***
— Серег, что там по этой обдолбанной? — Олег скучает на кухне. С той злосчастной погони прошло четыре часа, а никто в итоге заснуть и не смог. Лера, истерзанная ножом, домой не пошла, приняв предложение о том, чтобы отоспаться в комнате Разума. Уснула сразу же. — Да ничего. Она, как призрак, ей Богу! — для Серого это было какой-то игрой, цирком, еле понятной уловкой. Он с азартом печатал символы в строке кода. — О, нашел. — Что там? — уже с неприкрытым интересом Волков отложил старый том чего-то зарубежного, подходя к мониторам. — Имя и фамилия, — Сережа обиженно выдохнул, — Твою мать. — Ну хоть это есть. Давай капай, — Волков оперся на спинку стула, следя за скачущим курсором. — Мария Родных… — Что? — волчьи брови нахмурились. — Мария Родных. Двадцать один год. Студентка-а-а-а, — Сережа тянул пока не отыскал нужную информацию. — факультета информационных технологий и прикладной информатики. Олеж, она на моем факультете учится, представляешь?! — Меня больше фамилия пугает. — Олег сказал это отстранённо, точно говорил только себе. — А что собственно не так с фамилией? Может у нее украинские корни?! — Сережа наткнулся глазами на страничку девушки в его же социальной сети. — У нее «Вместе» есть, — перешел по ссылке. — Черт. Профиль приватный. — Серый, кто из нас великий программист?! Взламывай, — вопрос про фамилию Волче игнорирует. — А почему мы вообще под неё капаем? — голубые глаза Серого уставились на друга. — Потому что не может обычный нарик так драться. И зачем она вообще бежала от нас, если могла просто отсидеть трое суток?! А что если именно она тот самый дилер? — Ладно. Верю. Но мне все равно нужно время. У нее стоит защита. — Работай, Серёж. Работай. Волков вышел из серверной с каким-то особым недовольством. Внутри наворачивался комок неуверенности и подвывающей паники. Про последнее промолчим — Олег не знает, что это такое. Для него паниковать впервые. Но фамилия… Фамилия этой девушки не давала ему покоя. «Призрак прошлого…» — мужчина осел на диван. От количества закрадывающихся и трепетно добивающих мыслей разболелась голова. Волче даже не переоделся после вылазки. Пока Леру в порядок привел, пока Серому доложил все, пока сам немного отдышался, пролетели четыре часа. Четыре часа, которые Волков потратил на собственный котелок догадок. И все эти четыре часа в сознание всплывали чужие, но отзывающиеся болью внутри от узнаваемости, черты. Нет. Определённо, девушку эту, Машу, видел он впервые. Да и не водил он знакомств с такими сомнительными личностями, хоть и жизненный путь его красочно окрашен в цвета грязи и крови. Но её не знал… Или знал… «Твою мать», — руки сами заползли в волосы, чуть их оттягивая. Олег ощущал, что мозги собираются вытечь через каждое отверстие в голове. Ему бы хотелось это все спихнуть на усталость и недосып, которые перешли в ранг «хронических», но черт возьми, копна шоколадных волос в сознании окрепла картинками, о чем-то зудяще напоминая. На фотографии с монитора смотрел знакомый на черты, но неизвестный на личность человек. И эта чертова родинка на скуле, прямо под острой косточкой. Он знал одного человека с такой. И это точно не Родных. — Я схожу с ума, — прошептали мужские губы горячим воздухом, а руки надавливали на глазные яблоки, только бы всплывающий женский образ пропал. — Надо выпить. На самом-то деле Волков хотел не выпить. Он хотел напиться. Напиться до забвения, чтобы голова не пухла ото всех крутившихся в ней воспоминаний. Их помнить — это загнанно дышать посреди ночи, успокаивая очередную паническую атаку. Их помнить — это надрывно кричать в подушку, стыдясь вообще каждого своего проявления слабости. Помнить все то, что с ним произошло — искать любой выход из этой тягучей мерзлоты, от которой внутри мерзко, от которой тело становилось неприятно липким. Олегу до тошноты мерзко от себя. Его тянет во всю глотку