but be the serpent under't

      Пол встретил неласково. Ударил по ногам, подкосились колени – он приземлился на ладони, и боль отозвалась в спине. Мутило. К саднящей коже горла изнутри поднималось содержимое желудка. Пришлось быстро, часто сглатывать, поднимаясь после падения под взглядом того, перед кем для полного позора не хватило разве что обмочиться.       В остальном они преуспели.       Взгляд Гриндевальда расшифровать не получалось: он небрежно оперся плечом о дверной косяк, наклонил голову и даже раздраженным не выглядел. Змея перед броском, крадущийся хищник, решивший поиграть с жертвой напоследок.       То, где они оказались, добавляло весомости этой версии. Гарри неуверенно встал, сцепив ладони, не в ледяной каменной камере с капающей водой, а в каком-то кабинете: в такие, безликие, с дорогой мебелью и стеллажами поблескивающих позолотой книг, он заглядывал не раз. Единственный выход – дверь темного дерева за спиной Гриндевальда. Вместо оконного света – настенные лампы, превращающие сцену в рваный, подрагивающий хаос. Или это мир так трясся перед глазами в такт его собственной дрожи.       Спрашивать: «а когда же пытки с кровопусканием?» – не хотелось. Мычать: «мы не собирались» – тоже: собирались, желали истово и отчаянно, и оправдывания прозвучат позорной корявой ложью.       Вышло тягостное молчание. Гриндевальд тем временем одним взглядом раскладывал его органы по ящикам стола: глядел так пристально и вдумчиво, что уткнуться в пол уже не получалось. Поэтому Гарри сосредоточился на тени от свечи на щеке. Различил глубокий, демонстративный вздох.       — Пороть в этом возрасте уже бесполезно, — рассудил Гриндевальд. — Чай.       Протолкнуть слова сквозь сжатое горло и сложно, и страшно:       — Не хотелось бы, спасибо, сэр.       — Это был не вопрос, — отреагировал Гриндевальд. — Садись.       Гарри обернулся. Комната оказалась просторнее, чем он ожидал: помимо пустого рабочего стола и аскетичного стула за ним у стеллажей в углу стояла пара кожаных кресел. Том всегда садился на такие царем на троне.       Не стоило думать в этом направлении. Грудь, и так скрученную страхом, кольнуло дополнительной порцией. Его утащили непонятно куда с обещанием продержать живым и целым до утра – драккл, как же много часов до этого утра, – а Том остался в столовой с разбитым окном, Жоэлем и Зоммером, которых терпеть не мог. Без палочки. Униженный, наверняка испуганный и совершенно точно злой. А ведь стоит оскользнуться на тропке нарочито вежливого общения – и у оппонентов палочки как раз есть.       Перечить сейчас – это подставлять их обоих в и так невозможно паршивой ситуации, поэтому Гарри послушно устроился в дальнем от выхода кресле, спиной к стеллажу с книгами на незнакомом – арабском?.. – языке. Кожа скрипнула. По диагонали, скрестив ноги, расположился Гриндевальд. Положил палочки на край столика между ними: все три, включая свою, непривычно светлую и узловатую. Сцепил пальцы замком.       Выглядел он так мирно, что поджилки тряслись. И молчал. Пугало больше угроз.       — Даже не буду спрашивать, как вам пришли в голову подобные глупости, — проговорил Гриндевальд, когда Гарри уже был близок к беспалочковой попытке врасти в материал кресла и слиться с ним. — Но я ожидал от вас лучшего.       Не хватало умения борзых виновато закладывать уши к самой шее. Гарри просто опустил глаза: подол рубашки уже измят, ткань штанов, как и всегда в таких ситуациях, интересна. Внутренний таймер пытки всё ещё дергался. Не может всё обойтись разговором и внушением. Не у этого человека.       Да и человека ли? Слишком правильные черты лица, слишком светлые глаза, слишком плавные движения – такое количество «слишком» казалось недостижимым, а жесты вроде вздохов и чаепитий – подделанными. За годы, проведенные с Томом, Гарри уже наловчился различать хорошие маски и редкую искренность за ними. За лицом Гриндевальда стояло что-то, с чем не хотелось бы связываться – но они сами призвали этого монстра вплотную к себе.       Гриндевальд отвлёкся, приказывая появившемуся в комнате эльфу подать чай, а Гарри казалось, что на него падает слюна оскалившегося зверя. Зверь зажал его в углу и влажно дышал над лицом. Ливрея эльфа о географическом расположении угла ничего не говорила: молочно-белая, намотанная на манер тоги, без эмблем. Всё ещё непонятно, где они.       Эльф исчез, а зверь остался. На этот раз першение в горле сдержать не удалось: кашель дернул за ребра, встал в глотке куриной костью.       Тонкие брови Гриндевальда дернулись к переносице, ладонь – к его палочке. Гарри тут же застыл всполошенным кроликом.       — Дыши, ребенок, — бросил Гриндевальд, на этот раз недовольно.       Дышать получалось даже слишком хорошо: так жадно глотал воздух, что становилось хуже. Уперся локтями в колени, закрылся руками. Смотреть в темноту было легче.       Тьма прояснилась: резко, против воли организма воображаемую кость выдернули из глотки, между сжимавшихся ребер поставили плотный упор. Сердце замедлилось. Чуть гудело в висках: последствие магического вмешательства.       Гарри не перестал прятаться в ладонях, когда услышал шорох и шаги: не знал, что он может случайно показать выражением лица. Вздрогнул, когда рук коснулись чужие пальцы.       