Когда Милли пошла на поправку, я не могла выбраться. Что-то вновь и вновь тащило меня за ногу по стерильному полу, пахнущему хлоркой. Моя сестра быстро выздоравливала — улыбалась сквозь боль, когда ей вводили иголки в ногу, с удовольствием шутила о том, что старшая сестра не должна себя так вести — не должна ойкать, жмуриться и отворачиваться; и я вняла её совету — моя сестра пошла на поправку, а я радостно сжимала её ладонь, пряча в сумку блистер с успокоительными.
Милли забыла обо всём — или упорно делала вид, что её не слишком заботит то, что её жизнь висела на волоске. Я не выбралась, каждую ночь вновь и ночь становясь героиней слайд-шоу из непрекращающихся картинок. Часть из них всегда была размыта.
Что же стало точкой невозврата? Теперь я помню.
Теперь я знаю точно.
Шарф, оставшийся валяться на лестничном пролёте — об него будут спотыкаться грязными ботинками, и в конце концов выбросят в урну. К тому времени он изнежно-розового превратится в серую тряпку — разорванную, никому не сдавшуюся даром.
Мои горящие от бега легкие — больше никаких лифтов, никогда.
Мои удары костяшек по чистому, пахнущему хлоркой полу — до прострелов резкой боли.
Мои слова из мокрых от слёз уст:
«Нет, не она. Возьми меня, только не её».
Всю свою жизнь я прожила среди людей, самых разных: наглых и бесцеремонных, робких и тихих, оптимистов и реалистов — обычное дело. Не ходила в церковь, не держала пост, хмыкала на агитацию Христа и верила лишь в то, что видела собственными глазами. И они не подвели, однажды доказав, как можно ошибаться.
Всю свою жизнь я провела среди людей, а они не перестают удивлять меня, снова и снова заставляя разочароваться.
Во тьму погружают вовсе не сделки с Дьяволом, нет.
Люди. Видимо, Шекспир был прав во всём*.
— Ясно. — Я прикусываю дрожащие губы, чувствую, как стальные шипы прорастают из спинки кресла, пригвождая меня к месту. — Кто следующий?
Каждое слово даётся тяжело, каждый взгляд вперёд — ещё тяжелее. Хочу рассмеяться — немая сцена. На дне бокала — так много всеобщей драмы, и я выпиваю всю, без остатка, но не падаю ниц, держу лицо. Мы должны, мы обязаны доиграть всё до последней реплики, и всё идёт не по плану. Уйми свою панику, Сандра. Не жалей меня, Влад — этого нет в сценарии.
— Лайя…
— Клянусь, за последнюю неделю я слышала своё имя чаще, чем от собственной матери за всю жизнь, — обнажаю зубы, скалюсь; уголки губ сводит от натуги. Наверняка выгляжу отвратительно: безумная улыбка мне никогда не была к лицу. — Чего ты хочешь, Лео? Нет, не так. Чего ты ждёшь?
Нолан вдруг превращается в маленького, неловкого мальчика; опустив голову, он ждёт, когда мамочка наругает его за невымытую посуду. Ждёт, хочет, чтобы я сделала хоть что-нибудь — вышла из себя, разозлилась и расплакалась, выплескивая на холодный пол раскаленную лаву. Но я никогда не любила метать бисер.
А ныне — вовсе разучилась.
— Спасибо, — почти искренне, почти без дрожи. Голос почти не срывается. — Милли не умерла, потому что ты решил побыстрее разобраться с долгами. Я хочу задать ещё один вопрос.
— Нет, — тут же отзывается Ноэ — я совсем забыла, что его руки всё ещё на моих плечах. — Две правды, помнишь?
— А мне наплевать, — веду лопатками, хочу сбросить чужие ладони. И не хочу. — Ты сам выбрал меня, Лео? Или?..
Он сокрушенно мотает головой, заправляет запутанные пряди волос за уши, но они снова и снова падают на лицо, скрывая глаза. Что в них сейчас?
— Я не знаю, я…я, — пальцы Нолана соскальзывают к глазам, терзают веки и переносицу. — У меня был выбор — ткнуть пальцем в небо в таком месте, где много…отчаяния. Больница, беспокойные родственники. Всё должно быть просто. И тут смотрю — на полу…
«— А теперь слушай внимательно, — у Локида в разных глазах черти водятся; не тонут, а плещутся буйной толпой. — И выбирай. Просто покажи своим пальчиком на любого, кто тебе приглянется. Выберешь — а я дам ему выбор. Будет ходить, размышлять… Но неизменно приползёт на поклон, отрекаясь от Отца своего. Хотя… Дел-то у него, пожалуй, даже побольше, чем у Дьявола. Куда уж тут, счёт вести».
