Складка на платье никак не желает разглаживаться, пока я изо всех сил натягиваю ткань, ловя терпеливый, но встревоженный взгляд глаз напротив. И не только напротив.
Все посетители бара этим вечером, кажется, пялятся на меня — взбалмошную девицу, ёрзающую на стуле и громко стучащую по деревянному столику пустым бокалом. Каблуком по плитке пола. Костяшками по прохладной стали. Сердцем в грудкой клетке — оно то ускоряется до предела, то практически полностью останавливается.
Голова полна кричащих голосов.
— Эй. Ты с нами?
Нет. Я — сошедший с орбиты спутник, космонавт с разорванным страховочным тросом — совсем скоро растворюсь в неизведанном пространстве. Атмосфера чужой планеты поглотит меня и разорвёт на куски, не оставляя шанса собрать для придания родной земле. Эта планета — Марс, а Деймос и Фобос зловеще подмигивают цветами бистра и малахита.
Я вновь теряю нить разумности.
— Что же сказать ещё? — прикладываю пальцы к вискам и сдавливаю до боли. — Ты думаешь, что я слетела с катушек. И прав, конечно.
— Я никогда так не думал, — Лео твёрд в своём убеждении. — Перенервничала, всё так совпало…
— Да я чуть не сгорела в чёртовой церкви! — смеюсь ему в лицо. — Понятия не имею, как это выглядело со стороны. Я просто знаю. Знаю, что права.
— Мы в одинаковых условиях, Лайя. Если со мной всё нормально, то почему ты думаешь, что сделка наказывает тебя? Ты ведь не одержимость демонами просила?
Какая глупость. Как, впрочем, и отчаянная идея позвать сюда единственного, кому известно что-то о моих помутнениях.
— Это не бред, — продолжаю твердить, как заведённая механическая кукла. — Что-то не так. Со мной.
Мои слова наверняка звучат так трагично и наигранно, как в дешевых мыльных драмах; кажется, ещё пара-тройка фраз, и режиссер крикнет
«снято!», а после выхода фильма в свет зрители будут долго плеваться, пародируя мой напускной драматизм. Я мечтала быть сильной героиней, мечтала упиваться гордым одиночеством и стальным стержнем вместо позвоночника — а вместо этого, сгорбив спину, давлюсь кислым вином и не могу собрать мысли воедино. Вместо радости от поездки в Европу — уныние. Один из смертных грехов.
Всё не так.
И мир так и не обретает прежние краски.
— Почему Локид сказал тебе, что участникам сделок нельзя видеться? — резко прерываю успокоительную болтовню Лео, которая не работает от слова "совершенно".
— Для тебя же это — ерунда, — Нолан с недоумением пялится на мой лоб. — Раздутая теория заговора…
— А если я ошиблась? — сжимаю бокал, царапаю тонкое стекло острыми ногтями; скрежет не режет слух. — А если ты был прав?
— Пожалуйста, Лайя! — даже ангельского терпения Лео не хватает: он давит на меня своим тоном, будто грифелем по бумаге: без следов не сотрёшь — остаётся борозда. — Ты испаряешься посреди бела дня, не хочешь ни с кем контактировать, а потом тащишь меня сюда, чтобы поговорить! А в итоге? Снова загадки!
— Кажется, мы поменялись местами.
— Просто…выброси из головы, хорошо? — привычка Нолана касаться моих рук раздражает до крайности, но стойко выдерживаю очередную попытку безнадёжного флирта с каменным лицом. Думает, что я позвала его на свидание в одиннадцатом часу вечера — логично. Самонадеянно. Мимо. — Разреши себе отдохнуть. А если что-то волнует — расскажи, не мучайся в одиночку.
Бам-бам-бам. Я будто тарабаню в железобетонную стену.
Он ничего не понимает.
— А, может, кое-кто был прав, — снимаю с вешалки сумку и бросаю на стол две банкноты по сто леев. — И мне всё же придется остаться наедине со своими демонами. Даже если я о них и не просила. Спасибо за разговор.
Душная, румынская ночь становится настоящим испытанием для расцарапанной психики: лишь на рассвете меня скашивает короткий сон, и я готова к тому, что увижу, проваливаясь в почти осязаемую темноту. Но Мойры решают иначе, натягивая алые нити до предела.
Мрак. Я могу коснуться его рукой — он живой, он дышит; он не ползёт ближе, не манит меня — ему не нужно. Он знает, что я пойду сама, отрекаясь от всего, что позади. Знает, что он — совсем рядом, пока реальность беспокойно дремлет вместе с моим телом. И я склоняю голову перед ним в немой мольбе.
Он знает всё.
