Паноптикум

      Всё не то. И не так. Было просто и понятно, ныне каждый штрих — как каждый шаг Русалочки по земле — сплошная боль, лишь жертва ради сомнительной цели.       На задворках сознания раненой птицей бьется, кричит птица о том, как хочется внезапно всё бросить. Опустить руки, разломать пополам все кисточки, швырнуть холст на пол, да так, чтобы треск подрамника отозвался радостью в моей голове. Но сжимаю зубы — нет, Бёрнелл. Никто не говорил, что тебе всегда всё будет доставаться просто. Хочешь на свободу? Выходи из защитного круга, никакая соль и святая вода не поможет. Поздно стенать, слишком поздно сдаваться.       Но что-то не так — я чувствую, как рука дрожит, замирает, и густая краска капает на подол моей юбки. Уныние — один из страшнейших грехов, что прямо сейчас в виде желе застывает, обхватывая всё моё тело.       Моя эмпатия не так безнадёжна, как кажется. И если ныне моя суть — тёмный подарок, значит, бороться придётся с первоисточником. — Влад, — я отрываюсь от картины и сажусь рядом с хозяином замка, касаюсь ладонью его плеча. Простой жест сочувствия — когда-то давно, в прошлой жизни, папа всегда гладил меня по плечу, если было грустно, приговаривая: «Если не хочешь рассказывать мне — расскажи себе. Тихонько, шепотом, или мысленно. Поговори с собой, дай себе совет». И это срабатывало каждый раз — я шептала, потом тараторила, говорила всё громче и громче, пытаясь посметь за чередой собственных мыслей. Он выслушивал долгие речи о моих детских проблемах — о, боги, как же они были наивны. Я утыкалась мокрым от слёз носом в его предплечье, вдыхала едва уловимый запах дыма от сигарет… — Ты не один. Так или иначе — нет. У тебя есть ты сам. Мы — если тебе угодно. Хоть с кем-то ты можешь быть честен.       Мне совсем не страшно — удивительно после того, что мне довелось узнать. Тёмный князь, о котором слагают легенды, бесконечно порицая, прокручивая по кругу застарелые грехи, зазубринами оставшиеся в истории. Колосажатель, Цепеш, Дракула, ненавистник всего живого…       Просто Влад — уставший от собственной жизни человек, развеявший себя по ветру ради циклов страданий.       Кем ты был… И кем стал.       Был ли?       Я чувствую, как холодный дымок со вкусом анестезии ползёт по моим щиколоткам, проникает под кожу — терплю. Не сломишь — дальше некуда. Проверяй, пробуй на зуб: быть распахнутой душой — всё, что остаётся. — Ты чувствуешь, как тьма эгоистична и беспощадна? Она забирает то, что для тебя дороже всего, — голос Влада хрипл и сух. — Воспоминания. Мы же все живём воспоминаниями. Есть «сейчас» — и нет его. Уже воспоминание. Даже мои слова для тебя уже в прошлом.       Я киваю, соглашаюсь, знаю. Понимаю, о чём речь, ведь мои собственные архивы памяти съеживаются от необратимости адского пламени. — Что-то начинает возвращаться, — Влад скупо улыбается, аккуратно снимая с плеча мою руку и резко поднимаясь на ноги. Глядит в окно — но ничего не разглядеть в узком просвете плотных штор. — Видно, в качестве прощального подарка. Но лица… Их для меня не существует. Будто тянешь руку, совсем-совсем близко — но видение ускользает.       То самое видение, что когда-то удерживало на плаву.       По плечам бегут холодные, противные мурашки — а если слишком поздно? Что, если и моя прошлая жизнь сгорает, и ничего не восстановить? Не удержать, не вернуть, не сохранить — лишь наблюдать… Если процесс необратим?       Все мы — потерянные души, глубоко внутри терзающие свои утраты. Кто-то поднимается, отряхивает пыльные, окровавленные колени и пытается ползти, а затем шагать дальше, а кто-то…       А для кого-то утраты — это солнце, что гаснет на небосводе, обращая жизнь в вечную ночь. Настолько темную, холодную и невыносимую, что одни лишь воспоминания о свете стоят каждой минуты вечной жизни, проведенной во мраке.       