Глаза Гриндевальда вблизи оказались разными: один совсем светлый, а второй с прожилками теней. Лицо – неестественным, без морщин, как у восковой куклы. А руки – теплыми, совсем без липкости фантомной крови. Он придерживал одно из запястий Гарри там, где заканчивалась манжета, и наклонился к нему.       — Это был урок ему, — проговорил Гриндевальд негромко, почти заговорщически. — А эта ночь – урок тебе. Понимаешь, почему?       Гарри кивнул, чтобы не позориться возможным срывом голоса.       — Расскажи.       Вот уж кому стоило пойти в преподаватели с вопросами, после которых мысли разлетались испуганными куропатками. Он бы с большим удовольствием отдал кусок кожи или какой-нибудь ненужный орган, чем произносить вслух неловкое, выдушенное обстоятельствами, еще вовсю ноющее.       Назвать происходящее – основа волшебства. Озвучить мысли – сделать случившееся еще более унизительно реальным. Случившимся с ними, необоснованно самоуверенными. Его пульс стрекотал под кончиками пальцев Гриндевальда: возможности извернуться не осталось.       — Потому что он промолчал, когда не должен был, — аккуратно произнёс слово за словом Гарри. — И я тоже промолчал.       По лицу патрона понял: не попал.       — Потому что вы до сих пор оборванцы на лондонских улицах, — разъяснил Гриндевальд. — Вдвоем против всех. Пара, знающая, как изменить мир и почему он так плох сейчас.       Он говорил то ли с терпеливым раздражением, с которым первокурсника учат не засовывать палочку куда попало, то ли с иронией.       — Наверняка думали, как выскользнуть из наших договоренностей, не так ли? — растянул губы Гриндевальд. На улыбку не походило: тонкий оскал.       Гарри мотнул головой: то ли «да никогда», то ли «конечно». Невесомый медальон у груди жег холодом.       — Только вот не ушли, — продолжил Гриндевальд. Просочиться спиной сквозь кресло не удалось. — Потому что умные. Сами видите, что нужны перемены. Что люди переходят со школьных скамей в кресла правительств, а ничего не меняется. Только почему-то всё ещё думаете, что можно закопать старые устои и не запачкаться в процессе.       — Не думаем, сэр, — неубедительно опроверг Гарри.       Вспомнил волосатые лодыжки, противно выскальзывающие из рук, кружащий голову грозовой воздух. Сейчас ощущался чужой парфюм: горьковатый, дразнящий запах. Ничего общего с грозой.       — Один из вас, может, и нет, — согласился Гриндевальд.       От укола хотелось съежиться, но не выдирать же руку.       — Проблема не в вашем вранье, — произнес Гриндевальд мягко и плавно, словно скальпелем вскрывал кору мозга. — А в ваших иллюзиях. Чем быстрее от них избавитесь, тем больше шансов, что останетесь живы. Том должен усвоить, где его нынешнее место – и принять это сам, не удрав на край света. Он талантливый мальчик, он может. А знаешь, что должен был понять ты много лет назад?       Глаза Гриндевальда были близко-близко, голос проникал через его же пальцы, прокрадывался под кожу, оседал в кровотоке.       — Что, сэр? — эхом отозвался Гарри.       — Ради тебя не принесут жертв, которые принес ты. Не стоит рассчитывать на единение душ и стремлений. Впрочем, юности присуще построение воздушных замков.       Гриндевальд отстранился на спасительный дюйм, позволяя наконец вдохнуть. Приложил к запястью, которое держал, кончик палочки, поднялся вверх по руке, остановился сразу за внутренней стороной локтя. Там под хлопком рубашки скручивался чернильный змей, о котором гипотетически знали только двое.       — Вижу, что фундамент уже построили, — хмыкнул Гриндевальд, разбивая гипотезу на острые, засевшие в слезных каналах осколки. — Может, и не удерет. Прятал ведь не один, не так ли?       Гарри беспомощно кивнул: куда уж тут дергаться или врать.       — Осторожнее с привязанностями, ребенок, — проговорил Гриндевальд. — Иногда последствия могут быть… удушающими.       Дешевый каламбур, но взгляд оставался серьезным – наверняка под предостережением лежало слоев пять глубоких смыслов. Гарри молча кивнул. Хотелось полежать в гробу или хотя бы запереться в туалете – по самой естественной из потребностей. Совсем не пить ещё один чай: в какой-то упущенный момент чашка возникла на столе. Почему-то одна, но с целой вазой посыпанного сахаром печенья.       Механический кивок собеседника удовлетворил.       — Подумай на досуге, — бросил Гриндевальд, поднимаясь из кресла.       Он подхватил две палочки со стола. Сердце екнуло от вида остролистного древка в чужой ладони. Махнул своей: пустое кресло сменило и материю, и форму, превратившись в подобие дивана и перегородив комнату по диагонали. После второго взмаха на диван упал плед. Третьего – в углу комнаты возникло ведро очевидного назначения.       — Часов здесь нет, не ищи, — снова перейдя на сухой тон, прокомментировал Гриндевальд. Продолжил перечислять указания: — Чай не остынет, выпьешь. Можешь брать книги. Из комнаты не выходить. Свет погаснет в полночь. Все понял?       Гарри снова кивнул.       — Поспи, — завершил Гриндевальд, не прибегая к бесполезным пожеланиям что доброй ночи, что хороших снов: какие уж тут сны.       Дверь за ним закрылась, щелкнул замок.