— Хватит, — моя ладонь взмывает в воздух. Я знаю наперёд всё, что он хочет сказать. Не было жертвы проще, чем девчонка в помятом пальто поверх домашней одежды.
И больше не хочется сбрасывать
не чужие ладони, отправляющие меня в путешествие по закоулкам ощущений — щелчок серебристого блистера, холод таблетки; положить на язык, запить глотком едва теплого кофе, повторить. Не чувствовать спокойствие — но надеяться на него с того момента, как лекарство для души попадает в пищевод.
Я прирастаю к своему месту. Всё, что у меня есть — надежда на дне ящика Пандоры, слабость и дрожь в пальцах от чрезмерной дозы виски.
— Хватит, — повторяю я. — Скоро рассвет. И мне осточертело возиться с этой темой. Ты не дал Сандре времени, чтобы прийти в себя, Ноэ. Так что не устраивай цирк посреди цирка.
Я оборачиваюсь, вижу лёгкую усмешку и приторный сироп восхищения в чёрных глазах. Ничего не могу с собой поделать.
— И тебе тоже, кстати, спасибо, — густую тишину пронзает звонкий шлепок, свист смертельно-опасной пули — моя ладонь горит, как от крапивы, я шиплю; Ноэ невозмутимо касается своей покрасневшей скулы.
— Бьют не по кости, мисс Бёрнелл, — он нависает надо мной, и я не представляю, что случится прямо сейчас, скрываю опаску под покрывалом напускной отваги. — А по щеке.
Я вдруг тушуюсь, ежусь, жду колкого ответа — но Ноэ пропускает кошмарную вседозволенность, оставляет слепым пятном. Лишь хмыкает, удивленный порывом смелости от меня, такой тихой и покорной этой ночью.
Бесшумно возвращается на своё место, кривит губы, останавливая свой взгляд на хозяине замка.
— Ага, — Ноэ закладывает руки за голову. — Ночь нежна, но не бесконечна. Когда рассветет, я перестану быть Диком Дайвером — раз и навсегда, надеюсь. И эта роль вновь перейдет к тебе**. Леди Бёрнелл была неподражаема — сделаешь одолжение, старый друг? Без лишних истерик. Кто-то… Кому-то здесь вообще интересно?
Ноэ разочарованно дует губы, заглядывая в каждое лицо — с них достаточно. Все выедены, высушены — доживающие последние десятки минут до рассвета, чтобы существовать дальше. Чтобы закрыть дверь в этот клятый зал, чтобы уйти прочь, чтобы вновь сходить с ума в центре хоровода собственных демонов — Ноэ наказал каждого дважды, вскрывая застарелые раны и гнойные нарывы, дирижировал оркестру, состоящему лишь из него одного. Зачем?
Это я понять не могу.
— Курс на скалы, капитан, — я кривлю губы. — Экипажу уже плевать.
— Значит, будем бороздить сушу, — Локид бодро вскидывает голову. — Сегодня днём я оторвал от сердца увлекательнейшую легенду про человека, который в стародавние времена хозяйничал в этих местах. И твоей первой правдой, Влад, будет, скажем… Оригинал истории. Без прикрас для впечатлительных туристов.
Звон тишины — в нём я словно слышу третий выстрел за эту бесконечную, многострадальную ночь. Меня снова и снова обступают монстры из детских снов, и руки непроизвольно тянутся за воображаемым одеялом, под которым можно было бы спрятаться, зарыться с головой. Оно было бы клетчатое и колючее — самое безопасное одеяло в мире.
Влад медленно поднимается — его белоснежная рубашка кажется сизой в полумраке; невозмутимо подходит к стеллажам, хочет коснуться рядов книг, но кончики пальцев замирают в жалких миллиметрах от старинных обложек, обжигаются, ломаются, складываются в кулак.
Он улыбается, и это — улыбка безумца, улыбка помешанного, буйного.
Мы окружили себя демонами. Влад их никогда не выпускал.
Его смех — хрип, похожий на удушье; бесконечный хохот, разорванное в клочья дыхание и сиплое, треснутое, тихое-тихое:
— Сам. Давай, сам всё. Всё сам. Скажи.
Безжалостность Ноэ испаряется в душном воздухе — игра выворачивается из-под его твердой руки, обращаясь хаосом чужой трагедии. Чужой раны, что не зарастает спустя годы — а мы все пристально следим, как сочится нефть вместо крови.
Я не хочу быть здесь — тошнота усиливается с каждой минутой.
Я не могу быть здесь — следить за тем, как слепоту разрезает скальпелем яркой вспышки ненужного света.
Но могу лишь склонять тяжелую голову.
— Как ты относишься к знаменитостям, Лайя?
Этот вопрос роняет меня на землю.
— Ч-что?