Голоса далеки и едва различимы — я не разбираю ни слова, лишь знаю, что они молят меня вернуться назад. Но среди них не различаю звонкого голоска своей
сестры…
Пахнет миррой. Впереди — весь смысл. Ответы на вопросы, бархатный шёпот…
Отче наш, введи меня в искушение…
— Ты ничего не изменишь!..
Я ломаю грудную клетку, впуская антрацитовых бабочек в сердце.
Жар восходящего на востоке солнца придавливает тело к кровати; кашляю до звона в ушах — глотку продирает боль, меня мутит. Ком в горле постепенно опускается всё ниже и ниже; дышу, но не полной грудью, осторожно, через раз.
Что-то болит. Но мне от души наплевать.
Короткая стрелка часов едва дотягивается до цифры шесть, когда я забираюсь в неудобное кресло, прижимая трубку стационарного телефона к уху.
— Два американо в номер четыреста десять, — звучит, как клише — американка заказывает американо.
— Мисс, наша кухня начинает работать с половины восьмого.
— Не думала, что для того, чтобы сварить кофе, нужно дожидаться поваров, — верхняя губа непроизвольно дёргается. — Принесите. Чёртов. Кофе!
Вспышка гнева исчезает без следа вместе с болью в груди: я зажимаю рот рукой, кусаю пальцы до хруста сухожилий: это не я. Что-то стремительно разрастается вместо меня, травит, как белладонна, пожирая душу; путает карты, подменяет реальность, не даёт дышать.
Я просила забрать меня вместо Милли. А желания имеют свойство сбываться.
Какая страшная ирония.
Кофе всё же приносят — открыв дверь хмурому, сонному парню — кажется, портье — я рассыпаюсь осколками извинений, вынимаю из кармана пару двадцаток — он с удивлением оглядывает смятые доллары и торопливо прячет. Ухмылка расползается по моему лицу; захлопываю дверь с оглушительным грохотом.
Горячий напиток обжигает, мучает кожу, но не топит лёд внутри. Дверь в комнату Милли открыта — крадусь, как воровка, останавливаюсь возле постели.
Сестра обожает спать — никакие уговоры не заставят её подняться против воли, тем более — на каникулах. Всегда спит крепко, сжимая в руках плюшевого медведя, с которым не расстаётся лет с десяти. Его белоснежная шерстка давно превратилась в грязно-серую и жесткую, не поддающуюся никаким отбеливателям; он смотрит прямо на меня блестящими, черными глазками-пуговками. И даже от взгляда бездушной игрушки мне хочется бежать прочь.
Ах, Милли. Ещё совсем ребёнок в свои шестнадцать. Невинное дитя, слишком наивное — оттого и сон её крепок и безмятежен. Оттого и гложет меня подобие зависти.
Заношу руку над кудрявой макушкой, поглаживая рассыпанные по подушке волосы, вдыхаю запах клубничного шампуня; не решаюсь коснуться щеки — пальцы замирают в нескольких миллиметрах. Меня обдаёт холодной волной.
— М-м-м? — внезапно проснувшаяся Милли сонно морщит лицо, Я пячусь к окну. — Чего ты так смотришь?
— Как?
— Аж мурашки по коже, — сестра укутывается в плед с головой. — Почему так холодно?
— Может, заболела? — сквозь лианы злости пробивается искреннее волнение. — Давай посмотрю.
Касаюсь лба — в ладонь впиваются иглы боли. Мы замираем: я тону в пучине тревоги, а Милли косится с недоумением.
— Всё нормально. Сейчас пройдёт.
И выхожу из комнаты. Сейчас там вновь станет жарко.
Сейчас в комнату вновь вернётся жизнь — внезапная, глупая и безнадёжная догадка поражает меня в самое сердце.
Я — героиня трагикомедии, пытающаяся приправить всё пудом драмы; я должна заламывать пальцы, ходить из угла в угол и стенать о несправедливости жизни так натужно, чтобы мне непременно вручили «Золотую Малину» за худшую роль первого плана.
А вместо этого я вновь забираюсь в неудобное кресло. А за окном вновь идёт дождь.
Ягоды белладонны сплющиваются, впрыскивая яд в мою кровь — и я — снова не я, и отражение в зеркале признаёт позорный проигрыш и поразительное сходство: чужачка держится «на ура».
«Пройди этот путь в одиночку».
Мне придётся.
«Обязательно вернёшься».
Теперь и я знаю это.
«Иди. И тогда ты всё узнаешь».
Куда же мне пойти, Ноэ, когда в голове — лишь мысль о том, как тело моё летит навстречу асфальту? Как выдержать, как сохранить остатки здравомыслия, если ты загоняешь меня в угол, а я не могу противиться?