***

      Без часов и окон было невыносимо.       Сначала он сидел, поджав ноги и уткнувшись лбом в колени. Заземляло. Потом обхватил ноги руками и положил подбородок на сцепленные ладони. Дотянувшись, пробарабанил ногтями по столику незатейливую вальсовую мелодию. Добавил в нее частую дробь. Несколько раз сменил ритм, завершив траурным маршем. Вытянул ноги, снова подогнул. Попытался считать секунды: десять, сто, тысяча. Когда проговаривал про себя трехзначные числа, получалось дольше прошедшей секунды, так что вместо положенных почти семнадцати минут прошло… тридцать? Сорок?       Считать время осточертело, но, как только переставал внутренней скороговоркой называть цифры, кружащие в голове акулы мыслей начинали навязчиво покусывать. Из этого водоёма не выплыть: только переключиться на что-то. Например, книги в кабинете.       Ноги затекли, но стеллаж рядом с потенциально арабским, под которым он и скрючился, был полон латинских названий: далеко идти не пришлось. Вытащенным наугад сборником оказался «Pneumatologia occulta et vera» – но бумажные страницы испещрили немецкие буквы. Сквозь них продираться не хотелось. «Potiones Venenatae Antiquae» – спасибо, он сам себе ядовитое зелье, правда, не древнее. «Herbarium Venenatum Obscuritas» тоже не порадовал: хватило уже растений.       Наверное, читать и вовсе не было желания. Гарри не знал. Засунул книгу обратно, с трудом раздвинув соседние томики.       Снова сел, уже на пол возле кресла, откинув затылок к подлокотнику. Остекленная створка не закрытого шкафа преломляла свет. Если подставить ладонь и перебирать пальцами, то свечные огоньки, отразившиеся в стекле и мелькающие между пальцев, будут казаться мерцающими звездами – как на гобеленах в доме.       Не думать о доме и об оставшихся там не получалось.       И направление размышлений, и досуг для них Гриндевальд ему обеспечил. Или собственная глупость. Или всё-таки патрон. Безупречно определил, куда ударить, чтобы было даже больнее пальцев на горле.       Гарри не сомневался, что Том его ценит: предполагать иное было бы глупо. Они вросли друг в друга, переплелись нитями судьбы так, что самая толстая сейчас сдавливала его сердце и дергалась в переживаниях. Наверняка красная, окровавленная пройденным путем и полученными впечатлениями.       Нить тянулась далеко-далеко, он не знал, куда. Том сейчас мог развешивать органы Робера по яблоням – и Зоммер вряд ли будет мешать. Или стоять у утеса в сумерках. С чужим древком в руке, волосами, которые треплет ветер, свежей и ноющей раной на губе, десятками заклятий, осевшими плетениями перед ним – а многие они накладывали вдвоем, и для снятия тоже нужны были двое.       Мысли кружились в хаосе с ускорением, воссоздавая их расчеты и формулы заклятий. В одиночку сложно. Чужой палочкой – близко к «без шансов» даже с гениальностью Тома.       Всё равно достанет. Он сможет.       Но к чему была эта то ли попытка их рассорить, то ли предостережение?       Про то, через что пришлось пройти Гриндевальду и сквозь какие перипетии продраться, Гарри ни крылышка пикси не знал – разве что мог сделать вывод, что такую тьму, залегшую в радужках глаз, от благополучной жизни не обретают. Желание изменить мир, наверное, тоже. Холеные отпрыски влиятельных людей только в шестнадцать лет вскакивали на столы и размахивали руками под политические лозунги – после выпуска они усаживались в те же кабинеты, что и их старшие родственники до этого, а политическая система в целом не менялась. Всё ещё болото, на поверхности которого сезонно вырастал новый мох, то есть приходили к власти министры разных партий – но с одинаковыми решениями.       