закричать, лишь бы сорвать и так охрипший голос. Он чувствует себя никем. Он чувствует себя пятном. Грязным, замшелым, ржавым пятном, которое осталось от расцветающей на футболке крови. Это рвалась душа, заливая всё алой жидкостью внутри. А у него кровь пыльная, вся в каких-то остатках биоотходов. Волков пытался под струями кипятка смыть слой грязи на себе, который ощущался бременем потерь, убийств, немых истерик. Он чувствовал себя облапанным, измазанным чужими слезами и кровью. От этого в руках чуть ли не нож оказывался, лишь бы нихрена из этого не чувствовать. Олег устал. Олегу больно, а в груди тошно. А лезвием хочется срезать кожу, освежевать на сухую, захлебнуться в вое и собственной крови. И услышать в голове: «Я сдаюсь» От злобной рефлексии руки дрожали. Они тряслись, как замерзшие, будто ты их в снег окунул, а потом без варежек возвращался домой. Олег на скорую их пытался успокоить, лишь бы никто не увидел. Серый и так о чем-то догадывается, пытается выпытать, но ничего не получает, кроме задумчивого: «Нормально всё, Серег. Я в порядке». Однако неловкость паузы ощущается фибрами души. Разуму тоже не по себе. Он друга своего хорошо знает, а ещё у него слух есть и глаза — иногда истошный крик прорывался сквозь пуховую подушку, потом Волче на кухню заявлялся, а глаза у него стеклянные, почти неживые. Сережу это пугает. Не по-детски так пугает. Спустя столько лет, спустя сотни пройденных личных конфликтов между ними, спустя тысячи трудностей, которые они преодолели вместе, Волков остался островком обыденности, безопасности. Олег — остров чего-то до боли знакомого и уже родного для Разумовского. И если у этого «острова» яро едет кукуха, то на каких силах должен держаться Сережа? Однако Волков молчал, а Разум лишь поджимал губы и молчал в ответ. Он виноват перед ним. Виноват в том, что все это с Олегом произошло. А после Венеции… Разумовский старается не вспоминать. Старается не намекать, старается не слушать острые шуточки Волче, потому что знает, что сорвётся и наговорит лишнего. Олег и так держится рядом с ним на хлипком божьем слове, а так уйдет, скорее всего навсегда. А Сережа в этот же день шагнет в окно. Он виноват. Он заслужил каждую острую шутку, но без Олега трудно. Без Волкова, точно без воздуха. Когда он рядом, у Серого сил вагон. Когда его нет, у рыжего едет крыша. А это заканчивается каждый раз плачевно. С Италии и злосчастной шахматной партии прошло грёбаных пять лет. Пять лет скитаний в одиночестве. Пять лет реабилитации, потому что после того, как из волчьего горла вытащили трубку интубационную, голоса у Олега не осталось. Сначала противный хрип, от которого сводило связки. Потом хрип перешел в подобие шепота. И лишь на окончание года, Волков смог говорить, чтобы лёгкие и глотку не тянуло. Смог наконец-то говорить без одышки, все еще длительные истории запивая большим стаканом воды. А у Серого в сознании остатки итальянской тюрьмы, потом Кутх, потом подвал и взгляд с посылом: «Мне было больно, Серый». Примерно после этого они не разговаривали на эту тему, считая, что в этом не нуждаются. И Сережа всё ещё искренне не понимает, почему тот с ним. Ушел бы после Венеции, не вспоминал бы, забыл, как страшный сон. Если бы Олег так сделал, Разум бы понял это намного лучше. Он сам всего лишился, оставшись у разбитых осколков былой жизни. Но нет же, твою мать, Волк рядом, а в это верить рыжий отказывается. И снова, и снова прорабатывал в голове старую рану, находясь в полнейшем неведение. Но он был благодарен за то, что Волков его не оставил, всё ещё поддерживая его идеи. А что им ещё оставалось? То, что они вдвоем, рука об руку, плечо к плечу — будничность, вытекающая из их жизненного пути. Это даже сложно назвать потребностью, потому что после каждого вставленного в спину ножа с обеих сторон, вряд ли у них появлялось яростное и искреннее желание