Моя воля атрофировалась — отвалилась, как змеиная кожа. За ненадобностью, вместе с чувством самосохранения. И всё, что мне остаётся — молиться.
Чёрт, мне и молиться нельзя.
И это так нелепо и неправдоподобно, что меня накрывает волна смеха. Бёрнелл, кто ещё мог вляпаться в такую чудо-историю, если не ты? Кто, кроме тебя, продолжил бы терзаться, вместо того, чтобы улепётывать домой?
— Может, останемся сегодня в номере? — пейзаж за окном совсем не впечатляет Милли, как и перспектива таскаться по лужам. Я знаю, что пижама на ней — ярко-розовая, но в моих глазах — лиловая, выцветшая.
Ненавижу розовый.
— Конечно, солнышко, — улыбке не находится места. Я будто не говорю, а выхватываю из тоннелей памяти фразы, что произносила много раз — кукла с картой памяти вместо мозга. — Чем хочешь заняться?
Я говорила так, когда она приезжала ко мне с ночёвкой на выходные.
— Может, фильм какой посмотрим? — сестра не приближается к моему тоскливому обиталищу, переминается с ноги на ногу. — Ты какая-то серая. Опять мигрень?
Кивок головы.
— Спасибо, что хоть случается нечасто.
Я говорила так вчера. За завтраком.
— Лайя, да что с тобой?! — звонкий, пронзительный голосок режет по живому, сотрясая слух. Чужачка шипит и прячется обратно в свой кокон — мы обе знаем, что ненадолго. — Поговори со мной по-человечески! Расскажи, что происходит! Сбегаешь куда-то, отмалчиваешься — мы же всегда друг другу доверяли, помнишь?
— Помню, — сердце сжимают тиски; вновь нечем дышать. Я доверяю тебе, милая, я доверяю тебе, как самой себе. Но ныне я — сама не своя, кому-то отданная. — Так…какой фильм ты хочешь посмотреть?
***
— Почему ты не разрешаешь Лео позвать? — сестра, уперев ладонь в щёку, задаёт этот вопрос уже в четвёртый раз; жалостливый взгляд не сработал ни разу. — Вы же подружились.
Подружились. Какое громкое слово, наваливающееся на плечи с камнем ответственности.
— Увидитесь завтра, — я непреклонна; мерзкое послевкусие обиды и непонимания всё ещё теплится в горле противным комком; моё «помоги» было погребено под камнями упёка.
Да, я абсолютно точно сошла с ума. Что бы это не значило.
Я перекатываюсь на пол — дистанция в полметра между мной и Милли — слишком ничтожна; воздух раскаляется до предела, до волдырей на светлой коже, пока сестра кутается в плед, не понимая, почему погода в Европе столь переменчива.
Дождь для меня давно перестал быть просто дождём.
Пялюсь в экран ноутбука, не успевая следить за картинкой — чёрт, даже моя натужная драматичность обставила бы главную героиню в два счёта. Терзания балерины растягиваются почти на два часа; успеваю задремать дважды, теряя нить сюжета: мать с замашками жестокой домомучительницы, девушка с манией всё делать идеально… О, раздвоение личности, какая прелесть.
И, конечно, трагичный эпилог — Одиллия околдовала принца, а Одетта не дождалась спасительной любви, поэтому должна погибнуть.* Как и главная героиня, слишком резко выползшая из собственной ракушки. Внутри или снаружи — вот где вопрос.
Мой телефон вибрирует.
«Я испытала совершенство».
Смотрю на экран.
«Я постигла его».
— Лайя, это Лео?
Я не хочу отвечать — ни на звонок, ни тебе, дорогая сестрёнка, хоть пальцы трясёт, пальцы сводит судорога. Милли заглядывает через плечо — я спохватываюсь слишком поздно.
— М-м-м, кто такой Влад? О, сбросил. Ой, опять звонит!
Босыми ногами скольжу по мокрой плитке балкона, моментально вымокаю до нитки, хватаюсь за железные перила, закрываю глаза, не в силах смотреть на асфальт с такой высоты. Антрацитовые бабочки кружатся под рёбрами, пьют кровь, отравленную белладонной — сердца им оказывается мало, слишком мало. Мало тела.
"И когда тебя настигнет судьба — не противься".
— Я принимаю свою судьбу, — мой шепот потерян среди потоков тёплой воды. — Принимаю!
Трусливое сердце останавливается. Чтобы забиться вновь - размеренно и спокойно.
— Лайя!
