А средь Питерских хрущёвок до талого горит косяк

«Ты, сука, думала, что сможешь уйти от нас?» — кулак проехался прямиком по кровоточащему носу — «Думала твое опоздание тебе с рук сойдет?» Руки, держащие микрофон, мелко подрагивали, а в поджилках нарастало рвущее изнутри ощущение чего-то неизбежного. Наблюдать, как человека бьют — отвратительно. Наблюдать за этим и не знать, чем помочь — тонуть в мерзопакостном чувстве отвращения к себе. Голубые глаза, с поволокой тьмы, смотрели исподлобья, уже на периферии придумывая, как каждый из этих чокнутых поплатится. Кадык нервно метался под кожей. И спустя ещё пару угрожающих фраз послышалось шипение: — Мы так и будем смотреть на то, как из неё выбивают душу, — озлобленные глаза обернулись на волчий свод лица. — А ты предлагаешь втянуться в бой, где есть пятнадцать человек с автоматами, так что ли? — в подобии рыка пронеслась в машине фраза. — А ты так и будешь смотреть, как её убивают? — выставил палец в лобовое окно Разум, уже выключая микрофон. — Серый, я тоже не железный. И мне не доставляет удовольствия смотреть на изуродованное тело, но сейчас мы ничем помочь не можем. Или ты так изощренно решил с жизнью покончить сам?! — вопрос приняла пустота. — Они не убьют её. Им нужны деньги, а значит их кто-то должен стабильно приносить… Идиотский план «сидеть и смотреть», но Разумовский сквозь сжатые зубы понимал, что он единственный правильный. Смотреть на пытки ему не впервой, но здесь что-то другое. Сережа не разделял той узколобой предвзятости к Родных у Волкова и надеялся поскорее вытравить это из него, потому что слишком смехотворная ситуация. Он не может понять человека, который точно такой же, как и его лучший друг. Однако рядом появлялась другая мысль: «А он вообще понял и принял меня?». И ответ на этот злосчастный вопрос был. И он никому не нравился. Олег не принял его. Понял, но не принял. Пытался простить, честно, пытался, но тоже не смог. И рыжий это знал, точнее был в этом на многомиллиардные проценты уверен. А теперь появляется в их жизни ещё один такой нестабильный человек, который по всем параметрам, кроме всплывающей субличности, смахивал на Серого. И да, Волков предвзят, потому что страшно: страшно доверять, а при их деле им придется начать, хотя бы на миллиметр; страшно, что повторение Венеции он не переживет, если и в этот раз план Разума провалиться. Он, правда, попытается, но ничего не обещает. Первый шажок к мнимому доверию — подойти тогда, когда уже вокруг никого нет, только тело лежит, почти труп. Оно дышит еле-еле, хрипит — перебиты ребра. Руки девичьи, дрожащие, скрещены в каком-то подобии креста на груди, точно защищаются от новой волны ударов. Разбитое очертание женских губ приоткрыто, выпуская наружу внутреннее кровотечение. Щека окунулась в липко-грязное месиво. От зрелища посиневшего и обмороженного лица в груди становилось пусто и холодно. Волков сквозь поджатые губы смотрел на это всё и думал где-то внутри, что только они стали её спасением сейчас. Любой другой, не захотев связываться, просто прошел бы мимо. Ни скорой, ни помощи. Родных умерла бы от кровоизлияния в органы, захлебываясь собственной алой водой. — Олег, что делать-то будем? — Сергей держал пальцы на женской грязной шее, нащупывая слабый, еле уловимый пульс. — Сердцебиение редкое. Волче, ничего не сказав, стал выполнять всё сам: стянул с себя пальто, подкладывая под голову Родных; схватил руку и высчитал пульс, следя за часами; заявил, что с таким ритмом у нее не больше пяти часов без медикаментов и врачебного вмешательства. Потом проверил зрачки телефонным фонариком — реагирует. Олег внутри себя пометил это, как «хороший знак». Он, обреченно выдохнув, укладывал на собственные руки почти неживое тело. Только выпрямившись, Волк заметил, что невесомость пятидесяти женских килограмм ощущалась, как самая легкая ноша в жизни. Аккуратно, бережно мужчина поправил девчонку на руках. В ответ на вмешательство смертельного покоя та лишь натужно постанывала: — Тише-тише. Не рыпайся, наркоманка, а то здесь оставлю, — Волков обернулся на осматривающегося по сторонам Разума — Серег, возьми пальто и иди расстели на заднем. — И всё-таки куда мы? — удивленно сказал рыжий, вытаращив на него встревоженные глаза. — Думаешь, только у тебя есть знакомые…