— Знаменитостям, — терпеливо, монотонно продолжает Ноэ. — Эти ваши…идолы. Важные шишки, о которых знает каждая собака.
Туше. Ты выиграл схватку с тяжестью на моем сердце, роняя взамен неуместное недоумение.
— Никак, наверное. Они просто есть.
— А что бы ты сделала, встретившись с таким? — Локид всё наседает и наседает, и я начинаю злиться. — Обрадовалась, испугалась? Выпала в осадок?
— К чему это всё?
— Мелочи, — он с легкостью выбрасывает эту тему из своей головы и вдруг тускнеет, становится будто бледным, полупрозрачным. Будто хотел оттянуть момент — но не смог. — Гаррота давит бесконечно, если с её помощью просто не получается убиться. Но так меньше жрёт вина. Правда?
Влад едва заметно пожимает плечами живой статуи — его и твердую обложку продолжают разделять упрямые, безжалостные миллиметры.
— Жил в этих местах господарь, — Ноэ пропевает, протягивает каждое слово. — Всё, как в легенде — предательства, любовь и верный друг. Череда изощренных драм. Наш господарь обрёл крылья, но тьма его никогда не покидала — преследовала, скреблась внутри, отравляла воздух. Ему не нужны были даже связи с порочными прислужниками Ада — хватало самого себя, одержимого мщением. По легенде наш господарь успел спрятать своих любимых подальше — на деле же предчувствия у него не возникло. Во имя будущих битв оставил он молодую жену и верного побратима, а когда вернулся — весь снег превратился в красный лёд. Бродил среди тел, молился, чтобы не увидеть родные лица — но у Бога в тот день был выходной, что поделать.
Он усмехается, мотает головой, треплет волнистые пряди.
— И господаря не стало — так ему казалось. Будто пришел на похороны — и не вышел с них. Время не воротить назад — не залатать дыру от меча в груди друга. Не починить, не собрать по кускам ту, что возродила когда-то сердце. Ту, что не далась врагам — ушла по своей воле. С той самой башни, где наша мисс Бёрнелл устроила маленькое представление. У маленькой госпожи Лале сердце полнилось отвагой.
Лале…
— Влад… — я шепчу в темноту, тяну ладони к губам, глушу жалобный писк — противная сама себе, лелеющая свои проблемы, эгоистичная, глухая. Слепая, совершенно незрячая. Не умеющая чувствовать.
Он щурится, смотрит исподлобья — не осуждает. Не гневается за мою глупость, не злится — а я знаю, я вижу. Я вижу — но не могу поймать, не могу объяснить, как незрячий ощущает нестерпимую, фантомную боль. Как приходит снова и снова к Стене Плача — и однажды ее обрекает на порок несдержанность едва знакомой девицы, мнящей себя великой страдалицей.
— Господарь умер душой, но не телом. И той тьмы, что таилась в его душе, было недостаточно — он желал страданий. Не самый умный порыв, на грани смелости и бесконечной слабости: принять таблетку вечности. Продать себя во служение, лишь бы иметь в запасе годы и годы для самобичевания. Чтобы бить себя в грудь, закапывать в землю.
Очнулся господарь от потери очень нескоро — о нём успели позабыть. Искры божьи более не являлись ему даже во снах — зато Господин его не забывал о долге. Посягнуть на вечное существование? Посметь просить бессмертия? За такое платят сполна. И метка никогда не коснётся его ладони — ведь сделка не будет завершена, пока есть Земля.
Он принял сразу две короны, блуждая в потёмках собственной души, и с трудом мог отличать существ по ту сторону от своих смертных подданных. Впрочем, его это не сильно волновало — и на страну обрушилось тёмное время, когда даже собаки остерегались отходить далеко от селений. Среди людей много слухов бродило — и все они были частично правдивы. И тогда явился тот, кому предстояло сдержать дым и кровь, что шагали по стране — много, очень много смерти он повидал в тех краях; грозил пальцем, едва сумел спрятать всю тьму в одном-единственном месте — лесу, что окружал фамильный замок. Каждый ужас, каждый крик мученика — все они звучат, как ласковая колыбельная, могут свести с ума даже таких, как вы, что уж говорить про обычных людей. Именно эта песня без перерывов играет в Холодном лесу.
Мертвый, темный лес вдруг наполняется звуками. Мелодией, что манит меня. Мелодией, похожей на все, что я слышала когда-либо… И вкупе — совершенно самобытной. И шепот, но я не различаю ни единого слова.
