*
— Ты голодная? — даже не пытаюсь скрыть, что не помню, о чём мы говорили минуту назад. — Успеем что-нибудь заказать. Или сходить… При мысли о еде желудок скручивает резкая боль. Умница, Бёрнелл. Если сумеешь вытравить из себя темноту — умрёшь от пенетрации язвы. Или банально скончаешься от истощения. — Не юли! — Милли закатывает глаза. — Я буду кататься на лошади, а ты сможешь ковырять свои картины, сколько угодно… — Рисовать, — неосторожно брошенное слово — и я сама рассыпаю стеклянные шарики под ноги. Чтобы непременно споткнуться и упасть. Не единожды. — Рисовать? — взгляд ореховых глаз прожигает меня любопытством; бабочки буйствуют, наказывают за болтливость — они стали намного больше, чем утром. Чувствую, как их исполинские крылья больно царапают, будто полосуют ножом. — С каких это пор ты — художник? — С тех пор, как от этого зависит очень многое. — Ну понятно, понятно, — Милли тяжело вздыхает и роется в верхнем ящике комода, вынимая оттуда несколько ламинированных листков. — Не встреваю, расскажешь сама. Не расскажу. Прости, милая, но меня завалило камнями и кирпичами — Мост Лжецов рушится и сыплется на моё тело, и нет конца-края этому граду. — Конечно. — Закажем пиццу? — сестра тыкает пальцем в яркие картинки меню. — Или бургеры… Я уже устала от традиционной еды! Как думаешь, вот здесь вкусная пицца?***
Ночь крадёт с неба все яркие краски — алый закат, небрежным пятном разливавшийся среди облаков, будто глубокая рана от ножа, поспешно стирается тёмно-синим покровом — этот бесконечный день наконец-то подходит к концу. Я успела постареть, умереть и возродиться чем-то иным и до одури чужим — сердце стучит иначе, а антрацитовые бабочки внутри пожирают друг друга, обращаясь в одну тяжелую ношу. Я чувствую, как под ногами трещит последний канат — перетирается, скрипит, оставляя лишь тоненькую ниточку, врезающуюся в голые ступни. Шесть футов до земли, время до удара — не больше пары секунд. Не хватает лишь последнего усилия. Ночь рождает россыпи мерцающих, мёртвых звёзд и тонкий, золотистый серп — сегодня Новолуние. Ветхий Завет приказывал людям приносить в такой день всесожжение — невинных животных во славу Господа. Его противник действует иначе — Новолуние даёт жизнь новой тьме — семена прорастают стремительно, белладонна туманит мозг, чтобы у жертвы не было шансов вырваться. Пепельный свет через пару дней, я уверена, магнитом соберёт облаченные в мертвый металл остатки живого — так себя чувствуют одержимые демонами? Есть ли у них хоть малейшее осознание, что жизнь утекает сквозь пальцы, давая силы новому существу, новому «Я»? Сольюсь ли я с ним в страстной румбе или исчезну? Перестану чувствовать, даже на время? Усну сладко и глубоко, без снов, чтобы открыть глаза, когда всё закончится? Что чувствуют люди, одержимые демонами? То же, что и Бёрнелл, одержимая чужой тьмой. Мы растворяемся, не находя выхода. Слёзы душат, крадут ровное дыхание, и даже тонкие всхлипы могут разбудить сестру — она весь час ворочается, дремлет, отзываясь на каждый шорох — я поломала всё. Я сломала наше доверие, обидела своим влечением к тёмному, забрала детский, безмятежный сон. На сыром от недавнего ливня балконе пахнет дымом, чьими-то приторными, сладкими духами и горькой полынью — но отвратительная смесь меркнет перед свежим воздухом, который стал для меня ценнее всех сокровищ. Так и не начавшаяся истерика гаснет, как горящая спичка в воде — я кладу её наугад, не зная наверняка, что в бочке — не бензин. Дверь по соседству открывается со звуком, идентичным плачу скрипки — тьма вновь стремится к тьме. — Мне нечего тебе сказать, — барабаню пальцами по остаткам воды на парапете, смотрю вниз — нет, шесть футов здесь точно не наберётся. — Соберешься кого-то спасать — узнай сначала, нужны ли твои