Я лениво поворачиваю голову, не скрывая улыбки: Милли дрожит возле дверей, не решаясь подойти ближе. Дрожит не от холода.
Я открываю рот, чтобы успокоить ни в чем не повинное дитя…
И проваливаюсь в холодный мрак.
***
Сознание проясняется мало-помалу; глаза открываются, чтобы снова закрыться, но попыток не оставляю; пялюсь на мир, как впервые.
Он вновь полон красок — сочная, ярко-зелёная листва радует до трепета, до слёз. Я снова вижу мир без призмы старой плёнки. Вижу островок василькового цвета — тучи расступаются, не выдерживая величия небесного свода.
— А ты шустрая.
Меня встречают. Как я пересекла весь Бухарест, вновь оказываясь в древнем замке Влада?
«Обязательно вернёшься».
Влад и Ноэ встречают меня на пороге — настоящий контраст: черное и белое, ангел и демон, но ошибиться так просто — ничем ангельским здесь не пахнет.
— Мисс Бёрнелл, — Влад выжимает из себя скупую улыбку, потупив взгляд: я выхватываю проблеск вины в ярко-голубых глазах. Глазах василькового неба. — Вы совсем промокли. Разрешите пригласить вас внутрь?
Я не хочу отказывать ему: уставшие ноги осторожно ступают по мелким, острым камушкам; левая рука хватается за услужливо согнутый локоть; Локид хмыкает нарочито громко и бредёт следом.
Замок встречает меня, как старую подругу — внутри царит уютное тепло, пахнет мятой и лавандой; никакого страха — только безудержное желание счастливо рассмеяться. Я кружусь вокруг своей оси, и мне плевать, если кто-то посмеет осудить.
— Ты говорил, что с ней всё будет нормально! — грозный голос Влада едва ли волнует меня прямо сейчас. — Да она одурманена!
— И кто же в этом повинен, м? — Ноэ издевательски смеётся. — Пройдёт. Не пройдёт — помогу.
— Ну же, Ноэ! — хватаю мерзавца за указательный палец и тяну на себя: надеюсь, ему больно. — Я жажду объяснений. Ты обещал мне.
— Нет, не обещал, — он с тщательностью пластического хирурга оглядывает моё лицо. — Ах, женщины. Впечатлительные натуры, воспринимающие весь мир под слоем излишней драмы. Сама не справишься, дорогая.
Локид подталкивает меня к одной из многочисленных дверей; Влад синхронно шагает рядом.
Мрачная комната с наглухо задёрнутыми занавесками принимает меня первой, следом заходит Ноэ, захлопывая двери перед носом хозяина замка с фразой:
— О, нет, дорогой мой друг. Приватность и конфиденциальность с моими подопечными должна быть соблюдена неукоснительно.
Заумность фразы заставляет рассмеяться от души — ужасный, отвратительный позер, на которого от души хочется опрокинуть целую бочку змеиного яда.
Два поворота ключа в замке.
— Сказал бы, что рад встретить вас, мисс Бёрнелл, по ту сторону снова, ежели это было бы правдой, — он спокоен и невозмутим внешне, но разные глаза блестят нездорово. — Или обыкновенной сделкой. Разочаровался бы, разумеется, но…
Он одёргивает сам себя, поправляет вьющуюся прядь, то и дело спадающую на нахмуренный лоб; ловит мой слишком любопытный взгляд и в ответ улыбается. Так просто, без насмешки.
— Ты слишком рано сдалась. Была не готова.
— Да ты настоящий Энигма! Хватит с меня твоих загадок! — толкаю его в грудь, но Ноэ лишь укоризненно мотает головой, прижимая ладонь к моей шее, надавливая под ключицы. Моментально бросает в жар.
— Выдыхай. Полностью. Весь воздух.
Не хочу продолжать перепалку — слушаюсь и зачарованно глазею, как в его ладони скапливается опаловый дым, так похожий цветом на моих бабочек. Дым клубится, танцует, превращается в маленький смерч, проникая под кожу Ноэ. Его веки болезненно подрагивают, но он не двигается с места.
Дым покидает моё тело, оставляя лишь пустоту и холод.
— Перестаралась, — вердикт Локида окончателен. Резко отнимая руку, он отходит и отворачивается к занавешенному окну. — Полегчало?
— Почему у меня из жизни целый кусок выпал? — жалобный голос прежней меня прорывается наружу — бабочки недовольно трепещут крыльями.
— Всему своя очередь, Лайя. Готова погрузиться в историю зачинщика твоей тьмы? Она коротка, но так увлекательна. А вот финал нам придётся отыграть вместе.
Смерть — не самое страшное, что могло случиться с мышкой в хитрой ловушке.
