, остаться пятном на твоей рубашке — я здесь, я с тобой. Я покорна, я мятежна — я хочу остаться, врезаться в твоей памяти, я хочу, чтобы наш момент не заканчивался никогда. Ноэ мотает головой, пытается вырваться, отстраниться, сгибается пополам от боли — я держу крепко, отнимаю одну руку, чтобы прижать к тлеющей ране, чтобы его тьма ныне была нашей общей. — Отдай же мне… Я не хочу, чтобы ты страдал в одиночку! — З-зачем это всё?! — он сдерживается из последних сил, чтобы не поддаться моим мольбам. — Просто уйди, Бёрнелл, я не умру без тебя! — Я знаю, — ласково касаюсь век Ноэ, оттягивая вверх. — Но я без тебя точно умру. Мгновение. Наши взгляды встречаются — горячий шоколад, малахит и бистр рождают апокалипсис. Рубикон перейден вновь — я принимаю каждый клочок тьмы, раскрываю душу… И в ту же секунду моё тело пронзает агония — горячо, нестерпимо горячо; боль отбирает всё — зрение, обоняние, ощущение мягкой кожи Ноэ на кончиках моих пальцев. Я сама становлюсь рваной раной — ещё дышащей, трясущейся, жалкой. Боль разъедает, боль выжигает всё — чувства, воспоминания, мысли… Я — никто, я — лишь ощущение снова и снова рождающейся боли. Силюсь, выныриваю из омута силами, проблесками того, что осталось во мне — снова бистр и малахит, снова адская боль, и яркая вспышка чужих воспоминаний погружает меня в небытие… И вновь темнота — темнота и густой дым, кажется, клубящийся под ногами ради полноты картины. Я — всё еще сгусток боли, я пытаюсь сделать шаг, совсем забывая, что чужие воспоминания мне неподвластны. — Мой верный слуга решил, что я достоин его визита, — насмешливый шепот, от которого волнами расходится ужас по всему телу. Я поднимаю голову, но не вижу впереди ничего, кроме силуэта существа, спрятанного под капюшоном. Оно стремительно приближается, становится всё больше и больше — в нем не меньше, чем три метра роста. И ледяное дыхание, отравляющее, проникающее в каждую пору. — Но Оливьер уже успел поведать, что он не так уж верен. Ты. Не так уж верен. Я вижу Ноэ — ещё целого и невредимого, склонившего голову перед своим Господином; склонившего но не сломленного — в разномастных глазах пляшут черти неискренности. Податливого, мягкого внешне — я никогда ранее не видела его таким. — Мой господин, — Ноэ несмело отвечает. — То, что должно до вас… — Мне неинтересно, — существо в длинном плаще вскидывает руку — я вижу костяшки, обтянутые тонкой, бледной кожей. — Меня не волнует, что ты об этом думаешь, меня не волнует, как ты хочешь оправдаться. Оливьер будет наказан за то, что посмел вновь пойти против моей воли. В глазах Ноэ блестит надежда — неужели… — Как и ты, — безжалостно добавляет Господин. — Я был сыт по горло выходкой твоего отца — признаться, мне непросто обходиться без его помощи даже спустя столько человеческих веков. Я взрастил тебя, проявил милосердие. Но ты возмужал и решил всё сам — равновесие, пощада. Кто дал тебе право распоряжаться людскими жизнями вместо меня?! — Я… — Молчи, — хозяин проходится взад-вперед, едва слышно хмыкает. — Блаженны миротворцы. Не правда ли, Ноэ, сын Астарота? Я считал, что ты верно служишь мне на просторах смертных. Но ты творил собственное правосудие. Ты пошел неведомыми мне путями — взвешивание людских душ на своих весах, жалкое подобие защиты тех, кто вдруг обрел для тебя смысл. Разве таким я тебя воспитал?! — Нет, мой отец, — Ноэ стискивает зубы. — Таким я стал сам. Молчание — мучительное, такое долгое, тягучее. Мои колени дрожат, даже чужое воспоминание истребляет меня без остатка. — Я знаю, — шипящий шепот, шаг вниз с пьедестала. Шуршащая мантия, стук обуви об камень; когтистая рука обхватывает подбородок Ноэ, и я хочу сорваться с места — не смей! Не делай этого! — Сам… — Господин усмехается. — Сам всё решил, забыв о законах, о правилах. Твоё задание обрело новые краски, когда пред тобой явилась непокорная смертная. Тебя это взбудоражило? Настолько, чтобы сейчас мне дерзить? Чтобы оставить всё, чего ты добивался веками? А как же трон твоего отца? — Я никогда не желал надеть корону, — Ноэ шипит сквозь зубы, но так и не решается посмотреть в глаза своему повелителю. — Ты всегда говорил, что пройдут тысячелетия прежде, чем я смогу на неё хотя бы взглянуть. А мне она и не нужна. Я всегда желал иного. — Чего же? — Сатана раскатисто смеётся. — Я всегда был к тебе справедлив, иногда — слишком мягок из-за славы твоего отца. Но ты разочаровал меня, Ноэ — неспроста твоя мать дала своему единственному ребенку такое святое имя, что я всеми