Достаточно просто жить, чтобы быть любимым.
Но этих слов было недостаточно, дабы успокоить интерес дитя, ищущего способ приспособиться к новой жизни. Хоть в его понимании это и смотрится крайне жалко — орудие, потерявшее хозяина, предавшее его волю, теперь пыталось симулировать свободную, не зависящую от приказов жизнь. Он и вправду жаждал понять, почему обычное существование давало возможность чувствовать тепло по отношению к себе. Почему для одних нужно было рьяно доказывать свою значимость, а для кого-то хватало обычных слов? Слова. Убийственное оружие в умелых руках. Даже просто правда или общеизвестные факты могут ранить наповал. Но особенно тягостно воспринимались те, что указывали на твою беспомощность. Для сян-шэна Чжун Ли это были слова о невозможности взять опекунство над ребёнком до тридцати. Ему было только двадцать восемь. Впереди ожидание длинною в два года, которое он будет всячески скрашивать недолгосрочной компанией юного создания. Он постарается заполнить опустошенное сознание пожирателя чем-то ярким, приятным, чтобы перекрыть старые душевные раны, свои и непосредственно его. Когда придет время, он расскажет о своих намерениях забрать мальчика, но пока он воздержится от лишних обещаний, во имя исполнить прошлые из них. Цветы, новые встречи, разговоры, — пока их не будет достаточно, — для того, чтобы Алатус ощущал себя непринуждённее, не принимал Чжун Ли новым хозяином, не искал от него приказов, не прибегал к старым методам исцеления чуждых душ, сян-шэн не обмолвится о сроке, когда он сможет предложить Алатусу присоединиться к нему. На данный момент им достаточно сухих разговоров, кратких часов вместе под надзором воспитателей детского дома и таких же непродолжительных вне. К тому же для них двоих два года — это не столь долгий срок. Ранее каждый из них предвкушал что-то, поэтому они смогут подождать еще.***
Подпространство. Оно продолжало цвести, приобретая всевозможные оттенки, которые до сих пор оставались за гранью. Цветы в Пустоши перестали разрастаться, их количество сошло на привычные два-три бутона белых лилий, прораставших из-за присутствия Моракса. Юное создание не представляло, с чем могло быть связанно всеобщее поглощение части этого мира в убаюкивающий хладный мрак. Такие изменения ничуть не пугали его, в них он находил внутреннее умиротворение и спокойствие. Такая же спокойная реакция была и у Моракса: он ничего не говорил на этот счет, продолжал прогуливаться с пожирателем вдоль блеклой границы света и тьмы, безустанно выслушивал рассказы о мире извне и лишь однажды решил поделиться с захватившим его голову обрывком воспоминаний. — Мне кажется, я начал что-то вспоминать. Нескрываемо удивленный Алатус подсел ближе, собираясь выслушать рассказ, имеющий возможность стать ключом к разгадке происхождения Моракса — довольно занятная, открывающая глаза на некоторые аспекты внутреннего мира история. Но собеседник поспешил умерить завышенные ожидания пожирателя: — Не думай, что смогу многое рассказать. Я вспомнил пустошь, сильно отличающуюся от привычной нам с тобой. На немой вопрос детских глаз сразу же последовал ответ: — Не было ни границы света, ни постоянно цветущих лилий. Вся округа, за исключением пары островков, была под водой, — мужчина умолк, размышляя, следует ли добавить незначительную деталь в своего рода отчет. Он перевел взгляд на Алатуса и окончил свое оповещение. — Также я отчётливо помню игру на флейте. Немного растерянное от такого краткого изложения