***

Темнота застилала каждый уголок души. Она дарила покой, который отзывался тревогой в каждом атоме, но всё-таки в этом что-то показывалось. Темнота рождала впереди картинку, которой мозг искусно сглаживал острые края болезненных ощущений. Клен тихо шатался в такт порывам ветра, опадая на влажную почву золотисто-огненными листьями. Они отрывались от дерева с особой легкостью, будто их ничего не держало вовсе. А под листопадом кружились две девчушки, валяющиеся в куче из кленовых листьев. Они так беззаботно и громко смеялись, что от звука сводило где-то внизу живота. «У них точно будет болеть пресс, так смеяться», — наблюдатель это точно знал, но продолжал смотреть на уходящие картинки, предвещающие чудесное забвение. И всё вокруг было так чудно, словно сказка. Приторная, сладкая до боли, незнакомая сказка. Солнышко, которое припекает ещё в начале сентября, греет уходящими лучами. Парк вроде бы совершенно новый и живой, но такой умиротворенно-молчаливый сейчас, только крики девочек впереди и теплый голос мужчины где-то позади. Наблюдатель оборачивается, отчетливо находя глазами высокого брюнета, который медленно шагает навстречу дочерям с особой стальной выправкой, точно в позвоночник вставили железный шест. У него аккуратные черты лица, смоляные волосы, горбинка на носу и выглядывающая родинка под скулой. Мужчина широко улыбается, с особым трепетом смотря на девчушек. Они кричат: «Папа-папа, смотри как мы умеем!», а он лишь ухмыляется, говоря душевное «любимые мои». Он их обнимает, ту, что младше сажает на шею, несет с особой гордостью. Весь этот спектакль — жизнь, когда-то бывавшая, с горечью слезы минувшая и забытая, потому что всё стерлось. Забылось. Перечеркнулось, стало блеклым на фоне всего остального. Чудесное тепло не было больше спасением на миллион, не являлось искуплением или небытием. И сейчас это не Рай, а самый настоящий скрупулезно подобранный Ад. Потому то всё солнечно-красочное сменилось на дождливо-унылое, серое и мрачное. Впереди тот же самый клен, те же опавшие листья, но только там ни солнца, ни греющего душу тепла, только дождь хлестал по щекам точными выстрелами капель. Они холодные, пробивающие на сквозь, кажется, что они заливались в душу вместо боли, разбавляя её концентрацию. Нет уже ни гордого отца, ни веселящихся девчонок, которые запускали салюты из кленовых листьев. Под деревом, вся до нитки промокшая, брошенная и забытая, старшая сестра. Лицо всё изувечено, а некрасивыми и грязными подтеками спускается по щекам тушь. За дождем не видно слез. Кровь становится не такой заметной, стекая по водяным дорожкам. И здесь не будет чудного спасения утопающего — только тело, которое судорожно вздрагивает из-за замершей кожи. У девушки точь-в-точь волосы отца, которые влажными полосами спускаются вниз, такая же легкая горбинка на носу, и его зеленые, пронизывающие насквозь глаза. Всё происходящее — очередной кошмар, кинолента, изнуряющая своей жестокостью и подобранными моментами. Ведь обладатель и наблюдатель всё видит со стороны, несется мимо каждого закоулка сознания и вспоминает всё то, что может сделать больно. От этого проявляются наяву дрожащие руки, метание по больничной койке и истошный крик опустошения. Казалось бы, мозг должен был сгладить углы болезненных ощущений от проникающей в кожу иголки, а сделал только хуже. Разум напомнил о том, что гораздо больнее телесных повреждений — он сковырнул забытую душевную корочку, задевая за живое, а душевной кровью вылились на изрезанно-избитые щеки слезы. Горькие, соленые, каплями от ливня казавшиеся слезы. Ясность, обжигающий свет хирургического прожектора, укол куда-то в плечо и снова туманное небытие. Больше без пыток сознания, без попыток утопить обладателя в пучине собственной минувшей жизни. А потом опять свет, спустя длительное время тьмы. Только теперь всё тело отзывается тянущей