быть вместе. Просто по одиночке им сложно, а так они точно уверены, что есть друг у друга. С этим и живут, держась вроде бы близко, но также далеко. И в этом тягостном затишье пролетел день, начиная с шести утра и до восьми вечера. Ровно в полдевятого из серверной вылетел Сережа, весь запыхавшийся и уставший, но зато в руках красовалась красная картонная папка, а в глазах была непотаенная удовлетворенность. Волков без слов понял — выкопал то, что им нужно. Серый со слипающимися глазами, откинув на барную стойку кухни папку, потирал ладонями лицо и укладывал волосы назад. Разум, было видно сразу, работой вымотан, но доволен. Олег подозвал к столу к тому моменту выспавшуюся Леру. Они вдвоем были готовы слушать: — В общем, девочка она непростая, скажу сразу, — из-за обезвоживания в горле Разума тут же пересохло. Он налил из ажурного кувшина стакан воды и выпил залпом. — Это было ещё ночью понятно, — Лера, поправляя волосы, старалась не зазеваться. — Но тем не менее. В общем, — Сережа раскрыл картон. — Её зовут Мария Родных, отчество почему-то с прочерком. — Олег на это судорожно потер нос. — Учится на факультете информационных технологий и прикладной информатики. Третий курс. И она — отличный программист. — натужно выдохнул Серый. — Так вот чего ты так долго? — с усмешкой проговорил Волк. — Нет, — отрезал рыжий со вскинутыми бровями — Перейдем к не очень приятным вещам в её карьере. Мама у нее алкоголик, со стажем. Несколько раз стояла на учете в государственном наркодиспансере. На их фамилию куча долгов. За квартиру, за коммуналку, ещё куча непогашенных кредитов в незарегистрированных банках. Полный букет, короче. — А она-то кто? — на Серого уставился Волков. — Работает на братков каких-то. Отдает долги. Она может нам помочь с кое-чем… — Что? — два голоса оборвали Разумовского резко и одновременно. — Успокойтесь. Для начала Родных вообще может нам отказать после того, как мы заставили её побегать. — Какая разница? Зачем нам с ней разговаривать? — в поджилках у Макаровой подсасывал гнев. — За тем, что с ней в команде мы разберемся с наркокартелем без посредников. Она на них и так работает. Причем подставным казачком. Пытается изнутри развалить, сами посмотрите. — Разум открыл разворот папки на сенсационных вырезках газет, а потом показал на строчки кода и звонки, которые подтверждали каждое его слово. — А сейчас она, — парень вскинул взгляд на телефон. — встречается с бандитами где-то во дворах. У очередного притона. Давайте поговорим. Нам нужен ещё один союзник. А одной ей не справится. — Ладно, Валер, иди собирайся. — А, Лер, нет. Езжай домой. Мы тут сами, — слишком по-доброму улыбнулся рыжий. — Всё равно, собери вещи, мы тебя закинем домой, — Волков поднялся из-за стойки, подходя к раковине, и сложил в нее чашки. Спиной почувствовал, что Макарова скрылась в раздевалке, поэтому повернулся к другу лицом. — Ещё одного ребенка решил спасти? — Олег, она не ещё один. Она совершенно другой. И ей я, правда, хочу помочь. — Зачем? Она очередной наркоман. Нам для работы нужен человек с устоявшимися моральными принципами, а у неё их нет. — Да с чего ты взял, Волков? Если так судить, у нас их и подавно нет, — от непонимания Олега уровень гнева в крови поднимался. — Она — гений. Сегодня Родных сдала курсовую на тему «нейронных сетей». Она хочет создать искусственный интеллект, который будет помогать врачам на операциях, полиции на облавах. Она хочет сделать этот мир лучше. Я уверен в том, что она неплохой человек. Ей просто не повезло, как и нам когда-то. Это же не значит, что мы должны рубить с плеча. — Мы не можем помогать всем… — Олег, а я не всем хочу помогать. — в голосе проступила капля язвительности. — Я хочу помочь ей. Из-за кредитной истории матери её не возьмут на работу ни в одну престижную компанию нашей страны, а другие о ней не узнают. Она до конца жизни будет