***
Два вафельных стаканчика, в каждом — по три разных шарика мороженого. Совсем как раньше, когда я не боялась обжечься, едва коснувшись руки своей младшей сестры. Когда всё было легко и просто, когда я ждала выходных, чтобы болтать без умолку, стирая все границы возраста. Теперь всё иначе, и тягостная тишина висит дамокловым мечом между нами слишком долго — затягивается удавкой на моей шее, так, что вместо дежурных вопросов — тяжкий хрип. Неправильно и так чертовски правильно, и я бы расплакалась, если бы была прежней Лайей — где наша связь? Канула в лету. Где воспоминания о бессонных ночах на полу моей комнаты, когда, скинув кучу подушек на тонкое одеяло, мы гасили смех в ладонях, чтобы не разбудить маму? Их постепенно сжирает тьма, поселившаяся в моей душе. Мы занимаеМ скамью возле Национального музея — идти внутрь совсем не хочется. Я чувствую ласку солнца, прикрываю глаза; я чувствую необратимость скорой осени — целый месяц впереди, но любой порыв ветра чудится запахом карамели и яблок. Я ежусь, но вовсе не от холода. — Фисташковое лучше. — Тебе оно никогда не нравилось, что изменилось? — давлю из себя улыбку, чувствую, что поспешный отъЕзд был большой ошибкой — моя упёртость вновь играет не по правилам, терпит неудачу и виновато поджимает хвост. Меня знобит — может, и вправду нездоровится? — Всё, — Милли трясёт головой, хмурит бровки, резко меняет тему. — Нам обязательно жить в этом замке? — Тебе там плохо? — Лайя… — она шумно дышит, собирается с мыслями — я не тороплю. Нетронутое мороженое растекается по рожку, капает на мою ладонь. — Я не ребенок, понятно? Ты в нём…странная. И я не могу понять, что произошло. Я прикрываю слезящиеся от солнца глаза. Ты всегда была моей родственной душой. Пока ловкий кукловод не начал по одной обрывать золотистые ниточки, что всегда нас связывали. Это хорошо. Это трагично. Это… Это кажется правильным новой мне. — Так холодно, ужасно холодно, — во власти воспоминаний, она обнимает себя руками. — И вы все — переглядываетесь, ВСЕГДА с такими лицами… Будто чего-то ждёте. Чего-то страшного. Я легкомысленно улыбаюсь — у меня плохо получается скрывать собственную смуту, разливающуюся в груди. Малышка выросла и научилась читать между строк, моя сестренка — больше не ребенок, и не нужно делать на это скидку. Я — другая, но всё ещё хочу защитить, хоть и правда рвётся натянутыми жилами, застывшим в горле воплем. Нет. Я не позволю, чтобы тьма коснулась и тебя. Ради тебя я замарала руки. Ради тебя — чтобы ты оставалась чистой. Чтобы ты до последнего была в неведении. Чтобы не знала о том, как низко может пасть человеческая душа. И я — среди падших. Когда-то — ангелов. — Хорошо, что скоро будем дома. — Да… — механический ответ и молот, осознанием бьющий по затылку — наши каникулы совсем скоро заканчиваются. Какие-то пять дней — и самолет должен унести нас домой. Всего пять дней… Как успеть? Как принять? Как…как отпустить всё? — Ты хоть представляешь, куда рвёшься? Я рвусь навстречу твоим рукам. И мне всё равно, кто ты — чистое зло или подобие равновесия, прикрывающееся благими намерениями. Всего пять дней… Осталось так мало времени. Наши каникулы должны были стать спасением, отдыхом. Но на выходе лишь бледная, растерянная Милли и горячие угли в моей груди, выжигающие новые шрамы. Подозревающая что-то неладное Милли и обернувшаяся в мантию бесконечной лжи Лайя. Несовместимые. Ведомые разным, обязанные разойтись в противоположные стороны. И