— Господарь же сломался, сдался окончательно. Его более не волновали условия — он желал лишь упокоиться, заснуть вечным сном. И кто-то сжалился над его отвратительной душой, давно выглядящей, как кусок угля. Господарь спал, шли дни, месяцы, годы. Время — безжалостно, оно не щадит никого, а вкупе с тьмой — подавно. Шли столетия — он спал и забывал всё, что когда-то заставляло холодное сердце расцветать. Весь свет ушел — лики жены и лучшего друга, голоса родителей и смех братьев — всё стерлось, растворилось, исчезло. А взамен явился долг, и разъяренный Господин заставил своего слугу пробудиться, ставя перед выбором. Деваться нашему герою было некуда — заложник собственной круговой поруки бесконечных стадий принятия, безбожник, не верящий даже в себя. Господин терпелив, но и его терпение не безгранично — держится лишь на той ниточке, которую сохраняю я, убеждая обоих в совершенно разном. И когда ниточка порвётся — всему конец. Нашему герою не придется иметь близких дел с миром Тёмных, кой он всеми фибрами души презирает — какая ирония. Но сделка вечной жизни в силе — а смертные не могут существовать вечно, когда теряют подпитку тьмы. И приходится искать другую. Забирать жизни людей, обретая облик монстра. Мечтал о вечных страданиях — и будет их получать, покуда не поймёт, что иногда нужно вовремя уйти. Даже с похорон родных душ. Но нашему герою этого понять не дано, даже спустя столетия.
И его проклятие настолько…вирусно, настолько заразно, что ищет родственников, перетекая в новые и новые тела. Обыкновенные люди бегут прочь, как от огня, или попросту сходят с ума. А те, кто уже связан тесными узами с Господином, страстно желают большего. Больше просьб, больше заветных желаний — всё ближе к рабству души.
«
— Domnuleaplecat! — он воет, рвёт пуговицы на идеально выглаженной рубашке. — E intunericaici, domnuleretineintunericul! Domnuleaplecat! Domnuleaplecat!
— Что… Валентин! Посмотри на меня!»
— Если…если это всё — правда, — мой голос — севший и надтреснутый пополам. — То что ты, черт возьми, рассказал Милли?
— Легенду, — Ноэ отзывается невозмутимо, даже лениво. Два уголька вместо глаз переливаются кобальтом от лазури за окном — рассвет совсем скоро. — Легенду, мисс Бёрнелл. Или ты желала, чтобы вместо сказок о призраках дитя получило травму от истории, покрытой многовековым мраком?
Я цепляюсь до дрожи за каждое слово, выпавшее из его губ — нитки спутываются в узлы, но не рвутся: господарь, смута, упавшая камнем на целую страну, происки Дьявола…
«
— Это что, Дракула? Здесь жил… Дракула?»
Нет. Всё не так!
Что?..
— Кто ты такой? — мне не нужен ответ — осознание, такое запоздалое, гнусно толкает меня в спину, но я не падаю. Самая длинная ночь в моей жизни. Самая безумная ночь.
Я не ходила в церковь, не держала пост, не верила ни в Бога, ни в чёрта, ни в старые байки. Всё от людей — так мне казалось. Людям нужно склонять перед кем-то голову, перекладывать ответственность. Людям нужно кого-то клеймить, тыкать пальцем и упиваться подобием превосходства.
Людям нужно делить. Делить на белое и черное, хорошее и плохое, создавать свои порядки и проносить их сквозь тысячелетия. Есть свет, есть тьма — два оплота, две стороны. И никакого выбора на деле — примкни к неправильной, и падёшь — ведь такая участь постигла даже самых любимых ангелов.
И все мы разделили его судьбу.
Перемазанные чёрной глиной, но ещё не поражённые от гнева Всевышнего.
Может, так и нужно?.. Ведь кто-то проверяет его терпение на протяжении веков.
Кто-то по имени…
— Людьми мне было дано прозвище Цепеш.
Влад Дракула.
Запоздалое осознание упорно толкает меня к обрыву смятения — но во мне нет места для удивления. Как странно — столько пустоты, но не нашлось уголка, чтобы запустить под кожу страх, шок. Неверие.
Все мы перемазаны чёрной глиной. Все — мы на своих местах — заперты в клетке, не смеющие ослушаться и почувствовать слишком много солнца на коже. Подобие нормы, но только внешне. Пересекающиеся взглядами за ужином, таящие секреты. Которые сегодня ночью выползли наружу, как чудовища из-под кровати; вылезли, скрежеща зубами, взглянули на уютную постель…и испугались холодной стали в человеческих глазах.
— Вы все наконец-то познакомились, — Ноэ с отцовской нежностью наблюдает за моим безмолвием — от неё щемит сердце. — Такие похожие. Такие разные. Жертва обстоятельств. Завистница. Воплощение алчности. И смертник, посягнувший на бессмертие во имя собственных страданий, при этом не желающий и пальцем пошевелить для его поддержания. Мечетесь, как звери, не знающие, куда бы себя деть. Но все — как насекомые под лампой: ничто не ускользает от взгляда вашего надзирателя. Я смотрю на вас — и вижу идеальный паноптикум.
