***
— Лайя? — сон, навалившийся сверху тяжелым брезентом, не даёт шансов пошевелиться. Неохотно, лениво разлепляю глаза и щурюсь. — Лайя, тебе лучше? — Ты зачем в такую рань проснулась? — со стоном отрываю голову от подушки и начинаю искать бутылку с водой; ленивые пальцы не желают слушаться. — Рань? — растрепанная Милли усмехается, запрыгивая в мою кровать. — Уже почти одиннадцать. Сегодня ты — засоня! Сестра шутливо бьёт меня в плечо; я уворачиваюсь и накидываю на её кудрявую макушку одеяло, принимая вызов: мы смеёмся, от души дубася друг друга подушками, совсем как в детстве. Милли часто ночевала в моей комнате: я просыпалась, едва заслышав скрип двери, зная, что младшей сестре снова приснилось что-то плохое, укладывала её на свою кровать, а сама ложилась на полу; Милли засыпала, крепко держа мою стремительно затекающую руку, а я тщетно пыталась извернуться из этой хватки и всю ночь глядела в потолок, чтобы разбудить сестру пораньше и отправить в детскую: мама никогда не одобряла подобных выходок. — Всё, всё, всё! — задыхаясь от смеха, я в очередной раз скидываю с себя воинственную сестричку. — Собирайся на завтрак, у меня нет сил от голода. — Нет, просто я сильнее! — Милли с гоготом плюхается лицом в покрывало. — О, у тебя постель как будто мужскими духами пахнет! Я замираю на полпути к окну, вспоминая прошедшую ночь. Словно она была лишь сном. Лишь гнилым плодом моего обезумевшего создания. — Не знаю, — наигранно пожимаю плечами, лихорадочным жестом одёргивая шторы и впуская в сонную комнату яркий свет. — У горничной спроси. Снаружи — настоящее пекло, и мучить себя под привычными зонтиками, едва ли спасающими от жары, не хочется; мы заказываем завтрак в маленьком заведении с отлично работающими кондиционерами и вяло обсуждаем, куда бы податься в такую погоду, да чтоб подальше от раскаленного солнца. Вскоре присоединяется и вездесущий Лео — я киваю ему и почему-то ловлю себя на мысли, что его присутствие становится всё более и более комфортным. Милли улыбается украдкой, но триумфально; без конца поправляет прядки волос, падающие на нос, пока Лео будничным тоном рассказывает мне про вчерашнюю поездку. — …вышли. И тут этот ливень — откуда он только взялся? Да и похолодало мгновенно — а мы в лёгкой одежде, до нитки вымокшие, бежим со всех ног минут пять по лужам. Я без конца киваю, как болванчик, с облегчением понимая, что всё прошло хорошо. Хотя, кажется, в отличие от Милли, наш новый друг не очень доволен такой вылазкой. — …какое-то равнодушие. Повезло тебе, Лайя, что ты не пробовала их хвалёное вино — редкая кислятина. Да и не стоила такая экскурсия этих бешенных денег. Жаль, что твой билет зря пропал… А вот Милли вовсе не жаль: она с упоением размазывает вилкой крем по своим блинчикам, даже не пытаясь стереть с улыбку с лица. Остаётся лишь надеяться, что она не настроила себе воздушных замков почём зря. — А ты-то как? — вдруг спохватывается Лео, прикасаясь к моей руке; я спешу одёрнуть пальцы. — Лучше себя чувствуешь? Представляю, как тяжело было — голова болит, а этот дождь грохочет… — Да уж, — я вздыхаю. — Приятного мало — спасибо, что хоть случается нечасто. Весь день как будто мозг кипятился, никак не могла нормально заснуть… — Но ты же… — Милли подозрительно щурится. — Ты же вечером сказала, что спала. Поэтому не отвечала на мои сообщения! Прокол. Вот чёрт. Как же глупо я попадаюсь на лжи. Придётся выкручивать руки. — Ну разве это сон? — с досадой качаю головой. — Весь день — будто в коме. То холодно… Тело ещё помнит могильную мерзлоту замка. — То жарко… И странное тепло, что овладело им затем. — И всё в кучу… А потом — череду потрясений. — Даже ночью не до конца отпустило… И возвращение моей огромной ошибки. — Поэтому и не отвечала, — я стряхиваю с себя ворох воспоминаний, но они притягиваются вновь и вновь, будто я — магнит. — Прости меня. Помимо воспоминаний, к душе липнет и вселенская вина перед сестрой — такая огромная, что под ее весом запросто можно задохнуться. Я не понимаю… Я больше себя не знаю. Будто это не я, плюнув на всё, рванула в древний замок с красками наперевес, отчаянно желая запечатлеть людей, которых никогда не видела. Будто это не моя душа на мгновение так страстно возжелала раствориться в этих стенах. Это была не я. А я… А я не собираюсь возвращаться. Но отчего-то не могу заставить себя заблокировать знакомый номер. Не могу заставить себя удалить к чертовой матери эти одиннадцать цифр. Не могу. Но это было бы правильно. — На улице сегодня делать нечего — с ума сойдём от жары, а Лайя после мигрени — подавно, — Лео ладонью стирает пот со лба и приостанавливается, размышляя. — Можем взять такси до Ставропольской церкви — здесь недалеко, минут за пятнадцать доберёмся. — Ты…уверен? — многозначительно киваю на его правую руку. Нолан закатывает глаза. — Абсолютно. — Церковь — это скучно! — дует губы Милли. — Как и музеи! Лучше в парк! — В парке такое же пекло, — справедливо возражает Лео и вновь обращается ко мне. — Ничего страшного не случится, если мы пару часов посвятим такому месту. Эта церковь — историческая ценность, её возвели во имя мученика… А вот лекцию я слушать точно не собираюсь; в приложении вызываю такси и без остановки брожу вокруг фонарного столба, то и дело цепляясь за потрескавшиеся куски краски длинными волосами; краем уха улавливаю, как стремительно меняется философия жизни младшей сестры и отстранённо улыбаюсь; глаза будто накрывает плёнка, погружая меня в бесконечные размышления. Они не отпускают, пока мы стремительно меняем локацию на тёмно-синем седане, но испаряются полупрозрачным облачком, стоит мне оказаться на пороге церкви. Снова. Никогда не питала слабости к религии. И лишь после того, как умудрилась вляпаться в переделку с тёмными силами, крепкие нитки алого цвета прочно вяжут из меня бантики и пугают ироничностью судьбы. Медлю прежде, чем переступить порог; Милли оборачивается и недовольно упирает руки в бока. — Лайя! Чего ты там застряла? С тревогой смотрю на спокойного Лео. Он кивает, будто говорит: не бойся, ничего с нами здесь не случится, но мне отчего-то стыдно. Раскрываю рот, чтобы сказать, что подожду ребят снаружи, но горстка туристов проталкивает меня внутрь, отрезая всякие пути к спасению. — Смотри! — Милли тащит меня вглубь помещения; на меня со всем сторон взирают святые лики, даже с потолка, и моя душа съеживается до крошечного комочка. — Тут какие-то ценные штуки, Лео сказал, на них со всей Европы приезжают молиться! Может, дождёмся трех часов? Лео сказал, будет служба! Меня накрывает волна внезапного тремора; тошнота подступает к горлу. Все краски тускнеют, а лики святых смазываются, будто стекают на пол, тая воском. — Лайя? — Лео хватает меня за руку, заставляя остановиться; я понимаю, что всё это время кружилась вокруг своей оси. Кривлюсь и вырываюсь: мне противна эта бесцеремонность, что он вообще себе позволяет?! — Никогда больше меня не трогай, — шиплю тихо, но достаточно убедительно. — Не