эта мысль не даёт мне покоя. Тревога усиливается, дыхание становится тяжелым — я морщусь, делаю вид, что всё хорошо, бегаю взглядом по зданиям напротив. И натыкаюсь на крест. — Можем взять такси до Ставропольской церкви — здесь недалеко, минут за пятнадцать доберёмся. — Как же вас угораздило попасть в церковь? Да ещё и такую…особенную. Хм? Я едва держу равновесие, пока в груди расцветает ледяной цветок боли. Как судьба допустила, чтобы мы вновь оказались здесь? Как… Я смотрю в упор на то место, из которого меня изгнали. Паника священника, мои разбитые об асфальт колени — я помню. Я чувствую. Я не подаю вида. Меня почти выворачивает наизнанку. Хватаю ладонь Милли, пачкаю подтёками ванильного мороженого, тяну прочь от святого места, что мне ныне — как круг ада. Тяну, веду к машине и ожидающему нас водителю. — Лайя! Лайя! Да послушай же ты! Нет времени слушать, нет времени выжидать. Я рассыпаюсь чёрным прахом, цепляюсь за волосы, мычу от невыносимого гнёта мира — он так чужд, так жесток для такой, как я. — Скорее, мисс! — водитель Влада запихивает меня на переднее сидение и спешно роется в бардачке. — Беда? — Ч-что? — язык не слушается. — Да, скорее, домой… — Надевайте, — он сует мне в руку колючее ожерелье. — Мистер Ноэ велел отдать, если…если станет плохо. Я едва в силах понять, чего он от меня хочет — роняю последние остатки воли на то, чтобы взглянуть на перепуганную Милли. Я всё испортила. Снова всё испортила. — Видно, я и вправду больна, — срывается с губ вместо извинений. Больна, целиком и полностью — телом и душой. «Идиотка». Ты прав, мой голос в голове. Пальцы терзают украшение, перебирают мелкие, ледяные камешки, как чётки — ураган внутри обращается небольшим ненастьем, но булыжник, держащийся на крючке с тонкой леской, всё ещё пытается пригвоздить к полу. Дышу часто-часто, пока стремительно мчащийся автомобиль увозит нас прочь из города. — Что это за камень? — заворожено вглядываюсь в металлический блеск — он так похож на мой нынешний цвет глаз. — Оникс? Водитель морщит лоб, беззвучно перебирает варианты, оглашает вслух: — Чёрный гранат. Вроде бы так. Нужно надеть, — он на мгновение отрывается от дороги, чтобы ткнуть пальцем в мою шею. Я охотно подчиняюсь. — Мистер Ноэ велел так. Значит, он знал о том, что мне захочется сбежать, куда глаза глядят. Знал и ничего не сказал, с барского плеча подбрасывая подушку безопасности, чтобы падать было не так больно. Я задыхаюсь от усмешки, перемешанной со вспышкой раздражения, касаюсь пальцами своих губ, теряя нить происходящего… Пока не встречаюсь с недоумением в глазах Милли, что отражаются в зеркале заднего вида. Меня обдаёт огненной волной — жмурюсь, как школьница. Стыд и позор. О чём она подумала? Каждый раз, заезжая за кованные ворота, я ощущаю себя беженкой, которая проходит парочку стадий принятия и непременно возвращается, поджав хвост и раскаиваясь. Ощущаю в воздухе самообман, песок вины, скрипящий на зубах: видно, моя судьба — раз за разом пугать Милли до чёртиков, вырываться из рук, что не собираются меня держать, вредить… Вредить всем. Вредить самой себе. Полная смятения, целящаяся в собственное отражение. Непременно попадающая, зализывающая раны, забывающая. — Я думал, что вы вышли из возраста бунтарки, мисс Бёрнелл, — Ноэ лениво щурит один глаз, когда я выпадаю из машины и проскальзываю за приоткрытую парадную дверь. Не мигая, теряет всю спесь, обращается к Милли. — Не расстраивайся. Твоя сестра не