батрачить на злых дяденек, а страна потеряет ещё один чудесный ум… Голубые глаза Серого сочились печалью. Он внутри весь закипал от несправедливости происходящего. Пять минут говоря, он смотрел точно в глаза Олегу, но потом осекся, отвернулся, смотря куда-то в сторону. Руки судорожно и нервно оглаживали друг друга. — Ты же сам сказал, что она может нам отказать? — Волче произнес утверждение, перетекающее в вопрос. — У неё нет выбора. Либо она работает на нас, либо умирает с долгами на шее. Её раскусили, а сейчас, наверное, пытаются убить, — Сережа глянул на часы. — Так что ты молчал-то всё это время… Серега и правда хотел ей помочь. Хотел облегчить «гению» нелегкое существование, которое, он не понаслышке знал, приводит лишь к выгоранию и другим проблемам. Он усмехнулся этим словам, сказав: «На меня посмотрите!» Ему искренне хотелось верить в лучшие составляющие этой девушки. После всего произошедшего в его жизни Разум старался людям сопереживать, излечивая свой нездоровый эгоизм. И Леру-то он взял поэтому же. Не думал он даже о том, чтобы делать её жизнь ещё хуже. Сережа просто не умеет по-другому выражать это. Ему бы нужно научиться, но под руку не попадается вариантов. А Маша… Маша в его глазах была чем-то особенным. Он видел в ней себя: такая же идеалистка, такая же зашуганная собственной жизнью, пытающаяся огрызаться на каждого. Правда у него был Олег, который мог бы закрыть ото всего на какой-то промежуток времени, а Родных одна. Совсем одна, старающаяся бороться за какое-то подобие справедливости хоть и у себя в маленьком районе, хоть и своими неправильными способами. Сереже даже было обидно, что Волков её не воспринимает, но зато как он рад, что его глаза её выцепили. Разум рад, что уверен в ней. В её хорошем начале. Наверное, именно эта вера заставила сидеть их с Волковым в машине, препираясь каждый раз, когда никто не объявлялся. Олег отстукивал ритм чего-то знакомого, Сережа искренне старался не замечать спрятавшегося за этой мелодией напряжения: — Серый, ты сказал, что её здесь поджидают. А здесь её даже нет, — Волков откинулся на спинку сиденья. — Ну скоро значит появится, — невинно и совсем непринужденно заявлял рыжий на пассажирском. — Если бы не было угрозы жизни, ты бы не поехал. — Не поехал бы, потому что считаю, что ещё один человек, знающий о нашем существовании, нам не нужен. — Считай так дальше. — рыжие волосы заправились назад, пока сам парень уставился на экран монитора с отслеживающей точкой. — К слову, она здесь… После своеобразного клича Волков одернул себя, поднося бинокль к глазам. Настройка сбита, а в тени домов и плохо освещаемых дворов не видно и пяти метров впереди. Пальцы выкрутили колесико на верхней линзе, пытаясь приблизить. И наконец, в объектив попал отблеск знакомой макушки. — Вижу её. — сказал Волк, продолжая смотреть в прибор. — У неё папка какая-то в руках. — Можешь посмотреть? — У меня что бинокль со спутниковым наведением?! — саркастично огрызнулся брюнет, оглянувшись на друга. — Врубай микрофон, так хотя бы что-то узнаем…***
«Не принесешь бумажки сегодня вечером, мы тебя порешаем» — высветилось на экране старого сенсора. Женские руки нервно постукивали по столу пальцами. Дробь по дереву точная, отчетливо отзывающаяся битами в наушниках. Номер неизвестен, но Родных прекрасно понимает кто. Её «работодатель». Её проклятье и спасение в одном лице, и вот здесь она хотела истерично засмеяться, потому что такие связи — наказание, никак иначе. По чистой случайности, из-за грёбаных складывающихся неправильно обстоятельств Маше приходилось работать на бандитов, которые с самих девяностых окрепли и теперь воротят свои дела, как хотят. И если была бы она им неугодна и видели бы они в ней угрозу всё бы для Родных сложилось бы иначе. Но это те ребята, которым мать денег задолжала, а как ей невменяемой расплачиваться?! Теперь