Сны и видения Фирузе

В том, что все люди братья, труднее всего убедить своих ближайших родственников, когда обращаешься к ним за помощью. Борис Крутиер.

      Золотистый диск солнца уже давно пригревал землю, расползаясь нежными лучами тепла по всему Стамбулу. Юные листья, ещё не совсем осмелевшие после морозной зимы, робко тянулись ему навстречу, радостно перешёптываясь на ветвях высоких деревьев. Почва, что служила приютом для корней величественных великанов, медленно оттаивала, возвращая спящую природу к жизни, холодный воздух уступил под натиском весеннего ветра, несущего с юга безмятежные облака. Небо как некогда радовало глаз своей чистотой, прочерчивая над землёй полосы раннего восхода и позднего заката. Сквозь прозрачное стекло его лазурной синевы просвечивал солнечный свет, становясь ещё ярче и плотнее. Дворцовый сад снова зацвёл и заблагоухал ароматными цветами, вылезающими из тени морозов в новой красоте. Переродились с наступлением весны и обитатели Дворца Топкапы, сердца некоторых оттаяли и снова забились жизнью, насыщая душу и тело необъяснимой радостью.       Не было большего счастья для Фирузе, чем сидеть целыми днями в своих покоях, вглядываясь в тёмные глаза своей новорождённой малышки. Её появление на свет в конце суровых зимних дней знаменовало для госпожи новое начало. Девочка, словно глоток свежего воздуха, наполнила её лёгкие запахами давно потерянной жизни, оставила на губах следы счастливых солёных слёз и едва уловимого, но с каждым мгновение всё более ощутимого привкуса блажённого счастья. В груди Фирузе снова встрепенулось сердце, она снова смогла улыбаться и плакать от радости, она снова почувствовала тепло крохотного детского тела, вдохнула ни с чем не сравнимый аромат своего ребёнка, что вернул её к жизни. Она будто пробудилась от долгого кошмарного сна, полного одиночества и пустоты. Внутри неё вновь расцвели любовь и нежность, частичка её души отныне принадлежала её дочери, посланной в грешный мир самим Аллахом как вознаграждение за страдания и терпение.       Зульфия – так они её назвали. Едва малышка открыла глаза, как Фирузе сразу поняла, что дочь больше похожа на мать. От великого отца у неё остались разве что цвет с детства кудрявых волос и ярко выраженная линия подбородка, а вот глазами она полностью пошла в Фирузе. Качая и убаюкивая на руках лёгкое тело дочери, госпожа словно видела в её выразительных глазах отражение самой себя. Уже сейчас в малышке чувствовался упрямый и вредный характер, когда она требовательно кричала, подзывая мать, и не успокаивалась, пока взрослые не делали то, что она просила. Фирузе не могла на любоваться на это маленькое чудо, не уставая благодарить Аллаха за то, что дал ей возможность снова стать матерью. Пусть это был не шехзаде, но госпожа давно уже перестала гнаться за властью. Теперь главным для неё было и оставалось здоровье и счастье Зульфии, которую она поклялась беречь всеми силами, не щадя жизни.       Солнечный свет пролился в покои, прорезав царившее в воздухе спокойствие. Фирузе сощурилась, проследив взглядом за причудливыми бликами на полу, и продолжила напевать колыбельную для дочери, мерно сопящей у неё на руках. Она бережно прижимала сокровище к своей груди, не чувствуя усталости в мышцах, и порой наклонялась, целуя малышку в маленький нежный лобик. Зульфия заворочилась, недовольно заворчав, и Фирузе не сдержала ласковой улыбки, едва не пробившей её до слёз умиления. Сердце защемило, но не от тоски и боли, а от счастья и бесконечной любви, что пылали жарким огнём внутри неё. Время от времени, глядя на свою дочь, Фирузе с горечью вспоминала Мехмеда, хотя со дня его смерти прошёл целый год. Не было ни дня, чтобы она не молилась о его благополучии в ином мире, не думала о нём и не просила его защитить сестрёнку. Фирузе берегла Зульфию всеми силами, не доверяя её никому, кроме верных служанок, и с нетерпением ждала, когда малышка подрастёт, и госпожа сможет увидеть её поразительное сходство с собой в молодости.       