болью, и кажется, что она точечно разбрелась по основным местам ударов, но в то же самое время она была везде. Всё тело ныло, болело, выло, трепыхалось и измотанно просило закончить начатое там, на встрече. Мучительно, пытаясь тем самым добивать, всплывали картинки последних событий. Каждый удар в голове отражался раскатистыми глухими щелчками внутри, которые как вспышка проезжались по позвоночному столбу и расползались по нервам до кончиков пальцев. Это всё со стороны — легкая дрожь в руках, чуть трясущиеся пальцы ног. Жаль, что это лишь маленькая крупинка того, происходящего внутри. В душе катаклизмы, в душе ураган, в душе паника, от которой становится не по себе. Истерика, тошнотворным комком подкатывающая к горлу, скоро вырвется, скоро каждый почувствует, что миллионы нервных окончаний оголены словно провода. Они электрическим током прошибут любого, кто дотронется, любого, кто искренне захочет помочь… Острое желание умереть поскорее давило на голову обручем. Почему она не умерла, ведь она так надеялась на милосердие. Ей уже ничего не надо. Никаких свершений, никаких лишних людей в жизни, только лишь умиротворенный покой, что всех, наверняка бы, ждал после смерти, если бы кто-то оттуда возвращался. Хотя, наверное, поэтому никто оттуда не возвращается. Потому что там донельзя спокойно. Возможно там есть то, чего человек в жизни не получил. Зачем рваться туда, где тебя не ждут. Лучше бы она умерла. Лучше бы растаяла алым кровяным пятном на руках спасителя, лишь бы больше не чувствовать поглощающей, убийственной и давящей ответственности за того, кто в ней не нуждается. Лишь бы перестать чувствовать вовсе, перестать утробно выть каждую ночь из-за сжимающегося в судорогах желудка, перестать по-животному кричать во сне. Нет-нет-нет, она не хочет в реальность. Ей нельзя возвращаться — пока тело в бессознательности, есть вероятность того, что заживут старые запекшиеся рванные раны на отрезках души… «Я хочу, чтобы всё закончилось!» Глотка окаменела из-за длительного молчания, потому и крик выдался похожим на губительный для связок кашель. Однако все вокруг поняли, что тело живо, собрано по кусочкам заново, пытается кричать. Надрывно кашляет, задыхается от пересушенного ощущения в плавающем под кожей кадыке, и наконец-то открывает наплывшие кровью глаза. Приборы пищат, руки с датчиками на пальцах рефлекторно сжимаются. Кричать мешала трубка для интубации, а катетеры по всему телу не давали и шевельнуться. Но глаза открыты, куча врачей рядом бегают, которые списывают результаты показаний приборов. В ушах только одно слышится: «Не теряйте сознание. Пытайтесь оставаться в сознании. Вы в городской больнице. Вы что-нибудь помните?» Она помнила всё, до мельчайших деталей. Она помнила кто её избил, некоторых она знала по имени, но какой толк от этого? «Царь» держит в городе всё — никто не сможет ей помочь. Сквозь саднящее горло врачи вытаскивали трубку, чтобы легкие приходили в исходное состояние. Это не неприятно, это до жути больно. Под сильными обезболивающими туманом плыли все фигуры, а язык наотрез отказывался что-либо говорить. Но всё же она в сознании. Жива, но точно не здорова, это подсказывало количество врачей вокруг. Кажется, проснулась она на утро, потому что спустя два часа допросов от врачей, пациентка смогла посмотреть в окно, из которого било наповал яркое солнце. Её усадили в положение полулежа, чтобы она не засыпала, но в голове всё ощущалась также смутно. «Пациент всё ещё в шоковом состоянии» — заявил ведущий врач, который пропускал какого-то посетителя: — Выглядишь лучше, чем вчера вечером, — она не поворачивалась на мужской голос, доносящийся со стула, который стоял поодаль кровати. — Тебя же Маша зовут, правильно? На зов имени девушка откликнулась, повернув голову боязливо и с некой осмотрительностью. Зеленые глаза неторопливо ползали по силуэту, сидящему рядом. Они улавливали картинку, четко констатируя факт внутри головы, как по учебнику: островатые черты лица; губы тонкие в нейтральном положении; глаза голубые; волосы медные, чуть острижены; рост выше