Но никто по-настоящему не знает, как выживать в темноте. — Ты можешь не говорить вслух… — Но мне так хочется, — лицо Влада на миг превращается в гримасу боли; рука сжимает подлокотник так, что белеют костяшки. — Наверно, это всё так смехотворно — старое чудовище, разламывающее себя на куски из-за каких-то людишек. Застрявший между мирами — когда-то я не был таким, о, поверь. Я был ещё хуже, если это возможно. Оказавшийся на чужбине волчонок, а по ощущениям — в капкане. Пока меня и младшего брата везли к османам, я успел выдумать всякого. Был готов к пыткам прямо с порога — что мне заломят руки, будут пытать раскаленными прутами. И убеждал Раду и себя, что доверять нельзя никому — вопрос времени, когда вся страна пострадает в случае, если кто-то из нас будет излишне болтлив. Жаждал тюрьмы, пыток — а получил сочувствие, которое меня напугало. Жалостливый султан, слишком…мягкий для своего места. И его маленькая, бойкая племянница, внезапно заинтересовавшаяся чужаком.       Влад резко останавливает себя; его дыхание становится прерывистым, но подойти не решаюсь, камнем замирая на антикварном диване. Хочу протянуть руку навстречу — но она налита свинцом; тёмная дымка клубится под ногами, не заходя дальше. Я молчу. Мы молчим слишком долго. Настенные часы размеренно тикают — прошлое действительно настигает быстрее, чем мне этого хотелось бы. — Юная, бесстрашная, — он закрывает глаза и тихо смеётся. — И я — чужак, который умел лишь огрызаться. Любое слово — как штык для меня. Повод обидеть невзначай, чтобы затем раскаиваться. Повод не ценить то, что у меня было в руках всё это время. Любой проблеск боли — и я отгоняю от себя тех, кто всегда был рядом. Бегу куда-то кричу, чтобы убирались. Лелею печаль, одну за одной. Думаю, что я — великий страдалец, один на всём белом свете. Очень по-мужски. Гнался за недостижимым, пока главное было рядом — двое, что никогда не отворачивались, хоть я и делал абсолютно всё для того, чтобы это произошло. Аслан и Лале. Те, чьи лица не увижу, даже заключив сотню сделок.       Вспышки мелькают перед моими глазами — я всё осознаю, вижу по-другому. Черты двух лиц вырисовываются столь чётко, будто я знала этих людей с самого детства. Смеющиеся, зеленые глаза, едва заметные на загорелой коже веснушки. Персиковый румянец на совсем детских щеках Лале, её пушистые ресницы и лавандовые веки. Наваждение?..       Я вижу то, что утеряно для Влада давным-давно.       Я хочу, чтобы он это понял.       Снова тонкая кисть в правой руке, аккуратные мазки, а всё сознание плавает, не тонет под тяжестью гулких слов: — Осознать свои ценности мне пришлось лишь годы спустя — оказавшись перед лицом смерти в самом прямом смысле. Всего упомнить не смогу — лишь железо, запах железа повсюду, пар от остывающих тел, тошнотворный запах гнили… Вся суть войны. Не победы и поражения, а трупы с раскрытыми глазами и ртами. Был человеком, смеялся, плакал, а потом раз — и умер, стал холодным, окоченевшим. И я мог бы быть среди павших, но что-то берегло. Каждая стычка — и лицо Лале перед глазами, как наваждение. Будто сон — грустит, просит вернуться… Когда очередной меч просвистел в паре сантиметров от моего тела, понял всё наконец. Понял, чего боялся — не смерти, нет. Боялся, что больше никогда не увижу нашу Лале… Мою Лале. Знал — ежели одолеют, умирать буду с её именем на устах. Готовился, веришь ли? Репетировал во время передышек, что сказал бы, если придётся умирать. А потом…выжил. И вернулся вместе с Асланом, на обоих — ни единой раны. Будто ангел-хранитель нас сберёг. Обоих. Вернул обратно.       Я не пропускаю ни одного слова, почти с яростью двигая кистью по холсту. Линия подбородка, немного блеска в глазах, сочная трава… Самые великие люди в жизни Влада. Самые важные — нельзя упустить ни единой детали, пока Лале, будто живая, смеётся и хлопает ресницами в моем сознании. — Что-то тогда, наконец, перевернулось. И на мир стал смотреть по-другому. Ценить, что ли. Каждый момент. Вернулся — и понял, что Лале — не дитя больше. И тянется не как к другу. Нежная, трепетная… Я переборол сам себя — ответил. И не пожалел ни секунды.       