Паноптикум

      Иногда случается так, что приходится родиться снова. Вряд ли много кто переживал это в таком буквальном смысле — скорее, это тривиальная метафора. Родиться заново равно изменить свою жизнь. Стать лучше, исходя из заданной системы, из прошлого опыта. Испытать что-то…невероятное. Сойти с проторенной дороги.       Тому, кто появляется на свет или является пред угольными очами тьмы, нужен проводник. Тот, кто научит стоять на ногах, говорить и внимательно смотреть по сторонам; вложит в черепную коробку первые слова, будет отвечать на самые глупые вопросы, которых со временем меньше становиться, увы, не будет. На его руку можно опереться и отправиться в бесконечное путешествие, теша себя мнимой уверенностью в том, что такой человек будет с тобой всегда.       Мой проводник в свет отказался знаться с подросшей бунтаркой, когда та решила, что можно отделять своё мнение от чужого.       И теперь мне остаётся надеяться, что мои пути в кромешной темноте не ведут прямиком в Ад. А мой искуситель-проводник, щебечущий о том, что я буду в порядке — не Вергилий. — Ты боишься, — цепкий взгляд Влада становится крючком и оставляет царапины на запястьях. Безвозвратно теряю момент, в который наши бесконечные, павлиньи раскланивания превратились в простое «ты», и не собираюсь скрывать облегчения. — Теперь у тебя есть причины меня опасаться, не так ли? — Человек, которого подсадили на иглу, боится того, кто это сделал? — дыхание становится частым и прерывистым, стоит кончикам моих пальцев коснуться жестких кистей; что-то тёплое и до одури родное отзывается, трепетно щекочет кожу на ладонях, согревает студёную кровь. Мазки краски на льняном холсте сумбурны и кажутся нелепыми, совсем детскими ‐ мои руки неспособны на шедевр. Мною движет лишь очарование и образы — две юные души, два человека, канувших в лету; друзья… Что-то неизмеримо важное. Общее. Синхронное. Лёгкость радости под налётом времени, печали и тоски — я не вижу, я так чувствую. Температура тела всё ближе к человеческой, и пальцы не кажутся несгибаемыми прутьями. — Желает ему отомстить? Мне кажется, он думает об ином. — О чём же? — Влад медленно закрывает глаза, давая мне шанс без свидетелей скользнуть невесомым взглядом по его уставшему лицу: кажется, спокойный сон ему незнаком: тёмные пятна под подрагивающими веками отдают синевой.       Впрочем, как и мне. Прочем, как и мои. — Как выжить. И встаёт перед выбором, — руки тянутся к оттенкам красного, но я вновь выбираю нежность весеннего неба. — Подчиниться или сопротивляться. Но для сопротивления нужно иметь слишком много сил. — Отчего-то мне не по душе твоё сравнение. Оно…жестоко.       До клокота в горле хочется продолжить дерзость, но счастливые бабочки ропщут, кусают прямо в артерию, останавливая размеренный ритм сердца; в глазах на долгий миг рассыпаются серебристые блёстки. Кусаю губы, соглашаюсь против своей воли, касаюсь сухой кистью едва заметных очертаний девичьего лица: едва ли моих умений достаточно, чтобы оставить искру в больших, карих очах, течение крови под тонкой, персиковой кожей. Юная Лале вряд ли предстанет перед своим единственным зрителем дышащей, смеющейся — какой он её когда-то помнил.       Голос Влада вкрадчив и настолько тих, что мне изо всех сил приходится напрягать слух; в его руках — худая книга с золотыми буквами на обложке, но он ни разу её открывает, лишь рассеянно трогает переплёт, пока его тонкие губы шевелятся, застревая в круговороте одних и тех же фраз. — У тебя есть…ассоциации? — мой вопрос — громок и бестактен; он звенит грубым колоколом среди хрупкого доверия. — Прости, если… — Жизнь, — Влад улыбается, и сквозь призму боли я вижу до безумия влюбленного мальчишку. Друзья?.. — Что-то тёплое, напоминающее о доме. Но такие воспоминания ускользают сквозь пальцы больше остальных — они…на уровне телесной памяти.       