среднего, вероятно метр восемьдесят, может восемьдесят пять; тело поджарое, сушенное — это видно сквозь облегающий крой одежды; жесты, хоть их было и немного, аккуратные и размеренные; голос на удивление спокоен и мягок. От осознания Родных вроде бы шарахнуться в сторону хотела, да только катетеры услужливо больно впились в вену. — Я… — продолжал посетитель. — Я знаю кто ты, не представляйся лишний раз. — резко оборвала Мария охрипшим голосом. — Осмотрительная, сдружимся, — заявил мужчина для себя — Но всё же, на тот случай, если твоя побитая головушка могла ошибиться в воспоминаниях. Я — Сергей Разумовский, — руку тянуть к всё ещё подрагивающей под датчиками ладони он не стал. — Чем обязана мертвому фактически преступнику? — после фразы Родных нужно прокашляться, всё ещё болело горло. — Тоже задолжала? — Ещё и с юмором, — с довольной ноткой в голосе отметил Разум — Вообще-то, да. Кто-то разбил своей маленькой ножкой линзу в костюме, который я проектировал. — после маленького спектакля Серега прочистил горло — Я шучу. — Плохие у тебя шутки. — В юмористы не подавался. Была бы ты моей должницей, вероятно, ты бы тут не лежала, — мужские глаза с прищуром посмотрели прямиком на тревожащийся взгляд впереди, а голова сама по себе склонилась — Я хочу тебе помочь. Я прекрасно осведомлен о том, как ты зарабатываешь на погашения даже не твоих долгов, — Маша отвела взгляд, кажется, ей неприятно, — И это не угроза. Да, я конечно могу сдать властям, а может и не властям, но куда ценнее помочь тебе. — Это же чем я такую честь заслужила? — прорезался тихий хриплый шепот. — Напомни, какая у тебя тема диплома? — Разумовский закинул ногу на ногу. — Нейронные связи в искусственном интеллекте, — Родных заметно оживилась. — Да. Следовательно, если ты об этом задумываешься, значит ты не плохой программист. Я бы даже сказал отличный. — А ещё ты обладаешь специфичным для обычного человека набором навыков… В палату зашел ещё один мужчина: высокий, складно сложенный, брюнет, с волчьим взглядом. Маша уставилась в его глаза, пытаясь чаще моргать глазами, лишь бы образ наводнения скрылся. Легкие стали быстрее качать воздух, потому что сердце пыталось сломать грудную клетку, следом вываливаясь наружу. Более-менее здоровая ручонка сжалась в кулачок, не обращая внимания на мешающий пульсоксиметр. Тело, слушая голос внутри, отчетливо пыталось отодвинуться дальше. Из-за слабости, как физической, так и душевной, Родных не могла контролировать свой порыв эмоций. Она пропускала удары, начиная задыхаться. Девушка вновь чувствовала себя загнанной дичью перед злым, большим и опасным хищником. Волчьи глаза прожигали изнутри, пытаясь что-то вытравить наружу. Мужчина смотрел холодно, но выискивающе. Его глаза всё такие же безучастные, с каплей раздражения на кромке радужки. — Он, — задыхается. Ей очень страшно. — Типа твой помощник? — Маша искренне пыталась отвести глаза на прошлого собеседника. — Выйди. — отрезал Разум, но брюнет лишь сжал желваки, ими поиграв. — Я сказал «выйди», — рыжий повернулся на тень в палате. Разумовскому сейчас как никогда важно построить доверительный диалог с контактом, поэтому, завидев паническую атаку задолго до её начала, он оборвал какие-либо стрессовые связи у Родных с ним. Первый раз за последние два года Сережа смотрел пронзительно-холодно на Волкова, как будто полностью выражая свою ненависть к нему в данный момент. Олег вскинул брови, качая головой, не повиновался. Маша продолжала таращится на пугающее тело, но сердце в ушах перестало бить колокольным набатом, что позволило хоть что-то сказать в ответ — сморозить язвительную шутку с плоским контекстом: — Видела я фильм, который также начинался, — после такой длинной фразы пришлось снова кашлять в кулак. — Так и какими же специфичными навыками я обладаю? — Аналитический склад ума, критическое мышление, отличная физическая подготовка, а ещё повод, — тут Серый выждал театральную паузу, которая априори передвигала всю тему для разговора о той самой помощи. — Да, повод, чтобы не сорваться с крючка, — Олег переложил руки друг на