Я знаю, что будет дальше — минорная часть. — А затем пришло время возвращаться домой, — Влад сжимает подбородок. — Страна без правителя — лишь стайка предателей вместо них. Моё время среди османов было окончено — султан отправлял меня туда, откуда я когда-то прибыл. Позволил командовать людьми, чтобы вернуть своё… Но Лале была не согласна с такой потерей, как и Аслан — вместе они, вопреки всем наказам, пробрались на рассвете, затаились под брезентом, чтобы пересечь границы… Аслан — пленный, такой же как я. Все явно недоумевали от его исчезновения, Но Лале… Племянница падишаха, единственная. Его родная душа, его слабое место, бросила всё и умчалась в ночь, не захватив с собой ни единого платья. Я никогда даже не пытался представить, что творилось во дворце, когда утром её не обнаружили в собственной комнате. Просто решилась на преступление… Ради меня — глупо и самонадеянно. Маленькая, храбрая Лале…       В комнате заметно холодает — я растираю плечи. — Проблем было не избежать — огромных, чудовищных последствий. Ни о каком мире с Османами больше речи не шло. Чтобы никто не пытался вернуть маленькую птичку в родное гнездо, она шла дальше напролом, никого не слушая. Уже здесь, в Валахии, она надела на себя другую корону — немногим довелось знать, что Влад Басараб сразу по приезду женился на чужеземке, которая шла на венчание под христианским именем. Елизавета… Божья помощь — Лале верила, что Бог всех рассудит и всем поможет, всё расставит по местам. Что он един — она не отвернулась от него, упоминала всуе все известные его имена, гналась за любой религией, пытаясь отыскать. Коран, Заветы, Талмуд, молитвы на множестве языков. В момент возвращения домой со мной прибыли и все страхи, вся та боль и ненависть, что не исчезла — о, нет, всё это никуда не делось. Лишь искусно скрывалось под налётом безразличия. А тут — родные земли, которые годами не видели мои глаза. Воспоминания — когда-то здесь было по-другому. Когда был жив отец, со мной рядом были братья, а все, кого я считал близкими к нашей семье, оказались подлыми змиями. Как часто я слышал от них о доверии! Доверяй, доверяй, доверяй — ведь все мы были рядом ради общей цели. Нужно доверять — я помнил это и повторял это, когда собственными, вот этими самыми руками лично отправлял каждого из бояр на казнь уже много позже. Мой отец им доверился, мой старший брат… Так почему же они не верили мне, когда я твердил, что от того, что они подохнут, всем станет лучше?       Влад громко, раскатисто смеётся, а тёмные клубы дыма не останавливаются, ползут по моим ногам вверх, душат, проверяют на прочность. Я чувствую могильный холод вперемешку с ужасом, я чувствую… Я чувствую, что каждое слово из уст Влада разбивается об пол, превращается в тусклую крошку. И больше не будет тревожить его душу. Я буду слушать столько, сколько придётся. Я хочу, чтобы с каждым потерянным словом на его место приходила хотя бы крупица спокойствия.       Я киваю, но это похоже на дрожь. Я прошу, молю о продолжении.       Пожалуйста.       И Влад внимает моей беззвучной мольбе. — Я был слабым, великовозрастным ребенком — даже звучит странно. Оказавшись на родине, всё покатилось кубарем — я позволил всей своей темной душонке взять власть. Не сразу, постепенно — ведь столько прекрасного коснулось меня, такого недостойного. Маленькая церковь, моя невеста в красном платье и жемчугом в волосах. Моя жена… Скрашивала мои дни, отдавала столько счастья — до сих пор не понимаю, что за усмешка судьбы — дать, а затем отобрать, вырвать, да так, что не отмолить обратно, сколько не склоняй головы… Я засыпал с ней рядом, но дошли слухи, что молодая госпожа по ночам повадилась в большой зал, что на первом этаже… Я становился всё угрюмее — тогда с полок стали исчезать святые книги. Всё это Лале уносила вниз, в свою обитель света. Молилась на рассвете, на закате, на Луну. Чтобы Бог, которого она искала в каждом взгляде, в каждой вещи, подал ей знак. Чтобы сохранил мою душу, которая превращалась в камень от жажды отомстить.       