Единственное, о чём Фирузе хотела бы забыть навсегда, была её миссия, на исполнение которой она потратила уже восемь лет. При одном упоминании в мыслях о своём решении убить Сулеймана внушала Фирузе ужас и отвращение, превращаясь особенно тёмными ночами в кошмарные сны. Просыпаясь при равнодушном свете бледной луны, Фирузе в задумчивости выходила на террасу, чтобы успокоиться и подышать. В такие моменты её тело покрывалось холодным потом и мурашками озноба, заставляющего сердце и дыхание дрожать в непроглядной темноте. Фирузе постепенно приходила в себя, напоминая своему воображению, что это всего лишь сон, но где-то на подкорке сознания понимала, что дальше так продолжаться не может. Она попала во Дворец, чтобы убить, а не родить падишаху любимых детей. Что сделает Тахмасп, если узнает, что она, член Династии Сефевидов, позорно струсила?       Первое время Фирузе каждый месяц писала брату письма, до смерти скучая по нему. Она писала о своём состоянии и о том, что ей удалось выяснить, наблюдая за Сулейманом, и с нетерпением ждала ответа. Однако с рождением Мехмеда эта переписка потеряла для неё всякий смысл. Стараясь возбудить в памяти лицо любимого брата, Фирузе с холодом в груди ловила себя на мысли, что почти его не помнит. На ум ей сразу приходил идеальный профиль Ибрагима с изогнутыми бровями, а от Тахмаспа осталась разве что тень, и та с каждым годом удалялась от Фирузе всё дальше и дальше. Временами она крутила в руках своё кольцо, и тогда воспоминания накрывали её с головой, утягивая в омут тоски и отчаяния. Она до сих пор любила Тахмаспа. Она всё ещё горела желанием исполнить свой долг ради него, но прекрасно знала, что уже поздно. Отныне Сулейман для неё больше, чем вражеский правитель. Он с первого дня стал ей другом, с которым Фирузе всегда могла разделить и ложе, и радость, и печаль. Она привязалась к бесстрашному сдержанному воину Ибрагиму, чьё присутствие, улыбка и косо брошенный взгляд прекрасных глаз заставляли её сердце заливаться сладостной трелью и тоскливо томиться в груди, не имея возможности стать ближе. Спрятав заранее приготовленный яд в самый дальний угол, Фирузе поклялась себе никогда больше не думать об этом.       Дверь без должного стука распахнулась, и на пороге возникла Нигяр калфа. Фирузе приосанилась, стараясь не потревожить спящую Зульфию, и ответила на вежливый поклон дружелюбный улыбкой. В руках калфы она успела заметить какой-то свёрток бумаги, и внутри неё сразу разгорелось любопытство.       – Доброго Вам утра, Фирузе Султан, – улыбнулась Нигяр, смело приближаясь к кровати Фирузе сбоку. Она заглянула на новорождённую малышку и ласково, но тихо засмеялась. – Как Зульфия? Ай, Аллах, какая же она прелестная!       Фирузе растрогано прикрыла веки, позволив Нигяр погладить дочь по головке.       – И тебе доброго утра, Нигяр калфа, – пропела она, ни на миг не переставая нянчить ребёнка. – Зульфия чувствует себя замечательно, Иншалла!       Нигяр почтительно склонила голову, пряча смущение, и снова с нескрываемой преданностью посмотрела на свою госпожу.       – Ты с новостями? – догадалась Фирузе, сгорая от нетерпения.       – Всё верно, моя госпожа, – отозвалась калфа и с этими словами протянула Фирузе тот самый свёрток старого пергамента. – Вам пришло письмо. От кого – неизвестно.       