друга, останавливая их на уровне груди. — Я ещё не заглатывала никакой крючок, чтобы срываться, — несмотря на боль, женские глаза напротив отражались сталью во взгляде. — К сожалению, твой крючок был пестрой приманкой, — Сергей оставался «Швейцарией» меж двух огней, полыхающих, видимо, взаимной ненавистью. — Ты даже не заметила, когда на него попала. А мы заметили… — Всё. Хватит метафор, — хриплость Машиных связок стала отступать. — Переходите к делу. — Хорошо, — папка, точно не замеченная раньше в руках Разумовского, стала маячить в глазах — Я отследил твою активность в интернете, сопоставив все те факты и твои действия. Ты пытаешься развалить клан «Царя» изнутри, но они же тоже не дураки?! — рыжий говорил это с особым спокойствием, которое переваливало за отметку проформы — Тебя выследили. Поняли, что ты их кроешь сверху, правда, ты приносишь деньги, только поэтому можешь сказать «спасибо» за собственную жизнь. — Нам ещё можешь сказать, — в удивительно ободряющее представление встрял Волков. Весь пламенный монолог Разума он осматривал потенциальное сотрудничество на наличие каких-то определенных отметин на теле, татуировок. Однако анализом остался не доволен, потому что, кроме многочисленных синяков и уже постаревших шрамов, на теле у девушки ничего нет. — Спасибо, — из-за этого жеста повисло неловкое молчание. Сережа смотрел на больную с недопониманием, наверняка, не ожидав, что Родных будет благодарить. Ещё удивление вызвано возможной неопытностью в говорении слова «спасибо». Из них троих, находившихся в комнате, искренне сказать это «волшебное» слово мог только Олег, и то в редких случаях. Разум скрючил брови на лбу, поежившись, но услышал продолжение — Правда, не думаю, что вы бы стали спасать то, что вам не нужно. — О, вот это уже по-нашему, — съехидничал Сережа, раскрыв картонку на коленях — Здесь каждый твой косяк. И эта папка твоя, — аккуратными шагами Разумовский подошел к койке и отдал единственный рычаг доверия. Да только он превратил этот жест в ещё большее влияние. — Мне нет смысла топить тебя, ведь мы делаем одно и тоже дело, разве что разными способами, и денег у меня больше, — на губах расплылась дьявольски хитрая ухмылка. — Но в следующий раз мы не будем стоять поодаль, а остальные не захотят связываться. Давай по чесноку, ты не справишься одна, а мы не знаем того, что знаешь ты. Мы нужны друг другу. — Какой смысл? Почему я должна менять одних бандитов, на других? — она томным взглядом покосилась на Волкова, вновь остановив глаза на его карие угли. — Боюсь, это — твой единственный вероятный выбор. Я выплачу все твои долги. Чистое небо над головой, расчищенный путь в новую жизнь и никаких зависимых от тебя людей. Ты всё это получишь, а тебе лишь нужно работать на меня. Достигать справедливости, в прочем этого ты и хотела. — А та, в маске, сбежала? Нужен новый клоун для костюма? — колющее чувство в горле мешало нормально говорить. — Как ты поняла, что это «она» под маской? — Олег пытался не выявить своего явного удивления, которое отчетливо болталось на кромке интонации. — Ноги стоят не широко. А ещё она, когда я её пырнула в ногу, стала медленнее. У мужчин это наоборот раскрывает животный потенциал. Они становятся гневными, — Маша смотрела на оппонента с злобно-довольным видом, поигрывая содранными желваками. Волков на такой ответ лишь легонько кивнул, но, кажется, понял, за что хватался Серый, когда с упоением убеждал их попробовать поговорить. В Питерских трущобах скрывался талант, который явно оставлен гнить. Нет, он не начал её уважать, хотя должен был, но определить по стойке и каким-то инстинктам, что противник женщина, дорого стоит. Это даже похвально, возможно даже они вдвоем сработаются. И всё-то она кого-то ему напоминала до зуда на холке. Родных — это отголосок старого воспоминания, которое теплилось, как что-то самое родное. И смотрит она также, как та память. Эта девушка точно, что-то такое, что вырвалось из забытых недр. А потом до Волкова с ужасом дошло, примерно в тот самый момент, когда он услышал: — Отец научил всегда оценивать противника