Я отрываюсь от холста, внимая каждому слову. Мой взгляд остаётся незамеченным, таким неважным — Влад смотрит на горизонт, он не здесь, вовсе нет. Он — вновь правитель Валахии, он — потерянный мальчишка, ловящий призраки прошлого. Его нет здесь — он не замечает, как стук моих каблуков всё громче. Не замечает, как я оказываюсь за его спиной. — Знаешь, всё было не зря, — Влад проводит пальцами по влажным ресницам. — Она нашла тот самый знак. Всё сошлось слишком идеально — их вместе с Асланом н-не…стало, когда я был далеко от них. Бог выразился чётко и ясно — такой свет не может существовать рядом с моей тьмой. И…и забрал их к себе. Вот и всё, Лайя. Не смей меня жалеть — я всё это заслужил. И слишком долго бегал от своей судьбы — пора принять всё так, как должно быть. Поздно тешить себя надеждой, что, пока я здесь, среди людей, мои родные души могут наблюдать с небес за тем, как я превращаюсь в ничтожество. Пришло время оказаться рядом с себе подобными — и наши пути разойдутся навсегда. — Я и не буду, — я сжимаю прохладную ладонь Влада и щекой приникаю к его напряженной спине. — Жалеть. И ты не жалей — лучше пойми, что с таким грузом тебе нигде не станет легче. Думаешь, что мертвым нужна твоя вина? Ты же мучаешь их своей болью. Я не прошу, не настаиваю — я лишь призываю. Отпусти их, дай быть свободными. Столько времени прошло — даже бесплотные души устали. Могли бы забрать тебя к себе — сделали бы это, но, увы… Тебе придется смириться. Лучше поздно, чем никогда. Попробуй…пожить. Хотя бы несколько дней. Не задумываясь — думать уже некогда.       Прохладная ладонь вдруг перестает быть безучастной. Влад делает шаг вперед, чтобы обернуться, посмотреть на меня — в его вновь ясных, пронзительно-голубых глазах играют искры теплоты. — Ты похожа на неё. Рвёшься, так жаждешь помочь. Искренне, прыгая выше головы. Каждый раз. Даже если грубияны, вроде меня, мнимо пытаются держаться подальше. Очень похожа, Лайя. Иногда история повторяется — а я не хочу трагичного исхода. Прошу тебя. Ты ведь понимаешь, о чём я говорю?       Если я похожа, значит, не буду просить разрешения. Поэтому молча обнимаю его, закрываю глаза и чувствую, как клубы дыма, будто разочаровавшись, оставляют нас обоих в покое.       Ладони Влада едва ощутимо теплеют; в стеклянной вазе понуро опускает нежные лепестки один-единственный мак.

***

      Холодный лес будто умудряется впиться в мою глотку на расстоянии сотен метров — чашка с кофе подрагивает в руке. Впереди — старинные, кованые ворота с причудливыми узорами, и я не решаюсь пересечь границу — ни шагу вперёд, когда чаща, окутанная вечной ночью, манит меня, а в голове вновь играет неповторимая, ни на что не похожая мелодия. Песня мучеников?.. Мелодия умирающих? Сотни душ заперты в этом месте, сотни лет они не могут найти приют, будто что-то пытаясь рассказать… Но ныне все слова мне известны, все завесы сорваны, и спазм страха больше не сжимает шею.       Я закрываю глаза, делаю глубокий вдох. Прислушиваюсь — какой-то плеск. Вода?       И так хочется окунуть вскипающие от летней жары ладони, пустить круги по водной глади…       На этом месте мы с моим благоразумием прощаемся — колючее ожерелье вновь обдаёт холодком мою шею, изумруд идеально ложится в ямку между ключицами. Но есть лишь одна маленькая проблема — и больше мне не нужны даже острые иголки, пронзающие спину от одного лишь взгляда. — Играешь в крадущегося тигра? — притворно-лениво разворачиваюсь, не касаюсь взором разномастных глаз. — Скорее, в затаившегося дракона*, — Ноэ по-ребячески смеётся, прячет руки в карманы. — А у тебя в планах на день — очередная проверка на прочность? Даже решилась-таки нацепить безделушку. Мило.       