мальчишеское лицо чуть нахмурилось, придавая его обладателю особую очаровательность. — Это все? Голос не звучал разочарованным. Но, как ни странно, Алатусу впервые за долгое время предоставлялась возможность узнать гораздо больше о сердечном приятеле, отчего он безцеремонно хватался за суть, желая понять все из сказанного. В последствии чего голос был не сдержанно эмоциональным. — Но как вы поняли,что то место — Пустошь? И когда именно воспоминания стали возвращаться? Моракс поправил края одежды, слегка хмурясь. О чем-то ненадолго задумавшись, он оповестил: — Сам не понимаю, как узнал ее в воспоминаниях, — притихнув на пару мгновений продолжил. — Ничего другого кроме этого места я не знал, и разумно предположить, что то, что я видел, — была именно она. А проблески в памяти появились, когда Пустошь приняла былые очертания. Последние слова резанули по ушам Алатуса, перехватывая его дыхание. Он заприметил для себя лишь их, после в неестественно грубой форме уточняя: — Вновь покрылась мраком? Не осознавая причину резкой вспыльчивости по отношению к сказанному, он постарался быстро успокоиться, сжав подол своих одеяний, что в действительности остудило его пар и заставило виновато бросить взгляд на спокойного Моракса. Как всегда, он не винил мальчика в проявлении чуждых и позабытых эмоций. Чаще всего он никак не реагировал, лишь мягко трепал того по волосам, бесшумно проговаривая «это нормально». Вступал на хрупкую дорожку, разговор на щепетильные темы, крайне редко, по мимолётному желанию Алатуса, из уст которого вырывалось нечто важное, но тут же меркло, перетекая в совершенно иную тему. — Именно так. Но только этот мрак в корне отличается от того, что тут было ранее.«А ведь и правда».
Уже полностью остывший пожиратель взялся трезво рассуждать об изменениях, произошедших в подпространстве. Самым главным вопросом было: что именно искажало мир? Предположений несколько. Первое — непосредственно сам Алатус и его душевное состояние. Когда он был спокоен или радостен — Пустошь покрывалась цветами, но когда зол или опечален — цветы исчезали, а мрак сгущался. Но почему-то в последний год, когда все, по мнению Алатуса, улучшалось, его внутренний мир блек. Второе — все зависело от Моракса, его чувств и ощущений. Третьим, самым маловероятным предположением, было то, что Пустошь жила по своей собственной воле, никому не подчиняясь, творила порядки и буйствовала в смятении прошедших дней. Тогда выходило, что внутренний мир вовсе не его творение, а нечто извне, заточившее в себе его разум и духовное тело. Нужно было каким-то образом проверить все три гипотезы. Пожирателя из мимолетных рассуждений выбил тихий глубокий голос Моракса, косвенно подтверждая одну из них. — Я думаю, Пустошь была создана кем-то не просто так… От таких заявлений мальчик неосознанно приподнял брови. Мужчина не продолжил свою мысль, мягко взглянув на Алатуса. Хоть тьма и окружала их двоих, они прекрасно видели глаза друг друга. Усмирившие в себе душу тигра непринужденно взирали на опустошенную оболочку янтарей. — Что?... Моракс, почему ты… вы говорите, что это место кто-то создал? Вы что-то знаете? Вы вспомнили что-нибудь еще? Собеседник отрицательно покачал головой. — Нет, я больше ничего не вспомнил и знаю столько же, сколько и ты. У меня была лишь догадка, отчего Пустошь стала меняться. — И отчего же? — Возможно, она не подвластна нам, и ей управляет кто-то еще. А, может, она действует по собственной воле.«Кто-то еще… И кто это мог быть?»