Был ли Гриндевальд в почти шестнадцать таким же? Выбрал ли кого-то, в ком потом так разочаровался, что раздавал туманные советы? Следовал или вел? Оставил или был оставлен? Почему решил, что в болото стоит бросить динамит? На каком этапе выбрал условно бескровный политический путь? Он способен и на массовое уничтожение, Гарри знал это, несмотря на теплый чай и оставленный на диване плед.       Тишина в комнате бесила. И собственное дыхание, едва слышное и глубокое. И свет. Но стоило закрыть глаза, и тут же мерещились другие: то неравномерно серые, то потемневшие синие. Пришлось смотреть на пятна свечей до рези и сухости глазных яблок.       В какой-то момент свет заменил мысли. В голове крутились обрывки рваных джазовых мелодий. Кажется, Гитлер не любит джаз: по ВВС часто включали. А Том любит. Однажды танцевал с кофейником под утреннее радио. Это воспоминание лежало в воображаемом альбоме «лучшие моменты».       Были и худшие, и их память тоже любезно подкинула. Благо – какой тут антоним? неблаго? – времени у него даже со слишком большим запасом.       Недомолвки, веселым тоном брошенная ложь, непонятные взгляды. Нежелание делиться своими планами или хотя бы вписывать в них Гарри – самого Гарри, а не помощника-марионетку с его именем, который сделает нужное, если подёргать за правильные ниточки.       Моменты, когда казалось, что ничего не выйдет. Секунды, когда Гарри ставил Тома выше всего на свете. Всё промежуточное. Были ли там мгновения, когда точно так же – выше всего – Том ставил Гарри?       Он утверждал, что да. Но лгал он естественнее дыхания. Гарри, впрочем, тоже. Они запутались в собственной лжи: миру, друг другу и даже, вероятно, себе.       Он его любил? Кто «он» и кто «его»? Можно ли назвать любовью промокшую от крови нить между душами? А утреннее переплетение холодных ног под одеялом? А то, о чём Гарри – был уверен, что и Том тоже, но опасался спросить – задумывался порой в утреннем душе?       Всё слишком сложно. Может, потому, что ему едва ли шестнадцать. Может, потому, что он на самом дне фекальной ямы с законченным придурком, к которому привязан прочнее сиамского близнеца. Хоть в этом не сомневался: какие бы чувства между ними не лежали, связь – почти физическая – так крепка, что без Тома он умрёт.       Умрёт ли Том в обратном случае? Стоит приставить палочку ко лбу, когда принесет кольцо. Если принесет. Когда. Если.       Драккл.       Он дотронулся до шеи: кожа всё ещё саднила. Протянул руку за чашкой. Хотелось бросить её в стену, да даже в стеллаж, но всё слишком серьёзно для подростковых жестов.       Чай действительно оказался теплым, но вкус не ощущался. Гарри отставил чашку, закатал рукав так, что обруч из ткани обхватывал плечо. Проследил пальцем линии уробороса. Татуировка оставалась просто чернилами в коже, побледневшими от времени чешуйками змеи вечности. Даже если бы Том был уже по уши в собственной крови, они находились слишком далеко друг от друга, чтобы почувствовать. И зеркало Гарри, разумеется, не забрал.       Уже ночь или ещё летние сумерки? Он был почти уверен, что стоит толкнуть дверь из комнаты – она откроется, предоставив возможность побродить по коридорам, – и мог поставить два комплекта органов, что делать этого не надо. Методы воспитания у Гриндевальда работали отлично. И пальцем сам не коснулся, а желание перечить отбило на десяток ближайших лет.       От того, что наказание получилось в какой-то мере справедливым, горечь не уменьшалась. Не надо было потакать Тому. Стоило помнить, что его ум работает в академической плоскости, а самоуверенностью можно надуть крупный воздушный шар, улетев на нём в грёзы о могуществе, или чего он там ещё хотел.       Мысли уходили на очередной круг бестолкового внутреннего монолога, полного риторических вопросов. Он завернулся в плед на диване, сжавшись в комок и сосредоточившись на горении ближайшей свечи: стеарин капал вниз, растворяясь в воздухе. Уснуть без шансов.