услуги. — Что ты несёшь, Лайя?! — я перевожу взгляд на взвинченного Нолана — забавно. Во время таких разговоров мы всегда по разные стороны — нас отделяет то балконная перегородка, то деревянный стол. Мы — разные планеты, каждый — на своей оси. Как Кай и Герда, вот только это у меня — осколок в сердце и поцелуй Снежной Королевы на лбу, это меня тянет в ледяной дворец, и никакие слёзы Герды с синдромом Спасителя не растопят кусок льда, в который я превращаюсь. Останься среди цветов забвения, остановись на полпути — и разворачивайся. Нет здесь никакой морали, нет доброй сказки о том, что верность и бесконечные попытки что-то решат. Из этой истории есть лишь один выход — бегство. Но мне бежать поздно. — Лучше бы ты слушал, что тебе говорит Ноэ. — Ах, Ноэ, — Лео пытается передразнить, но голос его срывается на ноты злости. — Ноэ, значит. Во что ты ввязалась вновь? Пожалела бы сестру! — Не твоё дело, — шиплю в ответ — незнакомка внутри довольно потягивается. — Слишком поздно делать вид, что тебе не всё равно. Мы друг другу никто, что бы там себе не возомнил. И… Я пыталась. Пыталась рассказать тебе. Но теперь слишком поздно. — Никогда не поздно, Лайя! — жесты Лео даже забавляют — моё отравленное белладонной сознание — медлительно и чуть лениво, а он — как заводная игрушка — быстро дёргает руками, за волосы хватается — почему они такие яркие? Настоящая медь в слитке с золотом — бракованный кусок сплава. Но очень интересный. — Меняйте билеты, уезжайте вместе с Милли — ты в этом месте сама не своя! Как… — Как… Кто, Лео? — незнакомка наклоняет мою голову, и я вынуждена подчиниться. Не чувствую кончики пальцев — они сравнялись с температурой воздуха и стали совсем…не мои. Её. Нет никакого забвения. Она — это я. Ядовитый плющ сплетает нас вместе, обнимает и давит изо всех сил, заставляя упасть в объятия той, что ждёт своего часа. Скоро, совсем скоро. — Неважно. — Нет таких путей, нет дорог, по которым я могла бы сбежать от судьбы. Видит Бог, я не хотела этого. Не желала вновь становиться частью Тьмы. Это всё, что тебе нужно знать. Тебе не всё равно — это удивительно, но я готова смириться. Просто…не пытайся мне помешать. — Но Локид… — Ни слова больше, — антрацитовые бабочки царапают крыльями лёгкие при упоминании Ноэ. Я морщусь, но достойно терплю. Наверно. — Ты волен думать всё, что угодно. А я лишь хочу выбраться. Я хочу выбраться — придётся научиться плавать, пересекая ледяное озеро; одежда тянет вниз, сирены поют ласковые песни умирающей душе. Ноги сводит судорогой — загребаю воду руками, барахтаюсь, как испуганная, мокрая кошка, и все руки, что кажутся спасительными, тащат на самое дно. Ваш страх — не двигатель, а разрушение. Я не буду бояться. Я пытаюсь выровнять дыхание, переворачиваюсь на спину, гляжу на безмолвное, ясное небо: все звёзды потухли, оставляя на разводах кобальта лишь полную луну. Всем нужен проводник в новую жизнь, милая. Позволь мне стать им — выберемся быстрее. И мне он нужен. Я сплю на водной глади реки, ласковая вода омывает моё бледное лицо. Горячая рука тянет меня на берег, вот только на противоположный. Я выхожу, трясусь и падаю на колени, загребаю песок в ладони — он глиной забивается в линии. Я на берегу совсем одна — пачкаю белое платье грязью и кровью разбитых о камни коленей, тяну руки вперёд, навстречу Тьме. Она ласкова, тепла и уютна — наверно, так чувствуют себя дети в материнской утробе. Дымка морока обнимает моё тело, согревает сочувствием и пониманием — она знает всё обо мне, все мои мысли, все мои поступки, моё прошлое и будущее. Тьма баюкает, оглаживает голову, плетёт косы из длинных волос, оттягивая тот самый момент. Момент, из-за которого я искала встречи. — Ты ничего не изменишь! Что это было? Я поднимаю тяжелые веки, но никого не вижу — улыбаюсь: этот голос — в моей голове. Такой знакомый. Я помню тебя, даже сейчас. Я здесь ради тебя. Потому что твой голос не прав. Я смогу всё изменить. Все бабочки летят сквозь тьму. Навстречу свету, в первый и последний раз, опаляя тонкие крылья и догорая на земле.***