Ноэ медленно скользит взглядом, не пропуская ни одно лицо напротив — и оникс догорает, без ветра развеивается пепел. Я вижу напряженные скулы и тусклую плёнку на глазах привычных цветов. Оникс догорает, дьявол в душе догорает — остаётся дым, который должен был быть пущен в наши адреса. Но остался у создателя.
Влад опускает руку, так и не коснувшись желанной книги, прячёт её в карман тёмных брюк. Мне кажется, что проходят часы, прежде, чем он открывает рот.
— Браво, капитан, — сухо и без эмоций. — В искусстве красноречия вам нет равных — понимаю, всё дело в…обязательствах. Но я попробую. Раз уж мы срываем все покровы.
Меня разбирает неуместный смех — не давлюсь им, не скрываю; смело, в голос, звонко. Забывая о времени. Забывая о том, что не одна. Нервы — спутанный комок, а тело ноет от страданий без сна. Я смеюсь.
Мне хочется разреветься.
Я смеюсь.
— Готов проиграть? — шепоток в голове, который я проговариваю вслух собственным голосом, вдруг ставшим незнакомым.
Ноэ беззаботно пожимает плечами, пока мне на долю секунды чудится, что я всю ночь восседаю во главе собрания ради этого момента. Ради тонкой шали поддержки — чтобы вовремя прикрыть, превращая в щит. Чтобы наблюдать, как на золотистой коже без ударов расцветают гематомы — проступают изнутри.
Почему я?..
— Всегда готов.
Я — зеркало, я — отражение.
Я толкаю Ноэ под лучи прожектора, как всегда делал он.
— Простые, повторяющиеся вопросы дают совершенно разные ответы, — Влад — тоже зеркальная гладь: взгляд сосредоточенного зверя, готового к прыжку. Ни капли жалости, ни грамма слабости — я не знаю его таким. Оказывается, я ничего о нём не знала. — Как же там было…хотя, нет. Твои наводящие вопросы — лишь пыль для глаз, поэтому я обойдусь без них.
Локид беспечно забрасывает ногу на ногу. В правой руке появляется та самая бутылка виски, оставленная мною на клятом парапете. Он ловит мой напряженный взгляд и изумленно распахивает глаза:
— Что-о-о? Тебе можно, а мне нельзя? — прикладывается губами к горлышку, делает большой глоток и режет воздух ладонью, будто давая Владу зелёный свет. — Потанцуем, леди? На страницах моей биографии. Сыграю с вами, да-да. Готов проиграть, ага-ага.
— Кем ты мнишь себя, мой дорогой приятель? Сколько душ унёс на погост, но сколько — сохранил? — хозяин замка неспешно меряет большими шагами помещение, сложив руки за спиной; говорит спокойно, монотонно, будто преподаватель, которому осточертело впихивать одну и ту же информацию в тупоголовых студентов. — Только тебе известно — моему Церберу, рождённому из чрева смертной женщины, решившей, что падший ангел — тоже ангел.
Удар, прямо по спине — глаза слезятся, спина изнывает, пронзенная шипами. Правда. Слишком много правды — грязной, неприкрытой.
Я дышу часто-часто — смаргиваю наваждение и неверие. Нет сил противостоять, нет сил переспрашивать и распадаться на частицы эмоций — и я проглатываю, принимаю, как должное. Но нижняя губа трясется, а голова упорно поворачивается в сторону Ноэ — стремительно бледнеющего. Сжимающего подлокотники, крошащего зубы от натуги.
— Мы все боимся остаться в темноте навсегда, пока ты остерегаешься выйти на свет, с самого начала. Так спешил сбежать от старых ран, что навсегда оказался заложником иллюзии — не желал вечной жизни, как я, это же «во имя собственных страданий»! Ты всегда мечтал занять место своего отца, познать тот мир, из которого он был родом. Добровольно продал душу во служение — и карабкался вверх десятилетиями, но жестокости истинного демона за всё это время не приобрёл. Добрался, познал величие вершителя судеб — но возомнил себя балансом. Судьей, который может сам решать исходы. Эдаким перевалочным пунктом, отпускающим грехи кое-кому. Идущим наперекор своему же хозяину. Он всё ещё не в курсе, верно? Поэтому ты здесь сидишь. Только поэтому.
В разномастных глазах Ноэ — вызов: давай же, продолжай. Вытряси наружу, полей бензином, подожги; смотри, как полыхает до потолка — смотри, как я вхожу в этот круг. Гляди, как ярко — ещё не рассвело окончательно, следи за каждым языком пламени, не отрывай глаза. Добавь — и разгорится сильнее, брызнут искры, и вы все истлеете от них, едва я исчезну, сотрусь ластиком, пропаду.