перед собой. Будь это спор, или же обычная драка, — с хмуростью в голосе разбавила нагнетенную тишину девчонка. Олегу казалось, что он терял рассудок, потому что слова в голове отражались цитатой другого человека. Мужчина слишком громко думал, нахмурился, сводя брови на переносице. В задумчивом ритме пальцы, спрятанные под сложенными локтями, проезжались по ребрам. Волк сейчас точно в трансе, пытаясь от ужаса не завопить. Осознавать то, что Волков осознавал сейчас, ужасно и непростительно, потому что это очередной удар в него. Это — очередной камень, закинутый в его палисадник. — Нам нужны твои знания, Маша. Я в благодарность за твое сотрудничество открою перед тобой новые возможности, — Разумовский запнулся и продолжил чуть тише — Тебе не придется жить, как сейчас. В папке способ с нами связаться, не упусти шанс. Сергей в последний раз осмотрел Родных, задержался цепким взглядом на её глазах, как будто захотев передать истинный свой посыл. Как бы не было печально, но этот крючок, который умело впился в её небо, — единственное спасение из этого бренного существования. Слишком пафосно говорить, что именно они единственный её выход, но так оно и было. Родных нужно оставить наедине со своими мыслями, поэтому Разум выходит из палаты первым, за ним сразу же выползает Волков, в последний раз окидывая девушку взглядом. Только дверь закрывается, Сережа натужно вздыхает, еле стоя на вялых ногах. Импульсивно, пользуясь своими рефлексами, Олег сжимает его плечо, лишь бы рыжий не распластался на полу. — Серый, ты чего? — брюнет шипит прямо над ухом. — Почему они все так живут? В этом же кто-то виноват. Люди же не просто так к этому скатываются… Вопрос остался не услышан. Олег не смог ему ответить, потому что в раздробленном нутре девчонки, возможно, виноват он. Волков никогда не видел последствий своих деяний, никогда не следил, да и не хотел в общем-то, ведь если бы начал, тысячу раз бы начал думать перед тем, как нажать на курок, а ему нужен холодный ум, и твердая рука. А потом Олег вспоминает, что остался старик у разбитого корыта, в котором ноет тело от малейших изменяемых погодных условий, руки не могут и пистолет взять, потому что предательски вздрагивают и дают осечку. Только всё улеглось, только всё успокоилось, но тут вновь приходит она, та самая, кто воротит всю твою душу одним только присутствием. Волков раньше столько не вспоминал, сколько сейчас. — Олег, почему все они так живут. Кто-то же в этом виноват?! «Я» — отчетливо долбило осознание в голове Волкова. — «Я». Он быть может не знал, что это правда он, но был на сто процентов уверен в этом, потому что Маша напоминала о человеке, которого он потерял также, как и многих. Он этого человека убил, покалечил и не уберег, а сейчас он видимо приходит Олегу призраком, пытаясь поселить в душе трепещущий ужас. Получилось. У этого призрака получилось поселить гнетущее чувство вины, которое задавило всё остальное. Волков никогда не оглядывался на последствия содеянного, называя это «спасением». Однако, в глубине, там, где Олег остался мальцом из детдома, его мальчишеский голос называл взрослого Волка трусом. Наемник мог поклясться, что так оно и есть. Он — трус и это его клеймо на отмеренный ему век. Волк еле в руках удерживает Сережу, которого тоже прикрыло какой-то неведомой ранее жалостью, а ему бы сейчас себя спасти, уберечь и вывезти домой. Ладно, вывезти домой в целостном состоянии нужно их вдвоём. Но только зайдут они в квартиру, Волков спрячется в комнате, скроется и не будет выходить, долго переваривая каждое услышанное слово Родных. Олег отыщет в каких-то закромах старую потрепанную временем фотографию, которую бывший военный хранит ещё с Ливии. На ней он, в форме, своих изношенных доспехах, с автоматом и яркой такой улыбкой. Когда-то он мог еще так улыбаться, беззаботно, даже без груза сожалений в глазах. А рядом боевой его товарищ: Артем, «Медведь». Тот вообще старшим братом Волкову был, потому что всегда прикрывал. Учил чему-то особому и всегда какие-то житейские мудрости рассказывал. В охапку после вылазок