Я запоздало киваю, и понимание бьёт мешком по голове: он надеется, что память возродит его душу перед последним шагом в бездну, перед прыжком в ту самую пропасть, что кружит мою голову и настойчиво толкает вниз. Он хочет прощения — тех слов, что говорят портретам на бетонных плитах.       Я добавляю всё больше красок, но губы Лале упорно сжаты и сливаются с кожей, а багровая рябь просачивается сквозь платье травяного цвета — уродливые пятна всё портят, и хочется смазать работу одним движением руки, разочароваться, собраться и начать заново…       Но зачарованно продолжаю выбирать самое живое среди мёртвого, обманываю девушку с портрета — потерпи ещё чуть-чуть, мне нужно, чтобы твои щеки казались розовым кружевом, а не речным перламутром. Ты знаешь, ты понимаешь всё не меньше, чем я — не подводи, позволь и мне освободиться, позволь взглянуть на твою жизнь, не показывай, как белый саван оттеняет окоченевшие, лиловые пальцы.       Дурман чужой скорби клубится внутри, белладонна плещется в венах, впитывается в тело — моя прекрасная незнакомка ликует. До пепельного света Луны осталось совсем немного — на этом месте мы и сольёмся, закрыв глаза, растворимся друг в друге, умрём и возродимся холодным графитом, чтобы однажды распасться на куски.       Если та, которую подсадили на иглу, сможет пережить агонию ломки и надёжно спрятать все следы от шприцов.       Моя робость постепенно исчезает, не оставляя следов — и Влад перестаёт быть для меня холодной, неприступной скалой уже к обеду. Границы стираются, этикет идёт к черту — наш бесконечно-дотошный, чересчур официальный прием крошится в щепки. Антрацитовых бабочек становится всё меньше — они съедают остатки моего света; кто-то погибает, кто-то выживает, чтобы тоже быть съеденным, пока незнакомка игриво поглаживает перламутровые переливы на нарядных крыльях удивительной, извращенной красоты. Я говорю и говорю, не могу остановиться, одернуть саму себя — природа моего отчаяния кроется в очаровании нашей общей тьмы. И это будоражит ту Бёрнелл, что считает минуты до перерождения.

***

— Сад долгое время был заброшен, — будничным тоном вещает Влад, первой выпуская меня на улицу. — Я совершенно упустил такую важную деталь, когда начался ремонт. — Реставрация, — зачем-то поправляю его, осторожно ступаю по мелким камушкам, стараясь не зацепиться о репей. — Назвать преображение такого…удивительного места ремонтом — преступление. — Не смею с тобой спорить, — Влад растягивает губы в улыбке, но море глаз не превращается в тёплые воды Сиамского залива, а бьет прозрачными ледниками Уэдделла. Разве такие глаза способны на возрождение прежней души? Его трагедия навсегда останется для меня большой загадкой — и никто, даже Ноэ, не в силах её раскрыть. — О. Кажется, кто-то решил покинуть своё пристанище меланхолии.       Дьявол всегда лёгок на помине, не так ли? — Нашей гостье не повредит немного свежего воздуха, — Влад тщетно пытается скрыть своё недовольство: моей эмпатии хватает с лихвой, чтобы распознать их безмолвный, напряженный диалог. — Вместе с чашкой чая. — Не все сыты самоистязанием и самоедством, мой друг, — Ноэ невинно пожимает плечами, будто ляпнуть лишнего намеренно — не в его стиле. — И даже твоими томными речами. Мы ведь в ответе за тех, кого приручили. Уверен, в твоей берлоге найдётся что-то съедобное.       