— Полукровный демон, влюбленный в людей — достойный сюжет для самого Эсхила. Зубами вырвавший себе право находиться на Земле, сколько заблагорассудится, но отирающийся в моём замке днями и ночами, зная, что я не собираюсь сбегать — отчего же? Ты ведь пока и сам не можешь понять. Быть Фемидой всего человечества — дело одно, но сейчас всё иначе. Всю свою жизнь умело различал дураков, спасителей, темных и светлых — всё делил, хотел быть справедливым. Никакой безжалостности, если твои обожаемые люди того не заслуживают. Каждому — по заслугам: одним — билет до Ада, другим — твоё прощение. Минуя, конечно, волю Господина. Которому пока не дано знать, сколько заветных душ украл из-под его не слишком бдительного носа.
«— Она отдала часть души, чтобы спасти свою сестру. И я вернул её такой же чистой, не заставляя пачкать руки.»
— Я никуда не убегаю, — Ноэ равнодушно выгибает бровь, но пальцы его подрагивают; кривит губы в ухмылке. — В отличие от тебя. Если моё время придёт — знай, что я ни о чём не жалел. Раз уж назвался капитаном — то не покину корабль, чтобы не наблюдать со стороны, как вы дружно рветё друг другу глотки за возможность продаться подороже.
Их перепалка пропитана духом бойни и жалости друг к другу: меч к мечу, чтобы опустить оружие в решающий момент; отторжение напоказ — оба правые и неправые. Лелеющие собственные цели — старые друзья, вынужденные резать на живую, когда наступил момент. Лед прошедших времен и огонь вечности в разных глазах — самые главные, самые редкие экземпляры для любителей поглазеть на диковинки. Паноптикум, значит… Тыкай пальцем и выбирай на любой вкус.
И моя безупречно отыгранная драма оказывается лицемерной и мнимой, пока главные на выставке смотрят друг на друга: замерли в сизой дымке предрассветной темноты. Всё понимающие без лишних слов.
Ноэ разрывает порочный круг первым; выпускает из рук стекло с осадком янтаря, небрежно поднимает с пола мою книгу.
— Оккультизм, — хмыкает, не глядя листает страницы — его выход затягивается, и прожекторы тускнеют из-за ненадёжных лампочек: лик растворяется в серости границы между ласковой ночью и скорым рассветом, и я разгоняю дым руками, упорно пытаюсь увидеть больше, чем остальные. Зачем? — Сатанизм. Служение. Обратная сторона Божьей благодати. Какие скучные разделы. Есть лишь мотивации, побуждающие на грех. Слишком…срочные, чтобы дождаться, пока милый ангелок, взмахивая крылышками, спустится на порочную землю и озарит своим советом. У вас всех были мотивации — именно они загнали вас в этот Богом потерянный угол. Жертвенность. Зависть. Алчность. Уныние. Ах, как же жаль, что список грехов более никем не дополнить!
— Свет, пограничье и тьма, — качает головой Влад, встревает, перебивает, перечит. — И мы с тобой.
— Конечно, — тон Ноэ — приторный, как микстура от кашля, и такой же едкий. — Игрок с судьбой и всепрощающий я, прикрывающий ваши задницы. Да будет так. Аминь?
Он неловко, нелепо шевелит пальцами — мне чудится, что Ноэ пьян, но вовсе не от виски. Пьян от концентрата ядовитой правды, пьян от замены кислорода, которым пичкает его маска контроля, спадающая со лба.
Он уходит первым, сбрасывая с наших плеч призрачное ощущение безопасности.
Уходит, крепко сжимая в руке мою книгу.
Уходит бесшумно, пока на горизонте в муках рождается новый день.
Я яростно тру глаза — сонная, разбитая. Равнодушная к чужим грехам — я подумаю об этом позже, обязательно. Пережив очередной ночной кошмар, что сгустится новыми, неизведанными красками, и черная вода будет снова и снова заливать моё тело.
Пережив ослепительный полдень, подняв голову с подушки лишь к вечеру.
Всё это будет. Но не сейчас.
Сейчас компас ведёт в мою спальню. И он никогда не ошибается.
***
Щелк — торшер на резной ножке даёт ненужный вовсе свет. Но так уютнее, так привычнее.
Голова тяжелая настолько, что не сопоставить с любым днём из тех, что я просиживала в окружении клятых картин, то и дело бегая за кофе. В Румынии даже рассвет иной — нежный, пачкающий смоль неба пушистыми облачками, похожими на пену; розовыми, будто невинными. Новорожденными, ласковыми, как пёрышко. Здесь небо выше и звёзд больше, здесь нет крыш высоких домов, скрывающих горизонт бесконечными, серыми рядами.