Эти вопросы остались неозвученными. Остаток положенного времени во внутреннем мире пожиратель провел в молчании, мысленно продолжая мусолить данную тему. Но пробил час, и он ощутил потребность возвращаться в реалии, где его ждали живые люди и господин Чжун Ли. Распрощавшись кивком с Мораксом, мальчик лег на пропитанную запахами цветов траву и закрыл глаза. Где-то на периферии сознания, когда Алатуса собирался просыпаться, до него донеслись едва слышные обрывки фраз: — …возможно, скоро придет твоё время, и Пустошь покажет забытую явь.***
В один из блеклых дней ожиданий Алатуса оповестили о прибытии долгожданного человека. Сердце затрепетало, и на постоянно безэмоциональном мальчишеском лице образовалась легкая, практически неуловимая улыбка. Воспитательница, заметив такое незначительное изменение, радостно хлопнула в ладоши. Она сама по поведению напоминала пожирателю большого ребенка, искренне радующегося любой мелочи, повстречавшейся ей на пути. Он находил это от малой части обаятельным. Добрая женщина старалась для него и остальных детей в этом частном детском доме и была чем-то сродни старшей сестры. Несколько других воспитателей не так сильно отпечатались в его памяти, по стечению времени явно забудутся, ничего не оставляя позади себя. Но а сейчас воспитательница провожала мальчика к уже ждавшему у порога здания человеку. Сдерживая рвение подбежать к молодому господину, Алатус безмолвно ускорил шаг. Возникшая в его сердце привязанность порой заставляла забывать о былых учениях. Сам он словно прелестный цветок расцветал в предвкушении разделить минуты подле подобного Мораксу. Еще непонятное для него чувство невыразительно играло в закоулках разума. Приветствие, молчание, привычный путь для недолгой прогулки — все это стало крупицей, позволяющей застелить бездну внутри обоих сердец. Все это было продолжением тернистого пути сквозь колючие кустарники, через которые каждому из них придётся пробираться самостоятельно. Но в этот миг они были вместе, были способны облегчить бренность, разделив ее на двоих. Не зная, о чем поговорить, Алатус решил поднять щепетильную тему, преодолевая собравшуюся горечь во рту. Тихий вздох, и по накатной вопросы чистым водопадом полились из его уст. — Господин Чжун Ли, вы не знаете, что произошло с Куан Го, моим…? — закончить фразу не удается. Она тонет в пучине недосказанности, потому что Алатус не может подобрать слов, дабы окрестить принадлежность этого юноши к нему. Кем они были друг для друга? Старший брат, приятель, друг? Язык не поворачивался назвать ничего из вышеперечисленного, ведь он не имел права на это. Отныне, предоставь им возможность встретиться, он будет не достоин даже украдкой взглянуть на этого человека. Заметив угнетающую Алатуса тишину и его чересчур побледневшее лицо, Чжун Ли спохватился ответить, косвенно отвлекая младшего от бесчисленных голосов. — Знаю. У него сейчас все хорошо — семья крайне радостно восприняла его возвращение. Мать долго плакала, стоя на коленях, обнимая его. Отец обошелся парой теплых слов, — Чжун Ли продолжал наблюдать за младшим, дожидаясь, когда ему станет лучше. Заметив внимательные, улавливающие все произнесенное им глаза, он бесшумно облегчённо выдохнул, заключив: — Ему там были рады. — Это просто замечательно. Этого хватило. И Алатус больше не так сильно грезил о возвращении к поднятой им темы. Чуть позже, когда он будет готов, он вновь вернется к истокам. Пройдясь по аллее, застеленной опавшей листвой, подобный Мораксу решил остановиться около небольшого пруда. Сложив руки за спину, мужчина искоса глядел на худую фигуру в сером пальто, мимолетно подмечая для себя сходства с кое-кем. Прочистив горло, мужчина приглушенно задал вопрос: — Чего бы ты хотел, Алатус? Почему-то вопрос Чжун Ли отозвался в голове пожирателя совершенной иной интонацией, многократно раз повторяясь, после