— Лайя, Лайя! — звонкие шлепки по лицу заставляют вынырнуть из глубин тёмных вод. Глаза слипаются вновь и вновь, я отмахиваюсь, но тщетно. — Да просыпайся же! Я неохотно поднимаюсь, прячу лицо в ладонях — солнце слишком яркое, выжигает сетчатку и бьет по голове; к мокрой спине прилипает ночная рубашка. — Кричала… Случилось что-то? — заспанная Милли разглядывает моё помятое лицо и ахает. — Какая ты серая! Плохой сон? — Не знаю, — отмахиваюсь и резво поднимаюсь, чтобы задёрнуть шторы. Спасительная тень падает на пол, и я готова свернуться калачиком, оставаясь здесь до самой темноты. Но кто же позволит? Та, что по-хозяйски овладевает моим телом? Вряд ли. Я не должна быть здесь — моя душа трепещет в другом месте, и бабочки машут крыльями, чтобы я давилась кровью, чтобы следовала их приказам. Чтобы людская суета казалась мелочью перед истинной целью. — Ты всё ещё хочешь покататься на лошадях? — Прямо сегодня?! — беспокойство Милли сменяется детским восторгом — мы до боли похожи. Я тоже любила лошадей — благородные животные вызывали трогательный трепет и уважение. Выпрашивала деньги у мамы на прогулки, пока волею судьбы не столкнулась со строптивым жеребцом — трехчасовая поездка показалась настоящим адом на земле. Он не желал слушаться, кусал меня за ноги, больно бил хвостом, сходил с маршрута и, в качестве финала, скинул меня прямо в ручей. Ссадины на спине зажили быстро, но желание сближаться со своенравными животными напрочь отпало. — Если ты меня не обманываешь, и Сандра правда обещала тебе что-то, то почему бы и нет? — Обещала, честно-честно! — ничем не стереть счастье с её лица — сестра дрожит от нетерпения, готовая сорваться прямо сейчас, прямо так — в огромной футболке и домашних шортах. — Ты… Ты хочешь вернуться в этот жуткий замок? Как будто обитель Дракулы из фильмов! — Так нужно. — А хочется? Пытливый взгляд на моём лице. Влажный после сна лоб. Сомнения, кричащие в голове голоса… Я поступаю правильно? Нет. Да? — Хочется. Лео увязывается с нами, услужливо предлагая свою компанию в качестве личного шофера — решил продлить аренду машину «так, на всякий случай». Качаю головой, но не говорю вслух то, что думаю — беги, Лео, беги. Ты кажешься таким…своим, родным, но что-то в тебе отталкивает — а я так не хочу. И не хочу, чтобы твои странные позывы подставляли. А когда подставят — не смей винить меня — к тому времени я исчезну, испарюсь, не использую последние секунды, чтобы попрощаться, сгину в пучине тьмы, пусть и на время. И новорожденная Лайя не ответит тебе лаской и улыбкой. Я смотрю в окно, запоминая по пути каждое дерево, каждый дом с красной крышей. Когда-то, оказавшись в Израиле, я размышляла: а смогу ли я хоть когда-нибудь оказаться здесь вновь? Как повернётся жизнь? И фотографировала глазами всё, что меня восхищало — одному Богу известно, когда мы видим мир в последний раз. Въезжая однажды в родной город, ты и предположить не можешь, что отныне останешься в нём до конца своих дней, а не «на выходные» — тебя обрядят в лучшую одежду, подкрасят глаза и губы, чтобы опустить тело в гроб, а после — в землю. И вывеска «Добро пожаловать в…» станет последним ярким пятном в твоей жизни. Я пытаюсь запомнить всё: прохожих, животных, яркие флаеры на столбах. Прически, яркие губы, запотевшие окна машины — вывожу вензеля на стекле, пишу своё имя. Я — Лайя. Существовала, дышала, считала шаги до первого светофора. Хотела, чтобы эпитафией стала цитата Джоан Роулинг. Мертва, но жива — не спешите хоронить моё тело, оно — весьма