В груди Фирузе что-то всколыхнулось, стоило ей дослушать фразу. Пальцы закололо от любопытства, тело само собой бросило в жар, а в голове пульсировала тень от мысли, что это сообщение Тахмаспа, которому она на днях отправила новый доклад. Стараясь сохранять спокойствие и ни чем не выдавать своего нетерпения, Фирузе вручила Зульфию служанкам и потянулась за письмом.       Её руки коснулись шершавой бумаги, чей приятный шелест воспринимался на слух как настоящее наслаждение, в ноздри ударил запах остывших чернил и расплавленного сургуча, с помощью которого отправитель заботливо закрепил пергамент, скрывая содержание письма от посторонних глаз. Нигяр калфа удалилась, и Фирузе осталась в покоях одна, уже не сдерживая лёгкую волнительную дрожь в руках.       Стук крови в ушах на миг перекрыл собой плач проснувшийся Зульфии, в голове Фирузе ощутила странную тяжесть, перед глазами потемнело, а воздуха вдруг стало не хватать. Что это с ней? Неужели она в самом деле так ждала это письмо? Фирузе в спешке сломала сургуч, просыпав его на чистые постельные простыни, и холодными пальцами развернула бумагу, быстро пробежавшись глазами по тексту. Её сердце ёкнуло, когда она узнала изящный тонкий почерк брата, всегда любившего выводить над буквами разные точечки и завитки. Она невольно улыбнулась и позволила себе начать заново, с самого первого слова, всем своим существом погрузившись в чтение:       Даже звёздам, о которых ты говоришь, не вобрать в себя всю мою тоску, всю мою печаль, дорогое сокровище. Я смотрю на них каждую ночь, возносся молитву, но они остаются холодными и молчаливыми к моим мольбам. Ни свет дневного солнца, ни тень ночной луны не могут заменить мне твои глаза и напомнить их неповторимое свечение. Одному лишь ветру, которого прошу я передать тебе мой голос, известна моя боль и тяжесть вины на моих плечах, моя родная. Со слезами на глазах вспоминаю я тот день, когда не смог остановить твоё сердце. О, почему я не вырвал его из твоей груди и не оставил рядом с собой, чтобы слушать его трепет в одинокой тишине? Я злость свою заменяю на смирение, я надежду превращаю в веру, моя любовь крепнет, исцеляет тоску, спасает от страха и тревоги за твою юную душу, моя дорогая. Я ищу спасение в своих снах, жадно хватаясь за прошлое. Сколько лет уже я не видел твоего светлого лика? Сколько лет я живу в постоянном страхе за тебя? Живи, моя кровь! Мои глаза, моё дыхание и сердце моё навсегда в твоих тёплых ладонях! Ш. Т.       Две крупные слёзы упали на пергамент, смачивая чернила и бумагу. Фирузе уронила письмо себе на колени и тихо зарыдала, спрятав лицо руками. Горячие потоки её тоски по брату текли по её щекам, не желая останавливаться, судорожные всхлипы были чуть слышны, но внутри бушевал ураган. Она так давно не видела брата, не слышала его голос, не смотрела ему в глаза, что любое напоминание о нём причиняло невыносимую боль. Ей хотелось его обнять, чтобы он почувствовал, как сильно Фирузе скучает по нему и как сильно ей его не хватает.       Когда в груди сделалось тесно, а горло сдавило приступом неудержимого плача, Фирузе поднесла краешек письма к игривому пламени свечи, сжигая слова брата, как желала сжечь свои мысли и слёзы о нём. Бумага медленно тлела в её руках, осыпаясь на пол горсткой пепла, слёзы постепенно высыхали, но Фирузе ещё какое-то время не могла успокоиться, беззвучно всхлипывая и глотая подступающую горечь. Осознание того, что Тахмасп всё ещё любит и помнит её вселяло ей ещё большую боль и тоску, чем если бы она узнала, что брат уже давно забыл о её существовании.