Я не верю его безразличию ни на йоту, но очень хочется проверить. — Очень мило, но она мне не понадобится, — одним движением руки я сдираю с себя оберег и кладу обратно в карман брюк. — Ведь ты идёшь со мной. — С чего бы мне это делать? — Ну, или не идёшь, — я впихиваю ему в руки пустую чашку, медлю всего секунду прежде, чем зайти за границу ворот. — Не подскажешь, сколько добираться до реки? — Это не река, а озеро. Стоять, Бёрнелл!       Я торопливо пробираюсь сквозь лианы, хвалю себя за решение надеть брюки — старые царапины только недавно превратились в тоненькие полоски засохшей крови, а синяки милостиво меняют цвет на бледно-зелёный. Где-то позади чертыхается Ноэ — и мне хочется громко рассмеяться от его спектра эмоций — не желал, но пошёл. Чтобы я не застряла здесь навсегда? Чтобы не окунулась в безумие с головой, чтобы заключенные души не водили вокруг меня хороводы длиною в вечность? — Острых ощущений захотелось? — Ноэ шипит прямо возле моего уха; знаю — совсем не злится. — Ладно. Идём же. — И куда девалось всё твоё недовольство? — на долю секунды бросаюсь в него издевательским взглядом. — Если вы хотели позвать меня на прогулку, леди, — Ноэ обгоняет меня, вновь становясь тем, кем просил когда-то быть. Лишь для того, чтобы провести по мрачным закоулкам незнакомого, чужого мира. — Могли бы просто озвучить это.       Для того чтобы провалить свою миссию. Позволить себе стать ведомым.       Или сделать вид?..       Когда из чащи леса мы выходим к озеру, моё дыхание вновь перехватывает. И вовсе не от восторга.       Графитная, кажущаяся вязкой вода — ни единого всплеска, ни капли жизни в глубинах. Застывшая, похожая на торфяное болото.       Та самая чёрная вода, что забирает меня в пучину каждую ночь. Будто все мои сны — картинки из будущего. Будто я наперед знаю о том, что произойдёт в будущем.       Полнолуние… Не хватает лишь его.       Я опускаюсь на корточки, позволяю себе коснуться водной глади — холодно. Мертвенно-холодно, будто лучи палящего солнца для этого места — пустой звук.       Как и для всего леса.       Его ведь неспроста назвали Холодным. — Интересное местечко ты выбрала для променада, — Ноэ, как ни в чем не бывало, невозмутимо стоит за спиной, придерживая за плечо. Не давая случайно рухнуть в воду, от которой за версту несет смертью. — У местных есть легенда. — Снова твои легенды? Может, ограничимся сухой правдой? — Как пожелаете, леди, — он нетерпеливо тянет меня подальше от воды. — Румынский народ славится своими незаурядными умами. И вот одному из таких умников взбрело что-то в голову, другие подхватили — на выходе имеем отличное кладбище.       Я скептично хмыкаю - чего ещё ожидать от этих мест? — Среди местных стали ходить слухи, что по этому озеру, как по реке Стикс, в своё последнее путешествие отправляются людские души. Некий портал, трещина в мирах — можно попробовать встретиться как с Богом, так и с Дьяволом. Согласно поверьям, плыть по озеру можно строго в одиночестве — тогда поднимаются волны, которые несут человека в одну из сторон. Правая, — он указывает на юг, — праведная. Сторона Господа. А левая, — взмах руки на север, — сторона порока, сторона Сатаны. Чего в душе больше, с тем и увидишься наяву, раз такой отчаянный смельчак. Получится — и встретишься со своей Судьбой. Бог мог лишь миловать, а с Дьяволом разнообразия побольше. А не получится — ледяная вода просто сводила ноги судорогой и утаскивала на дно. Как кажется вам, мисс Бёрнелл, многие ли возвращались из здешних окрестностей?       