Наглая, бьющая в самую суть цитата заставляет моё сердце пропустить удар, уставившись на светловолосого мерзавца. Но он лишь мечтательно, по-ребячески закатывает глаза, а через секунду уже ускользает в сторону черного входа, оставляя нас посреди иссушенных деревьев, обломков некогда прекрасных статуй и зависшего в воздухе знака вопроса. Я молча ступаю по лабиринту узких дорожек, улавливаю отчего-то запах осени — запах постепенного увядания, медленной смерти. Так пахнет в октябре — жухлой листвой, сырым от дождей чернозёмом и восточным ветром — простуженным и охрипшим, ласкающим верхушки стремительно лысеющих деревьев. Но даже в период умирания можно разглядеть символы надежды: и среди истощенных кустарников я нахожу розу — бойкую и нежную, шипами отпугивающую то, что смеет посягнуть на её существование. И радостно улыбаюсь: сад не мертв, пока в нём есть такой лучик света. И следом за этим лучиком обязательно потянутся ещё сотни, чтобы испепелить всю тьму, настойчиво и безжалостно. Это обязательно случится, а чьи-то заботливые руки помогут.       Вскоре меня приглашают за стол — отвечаю согласием лишь потому, что деваться мне, в общем-то, некуда; хотя переглядывания с практически незнакомыми людьми во время обеда для меня — что-то на уровне «выживи или провались прямо сквозь землю, если осмелишься неправильно орудовать ножом и вилкой».       Едва мой взгляд падает на свежие, тёплые круассаны, я начинаю сходить с ума, осознавая, насколько же проголодалась за последние дни: руки сцапывают любимую выпечку, а все жесты этикета отходят на задний план. Здоровый аппетит настигает меня в самом неподходящем для него месте, но меня это волнует очень мало. — Кажется мне, что ты лишил девочку даже такой простой, человеческой радости, как еда, дорогой друг, — Локид усмехается, щурится от солнца: оно слепит его разные глаза и играет золотом в густой копне волос. — С чего ты взял? — почти давлюсь, пытаясь не попасться на наглости говорить с набитым ртом. — Ты любишь круассаны. Но ванильные — ненавидишь. Те самые, что сейчас на подносе. — Какая забота. Не знала, что ты записался в мой фан-клуб, — лениво тяну слова, стараясь не замечать настороженный взгляд хозяина замка, зеркалю расслабленную позу Ноэ и насмешливо смотрю ему прямо в лицо, зная — поражения там никогда не сыскать; но такую игру он встречает с энтузиазмом: ухмыляется одним уголком губ и с одобрением кивает.       Отчуждение перерастает в полный комфорт: прежняя Лайя не осмелилась бы даже сесть на вычурный стул и положить руки на белоснежную скатерть; новая же, отметая все сомнения, тянет тёплые ладони навстречу Ночному Солнцу, не желая дожидаться полнолуния. — Избежал бы этой участи, ежели мисс Бёрнелл привлекала не так много внимания к своей неоднозначной персоне, — Ноэ наслаждается игрой слов: уверена, ему не так уж часто приходится задерживаться надолго в компании каких-то смертных. — Двуликой — смею выразиться так. Подобной Эдварду Мордрейку, если принять байки о нём за чистую монету.       Я замечаю рябь растерянности, бегущую по лицу Влада: ему явно незнакомо, о чём идёт речь. Он резким, слишком нервным жестом поправляет рукав рубашки цвета маренго, всё время косясь в сторону своего «приятеля». Втягиваю воздух сквозь зубы, прячу поглубже свою прекрасную незнакомку и, скрепя сердце, произношу: — Надеюсь, что моя развязка будет не столь печальной. — Как вы пессимистичны, мисс Бёрнелл. Я лично прослежу, чтобы вы не выстрелили себе в затылок во спасение души.       