его брал, и собирал душу по кусочкам. И здесь они стоят довольные, это была чисто их фотография. Одна сгорела в чертовом Перуне, другая осталась в личном деле, когда они ещё не были спецотрядом. А на фотке так и осталось неровным почерком, черным фломастером: «Брату от Медведя» Загвоздка в том, что в деле в строке «фамилия» стоит слово, нарочито вычурное и ироничное во всей этой ситуации — там стояла фамилия Родных. Артем Родных, тридцать два года на момент смерти. На гражданке жена и двое дочерей. Одной тринадцать, другой десять. Олег видел их однажды, когда стоял в форме, на похоронной церемонии, еле-еле в руках себя удерживая. Он не разглядывал плачущую жену, облаченную в траур, не пытался уловить смятение молодых девчонок. Он лишь помнил, что Артем ему говорил, чтобы Олег следил за его семьей, если старший погибнет. Выжал из Волкова обещание, что тот будет приходить и навещать его дочерей, оберегать жену, и в голове настырно кричало: «Волк, девчонок моих береги! Береги их!». А он бесстыдно забыл, спрятавшись в собственном эгоизме. Он должен был наплевать на своё, что тоже кровило и болело, не давало спокойно спать. Олег должен был следить, он, черт возьми, обещал. Но однажды, в тот самый день похорон, он выцепил лишь старшую дочь, отдал последнее, что оставалось у него от Медведя и сказал: — Это тебе папа передавал… А девочка ручонками худенькими взяла маленький сверток, посмотрела на Волкова снизу верх и заглянула своими наикрасивейшими лазуритовыми огоньками прямо в его карий уголек. Она старше, она понимала, что происходит, но держалась молодцом, как стойкий оловянный солдатик. Она долго-долго смотрела, пронизывая каждым морганием. В порыве непонятно было чего, но она Волкова в своих тоненьких ручках спрятала, крепко обняв, и прошептала тихое: — Спасибо. Теперь Олег понял, где он видел Родных, и кто скрывается за такими чужими, но близкими очертаниями. И он готов был застрелиться от того, насколько всё это иронично издевательски получается. Он больше не может её ненавидеть, он не имеет право, это не в его силах. Он не имеет право её судить, шутить над ней и насмехаться, потому что сам виноват в её долгом горе, которое отражается на женском лице слишком уж пустым взглядом. Волков испортил её жизнь одним лишь своим существованием. Наверное, поэтому Олег не смог переступить через себя и пойти посмотреть на них хоть раз. Он так надеялся, что без него в их жизнях, семье Артема станет лучше. Он так хотел надеяться на то, что без него им лучше, а он так и не пришел. Надо было самому себе на горло наступить, прийти, попросить хотя бы прощения за то, что клялся привезти Медведя целым. Но он сидел в своем коконе, а потом и вовсе пошел убивать других по чьей-то там рыжей дудке. «Там-то я потерял себя!» Волков сидел на холодном полу комнаты, скрывая лицо под своими медвежьими лапами. Горечь стыда и вины накатывала прямо к кромке горла, она душила до последнего, стараясь добить эту душу до конца. У него в голове разыгралась война, его личная, которая одним только выстрелом может отправить Волче в небытие. Он закусил до крови кулак, лишь бы никто не услышал этого стыдливого воя в себе. В уголках глаз становилось влажно, а одна предательская слеза побежала тоненькой дорожкой вниз. В груди немая истерика, а в голове вопрос: «Ты как вообще себе это позволил?» Но он позволил. Позволил себе спрятаться за стеной собственного страха, ведь ничто так не прячет, как зона комфорта. Олег даже не знал, что ему говорить, когда придет. Однако, даже он и представить не мог, что судьба накажет его при жизни. Не даром же именно сейчас приходит призрак прошлого. Кто-то сверху выжидал, мерил судьбоносными шагами, чтобы Родных пришла сейчас. Только Волков точно не знал наказание ли это? Может кто-то дал ему возможность искупить всю кровь на его руках, получить освобождение души и снятие груза, в котором полным-полно ответственности и вины. Может быть, это единственный шанс на прощение, ведь он «Медведю» обещал, что сбережет. Как Артем смотрит на него сверху? Как именно сейчас ругает? Может