Отрицательно качаю головой. — Чаще остальных, — голос Ноэ становится всё тише, доверху наполняясь непонятной печалью. – Здесь бывали юные девушки. У таких всегда хватало отчаяния и смелости о чем-то молить — так наивно. Здоровье близких, мир в семье, дети… Любовь. Напропалую кидались в воду — а обратно не возвращались, даже тел было не сыскать. И становились мертвыми лилиями — утопленницами, чьим душам не суждено упокоиться, покуда это озеро ледяное, а в лесу звучит колыбельная.       Он с тяжелым вздохом зачёрпывает полную горсть мелких, разноцветных камешков и по одному метает в кажущуюся густой воду. Плюх, плюх — вода испуганно расходится чёткими кругами, тревожится от такой бесцеремонности. Кажется, что ещё немного — и взбунтуется, смертельной волной снося нас обоих в самое сердце озера-убийцы. Мне хочется уйти, мне хочется остаться — черная вода манит, совсем как во сне. Будто наяву я чувствую, как между пальцев скользит мокрая, алебастровая ткань платья — я снова плыву, а мелодия леса баюкает, заставляя закрыть глаза, заставляя задремать, но невыносимо яркий диск полнолуния, вступившего в свои владения, не даёт мне это сделать.       Мне не страшно, вовсе нет. Надо мною властна лишь меланхоличная обреченность — я испытываю судьбу слишком часто в последнее время. Или она испытывает меня? Заставляет танцевать босиком на горящих углях — ради чего это всё? Чтобы сойти со сцены в зрительский зал и с первого ряда наблюдать, как тьма поглощает одного из главных актёров? Чтобы уйти тихо-тихо, ведь аплодисменты будут, увы, излишни? Чтобы до этого момента повиноваться любому наказу, забывая о том, что в душе тоже по нефти расходятся круги, но не пачкают изумрудную зелень хрупких крыльев?       Может, в этом и нет никакой морали — так говорила Алиса**. — Нам пора, даже со мной тебе не стоит здесь засиживаться, — когда в ладони Ноэ не остаётся ничего, он небрежно отряхивает её об рукав белоснежной рубашки — этот жест совершенно не вяжется с его вечной манерностью — я моргаю, запечатываю момент и отправляю в пару к растрепанным волосам, которых я касалась несколько дней назад. — Нет. — Нет? — он хмыкает, склоняет голову набок и вновь закрывается, отгораживается — скрещивает руки на груди, большим пальцем пытаясь подцепить ткань рубашки. — Ждёшь, пока мой рассказ подтвердит златокудрая русалка, появившаяся из камышей? Устанешь ждать — они не очень падки на женщин. — Зачем ты пытаешься прогнать меня из замка? Оберег от тёмных сил — я чуть не расплевалась со всеми из-за него.       Ноэ со свистом выпускает воздух из лёгких. — Ха, — он тянет время, обнажает ровные зубы в широкой улыбке. Разные глаза — коктейль: решимость и сомнение, взболтать, но не смешивать — получится странное принятие. — Чтобы у тебя не осталась ни единого сомнения, когда всё закончится. Носи эти камешки на шее почаще — и позже всё обернется наваждением, странным сном. Вернешься в Лэствилл, извинишься перед сестрой — и всё будет по-прежнему. — По-прежнему, — я не могу сдержать истеричного смешка. — Так не бывает. — Лайя, — он со вздохом разочарования идёт обратно — ближе, ещё ближе; рукой бесцеремонно роется в моем кармане, извлекая на свет свой необычный подарок. Холодный изумруд стукается об ключицу — я перехватываю пальцы Ноэ, не позволяя щелкнуть застёжкой. — Лайя… — Позволь мне угадать всё, что ты хочешь сказать, — я смелею, утыкаюсь носом в его щёку и шепчу, касаясь мочки уха. — Ты начнёшь с того, что я — просто человек, а, значит, должна быть среди людей. Продолжишь так — «Зря, что ли, распинаюсь? Сохраняю жизнь тебе и остальным — Сандре, Милли… Даже Лео». Пока всё правильно? — Продолжай, я весь внимание, — он шумно дышит прямо в волосы — или я слышу шум собственной крови, что несётся по телу со скоростью движения планеты вокруг Солнца? Руки Ноэ проигрывают в неравной схватке, опускаясь на мою талию — ожерелье, жалобно звякнув об камни, теряется среди примятой травы. — Теперь ты просто обязан сказать, что для сохранения моего рассудка нужно… хм, держаться друг от друга подальше?       