Я давлюсь, задыхаюсь собственным смехом, ещё и ещё. Нервы — не натянутые канаты, нервы — рвущиеся нитки, хрупкие волокна, звонко превращающиеся в тугие пружинки.
Зябко, странно — выбрось из головы, оставь всё за дверью. Представь, что клетчатое одеяло — не иллюзия. Оно накрывает, прячет от мира, отгораживает от всего услышанного.
Сделки, души. Полукровки, смертники. Свет и тьма.
Я — светлая? Разве похоже? Разве мои антрацитовые бабочки не прожгли дыру в проклятой душе?
Разве я желаю быть такой?
Дверная ручка опускается беззвучно — я замираю, но компас упорно твердит, что я должна быть здесь и сейчас.
— Без стука? — выгибаю бровь и скрещиваю руки на груди; чувствую, как колотится трусливое сердце. — А манеры?
Есть Ноэ. Нет оникса в его глазах.
Есть Ноэ в моей комнате. Нет страха более в моей душе.
Будто всё на своих местах — и торшер вспыхивает с новой силой.
— Возвращаю твой сомнительный источник знания, — книга с грохотом падает на узкий письменный стол. — Доброго утра.
Ноэ разворачивается, дёргает ручку…
— Постой.
Не смотрит на меня. Разные глаза — вдаль, в сторону окна. Руки в карманах — напускная небрежность. Взлохмаченные волосы — я помню их такими.
Тягучая, сладкая карамель — моё нутро.
— Не боишься? — Ноэ шагает навстречу, не отрывает взгляда от первых лучей солнца. — Стоять здесь. Когда знаешь, кто я.
Смешок — мой, но так похожий на его. С ноткой небрежности, с терцией длиной в притворную издёвку.
— Рассвело.
— Да, — он соглашается, вставая позади, не нарушая границу наших тел — но я чувствую тепло от его груди. — Ночь нежна, но не вечна. А ты — измотана моим порывом откровений. И остальных. Не прошу прощения.
Я подумаю об этом завтра. Как Скарлетт О’Хара.
— Скажи мне, Ноэ, — его имя отзывается сладкой анестезией на языке. — Я вдруг захотела знать. Влад, он… Он выбрал меня. Ты ведь узнал? Я права? Когда…это произошло.
Мой проводник выдыхает скопившийся в легких воздух — медленно, со свистом. Закрывает глаза, прячет цвета, ставшие такими знакомыми: монотонный бистр и волнистый малахит — идеальный дуэт.
— Я покажу.
Резкое движение сильных рук — и я падаю, тону в воронке чужой памяти, становлюсь безмолвным свидетелем. Снова проживаю один из дней в Румынии — но со стороны, как случайный прохожий, подслушавший слишком много.
— Прогулка? — Ноэ привычно усмехается, глядя на своего приятеля. — Всё ещё бродишь по Бухаресту в поиске дамочки-реставратора?
— Нашел, — Влад отзывается волнами по воде и волнением в голосе. — Почти упустил, но она вдруг вернулась.
Ноэ скептично кривится, одёргивает белоснежную рубашку…и меняется в лице. Нет места недоверию — есть растерянность и отторжение.
— Вот так курьёз! — Локид кратко смеётся, обращаясь ликом негодования. — Какой знакомый лик. С неё достаточно происшествий, оставь себе. Найди другую.
Он сверлит взглядом тонкий стан, провожает ту, которой был представлен раньше — чистая, ничего не значащая для весов темноты.
Оборачивающаяся в самый неподходящий момент — проблеск тьмы среди бесконечности света даёт свои плоды, летит на зов.
Скрежет колёс.
И Влад, подрывающийся с места. Хватающий за запястье, уводящий прочь от проезжей части.
Они долго говорят — но Ноэ не разбирает слов. Знает всё наперед.
Что тьма поселится среди яркого света, чтобы устремиться в самую пучину.
***
— Я помню… — слова ломаются на середине, рассыпаются, крошатся, едва я их произношу. — Ощущение. Эти иголки по телу от твоего взгляда. Но теперь их нет. Почему?
Оборачиваюсь, сталкиваюсь лицом к лицу — глаза в глаза, пара десятков сантиметров разницы в росте. Не касаюсь, не притрагиваюсь — рано обжигаться. Помню жар на щеке — ты клеймил меня дважды.
— Перестал быть…чужеродным, — Ноэ совсем не дышит; длинные пряди его волнистых волос касаются моего носа, щекочут — светлые, выгоревшие, почти белые. — Для тебя. Но не печалься — всё закончится. Я обещал, что тебя не коснётся пуля.