сильна в вопросах последствий, — в последнее слово он вкладывает столько яда и угрозы, что меня штормит: как двуликий, Ноэ снова кутается в плащ мнимой неприязни, снова пытается доказать мне (или себе?), что он и его покрытая толстой коркой льда слабость — вещи совершенно разные. Что человеческого в нём — крупицы, несмотря на всю его суть. Что я не боюсь, а стоило бы. — Потащила тебя в город, а должна была лежать в постели. Он говорит ещё что-то, но я не могу различить ни единого слова; отправляет в столовую, неуловимым движением ладони будто что-то стряхивая с рубашки сестры. И меня пронзает внезапная догадка. — Это был ты, — шепот из моих губ — но чеканный, уверенный. — Обогреватель в комнате, Милли ещё не тронулась рассудком в этой темноте… Из-за тебя. Ноэ легкомысленно пожимает плечами, не собираясь отпираться. — Не хочется возиться. Если она решит примкнуть к вашей разношерстной компании, вакантное местечко вряд ли найдётся. Повторяющиеся экземпляры… Ну, ты знаешь. Нарочито небрежно, не смотря в мою сторону. Выстраивая звуконепроницаемую стену, пока нас разделяют жалкие сантиметры. Пока нас разделяют несколько часов, за которые кроваво-красный мак успевает увянуть, стыдливо пряча за жухлыми лепестками чёрную сердцевину. Вспышка прошла, я прикоснулась к такому правильному безумию на жалкие мгновения, и выпускать из круговорота воспоминаний больше не хочется. — И опять эта церковь, — изо всех сил цепляюсь пальцами, пытаюсь выхватить еще хоть слово из его уст. — Где мы встретились. Я видела её сегодня. Почему она особенная? Ноэ протяжно, мучительно долго выдыхает, будто готовясь к нудному, неинтересному монологу. — Ты же умная девочка, Лайя, — он прозрачно улыбается; на этот раз моя попытка поймать взгляд разных глаз оборачивается успехом — усталые, не таящие в себе ни капли яда. — И многим интересуешься. У вашего поколения есть Интернет — и самые первые ссылки приведут тебя к информации о том, что каждый год туда стекаются тысячи паломников. Сколько раз там славили Христа и его отца? Миллионы? И каков же уровень отторжения для такой…как ты?.. Он смеётся — бархат и звонкие переливы с хриплым оттенком. Он смеётся, но в глазах вместо привычных, озорных огоньков — рябь беспокойства. Стеклянная стена между нами — тонкая перегородка, и я обхожу её, не спрашиваю разрешения, снова отчаянно-бесцеремонная. — Ты хоть представляешь, куда рвёшься? Да. Туда, где рассвет первыми разводами акварели пачкает холст сизого неба. Ещё шаг, оказываясь нос к носу — оттолкни меня. Расскажи о том, что люди глупы и лишены всякого самосохранения, если мнят себя умудренными опытом перед ликом настоящей нечисти. Пока верующие молятся, дабы не встретить на своём пути демонов, я с отчаянием прошу ещё одну искру. И кто же из нас — искуситель? — Понравился мой подарок? — дыхание Ноэ щекочет мой лоб; кончики длинных пальцев невзначай проходятся по моей шее, заставляя вздрогнуть — моя отвага тает под внезапной уверенностью в разных глазах. Он очерчивает линию ключицы, наконец, слегка оттягивая на себя холодное, чёрное ожерелье. — Интересная вещица — чёрный гранат… За моей спиной рушится стеклянная, никому даром не сдавшаяся перегородка. — Из разряда «не хочу оставаться в долгу»? — поддразниваю, но натыкаюсь на оскорбленное недоумение. — Если бы мне хотелось откупиться, мисс Бёрнелл, — Ноэ отрывает пальцы, ищет что-то в кармане; мелкие мурашки все ещё покалывают кожу; — Это было бы что-то более