безъявственно затихая. По телу пробежался рой мурашек. Незнакомое ранее чувство дежавю без остатка окутало в себя, что-то нашептывая, показывая, приподнимая вуаль света в кромешной темноте. — Все в порядке? Обеспокоенный Чжун Ли мягко потрепал мальчика по волосам, заставляя того прийти в себя. Янтарные глаза второго уставились на большую руку, накрывающую его голову. Своими ручонками пожиратель ловко выпутался из нежной хватки, вызывая у старшего легкую улыбку. — Я в порядке, — секундное молчание, — но вы можете повторить свой вопрос? — Конечно. Я спросил, чего бы ты хотел от меня в подарок. Уже более подробно и четко выразился старший. Отчего-то при виде этого ребенка он переставал обдумывать все на шаг вперед, оставаясь на равных, получая новый опыт в соответствии с ним. — Подарок?... Внутри Алатус был искренне изумлен и поражен, но внешне он спокоен, и словно тот все еще был в подпространстве, рядом с давним приятелем, его брови едва заметно приподнялись. — У меня всего в достатке и мне ничего не требуется, господин Чжун Ли. Странное заявление со стороны ребенка, не имеющего у себя ничего, кроме дорогих и близких сердцу друзей, звучало искренне, поэтому на губах от подобного заиграла широкая улыбка. Он вновь попытался прикоснуться к его волосам, но резко остановился, вспомнив про только что сбежавшего от этого действия младшего. Его руки вновь оказались замкнутыми в замок за спиной. Алатус заметил это и внутренне сжался, не понимая причину отрешенности Чжун Ли. — Но все же… — в последний раз обратился старший к младшему, когда они вернулись к входу в частный детский дом. — Мне хотелось бы порадовать тебя. Последние слова тягучим сладким медом заволокли душу Алатуса, и он, не желая огорчать господина, действующего во благо, ответил: — Вы и так дарите мне счастье своим присутствием, — излишние слова, безвольно вырвавшиеся из его рта стали завязкой для дальнейших. — Но если вы так сильно хотите мне что-то подарить, то прошу дать мне немного времени. На этом они и распрощались. Один вернулся в обжигающее холодом ожидание, а другой в молчаливое воспоминание о былых днях.***
Кровь. Крик. Стоны. Он видит израненные души людей, у которых ранее пожирал сны. Раз за разом он проживает все то, что они испытывали за короткий промежуток кошмара. Он слышит, видит, чувствует и понимает — отсюда не убежать. Нет возможности вырваться от возложенных на него обязательств. Те люди уже не смогут причинить ему вред. Но их влияние будет воздействовать на него всю жизнь. Одним из таких последствий были непрекращающиеся выкрики его имени. — Алатус… — Алатус…! — Алатус! Голоса взывали к нему, требуя чего-то. Сам он покрылся холодным потом, сильно морща лоб. Во что могло излиться потаенное долгие годы чувство? Алатус и сам этого не знал. Обрывки памяти сплетались, даруя давно позабытые образы дорогих людей и живописных мест. Красочно плясали во вновь упокоенном смиренным бременем сердце, отблескивали в отдаленных осколках разума былыми горечами и малыми радостями, стараясь разжечь потухшее пламя, полностью вернутся к своему хозяину. Они искали отклик, но никак не находили. Еще не время для него все вспоминать, вновь огорчаться, смиряться, биться с самим собой, выживать, иметь одну лишь цель в жизни — вернуть долг, за который он будет вольно расплачиваться все свое существование. — Сяо, пришло время тебе открыть глаза. Знакомый голос разносится откуда-то издалека, в недосягаемости и в то же время чрезмерной близости к Алатусу. Тихий шелест тростников, трепет трав, едва слышное, позабытое пение птиц — чуждые и одновременно знакомые звуки окружали истинное тело. От такого переизбытка новых красок голова слегка закружилась. Отчего-то мальчик не ставил себе вопросов о местонахождении, причинах прибытия сюда и не задумывался о много чем другом, не считая это всё нужным. Здесь