Локид тихо смеётся, и голос его срывается на надсадный хрип: — А ты бы меня послушалась? Вряд ли. Тебя сложно ныне напугать хоть чем-то — например, прямо сейчас ты неосмотрительно пытаешься вывести на чувства того, кто служит Дьяволу. Истинно желаешь развязать мне руки.       От мощных ударов сердца всё тело трясётся, подается вперёд. Я сжимаю зубы, всё ещё каким-то чудом не повторяю судьбу своего украшения; кто ведом, кто искушен? Кому сегодня суждено прыгнуть в пропасть? Кто осмелится поставить на кон жизнь за краткие мгновения близости душ?       Ноэ хватает меня за подбородок, заставляя смотреть ему в глаза — долго, мучительно-долго. Наверное, видит перед собой кролика-самоубийцу, что, пробегая мимо, решает самолично разглядеть внутренний мир королевской кобры. Я вижу в его разномастных глазах всё, но будто скольжу между строк на неизвестном языке — возьми и владей, но сначала пойми, прочти, осознай. Реши, обозначь — нужно ли тебе всё это?       Демон-полукровка и девчонка, тешащая себя временным бесстрашием — слишком избитое клише. Но если такие тропы будоражат — значит, работают. — И как? — я хватаюсь за его рубашку, больше всего на свете боясь, что Ноэ решит, что клише — не по его душу. Что моего отчаянного чувства ничтожно мало. — У меня хорошо получается?       Представляю ли я, куда рвусь? Вряд ли.       Представляю ли я, что со мной будет? Точно нет.       Даже если всё, что происходит — лишь помутнение, наваждение… Оно стоит каждой секунды.       Прошу, не смейся мне в лицо.       У меня совсем не получается?.. — Очень хорошо.       Мои губы шевелятся, силятся сказать в ответ хоть что-нибудь, но я так и не издаю ни единого звука. Я так и не отвечаю — заворожено ощущаю, как под моими руками трещит ледяная корка; игры заканчиваются прямо здесь, на этом самом месте — дальше нельзя.       Мне хочется сказать ещё так много…       Но я не успеваю.       Щелчок в голове.       «Забери».       И Ноэ овладевает моими губами, властно прижимает ближе к своему горячему телу — невыносимо близко, преступно близко. Забирай — пути назад уже не будет. Продли момент, заворожи, преврати в бесконечный цикл — момент, когда на землю падают все маски, трещат, ломаются под ногами — хрупкие, лишь выглядящие крепкими. Момент, когда я льну навстречу, когда падаю-падаю-падаю, ведь ноги больше не держат; момент, когда колючая трава по коже, а твои волосы — по шее. Когда искрится солнце на кончиках ресниц — я вижу пятна: розовые, синие, ярко-желтые. Когда что-то внутри ломается, и я закрываю глаза, подаюсь навстречу пылкости и электричеству от поцелуев шеи, импульс за импульсом, и руки дрожат. Я смеюсь — и ты смеёшься в ответ, с долькой растерянности, с порцией удивления, но смеёшься, и на душе вдруг становится так легко-легко. Я смеюсь, я зарываюсь пальцами в золотистые кудри — прошу, не отпускай. Я воображала, что всего на несколько минут ты можешь стать моим, а теперь желаю, чтобы всё было наоборот.       Моё безумие — временно, но прекрасно.       Я вновь припадаю к горячим губам Ноэ и, используя последние крупицы воли, опрокидываю его на спину, нависая сверху; смахиваю волнистую прядь с его щеки и тихо-тихо произношу: — На этот раз ты проиграл. — Если это означает, что ты победила, я не могу быть в проигрыше. — Я и сама не знаю, к чему это всё.       Я уже ничего не знаю — доброта и праведность обращается выгодой и предательством, пока тёмными путями вести к свету меня пытается тот, чей взгляд когда-то вызывал дрожь страха по телу.       Когда-то… Будто тысячи лет назад, десятки прожитых жизней назад.       Я вновь зарываюсь пальцами в мягкие кудри, которых так хочется касаться.       Эти минуты принадлежат только нам. Здесь и сейчас. — Хочешь проверить ещё раз?       Что-то меняется навечно, остаётся зазубринами на вековых камнях.       Что-то меняется навечно - сила притяжения.