прикасайся! Мне больно! Никого больше не волнуют фрески и иконостас: десятки пар глаз наблюдают за разворачивающимся скандалом. Какая прелесть — зрелища отвлекают от самого святого. Очень в духе людей. Раскаленный воздух заполоняет мои лёгкие; дышу через раз, чувствуя, как он обжигает горло, до крови, до рубцов. — Ты…почему ты не чувствуешь? — влажные, больные глаза едва видят расплывшийся образ Лео. — Что это такое? Толпа расступается: я вижу чёрную рясу и пячусь назад, почти оступаясь. — Esti bine, doamna? * — звучный, высокий голос священника отдаётся набатом в висках, колоколами внутри черепной коробки. Не понимаю ни слова — вместо меня ему отвечает кто-то из толпы. Он подходит ближе — я вновь пячусь. Его шаг вперёд — два моих назад. Наши взгляды вдруг пересекаются. Чистые, светло-серые глаза взирают на меня с ужасом. — Pleacă de aici! ** — служитель машет рукой; инстинкты приказывают бежать, и меня не нужно просить дважды. Я сбегаю, оставляя позади ошарашенных Милли и Лео, толкаю дверь, а от соприкосновения с металлом будто прошибает током. — Боже, боже, — не прекращаю повторять, пока не падаю на колени от боли. Пока не оглядываюсь, понимая, что всё позади. Но боль никуда не уходит, а мир вокруг — сер и смазан, будто художник залил своё творение. Будто Создатель проклял меня за такой плевок. Будто кто-то указал моё место. — Так, так, та-а-а-к, — нет. Только не сейчас! — И, конечно же, из нашего разговора ты ничего не уяснила. Мир размыт, но чёткая фигура Локида не имеет к нему отношения: его разные глаза пышут мрачным весельем и презрительной жалостью. — Са-мо-сох-ра-не-ни-е, Бёрнелл, — Ноэ произносит по слогам и водит пальцем в воздухе, будто подчёркивая своё же изречение. — Вспоминай это слово хотя бы изредка. — Иди к чёрту! — ярость бурлит, вспыхивает с новой силой; превозмогая боль в разбитых коленях, я поднимаюсь на ноги и сокращаю расстояние между нами; не знаю, что творю. Хочу, чтобы он почувствовал. И заношу руку для удара. — Какое клише, — Локид закатывает глаза, молниеносно хватая меня за запястье. — Меня порядком утомляет твоя истеричная натура. Немедленно уймись! Свободной рукой он сжимает мой подбородок, притягивая ближе к своему лицу, смотрит в глаза, пока мой взгляд мечется между светлыми кудрями и нахмуренными бровями. — Лайя. Между нашими лицами — не больше десяти сантиметров. Я чувствую его горячее дыхание на своей коже; заглядываю поочередно в глаза разных цветов. Ноэ щурится; боль во всем теле исчезает, унося с собой гнев и тремор. — Идиотка, — определяется с диагнозом мужчина, наконец, отпуская; я отшатываюсь, жадно глотая спасительный воздух. — Что это было? — но слёзы в глазах, увы, не просыхают, льются по разгоряченным щекам. — Эт-то из-за с-с-сделки? Ч-что ты здесь д-делаешь?! — Нет. — Что «н-нет»? — Прекрати рыдать, — он раздраженно закатывает глаза, пальцами вцепляясь в волосы. В моем кармане вибрирует телефон, но отвечать нет сил. Его грубость не волнует меня: за ней я вижу безграничную тревогу. И подобие смирения. Ноэ прячет лицо в ладонях на несколько секунд, затем возвращая взор, столь привычный мне: в нём сквозит весёлая издёвка и капелька надменности. — Итак, мисс Бёрнелл, — он скрещивает руки на груди и наклоняет голову. — Как же вас угораздило попасть в церковь? Да ещё и такую…особенную. Хм? — Ничего не понимаю… — я продолжаю шумно дышать, растерянно оглядывая вновь четкий мир. Чёткий, но так и не вернувший себе привычные краски. — Если