он был другим. Даже тело ощущалось слегка по-другому, и сковывающие шею руки исчезли. Решаясь в конце концов подняться, Адепт задал приглушенный вопрос: — Как же долго я спал? В одиноком пейзаже прозрачных вод ему не было суждено услышать ответ. Тростниковые Острова именно так представлялись забредшим сюда странникам и величественным адептам давным-давно: едва наполненные живностью, застеленные растительностью, имеющие несколько валунов около берегов, опустошённые от былых сражений, но не теряющие первобытную красоту дикого, не тронутого места. Здесь зачастую вопрошающие сами находили ответы в своих мыслях, именно поэтому юный Якша скрыто ото всех облюбовал для себя былую Пустошь. Слышатся шаги. Легкая, но уверенная походка дает понять — не требуется доставать оружие и проливать вражескую кровь. Ведь существо, коему они принадлежали, являлось сторонником поспешных деяний. — Господин Моракс. Юноша склоняет голову, собираясь встать на колено перед божеством, но тот его останавливает. Подчиненный повинуется, обращая взор на человека перед ним. Высокий мужчина, облаченный в белоснежные одежды был сродни мессии, что на самом деле и было так. — Ты вернулся. Слова звучат горестно-радостно, неся за собой нечто тягостное, непонятное для Алатуса, но ясное, как стеклышко для Сяо. Мужчина тихо вздыхает, преодолевая краткое расстояние между ними. Последующее сказанное заставляет сердце сжаться, а после забиться в агонии: — Рад тебя видеть, Сяо. Добро пожаловать домой. Только после этого юноша замечает изрядно подуставшее и измученное лицо своего господина, по-тёплому растянувшиеся в улыбке сухие губы и безнадежно хранящие былой свет янтарные глаза. Вся серьёзность, свойственная Мораксу, была где-то утеряна или же глубоко спрятана. Прямо сейчас перед ним он оголял свою душу, не стесняясь выдавать накопившуюся за долгие столетия ожидание отчаянность. Алатус не мог ничего сделать или понять. Ему были сокрыты намерения его божества, но это совершенно не пугало. Единственное, о чем он решил задуматься, было то, что «Сяо» — это его имя. Имя, данное в знак освобождения, несущее в себе новую жизнь и веру. Данное величественным существом перед ним, что было чем-то измождённо. Холодная слеза оросила бледные щеки. Непонимающий, почему он плачет, юноша поспешил смахнуть мокроту. Но это не помогло. Одна за другой, не прекращаясь, нарастающим градом они стали застилать его глаза. Обескураженный, он постарался отвернуться, чтобы не выставить себя посмешищем перед господином. Но Моракс подошел еще ближе, накрывая своей теплой ладонью его глаза. В отличие от Якши ему были открыты все тайны израненной души, поэтому без слов он приобнял его, не выжидая ничего, коснулся губами открытого лба. Сяо в свою очередь бесцеремонно схватился за предплечье господина, сжимая в руках ткань белесого одеяния. А слезы все омывали его лицо, не смея прекращаться. Они несли в себе большую боль, которую не скоро, но через какое-то время Алатус познает на себе.***
Именно этой жизни ему и не хватало. Имя. Проснувшись в одну из ночей от буйствующего кошмара, Алатус отчетливо запомнил чье-то имя, по которому его кто-то звал. Голос был до боли знаком. Но как он ни пытался, совсем не мог вспомнить, кому принадлежало это имя, и кто именно его звал. Лишь маленький отрывок: откуда-то извне, из непостижимой дали звучали неразборчивые краткие фразы. Закрыв лицо руками, в кромешной темноте, под стуки проливного дождя, он вслушивался в обрывистый диалог. Глубокий мужской голос что-то предлагал, рассказывал и вопрошал. Поначалу собеседник молчал, но в конце концов дал свой ответ, и странное наваждение прекратилось. Но Аалтус продолжал слушать, в этот раз как капля за каплей разбивались об карниз, звонко отбиваясь в его голове. Казалось, что дождь по слогам произносит его имя. В последствии чего шум стал чрезмерно