девушке отдуваться, выплачивать грош за грошом, складывая копейку к копейке. Да правда Маша работает не на деньги: долг она отдает своими умениями — взламывает нужных «браткам» людей, предоставляет полный перечень их недвижимости, интересов. По-простому Родных — черный кадровик. Копает по зову, отдает в руки бандитов людей, а они за это ей долг по чуть-чуть списывают. Да правда братва эта — требовательные суки, плевать они хотели на то, что Маша — студентка; плевать они хотели на то, что за два дня выкопать на людей всё просто нереально. Она им твердит, а те очки черные надевают и ничего слушать не хотят. Это приводит в бешенный страх, как у загнанного зверька, а ей ничего не остается, как просто рвать на себе шкуру, лишь бы просто успеть в срок. В этот раз она не успела, а ей уже до поджилок, трепещущих в груди, страшно. Маша агрессивно пытается представить, как она вину будет заглаживать. — Сука, — губа на зубы ложится, чувствуя отвлекающую боль. Всё, что смогла, нашла и распечатала. Бежит к девяти часам на назначенное место. Очередной притон их злосчастной бандитской сети. Пять машин, черные, как те, что в американских фильмах показывают. Охраны больше у этого места, чем у самого президента — значит сам «Царь» приехал. — Ну пиздец, приехали, — шепчет Маша себе под нос, стараясь включить последнюю скорость, чтобы быстрее расправиться с этим чертовым цирком. А в спину дует шквальный ветер, который заставляет деревья к земле гнуться, а людей возле машин прятаться глубже в черные пальто. Ураган стягивает легкие внутри, заставляя кашлять, как туберкулезник со стажем. Маленькое юркое женское тело замечает охрана, узнает, отправляя одного посыльным. Лица у них страшные, что-то будто передают, а взгляд убийственно-холодный. Мария думает, что она либо выживет и чудные силы небес спасут хотя бы её, либо же сегодня не пронесет. «Хотела сдохнуть — получай», — а сердце стучит по мозгам и пытается исправно качать кровь. Эти живые шкафы встают позади нее, окружают, а у неё нутро холодеет. Пришел пушной зверек, сейчас куснет за бок, а Родных кровью подавится, захлебнется, представит это тёмно-красное месиво, что аж блевать захочется. Брюнетка осматривается лишь глазами. Мажет взглядом по машинам, по теоретическим способам отступления, но понимает же на кромке разума, что не уведут из этой могильной ямы ноги. Эти же пулю в голову пустят, и дело с концом. Сердце в припадках сжиматься заставляло — нисколько страх за жизнь, а страх перед неизведанностью. В голове летали назойливыми навозными мухами вопросы: «Что они сделают за опоздание?», «А пытать перед смертью долго будут?», «Может вообще пронесет?». Но все в миг затихает, когда железо главной машины звонко стукается о своего брата, а с сиденья вылезает тот самый «Царь», гроза местной шантрапы. От этого слова у всех вставали волосы дыбом. Этот старикан держит все притоны в этой чертовой части города. Мало того, что он денег своих не считает, так ещё и людей стреляет направо и налево, прямо посреди белого дня. У него девиз один: «У нас семья, никакого закона». Рэкетирами своими он забил половину должников до смерти. Тех, кто повадился воровать, находят с простреленными коленями и стеклом в горле. Маша сводки видела — приятного мало, абсолютно ничего. Бандит пальто поправляет, сально улыбается. В ответ Родных перекрестилась бы, но ей Богу, как вкопанная встала, она лишь дышит загнанно, губы закусывает в кровь. Девушка пытается избавить себя от клокочущего внутри ожидания смерти. И знаете, сейчас она явно не получает кайф от того, что на грани. Сейчас, когда смотрит в глаза уёбку, который жизнь её рушит, ей страшно, но где-то рядом теплиться. Даже нет. Где-то рядом со страхом разгорается первородная ненависть. Была бы она чуть сильнее, чуть лучше подготовлена, ей бы хватило одного курка, чтобы просто грохнуть этого подонка за