появление Маши — стук в дверь. Может уже пора начинать замаливать грехи? Или хотя бы вымолить у одного человека прощение? Столько вопросов ютилось в голове, словно осиное гнездо. И все они до нестерпимой боли жалят прямо в нутро. У Волкова душа вся и так воспаленная, нет живого места, до неё нельзя дотронуться, даже самому, чтобы просто обработать. Нет. Не получается и остается только ждать, когда опухоли станут меньше, не будут так болеть, и с горечью на языке ждать нового роя. Но на реабилитации психотерапевт говорил, что у Волкова не обязано болеть за других, то что это не его война, а Олег просто выполнял приказ. И ещё доктор осознано просил Волкова рассказывать кому-то, но выплывал ещё один вопрос вместе с едкой ухмылкой «А кому рассказывать-то?» Он, отворачивая голову и сжимая зубы, давился собственным вздохом безысходности. Олег полжизни одинок, и он в этом никого не винил. Но у него есть один человек. Единственный, кто хоть что-то сможет выслушать, наверное, даже помочь. Серый всегда же был рядом, да только не легче от этого. Если уж сегодня — день, когда все встает на свои места, то пусть так и будет. Волков устал сопротивляться судьбе, кажется, он уже готов на всё, лишь бы не чувствовать гнетущего, тянущего вниз, балласта. Наверное, поэтому Волк поднимается рывком, в последний раз смотрит на фотографию в руке, криво и изнеможенно улыбаясь. Сжимает кулак вместе с фотографией, аккуратно, боясь помять. И понимает, что таковы последствия его жизни, той, что проживал будто бы не он, и сейчас есть шанс русло течения поменять, выстроить дамбу между тем, что было, и тем, что он может сделать для себя, поплыв по новому курсу. Впервые за четыре часа Олег выходит из комнаты, проходит на кухню, не замечая трепыхающиеся в какой-то тревоге голубые глаза Серого, выпивает залпом стакан воды и резко обрывает молчание между ними. То, что было с самой Венеции, и буквальное молчание сейчас: — Надо кое-что обсудить, — в ответ Разум поднимает на него озадаченный взгляд, но продолжает слушать — Я не просто так обращал внимание на фамилию девчонки, которую ты хочешь завербовать. — Чего? — из-за того, что Волков говорит спокойно, Сергей сразу влился в диалог. — Того, Серый, — карие глаза не смотрят на человека визави. Олег отворачивается, пытается занять зрачок разглядыванием чего-то другого: воды в кувшине, старых магнитов на холодильнике, что угодно лишь бы Разум не прочитал его, а он ведь это искусно умеет — Она — дочь одного из моих сослуживцев в спецотряде. — Ты, — чуть заикаясь, говорил Сережа, потому что догадывался, о чем шла речь — Ты про Перун говоришь? — Да, — Волче сглотнул собравшуюся во рту жидкость — Её отец был моим хорошим товарищем. Считай, старшим братом. Вот, — мужчина протянул фотографию Разумовскому с видом нашкодившего щенка. — Ты поэтому не выходил так долго? — с особым трепетом и трясущимися руками рыжий принял предмет из ладоней. — Угу, — одним лишь звуком произнес Олег, запрокидывая голову к потолку. — Ты думаешь, это станет проблемой? — Серега фотку крутит-вертит, пальцами бережно потирает, задавая вопросы совершенно в них не вникая. — Только, если моей личной. Но мы обязаны её взять. — Что? — свои суетливые действия Разумовский остановил, теперь просто таращась на друга. — Перед каждой вылазкой её отец брал с меня слово, что я сберегу его семью, даже после смерти, — рука Волкова рефлекторно сжалась в кулак, заставляя пусть и через боль, говорить — Как ты думаешь, я сберег, раз всё так получается? — Нет, — Сережа заключил будто для себя, потому что уверовал в то, что Волков и так знал ответ. — Вот и ответ. Но я не знаю, как я буду смотреть ей в глаза и не пытаться рассмотреть человека, который умер по моей вине. Человека, которому я давал обещание их всех сохранить. Черт — Волчьи глаза потухли, на нижней слизистой опять стали предательски собираться слезы, а Олег дышал точно в сердечном приступе, только говоря: «Да что же такое-то?» Пальцы надавили на верхние веки до фиолетовых пятен, будто кожей, пытаясь, впитать влагу. — Нам остается, лишь надеяться, Олег…