дорогое и безвкусное. — Не впервой, правда? — Меньше дерзости, леди, — тёплые ладони вновь прислоняются к моей груди. Щелчок металлической застёжки — в яремную ямку падает что-то круглое и тяжелое. — Маленькое дополнение. Идеальный баланс. — Зачем? — я изумлённо вскидываю брови, забывая о том, что за подарки принято благодарить. Особенно — за те, что спасают остатки рассудка среди невыносимого, чужого мира. Хватаюсь за колючие камешки, склоняю голову — вижу своё отражение в глянце крупного, завораживающе-зеленого камня. Изумруд?.. — Ты всё поймёшь, — Ноэ сжимает мои ладони в своих, тянет куда-то, и я покорно следую — проводник, что на рассвете позволил быть только моим. Каждая искра драгоценных воспоминаний обжигает тёмную душу, ранит мыслью о том, что я обналичила свой единственный, случайно попавший в руки билет, а всё остальное — лишь дым от догорающего костра. Будто всё — морок, переменчивый бриз. Будто Ноэ — вновь близок и слишком далёк: касания по привычке, по старой памяти — пожалеть, усмирить буйный нрав, довести, куда нужно и раствориться по-английски, как всегда. Он будто слышит мои мысли, чувствует, как вокруг всё становится мёртвенно-блеклым от росчерка моего тёмно-синего уныния — тихо усмехается, останавливается. Позволяет смотреть ему в глаза, не моргая, пока мир не превращается в молочную пелену из-за ощущения песка на сетчатке. — Тебе пора, — бархатный голос низкой вибрацией оглаживает мочку моего уха — слишком близко для привычки, слишком тихо для старой памяти. — Нужно поесть. Я досадливо кусаю губы — момент разрушен искусным мастером. И тяжелый булыжник невыносимой ответственности, причастности к скрытому подкатывается к моим ногам — возьми и неси, пока последние силы не покинут быстро слабеющие руки. И выбора у меня есть — только остатки природного упрямства. — Не хочется, — я прижимаю ладонь к глазам. –Мне ужасно стыдно. У Влада есть с десяток причин, чтобы злиться на меня за вчерашнюю выходку. Ноэ скептично усмехается и качает головой. — И это всё, что тебя волнует? Действительно, самый крупный повод для беспокойства. Я — зеркало. Вторю его выражению лица, вытягиваю уголок губ, прячу срывающийся с кончиков пальцев ток за спиной. — Не самый. Кивок вместо ответа. Сильные руки прижимают моё тело к груди — я задыхаюсь, пока мои изумрудные бабочки меняют локацию, присматриваясь к лёгким. Прижимают, чтобы коснуться носом моих волос. Чтобы бережно поправить холодный камень, покоящийся на моей шее… Чтобы распахнуть массивные двери и вытолкнуть меня в столовую.***
Сандра, сидящая по правую руку от меня, слишком усердно возится с поздним обедом; скрежет ножа по тарелке раздражает столь же сильно, как её спокойное, сосредоточенное лицо. Вернулись к тому, с чего начинали. Никакой эмпатии. Только недоумении пополам со злостью — безмятежность и покой царит в зашторенном помещении. Не дать, не взять, званый обед, на котором только и разговоров, что о погоде и политике. И эмпирей не сжигает дотла своим праведным огнём, и плечи атлантов достаточно сильны, чтобы держать небо — будто ничего не изменилось. Будто это не мы доставали урны из колумбариев, будто это не мы посыпали головы прахом прошлого. Будто никто не удивлен моему своенравию — единственная, кто пожелал сбежать с корабля ещё раньше, чем крысы, не спрашивая дозволения одолжить машину. Будто только меня всё это заботит. — Как дела с садом? — играю по правилам; высокомерно задираю нос и двумя пальцами