***

      Во сне он держал Тома над пропастью: не мог ни вытянуть на утес, ни разжать пальцы. Мир сжался до нескольких клочков: судорожная хватка на капюшоне, надсадный хрип, влажная пелена на глазах. Мерно щелкала стрелка огромного циферблата.

***

      Задыхаясь, проснулся. Ещё даже не погасли свечи. Нет и полуночи.       Ушел ли Зоммер? Что делает Робер? Не вызвали ли из отпуска Фишера, их няню, технически ответственную и за воспитание?       Плед сбился в ногах. Чай вкуснее не стал.       Он стал считать, сгибая пальцы: раз, два, три. Девятьсот шестьдесят пять, девятьсот шестьдесят шесть…

***

      Бежал по пустынным коридорам Хогвартса. Камень под ногами багровел и скользил: лужи крови. Ни человека, ни даже собственной тени, только кровь и исполосованные холсты портретов. Тикали невидимые часы.       Вместо моста-перехода – дыра в пропасть. Туда шагал Том. Гарри не успел, только беспомощно растопырил пальцы протянутой руки.       Прыгнул следом.

***

      Казалось, даже плед промок от его пота. Рубашка точно насквозь. Влажная ткань липла к коже, почему-то трясло от холода – или ужаса.       Свечи погасли. Ночь. То есть полночь. На столе в затхлом, полупустом коттедже уже лежит портал.       Сможет ли Том? Ему не надо преодолевать канал, лететь на другой конец света и проникать в скрытые уголки Хогвартса – на что, может, и рассчитывал Гриндевальд, озвучивая невыполнимое задание.       Но почти все заклинания были предусмотрены под двоих расшифровщиков. Редкий случай, когда Том поступился своей привычкой рассчитывать только на себя. Невыносимо неудачный момент, когда он остался один.       Гарри наощупь приложил пальцы к татуировке. Не раскатывал рукав обратно, плюнув на то, что полоса ткани неудобно сдавливала руку. Кожа была прохладной, ещё неприятно липкой. Никаких сигналов, позволяющих отследить друг друга. Сам же ограничивал такие штуки в расчётах, не желая полного контроля.       Он закрыл глаза руками, хоть и лежал в темноте.

***

      В какой-то момент он заплакал. Потом перестал. Ныло в висках, приходилось шмыгать сопливым носом: салфетки достать негде.