***

      Мы возвращаемся в замок, будто воры в ночи — обходными путями, цепляя на одежду весь репей по пути. Я изо всех сил пытаюсь, но не могу стереть улыбку с лица — за спиной будто прорезаются крылья; окрепнув, они обязательно помогут мне взлететь, пронестись сквозь облака, пока внутри всё будет переворачиваться от страха и восторга.       Главное — не прикасаться к Солнцу, не допускать мысли, что мне стоило бы это сделать***. Мой удел — бархатная темнота, в тиши которой слышится до боли знакомый шёпот.       Мой удел — не знать, какую сторону медали явит новый день.       Я неторопливо захожу за каменную арку, и вдруг руки Ноэ утаскивают меня назад — он прижимает палец к моим губам и дёргает бровями, приглашая взглянуть на то, что происходит за моей спиной.       Осторожно выглядываю…       Кладбище? Хотя, всё логично. Столько поколений было здесь похоронено — расколотые надвое памятники, поросшие травой надгробия… Блеклый, едва заметный при свете дня огонёк маленькой лампадки возле двух ухоженных могил; россыпь тюльпанов подле статуи Скорбящей Богоматери…       И огромный промежуток, отделяющий последнее пристанище самых дорогих людей Влада. Неужели…       Неужели он грезил о том, что вскоре займёт своё законное место между ними?       Вместе навсегда — под присмотром Жизни и после прощальной колыбельной Мрачного Жнеца.       Который так и не удосужился пропеть ему на ухо ласковую песню.       Но почему же мы прячемся? — Тш-ш-ш, — даже на неозвученный вопрос у Ноэ есть ответы. Он отнимает палец от моих губ. — Смотри чуть подальше, но сильно не высовывайся. Ещё не время их тревожить.       Я без лишних слов повинуюсь. Взгляд нащупывает сначала мужские туфли, затем — нежно-розовые женские сандалии. Секунду спустя — тёмно-синие брюки и оголённые ноги с маленькими шрамами на коленках, по которым ползёт вверх угольно-черная дымка.       Совсем как та, что проверяла меня на прочность пару часов назад.       Сандра…       Я переключаюсь на лицо девушки, что полно сострадания, хочу закричать во весь голос — пожалуйста, не дай себя сломить! Прошу, держись, хватайся за всю уверенность, что теплится в твоём сердце, не позволяй этой темноте проникнуть в душу! Я не хочу…       Я не хочу, чтобы тебя сжирали плотоядные бабочки.       Я не хочу…       И странное ощущение чего-то необратимого накрывает меня водопадом, не даёт оставаться в стороне — я резко дёргаюсь, но Ноэ реагирует молниеносно, припечатывая меня к стене из тусклого камня. — Потерпите, мисс Бёрнелл, — его взгляд полон предвкушения. — Давайте не будем вмешиваться, а поприсутствуем в качестве зрителей. Поверьте, леди… Моё чутьё говорит, что будет очень интересно.       Я сдавленно рычу, но обмякаю в его руках.       Я — преступница, безмолвный свидетель, соучастница того, что совсем скоро произойдёт; не могу различить ни единого слова — лишь монотонный гул, сливающийся, соединяющийся с громким биением сердца.       Сандра кротко улыбается, кладя ладонь на надгробие, что рядом со статуей; шевелит губами, будто ведет разговор с той, что давным-давно не ходит по обетованной земле. Хмурится, закусывает губу, даёт короткий ответ Владу, стоящему за спиной.       Почему?..       Как они оказались здесь вместе?       Мысли шатают голову. — Ну же, — будто сценарист, сидящий в тёмном уголке зрительского зала, Ноэ с улыбкой предвкушения наблюдает за своим старым другом.       И той, кого презрительно называет «селянкой», не слишком напрягая себя излишними именами, что совсем скоро сотрутся из памяти.       Я до последнего не понимаю, чего же он ждёт. Откуда столько внезапной радости?       Сандра разворачивается, встречаясь взглядом с Владом. Они так похожи. Голубоглазые, переполненные грехом и бесконечностью раскаяния. Упустившие что-то. И не находящие покоя. Но не убоявшись признаться в собственных слабостях.       Не убоявшись…       Не стать Сандре похожей на сестру — ведь обращалась она не к молитве, а к своей зависти; и сыщет дар свой, когда встретит нового Бога, когда примет его, поклонится, покорится. Когда попадет в руки того, кто возжелает принять её, не убоявшись.       Ладонь хозяина замка касается предплечья Сандры — всего на несколько секунд.       И она падает на колени, испуская стон, полный боли.       Я отпихиваю Ноэ и, спотыкаясь, бросаюсь на помощь, понимая, что уже ничего нельзя сделать.       Черный дым пронзает грудь Сандры, сам себя запирает в душе, в сердце… На её коже проступают узоры, скользят по венам, то появляясь, то исчезая внутри…        Когда попадет в руки того, кто возжелает принять её, не убоявшись.       Сандра закрывает светящиеся ониксом глаза и падает — Влад едва успевает подхватить безвольное тело, не позволяя удариться. — Наконец-то, — голос Ноэ полон мрачного торжества. — Ведьма родилась.