силами пытался вытравить. Я зол, но поступлю справедливо — ты не лишишься головы из-за своих проступков. Возвращайся к людям, возвращайся в мир, который ты так любишь, и покончи с главным заданием — верни мне короля Карпат, живым или почившим. Пока выполняешь мой наказ, разрешаю тебе отказаться от всех дел и тешить себя ценностью моментов — запомни Землю в лучших красках, ведь после окончания задания я больше не позволю тебе туда попасть. Никогда, раз ты пропускаешь мимо ушей все мои наказы, сын Астарота. Ноэ сникает, желает ответить, но не решается. Я хочу подойти ближе, хочу уже сейчас принять на себя весь груз — если бы я могла… — Это всё? — Ноэ смело поднимает глаза, смотрит вглубь нависающего капюшона. — Я могу идти? — Конечно, моё дитя, — хриплый шепот и неуловимое движение правой руки вперед — я кричу, но меня никто не слышит. Клинок входит в плоть, я слышу скрежет, слышу, как рвется кожа, как первые капли крови падают на землю. — Как только примешь своё наказание. Внемли же, порождение тьмы и смерти. Пойми, что нет для тебя ничего родней, чем обитель твоего отца. Ноэ принимает свою кару. Легко и просто — так положено, бесполезно сопротивляться. Чистый взгляд, лишенный любой капли вины, играющая на губах ухмылка. Клинок с глухим, жалобным стуком падает, разбивается, обращается в ничто — Господин, как ни в чем не бывало, втирает в тонкую, как бумага, кожу мелкие брызги. — К слову о наказании. В твоем нынешнем обиталище слишком много соучастников… Как так получилось? Всё вокруг чернеет, становясь густой дымкой — тот обрывок воспоминаний, который Ноэ позволил мне увидеть, заканчивается, и я напрасно пытаюсь остаться, уцепиться, узнать, что же случилось дальше. Воспоминание — как укол морфия с недолговременным эффектом; оно исчезает, выветривается из головы я больше не в Аду. Разве что в своём собственном. Мысли вновь шатаются, меня окунают то в ледяное озеро, то в раскаленную лаву — я прижимаюсь к судорожно дышащему Ноэ с такой силой, что кажется, будто наши тела — единое целое. Вспышка за вспышкой — я не терплю, и из моего рта не вылетает ни намёка на мольбу о пощаде. Чёрная дымка скользит, пробует и пробует меня на вкус, обволакивает липким коконом — я не очень не жалею. Я не знаю, что я делаю. Я просто чувствую. Сердце бьется все медленнее, боль отходит на второй план. Я — ощущение, я — лебединая песня. Силы бороться заканчиваются, и я позволяю себе закрыть глаза.***
Что чувствуют люди, одержимые демонами? То же, что и Бёрнелл, одержимая чужой тьмой. Мы растворяемся, не находя выхода. Сирены поют ласковые песни умирающей душе. Полнолуние истязало меня на протяжении многих дней, давая смутную подсказку, предупреждение. Когда я требовала ответов, они ускользали прямо из-под носа — поймёшь, однажды тебе всё станет ясно. Серебристый, мягкий свет Луны бликами играет в моих волосах. Я распахиваю глаза, ощущая, как безвольные пальцы лишаются серебряных цепей — у меня больше нет кукловода. Я теряюсь, я теряю ту связь, что прибивала меня к полу, заставляла кружиться и терять рассудок, захлебываться от чужого влияния. Касаюсь губ, выдавая одно имя. — Влад… — Он больше не имеет над тобой власти. И станешь ты не родной сестрой, а мёртвой. Вижу — скоро… Нет боли, нет страха, ничего не осталось. У меня не забрали — я отдала сама, лишилась ещё одного кусочка человечности. Кусочка себя — простить и забыть. Отпусти, не держи — тебе это не нужно. Я перевожу равнодушный взгляд на Ноэ, и странное, запредельное чувство, будто по щелчку пальцев разгорается с новой силой. Сладкий яд по венам, безудержная нежность. С ним всё будет хорошо — не знание, а ощущение. Я с изумлением провожу рукой по его груди — ни следа не осталось от той смертельной раны. Только засохшая кровь повсюду, только мои воспоминания, только борозды от моих ногтей на его ключицах, плечах. — Что же ты натворила, моя леди? — шершавая от корки засохшей крови ладонь Ноэ на моей щеке, запах железа повсюду, и нигде не отыскать хоть капли моего сожаления. — Ты впустила в себя тьму. Ради чего? Путь отрезан, путь назад закрыт — облегчение вперемешку с горестью горячей солью скользит по щекам. — Я не играю по твоим правилам. Хватит меня спасать, Ноэ. Даже от самого себя. Он покорно опускает голову, жестом, полным нежности, зарывается в мои волосы, отделяя один локон. — Теперь у тебя нет обратной дороги. Рассеянный, ласковый свет полной Луны чествует мою новую судьбу. Я понимающе улыбаюсь, разглядывая разом поседевшую прядь.