***

      По закону подлости Том придет через пять минут после восьми, когда от Гарри останутся ошмётки органов. Или всхлипывающий эмбрион без воли и памяти.       Перестать катастрофизировать было сложно. Гриндевальд знал, кого и чем наказать. Лучше бы действительно вернул розги с линейками, или что там в его времена было, чем неловко-унизительные попытки попасть в фестралом погрызенное ведро и ночь раздумий.       К утру из него можно будет вить веревки, даже не распуская предварительно на мышцы и сосуды. Эта мысль разозлила.       Тишина гудела между висками, не выкричать, не выплакать.

***

      Дверь открылась.       За ней стоял Игнатиус. Морщился, смотрел презрительно-злобно. Заслонял собой остальных друзей из гриффиндорской спальни, насупленных, скрестивших руки на груди. Открыл рот, спрашивая за всех:       — Как ты посмел?       Гарри проснулся, хватая ртом воздух.

***

      Дверь открылась.       Гарри не повернул голову: так и смотрел на пол, съежившись на диване и завернувшись в плед. Фантомный холод не отступал, мышцы по-настоящему затекли: последние… месяцы, наверное, он сидел, поджав ноги и обхватив ладонями ступни.       Кошмары и реальность слишком глубоко проросли друг в друга, чтобы он наскрёб силы их различать.       — Выходи, — прозвучало по-немецки. Голос был незнакомым.       Человек тоже. Смуглый, с нависшими веками и крысино-тонким носом, он стоял в мантии Жнеца со скинутым капюшоном и держал в ладони палочку.       Гарри не стал перечить. Поднял подбородок, поморщившись – затекла даже шея, – разогнул ноги. Шумно вдохнул, когда ступни закололо при прикосновении к полу. Почти тысячелетие по внутреннему календарю шнуровал ботинки, потом поднялся с дивана, пошатнувшись. Взгляд сопровождающего уже давно распял его на стене художественным набором выпотрошенных органов, но никаких понуканий не последовало.       Что ж, видимо, настало время «будет нехорошо». Гарри задрал подбородок повыше, шагая в дверной проём. Он виноват – с этим за ночь определился – и боится, но точно не случайного прислужника.       Они шли по коридорам замка-в-пустоте, узнаваемого с первого же промозглого сквозняка, встретившего за порогом. Сил хватало только смотреть на коротко стриженные волосы на затылке проводника. В боковом зрении мелькали неприятно похожие факелы, даже огонь на них дрожал одинаково: иллюзия. Весь этот замок в иллюзиях, и среди них идёт тот, кто себе больше всего их настроил.       К тому, кто одним щелчком, как карточный домик, разрушил.       Две величины встретились у кабинета, неприятно напоминающего об их первой встрече в этом замке – если не того же самого. Повороты коридоров были похожи.       Провожающий остался вместе с двумя Жнецами, застывшими у стен. Гриндевальд шел навстречу, повернув голову к Зоммеру и быстро выговаривая что-то по-немецки. Оба были во вчерашней одежде. Гарри замешкался на ходу, затормозил.       В ладони Зоммера лежали обе палочки, остролистовая и тисовая. В руках Гриндевальда блеснул в свете факела перстень – тот самый.       — Шесть утра, — милостиво бросил Гриндевальд вместо приветствия, смерив его непонятно-задумчивым взглядом. Толкнул дверь кабинета, махнув рукой: заходи.       От облегчения подкашивались колени, но взгляды – Жнецы, Гриндевальд, рассматривающий его с еще более непонятным интересом Зоммер – давали опору. Не здесь. Не сейчас.       Кабинет оказался тем же, на этот раз с единственным стулом у длинного стола. На фоне стрельчатого окна с тусклым светом стоял Фишер. Рукой он придерживал плечо сидевшего Тома.       Серо-бледного, с засохшей кровью на подбородке и ладонью в плошке с тёмным зельем Тома, почему-то с закрытыми глазами – всё равно видно, что покрасневше-опухшими.       Фишер выглядел злым. Том казался мёртвым. Увиденное ударило под дых: Гарри шумно вдохнул, останавливаясь. Сзади хмыкнули. Пришлось шагнуть вперёд. Мир расплывался в нереальности.       Том вздрогнул от звука, повернул голову, дёрнув бледными губами, открыл глаза.       Гарри отшатнулся от темной склеры в них.