сжимаю хрупкую, фарфоровую чашку с кофе. — Движутся, — уклончиво отвечает Влад, жмуря покрасневшие глаза — долго он планирует протянуть без сна? — Скоро привезут саженцы. Нужно дождаться спада жары, чтобы цветы не… — Зачем ты это делаешь? — холодный, северный ветер добирается до моего сердца, и нет рядом кого-то, кто мог бы меня утихомирить. — Реставрируешь, что-то сажаешь. Если совсем скоро…уезжаешь? — Чтобы передать права на замок городу, — Влад не ведётся на мои дешевые провокации. — Почему бы не открыть музей? Веками ходила дурная слава об этом месте. Хочется, чтобы люди меньше верили в старые, жуткие сказки. Здесь много памяти. Сказки, обратившиеся былью — мороз по коже. Сказки, которые покинут эту обитель вместе с внезапным исчезновением загадочного, нелюдимого хозяина — пропал без вести, канул в лету, а придирчивый коллектор, прибрав к рукам старинные долги, легким движением руки замел все следы. Исчезает хозяин — и вслед за ним клубится, следует ядовитая тьма; отделяется от стен, выскальзывает изо всех расщелин, покорно провожая в самый последний путь. Я качаю головой — меня подташнивает, есть совсем не хочется. — Что с тобой, плохо погуляла? — Лео кривит губы в усмешке, и я не могу ему ответить — только не сейчас, не в присутствии Милли. Иначе… Иначе ради чего всё это было? — Опять превратилась в буку. Я ежусь от холода, что волнами накатывает от его тела напротив. Светские посиделки — концентрат странной угрозы. Никакой эмпатии. Вновь отторжение. Как в старые добрые. — Сними, — Влад указывает пальцем на подарок Ноэ. — Такие побрякушки — не для замка. Я недоверчиво, собственнически сжимаю ожерелье в руках. Ещё чего! Колючие камни сливаются с моей кожей, оставляя ощущение чего-то родного, неотъемлемого. Я упираюсь, договариваюсь сама с собой, отрицаю, пока Влад терпеливо повторяет: — Сними, Лайя. Станет лучше. Не могу отказать хозяину замка, в котором я слишком яро испытываю лимит своих птичьих прав. Украшение с грохотом приземляется на стол, я скрещиваю руки на груди. — Ну, довольны? И моя дерзость разбивается канонадами тепла по телу. — Какого чёрта? — потрясенно шиплю, едва Сандра уводит Милли на прогулку в сад. Влад бесстрастно улыбается, делает глоток воды из высокого стакана и задумчиво перебрасывает ожерелье из одной ладони в другую. — Ловко и очень подло, — он потирает переносицу. — И с намёком. — О чём речь? — Ты всё поймешь. Кажется, я пойму раньше, чем Ноэ этого бы хотелось. — Сплошные противоречия, — Влад отдаёт вещицу обратно мне; прячу, сжимаю в ладони. — В этом — весь Локид. А ты всё усугубляешь. Пусть всё сам объясняет — у меня не хватит слов, чтобы рассказать, для чего он одновременно охраняет вас всех, но теперь ещё и пытается изгнать тебя из замка. Он делает ещё глоток, поднимает на меня усталые, бездонные глаза, в которых вместо васильков — тусклость индиго. Я ёжусь стыдливой мимозой от своих крамольных мыслей прошлой ночью — знать, как Влад дорожит старой, шаткой башней. Прослыть бесчувственной идиоткой со склонностью к суициду. И не найти слов, чтобы выразить своё сожаление. Он понимает всё без слов — механически кивает. Лечит ли время? Лечит ли многовековое забытье, если на горизонте всегда маячит неизбежность расплаты за всё, на что успел посягнуть? И вряд ли кому-то есть дело, во имя чего всё это… — Влад… Всё, что было с тобой… — Былью поросло, — равнодушие, но лишь в голосе. — Упустить что-то — очень просто. Вот оно есть, а через минуту испарилось. Кто-то жил, потом умер. А ты существуешь дальше, и земля крутится. Если бы каждый человек имел возможность травить своим горем, как я, не стало бы человечества. А как прекратить это? Я не знаю. — Что я могу сделать для тебя? — Закончить картину, — Влад щурится, и такая неподдельная, живая улыбка касается его губ. — И мы все наконец-то сможем попрощаться и уйти туда, где нам есть место. Поэтому…не гонись за тем, что не сможешь удержать.***