каждый его грех. Выбить из них из каждого слова извинений за каждого убитого. Ведь перед ней любой второй человек пятнадцать убил, а они похабно улыбаются, смотря на её страх. «Ублюдки!» — кричит какой-то остервенелый голос внутри. Тот самый, который позволяет полностью почувствовать себя уверенным в собственной правоте. Это тот самый голос, который ненависть и агрессию по отношению ко всем встречным разжигает. Маше бы огнестрел. Тут всё на неё играло бы, но нет же. Сейчас бояться стоит за себя, а отомстить она сможет в следующий раз. В тот самый раз, когда она последнее дело с информацией принесет. В тот раз она всех их расстреляет, каждого, не побоится умереть самой. Этот старикан в пальто, стоящем больше, чем вся Машина одежда и техника вместе взятые, крутит в уродских толстых пальцах сигару. Мерзко так прикусывает её губами, потому что зубы вставные не держат вообще нихрена. У Родных от этой картины разыгрались желваки, что аж плюнуть в лицо ему охота. И он подходит, вытягивает руку вперед, обвешанную перстнями с печатками и львами на пол пальца. Стянуть бы один и Маша бы смогла погасить большую часть долгов. Однако она лишь, голову склонив, к одному перстню губами прикасается. Бережно, наигранно-вежливо отдает папку с информацией, конечно же извиняется, клянется тем, чего даже нет, что в следующий раз всё будет быстрее. Но руки лапают нахально, скручиваясь обручами на чужих плечах. Дедок смеется в лицо, говоря что-то про «вовремя» и «ответственность». Его подручный надевает железо на костяшки, разминая кулак. Осталось потерпеть, лишь не в висок целился бы. Маша, вздрогнув, понимает, что такое боль от кастеты. Это жгуче, особенно когда холод металла соприкасается с разгоряченной окровавленной кожей. Удар. С губ срывается надрывный вздох. Родных терпит. Упырь с железными кулаками треплет за волосы, прикладывая лицо об колено. Ещё один удар, а у Маши в голове рождается идея, навеянная знойной злобой. Она её вынашивает вплоть до следующего соприкосновения с твердой рукой, думая, что оставит эту мысль на задворках. Удар. Прямиком в солнечное сплетение. Женское тело скручивает, наружу выворачивает, желудок хочется наружу выплюнуть. Ещё одна проезжающаяся рука, и тряска тисков на плечах подарят возможность ещё раз подумать. И идея, рождаемая, крепнет, становится всё сильнее и сильнее. А у Маши это как грёбаный транс. Она чувствует боль… Вообще без разницы, что чувствовать, лишь бы чувствовать. У нее губы, которые стерты в кровь, расплываются в зловещей улыбке сумасшедшего, с окровавленными зубами, с кожей, которая превратилась в рвань. Один глаз изрядно опух, наливаясь фиолетовой гематомой. Другой глаз, не тронутый, сверкает неприкрытой, почти зудящей с самого дна яростью. Она точно обкуренная, под сотней наркотиков разом, шепчет что-то этим рыцарям беззакония, еле слышится: «Вы — покойники, утырки. Просто покойники». Родных черт бы её побрал злиться, угрожает, но продолжает набатом с искаженной ухмылкой шептать. Она произносила это, как самое важное, как то, что она обязана им передать из самого своего сердца. Голосом Маша не хотела вызвать страх, ненависть, порыв к действию, она просто хотела сказать. А дальше сознание погружалось в болото, состоящее из нескончаемой боли, которая окатывала как ведро с холодной водой, вылитое на тебя. Больше удары она не считала. Маша просто их чувствовала, как задевают металлом по содранной скуле, потом проезжаются по голове, добивая ногами в живот. Её уже не держат, просто бьют. Со всей своей идиотской силы, к которой не прикладывали умственных способностей. Бьют по всем местам, по которым могут достать. Бьют до тех пор, пока кровь ртом не пошла, образуя лужицу под щекой. Бьют, бьют и бьют. Никаких чертовых шансов выжить. Поезд на счастливую жизнь ушел, но рука, окровавленная, хватается за последний поручень. Но это ли спасет…