От резкого удара по столу наша перепалка прекращается моментально: мы вздрагиваем и поворачиваем головы: резко поднявшийся со стула Влад горит вспышкой необузданного гнева: я вижу пламя почти наяву. Оно не алое — серое, как ртуть. Всё его дружелюбие вдруг оказывается напускным, летит против ветра мне в глаза. — Буду ждать внутри, — грозовой тучей он гулко шагает по хрустящему гравию; услужливый дворецкий — кажется, это всё ещё Валентин — открывает перед ним дверь, испуганно трясёт головой и вновь превращается в безмолвную статую, охраняющую комфорт гостей. — Нет, не будет, — с притворной жалостью Ноэ пересаживается, занимая место хозяина; бесконечно-долго и бессмысленно крутит чайной ложкой в чашке чая без сахара, и всё, что мне остаётся — рассеянным взглядом наблюдать, как его длинные, покрытые золотистым загаром пальцы левой руки выстукивают незнакомый, рваный ритм. — Дай ему немного времени. — Это ведь твоя вина. Зачем ты вывел его из себя? Зачем ты здесь, Ноэ? Я думала, ты страшно занят, выискивая души, готовые отдаться в добровольное рабство. — Аккуратнее с выражениями, мисс Бёрнелл, — тон его — притворно-угрожающий, но глаза искрятся улыбкой. — Я считал, что с тебя достаточно потрясений, но ты упорно лезешь глубже в торфяное болото, желая узнать ещё что-нибудь. Не разбивай моё слабое сердце — не говори, что я ошибся. — Разве такие, как ты, не берут в расчет людское любопытство? — незнакомка говорит голосом, точь в точь похожим на мой, вновь топя меня в яде белладонны. — Оно вечно, неискоренимо… — …и нередко подводит к самой печальной развязке, — Локид сочувственно вздыхает и наконец-то отставляет пустую чашку, сцепляя руки в замок и опираясь на них подбородком. — Нет тебе нужды знать всего. Но в данный момент я — лишь зритель, наблюдатель. Такой важный элемент системы, как господин Басараб, нуждается в услугах…хранителя. Один раз его эгоистичная тьма уже вырвалась наружу — посмотри, что случилось. Ты стала частью нашей не слишком уютной компании. — Значит, ты — его личный Цербер? Не позволяешь то, что запрещено законами Тёмных?       Ноэ беззлобно посмеивается надо мной, но такое сравнение явно касается его самолюбия, пусть и совсем невесомо. — Скорее, коллектор. Не по своей воле.              Я медленно, с наслаждением потягиваю горячий кофе с щепоткой корицы, окончательно возрождая тепло внутри. Притихшие бабочки более не беспокоят мои израненные, ушибленные рёбра, млея от воцарившейся гармонии — они дома, на своём месте. Среди мрака, который обнимает меня, как младшую, самую любимую дочь, кормит иллюзиями, просит не прощаться навсегда. Только здесь мир ярок и свеж, и даже в унынии заброшенного сада я вижу всё больше очарования.       «Очарована тьмой» — это выбьют в качестве эпитафия. И никакой тебе Роулинг, Лайя.       Мы не нуждаемся в излишних словах: молча наслаждаемся прерывистым пением сизых жаворонков и лаской июльского солнца. Меня клонит в сладкую дрёму, обещающую лишь спокойствие вместо бесконечных кошмаров, и я медленно закрываю глаза, чтобы… — Тебе ещё нельзя здесь засыпать. Не выплывешь.       Поднимаю тяжелую голову, полную странных дум и киваю с благодарностью; легкомысленный взгляд Локида вдруг обращается чёрной, хищной воронкой, обжигающей мои щеки. И вряд ли кто-то из людей сумел не поддаться такому огню.       Незнакомка облачается в мою кожу, чтобы тянуть пальцы вперёд. Тьма всегда стремится к тьме, заслоняя собою яркость неба, уничтожая здравый смысл, снося к чертям все границы и условности.       Но бабочки не долетают, пугаясь холода и отчуждения, что обрушивается на меня вслед за наваждением.       Вспышка аменции исчезает, и мир становится прежним — лишь огненная воронка в разных глазах Ноэ нехотя догорает коктейлем из горечи и какого-то осознания.       Что это было?.. — Тебе пора, — он почти в точности повторяет ту спешку, что приключилась с Владом пару десятков минут назад — безмятежность уносится в небытие, и предчувствие чего-то необратимого пронзает моё тело мириадами тонких игл. — Я провожу.       "Всем нужен проводник в новую жизнь, милая. Позволь мне стать им — выберемся быстрее". Я помню. Я всё прекрасно помню.