своенравно. Оно выглядит живым, скрывая холод в сердце, оно поднимается и идёт навстречу цели. Ещё немного. Совсем чуть-чуть. Я принимаю свою судьбу. Пусть путеводная звезда станет моим проводником. Пусть кто-то, знающий все лабиринты, позволит мне вдохнуть полной грудью. Без опаски, без тяжести тёмных бабочек. Я принимаю то, что должна сделать. Пусть я — нагнетающая идиотка, истеричка, сумасшедшая. Я завершу картину, чего бы мне это не стоило — а мой проводник будет пристально следить из-за угла. Я буду свободна, совсем скоро. Так или иначе. Я выхожу из машины первой, снимаю проволоку с забора, стучусь в дверь. На зов выходит Сандра, явно не ожидавшая увидеть нас так скоро. — Милли приехала? — она вытирает руки о подол длинного фартука — кажется, это наш первый диалог. Руки в белых, резиновых перчатках привлекают внимание, но я упорно отгоняю своё любопытство. — Лошади? — Лошади, — бесконечное спокойствие разливается внутри — нектар для бабочек, подношение для незнакомки. — Если я оставлю её здесь с Лео, проблем не возникнет? — Да что ты! — Сандра смеётся, в её ясных глазах вспыхивают огоньки радости. — Я их к дяде отведу — он весь этот сброд держит. Покатаются, могут к водопаду съездить! Правда, мошек всяких много у воды, но лошади эти места быстро перескакивают… — Я поняла, — прерываю ненужные подробности взмахом руки. — Хорошо, пусть. Как мне отсюда до замка пешком добраться? Девушка бледнеет и комкает край цветастой майки в руках. — Д-да… Недалеко… Но туда ходу прямого давно уж нет — зарос травой, боятся все. — Кого боятся? Сандра мотает головой и тоскливо смотрит на север. — Вон, через два дуба пройди. Там камень будет кривой — направо сверни. И доберешься, если не сойдёшь — минут десять ходу. Я послушно киваю, смотря во все глаза на Лео — тот сникает, будто всё понимая. Моргает, сжимает кулак и ударяет двумя пальцами по запястью — мол, за временем следи. Не так уж много у тебя его осталось. Я это прекрасно знаю.***
— Мисс Бёрнелл, — у парадных дверей меня встречает сам хозяин — неловко отвешивает поклон, поправляет пиджак, прочищает горло, продолжая. — Вы… пришли по своей воле. — А был ли у меня выбор? — горько усмехаюсь, а антрацитовые бабочки в груди радостно расправляют крылья, летят на зов, но падают, ударяясь об грудную клетку. — Вы — человек самостоятельный. Сами заговорили, сами впустили в меня это…ощущение. Влад виновато опускает голову — мне неинтересна его рефлексия. Желаю закончить картину поскорее. Поскорее почувствовать свободу. — Будь у меня выбор, я никогда не позволил бы этому случиться, — его синие глаза горят уверенным пламенем, руки раз за разом ударяют по каменной стене. — Я могу просить у вас прощения? — Можешь, — бархатный голос парализует моё тело, а незнакомка поднимает голову на зов, расплываясь в счастливой улыбке. — Девочка прощается со своей прежней жизнью — никаких воспоминаний, м? Влад недовольно выдыхает — я вижу проблеск боли в его ясных глазах. — Наши разлуки стали такими краткими, — Ноэ берёт меня за руку, поднося ладонь к губам; отчего-то жмурюсь — жест вежливости мне незнаком. Его разные глаза светятся теплом, которого так не хватает. — Милая Лайя готова принять свою судьбу? Тьма и свет так обманчивы, а бабочки теряются в получившейся серости, забывают ориентир, летят наугад. Я хочу оказаться в замке. Почувствовать его тепло, его радушие. — Готова. Горячие пальцы Ноэ переплетаются с моими — холодными, мёртвыми. Желающими обрести новую душу. — Всё будет хорошо, — Локид шепчет прямо на ухо, и его кудри касаются моей шеи, обжигая едва ощутимыми прикосновениями. — Мы — на одной стороне, Лайя. Я хочу верить тебе. Верить, что бабочки находят в себе силы, чтобы возродиться после встречи со светом, если прохладная темнота излечивает их раны.