громким, и он закрыл уши руками. Но от этого было не возможно убежать. Была ли нужда прикрываться чужим именем? Прятаться за ним от пропащего прошлого, норовившего утопить в себе, смеющего раз за разом напоминать о худых руках на его шее, что все еще оставались там, о притворстве, лживом непринужденном отношении к господину Чжун Ли, о внутренних убеждениях, что с ним все хорошо, что он смог выбраться из затхлой коморки и выглянул на свет, о безжалостном обществе, чей частью он успел стать, что покинув его, он стал кем-то другим. В его голове все еще были заложены правила, которые он пытался соблюдать даже здесь, среди равных нему. В коморке он самостоятельно запирался на ключ. И в душе у него было все вовсе не беззаботно и хорошо. Он убивался, когда в голове мелькали неозвученные, похороненные в себе просьбы для Чжун Ли стать его новым хозяином, направлять, говорить, что и как делать, наставлять, а не давать свободу выбора, из-за которой ребенок не знал, как правильно поступить. «Безвольное орудие без хозяина», — последнее услышанное от госпожи. И Алатус был согласен с этим, он все еще оставался именно им. Ему было очень сложно преодолеть все эти чувства, и он хотел спрятаться. Постоянный ком в горле, неутихающие голоса, боль во всем теле после пробуждения, множество рук, тянущихся к нему — ничего не пропало. Все вокруг поменялось, кроме него самого. Он оставался прежним. Все также по ночам дрожащими руками он хватался за одежду и прерывисто дышал, пытаясь успокоиться, обливался холодным потом, обкусывал нежные губы. Видения не покинули его и приходили, напоминая о себе душераздирающими криками. Не сбежать. От самого себя не сбежать и никуда не деться. Можно притвориться, проигнорировать, подавить и прикрыться. Заслонить себя от своего же «я». Но как это можно сделать. Можно утаиться, укрыться за тем, что сможет частично отмыть его от грязи и блуда прошлого, поможет отречься от прошлого и наконец-то позабыть его. Хоть Алатус знал, что это будет незначительным шагом и никогда полностью не укроет от голодных глаз, этот шаг будет знаменовать его волю. Он сам примет решение, как того желает подобный Мораксу, как того потаенно желал и он сам. Ведь только в новой жизни не будет удручающих кошмаров, только в ней он сможет прикоснуться к неведомому доселе счастью. И через прочную заслонку не протечёт ни одной капли, что будет выбивать его старое имя. — Сян-шэн, — детский голос чрезмерно тих, но полон уверенности, — вы спрашивали меня о том, что я хочу в подарок от вас. Обрадованный Чжун Ли обернулся к мальчику, слегка улыбнувшись: — Да, ты уже определился, что ты хочешь? — Имя, — кратко и сухо слышится из уст пожирателя. Неоднозначное желание вызывало смешанные чувства. Чжун Ли при новой встрече ожидал услышать от дитя что-то в роде «сходим в ботанический сад» или же «букет белых лилий». Но никак не столь серьёзную просьбу. — Ты уверен в этом? Лишь бросив на Алатуса взор можно было заметить, сколь решительным и пронзительным был его ясный взгляд. Мужчина никогда не видел его таким, поэтому не мог понять, не показалось ли ему. И нет, ему не показалось. Ответ пожирателя был четким и уверенным. Создавалось впечатление, что он долго размышлял на эту тему, она бескорыстно досаждала ему, и он в конце всего определившись, был полностью уверен в своих желаниях. Губы подобного Мораксу растянулись в мягкой улыбке, и он склонился к мальчику, нежно касаясь его волос. — Хорошо. Ты выбрал себе имя, или же предлагаешь мне дать тебе его? Недолго о чем-то рассуждая, все так же уверенно младший заявил: — Я хотел бы, чтобы вы дали мне его. На этих словах рука Чжун Ли замерла, прекращая трепать мягкие локоны темных волос. — Тогда… Сяо. В легендах другого мира так звали тёмного духа, которому пришлось вытерпеть множество страданий в мире смертных. Я думаю, оно тебе подойдёт.