***

      Солнце стремится на запад, заливая алыми пятнами льняное полотно, а я не могу оторваться от созерцания больших глаз, с лишь им понятной мудростью взирающих на меня с холста; колючие мурашки ползут по предплечьям от искр жизни.       Мои способности дилетанта никогда не смогли бы сотворить подобное. — Думаю, на сегодня хватит, — всё ещё угрюмый и погруженный в свои мысли Влад, не желая бросить ни единого взгляда в сторону будущей картины, глядит на часы. Почему все подгоняют меня сегодня?       Пожав плечами, я беру в руки сумку и молча выхожу из гостиной; ноги сами ведут, не позволяют заплутать в знакомых коридорах. Если мой компас и сломан, то в качестве исключения работает исправно в этом замке.       Незнакомка противится, но я упорно двигаю ногами, преодолевая расстояние до главного входа; сеанс окончен, Бёрнелл выпита до дна и желает камнем свалиться подле кровати, ощущая до дрожи приятную прохладу пола. Желает уйти без лишних церемоний, вспоминать маршрут Сандры уже по пути. Желает хлопнуть дверью, чтобы через пару часов проситься обратно, кроша ногти в приступе душераздирающей ломки.       Для сопротивления нужно иметь слишком много сил — пойти по легкому пути и сгинуть всегда так заманчиво. Но так…прозаично. Умереть без подвигов. — Даже не попрощаешься? — Ноэ вырастает из-под земли, оказываясь за моей спиной. Болезненные мурашки ползут по щекам, и воспоминания ударяют под дых. — Не очень красиво. — Нужно к сестре, — всё из моих уст звучит жалко, будто попытки оправдаться. — Без меня не уедут, но сюда нагрянуть могут наверняка. Лучше не ждать гневных звонков. — Умница, — Локид одобрительно улыбается. — Мудреешь с каждым днём. Никогда не будет лишним.       Я киваю в качестве прощания и иду до самых ворот, не обернувшись ни разу; в одну реку нельзя войти дважды, из замка Влада нельзя выйти той же, что заходила этим утром.       Как же там было? Сначала до кривого камня, оттуда свернуть… — Может, притормозишь?       Незнакомка самодовольно пожимает плечами — я шиплю на неё и закатываю глаза, нетерпеливо стучу ногой, пока Ноэ сокращает расстояние. Стремительно холодеющие кончики пальцев вновь чувствуют тепло. — Решил вновь поиграть в проводника? — До самого конца, — он подмигивает и уводит меня в мрачную чащу. — Не стоит бродить по Холодному лесу слишком часто. — Будешь пугать страшными сказками? — Ты так и не поняла, Лайя? — не останавливаясь, Локид бросает слишком серьезный взгляд в мою сторону. — Не все сказки — выдумка. И если я говорю, что не следует играть с судьбой чрезвычайно интенсивно — стоит принять такой ценный совет с благодарностью. — Как грубо. Если я скажу, что тебе не следует изображать из себя самодовольного мерзавца, ты рассмотришь мой совет? — А тебе этого хочется? — перепалка возобновляется; он выгибает бровь, надеясь на моё смущение.       Вместо ответа прячу предательскую улыбку за волосами и ускоряю шаг. Лес вовсе не кажется мне враждебным — вероятно, в этом и кроется мой главный промах: слепо верить лишь глазам, забывая про шестое чувство.       Выбираюсь из дебрей на поле, покрытое ярко-зеленой травой, уже в одиночестве: Ноэ исчезает, оставляя после себя лишь шелест веток; выхожу на свет, теряюсь в огромном пространстве, не представляя, куда идти — потерянная для мира и нашедшая себя в холодных лабиринтах места, где ныне поселилась моя душа. Внезапно сникаю: блаженная улыбка стирается, и все людские переживания захлёстывают волной паники.       Найти Милли. Скорее! Боже, меня не было слишком долго!       Я пересекаю бесконечное поле, будто границу между двумя мирами, ещё не зная, к какому принадлежу.       Пепельный свет Луны развеет все мои мои сомнения. А пока у меня есть немного времени, запах парфюма с нотами морской соли в носу и слова, сказанные вместо прощания и по кругу звучащие в голове: — В твоей душе уже достаточно тьмы, Лайя — постарайся не запачкаться ещё сильнее.