«— Как вы пессимистичны, мисс Бёрнелл. Я лично прослежу, чтобы вы не выстрелили себе в затылок во спасение души».
Я — лишь момент, лишь краткое ощущение, лишь желанный порыв, знающий, как усмирить собственную тревогу.
Я — маленький кусочек влечения.
Я — зеркало.
И бездарно повторяюсь, касаясь губами горячей щеки, чувствую, как короткая щетина царапает подбородок. Отстраняюсь почти сразу — на губах нет даже прозрачной помады, и мой порыв останется незамеченным.
— Не хочу оставаться в долгу, — повторяюсь, прячу взгляд. Чувствую, как изумрудные бабочки порхают внизу живота — маленькие, почти незаметные, такие тёплые.
Порыв теряет весь свой блеск, и хочется отскочить, отпрыгнуть, спрятать голову в песок.
Но цепкие пальцы не позволяют — хватают за подбородок, заставляют смотреть в разные глаза. Бистр и малахит, растерянность и бесконечность разноцветных искр.
Теплое море и крапинки золота, играющие среди темноты.
Что стало моей точкой невозврата?
Не чужие губы отстраняются на считанные секунды — я хватаю ртом воздух.
И Ноэ клеймит меня в третий раз — с пылкостью и отчаянием приникая ко мне, терзая после бесконечности терпения.
Я обращаюсь ощущением, резким прострелом внизу живота: цепляюсь пальцами за волосы, приникаю. Хочу быть ближе. Ещё ближе, ещё — прижаться, раствориться в желанных губах, коснуться зыбкой души, почувствовать запах виски и морской соли. Умереть от асфиксии, не сдерживать себя, поддаваться страсти на грани грубости. На грани отрицания — смертная девчонка дорвалась, коснулась проблеска чувств. Смертная девчонка подарила смятение на кончиках тонких пальцев — сплошной кинестетик, желающий раствориться в моменте, когда Ноэ прижимает меня к своей горячей груди, скользит кончиком языка по пухлым губам.
Я — момент. Я — ощущение. Я — слеза на щеке, я — та, что отыскала свой дом.
— Т-ш-ш-ш, — Ноэ отстраняется, лишая спасения; прикладывает палец к моему рту, говорит тихо-тихо. — Ты хоть представляешь, куда рвёшься?
— Ты представляешь, насколько мне плевать? — толкаю его в грудь, заставляю сесть на край кровати. — Ты хоть представляешь?
— Играешь, — Ноэ притягивает ближе, покрывая короткими поцелуями мои виски и щёки. — Сама с собой.
И медлит, обращается облаком среди грозовых туч — всё изменчиво, а страсть кажется негой на грани прикосновений кожи — я тянусь, каждый раз проигрывая; я сдаюсь и получаю желаемое — мягкие, податливые губы — только мои в это беспокойное утро, внезапно нежные и будто смирившиеся. Весь зыбкий образ кричит о знании того, что будет дальше — но прямо сейчас мне наплевать. Всё произошедшее — далёкое, неважное. И хочется потеряться в лабиринтах собственных чувств, пока желанные пальцы скользят по моей спине, будто по клавишам рояля — неторопливо, искусно.
Заставляя стаи изумрудных бабочек взмыть вверх, и даже потолок — им не помеха.
Я — сплошное ощущение — нет мыслей, нет боли. Есть бархат раннего утра и пылкие губы, есть самая яркая реальность, что станет царапиной воспоминания.
Мы — лишь порыв, лишь жалкая попытка заглушить кричащие в головах голоса — оказавшиеся в нужном месте, в нужное время. Горечь и сладость — идеальный дуэт; хмельное дыхание и ноты до боли знакомых духов — я краду самый главный экземпляр из-под носа бдительной охраны, воображаю, что он только мой в бесконечности этого момента. Только мой… какая глупость.
Я — клеймо.
Я — сплошное клеймо, когда Ноэ стирает тонкие дорожки слёз с моих щёк, играет с прядями волос, разрывает поцелуй, следом — щека к щеке, опущенные веки, вздох, чтобы что-то сказать…
Но вместо слов — лишь тень неловкости. Слегка смятая постель, эхо от щелчка пальцев. Я одна в комнате. Будто была одержима иллюзией.
Я одна в комнате — горящие губы, растрепанные волосы, клеймо во всё тело.
И ярко-красный мак, лежащий поверх гобелена. И…
И воспоминание, которое я выжгу на сетчатке.
Рассвет остаётся незамеченным под струями внезапного, оглушительного ливня. Я лелею в ладонях одинокий цветок, оглаживаю лепестки, не чувствую запаха.
Я — ощущение.
Я — кинестетик. Я — жар в груди.
Я — это мои бабочки с изумрудными крыльями.