я… Если мне нельзя… То почему с Лео всё было нормально? — С кем? — Локид напрягается. Я кусаю себя за язык. Глупая, глупая, глупая! Слишком много лжи! Слишком много тайн! — С каким Лео, Лайя? — тон Ноэ — мягок и почти ласков, но я знаю, что это — лишь уловка. — Не пытайся скрыть от меня правду. Мёртвая мышка в ловушке сгорает дотла. Запинаясь и опуская глаза, я рассказываю. Я рассказываю всё, как на духу — нет сил нести на себе столько недомолвок. Легче, увы, не становится. — Чудесно, — шипит Ноэ, но на губах играет ангельская улыбка. — Tenebris extenditur ad tenebras***. И всё насмарку. — Что это значит? — О, ты обязательно узнаешь, милая! — восклицает Локид с мнимым, дутым восторгом. — Обязательно, ныне у меня нет ни капли сомнений! И я взрываюсь; гнев клокочет под ребрами, алые брызги окрашивают мир в настоящее безумие. Скоро, совсем скоро я окончательно свихнусь и буду кружиться в бесконечном танце на костях своей прежней жизни. Это не я. Это не я кричу захлёб, распугивая случайных прохожих. Это не я врезаюсь кулаками в грудь Ноэ. Это не могу быть я. — Да это ты во всём виноват! — незнакомка с моим голосом гневается вовсе не праведно. — Преследуешь меня со своими секретами! Что, я слишком ничтожна, чтобы знать, что со мной происходит? Во что ты впутал меня, Ноэ? Отвечай! — Как, однако, приятно ощущать себя меньшим злом, — мужчина говорит тихо; затихает и незнакомка. — Приятно. Приятно знать, что я — вовсе не твой кукловод. Не в этот раз, мисс Бёрнелл. — Тогда кто? — Лайя, — он смотрит не на незнакомку, а прямо на меня: серьёзно, сосредоточенно. — Бороться не получится — дело уже сделано. И когда тебя настигнет судьба — не противься. Иди. И тогда ты всё узнаешь. — Обещаешь? — вопрос звучит жалобно. По-детски. Нет сил расспрашивать — ответов я всё равно не получу. — И ты поверишь моему обещанию? — Локид заливисто смеётся. — Нет. Никаких обещаний. Когда вернёшься в замок — я буду там. Возможно. — Я не вернусь туда! — Вернёшься, — Ноэ ухмыляется и кончиками пальцев касается моего виска. Мою кожу обжигает огнём. — Обязательно вернёшься. Я знаю. Я покоряюсь. Не отмахиваюсь от такого жеста — жеста жалости. Я жалкая. Я потеряна. Я не знаю, кто я. — А теперь… — Ноэ взмахивает рукой, и за моей спиной будто рушится прозрачная стена. — Можешь идти. Я послушно киваю; он с толикой неохоты отстраняется, бросая напоследок широкую улыбку и фразу: — Пройди этот путь в одиночку. И пропадает. Мой мир теряет последние яркие краски.***
— Лайя! — Милли бросается ко мне и обнимает так крепко, что становится тяжело дышать. — Мы всё обыскали! Где ты была?! Господи, чуть с ума не сошли! — Гуляла, — отделываюсь весьма ёмким словом — так мне кажется. — Да ты всю церковь на уши поставила! — негодует Лео, и я с блаженным интересом замечаю, что даже его медные волосы выцвели в моих глазах. — Священник всех прогнал и закрыл двери! Что произошло? — Теперь всё хорошо, — я решительным жестом руки прошу остановить бесконечную болтовню. Блеклый мир вокруг — будто из старых фильмов, и это меня даже забавляет. Тихонько смеюсь, упиваясь собственным безумием. Я сошла с ума. Только и всего. Но нужно ли играть по правилам? «Пройди этот путь в одиночку». Ни за что, Локид. — Едем в отель, — наконец, произношу я. — Я просто устала. Мигрень вновь разыгралась, с кем не бывает. А поздно вечером отправляю сообщение на один из хорошо известных мне номеров.Мы можем встретиться? Без лишних глаз.
Конечно. Когда?Хоть сейчас. Адрес напишу.