Ласка солнца, медленно клонящегося на запад, не позволяет мне пройти мимо двери, ведущей во всё ещё безжизненный сад — подставляю лицо тёплым лучам, вижу Сандру и Милли, рассматривающих тронутые безжалостной рукой времени щербатые статуи. Сестра без остановки что-то тараторит, надкусывая рожок с мороженым. Фисташковым. И мне не нужно гадать, я знаю наверняка — в этом саду нас больше, чем трое. — Сподобились на очередную прогулку, мисс Бёрнелл? – останавливаюсь возле кованой скамьи и ловлю себя на мысли, что солнечный свет идёт Ноэ больше, чем мрачность коридоров замка. Будто в своей стихии — сидя среди сочной травы, не боясь запачкать брюки молочного цвета; тонкая былинка между пальцев и червонное золото в растрепанных волосах. Ломаю его монументальное одиночество, не заботясь о разрешении — забираюсь на скамью с ногами; он щурится, запрокидывает голову — бистр и малахит в глазах, волнистая прядь, делящая его лицо на две части. — Зачем ты подарил мне оберег? — О-о-о, быстро догадалась, — Ноэ лукаво улыбается. — Воспользовалась твоим советом — полезла в Интернет. — Тоже недурно, — хмыкает, с любопытством впиваясь взглядом в мою шею; разочарованно выдыхает, не находя гранатового ожерелья. — Просто знал, что тебе вновь захочется, чтобы бумеранг влетел прямо в лоб. Слабенький эффект, но его хватило, чтобы не вывернуло наизнанку, пока возвращаешься, поджав хвост. Вот и всё. Когда заканчивается вся энергия, что тебе удалось накопить, блуждающие души испытывают что-то похожее на сеанс изгнания. Экзорцизм. Он вещает уверенно и спокойно, будто обсуждает самые простые, обыденные вещи; но наигранное безразличие больше не даст мне обмануться. — А изумруд? Ноэ по-ребячески пожимает плечами. — Маленькая прихоть. Неплохо смотрится вместе. Ещё бы ты это носила… — Пусть всё сам объясняет — у меня не хватит слов, чтобы рассказать, для чего он одновременно охраняет вас всех, но теперь ещё и пытается изгнать тебя из замка. Оберег от тьмы. Оберег от самого себя. Как сигнальная лента — легко перешагнуть, но нельзя игнорировать. Чтобы то, что было когда-то светлым, смогло без труда избавиться от разводов нефти. Я вновь смотрю на Милли, тянущуюся к Сандре как к маленькому, тёплому солнышку. Как ко мне когда-то — совсем недавно и слишком давно. Темно-синяя лента стягивает тяжелое сердце. — Милли хочет скорее попасть домой, — смеюсь и беспомощно качаю головой. — Я умудрилась испортить ей каникулы до такой степени, что она хочет вернуться. Пять дней… Я ничего не успею. Придется менять билеты и выслушивать про себя много интересного. — Нет, не придётся, — Ноэ прикрывает веки, а я наблюдаю за подрагивающими, пушистыми ресницами. – Если, конечно, не хочешь, чтобы твоя милая сестричка лицезрела развязку действий во всей красе. Даже мне не дано знать, какой стороной решит повернуться судьба Влада. Как считаешь, в шестнадцать лет дети уже не боятся пересекать целый океан самостоятельно? — Что?.. Нет! — Да, Лайя. Тебе придётся отпустить её.