but be the serpent under't

      Утёс облизывали волны. Масса воды – море? океан? конца не видно – разбивалась о камень, осыпалась мелкими брызгами в вечной битве прилива и скал.       За столетия вода истерзала камни, подточила горную породу: внизу виднелись лагуны и выемки гротов, крошечные, как поле настольной игры. Спускаться полторы сотни футов, не меньше.       Почти кружилась голова, хоть к высоте за все квиддичные пируэты он и привык. Но позванивало возле висков, лежало на плечах саваном спокойствия, – чем бы его не приложил Гриндевальд, наносное умиротворение сползало медленно и нехотя, как откатывающиеся для нового броска волны.       Сжимало локоть пальцами Тома. Он прижал тыльную сторону ладони ко рту и растерянно моргал: и точно, перемещение скрутило все органы, подступило тошнотой. Перебор с количеством прыжков по миру. К тому же ему не досталось касания этой лагуны безэмоциональности: тихой и вязкой, как ил. Он с утёса не смотрел.       Только потянул за рукав, разворачивая. Гарри на мгновение задержался – ну же, сумеречная вода, первые камни звёзд на бархате закатных небес, ласковые объятия тёплого июля – но спорить не стал.       Кладбище. Небольшое: ряд похожих склепов с оскалами черепов, несколько рядов надгробных камней. Затихшие навеки мраморные ангелы, вытянувшиеся кипарисами колонны – среди кипарисов реальных, обстриженных в аккуратные пирамиды.       Жнецы. Не все из тех, кто стоял в музее: не было Фишера, не стояло Зоммера. Их сопровождающий уже отошел, прислонившись бедром к чернёной декоративной ограде. По периметру рассредоточилось ещё полдюжины.       Гриндевальд со шкатулкой в руках: улыбающийся своим мыслям, вслушивающийся в рваный ритм ветра. Тот порывами разметал его волосы, спутал потемневшие в позднезакатном свете пряди, но патрона это не заботило. Он направился к калитке, толкнул её. Даже если та зловеще скрипнула в традициях готических романов, звук снесло ветреным порывом.       Пахло влажной землёй и морскими брызгами, немного – фантомной кровью. Холодило рубашку, промокшую от нервного пота: она неприятно липла к лопаткам. Гарри опустил взгляд на рукав, свою ладонь, пальцы Тома, обхватывающие манжет.       Или из-за неверного остаточного света, подаренного последними минутами заката, или из-за усталости, тошноты и истерики, временно прибитых заклинанием, они казались мертвенно-бледными. В тему кладбищенской сцены.       Не венки же они тут собрались возлагать? Жнецы тоже палочки держали не просто так: за множество тренировок в качестве мишени Гарри научился различать, когда эти одинаковые плащи превращаются в вихрь движений и магии.       Гриндевальд обернулся с выжидающим взглядом. Гарри спохватился, вздрогнул и отошёл от Тома. Не стал обходить ради проёма калитки: перемахнул через невысокую ограду. Привычно, ведь как только не сокращаешь пути в хогвартских перебежках.       Пружинившая земля сменилась дорожкой из гравия. Мелкие камни покалывали ступни сквозь подошвы.       Ветер практически стих: будто ограда отсекала не только мир мёртвых от бытия живых, но и лишние звуки. Крошево гравия откатывалось от ботинок на влажный грунт тоже бесшумно. Магия, растекающаяся в воздухе и ощутимая для человека – полная чушь; но волосы на руках встали дыбом, а оставшийся за ними вой ветра где-то в арках гротов казался предупреждением.       Шипастая каменная роза на ближайшем надгробии – де Клермон, французская незнакомая фамилия – пошевелилась. Магическое, можно было сказать даже до того, как они вторглись на территорию смерти: на маггловском такой давности, что колонны склепов обросли мхом практически до середины, стояла бы церковь.       Маги презрительно относились к аристократической манере возводить церкви, лишь бы быть похороненными в отдельном крыле и встроить свой могильный камень в древнюю кладку. Они сами себе боги, короли приватных государств и епископы собственной религии.       Впрочем, чтобы возжелать могилу на утёсе, открытом всем ветрам, среди ничего, со стелющейся низкой травой и остриями каменных глыб, тоже надо обладать… специфической душевной организацией, определился Гарри, огибая каменного льва. Его гриву пригладило время и раскрасил мох, но одно из первых правил магического мира – стоит осторожно и уважительно обходить каменных стражей: никогда не знаешь, в какого из них вложили достаточно силы, чтобы оживить.       — Случайная смерть женщины, — сказал Гриндевальд, остановившись у очередного надгробия и развернувшись к ним.       Его высокий голос разнёсся по неподвижному воздуху, нарушил ощущение, что они прогуливаются по картине средневекового мастера или театральным подмосткам с выстроенными декорациями.       Кажется, их попытка спрятать удивление за вежливо-деловыми лицами его позабавила. Том стоял рядом, поджав губы, вертел в руках палочку – уже успел достать. Гарри, мысленно чертыхнувшись, потянулся за своей.       Пусть выглядело так, что их привели на выставку извращённо-могильного искусства на замшелое кладбище средневековых времён, настолько терять бдительность не стоило.       Но их бы предупредили о каком-то жутком ритуале с их участием. Или нет.       И попросили бы выйти за ограждение. Или нет.       Может, вообще ведут до финального склепа, чтобы заколоть, как жертвенных ягнят; но это уже встрепенулась привычная паранойя.       — Канделябр со сломанной свечой, — выдержав театральную паузу и доведя до мыслей «А жертв на алтаре раздевают перед пронзанием? Тут всё-таки вечером холодно», продолжил Гриндевальд. — Такие вытёсывали над могилами женщин, погибших рано и трагически.       «Как мы», нервно резюмировал Гарри и постарался передать это взглядом, покосившись на Тома. Риддл воззрился в ответ, рассматривал его несколько секунд сквозь осыпающуюся нечитаемую маску – тоже устал. Перспектива поспать на кладбищенской траве, что бы тут не происходило, казалась неплохой.       Происходила, наверное, лекция о надгробиях. Шкатулку, добытую такими изощрениями и методом нарезания человека на лоскуты, Гриндевальд держал в опущенной руке – и непринуждённо не обращал на неё внимания, указывая светящимся кончиком палочки на резьбу по камню. Будто антикварную безделушку на гостевой камин приобрёл, а не что-то, из-за чего обоим подопечным пришлось прижать чувство гордости.       — Бабочка, — синеватый отсвет от палочки лёг на каменные крылья. — Символ духовного путешествия и будущих приключений души.       — Песочные часы с крыльями, — каменные песчинки ссыпались в нижнюю часть: их не становилось ни больше, ни меньше, но – сыпались. — Течение времени и ход перерождений. Даже маги поразительно не хотят верить, что всё заканчивается смертью, не так ли?       Не риторический вопрос.       — Поразительно, — эхом повторил Том. — Сэр.       Вот уж кто собирался умереть не раньше, чем достигнет звёздной славы римского императора, приближенного к богу – или вообще будучи воплощением всевышнего. Амбиции Тома могли потеснить Большую медведицу и сжечь Полярную звезду. Амбиции Гриндевальда – погасить Сириус.       Они, – стоящие один напротив другого, светлое и тёмное, с отражёнными тонкими улыбками без капли искренности, – друг друга стоили. Гарри мысленно вздохнул.       — Итак, случаи, когда не заканчивается? — осведомился Гриндевальд.       — Призраки, — отчитался Гарри. — Полтергейсты. Когда дух что-то не закончил. Эм, вампиры?       — Инферналы, — козырнул знанием программы СОВ Том. — Душа в них… сомнительна.       — Timor mortis conturbat me, — нараспев произнёс Гриндевальд. — Лидгейт был прав и нет одновременно: смерть танцует, и от последнего вальса не уйдёт никто, но с финальным этапом он поторопился. К слову, неплохим был магом, вы знали?       Гарри качнул головой: фамилию слышал, но и только. Том нахмурился ещё больше – потому что фамилию слышал Гарри как раз от Тома, и тот бесился, когда его подозревали в недостаточной эрудированности.       — И чему вас учат, — с укоризной наклонил голову Гриндевальд, неправильно истолковав гримасы. — «And deeth shall be the ende of every man, and in the erthe his flessh to asshes drye, his soule in hevene, as I hope it kan». Человеческий род – не что иное, как преходящее. В «and off his dethe the serteyne certaynte» он, впрочем, ошибался. И есть альтернативные строфы, не вошедшие в маггловскую версию, — и как столько презрения можно передать двумя словами, — впрочем… неважно. До красоты смертельного опыта вам надо дорасти. Ноша жизни в вашу пору не грузна.       — Желательно чужого смертельного опыта, — неловко пошутил Гарри: стоять бесполезным приложением к мыслителям утомляло. Том хотя бы состроил интеллектуальное выражение лица юного сквайра. Наверное, сделал пометку: «начать выпендриваться цитатами средневекового английского». Дурные привычки он перенимал быстро, а память имел хорошую.       Вознаграждением растянулась очередная тонкая улыбка.       — Желательно чужого, — благосклонно кивнул Гриндевальд. Улыбка стекла с его лица так же быстро, как и появилась. — Трансфигурировать одежду вас тоже не учили?       Взмах светлой палочки, от которого Гарри почти шарахнулся на рефлексах – и на плечи лёг плотный чёрный плащ. Второй – тёплое сукно укрыло и Тома, взъерошенного, как выпавший из гнезда совёнок. Вряд ли Гарри выглядел лучше.       Не дослушав хоровое «спасибо, сэр» – Том процедил фразу со всей возможной вежливостью, но всё равно хорошо, что Гриндевальд не оборачивался, – он двинулся дальше. Миновал несколько склепов. Бросал короткие реплики на ходу:       — Рукопожатие: символ любви и братства.       — Алхимическая реторта: здесь похоронен адепт с амбициями. Беспочвенными, раз похоронен.       — Сломанная роза.       У этой могилы они остановились.       — Ещё одна трагическая женская смерть, — озвучил Гриндевальд.       Это надгробие время практически раскололо: опутало трещинами столь глубокими, что держались они разве что на магии. Но на нём до сих пор не выросло мха; паутиной висел высохший плющ, он же отпечатался на камне тёмными точками – или это сама текстура камня, в довольно ярком, но неровном свете палочки не распознать.       Совсем стемнело. Редкие шевеления Жнецов по краям зрения пугали: слишком уж они сливались с памятниками и кипарисами. Среди трещин камня едва различались выщербленные лепестки переломанной пополам розы, бледнели остатки фамилии: «–elvaut».       — Женщина умерла в те времена, — голос Гриндевальда звучал вкрадчиво, успокаивающе: как недобрая сказка на ночь, как вода, давящая и сжимающая на глубине, когда осталось мало сил. — Когда даже маги ещё верили, что выпавшие зубы стоит забирать с собой в могилу. Разумеется, драгоценности. Конечно, столовые приборы.       Гарри кивнул: хотя бы это он знал.       — Кто-то хоронил с собой и эльфов, — махнул Гриндевальд палочкой в сторону ближайшего склепа. Пятно света попало на Тома, тот сощурился, как недовольный книззл.       В плаще на манер накидки он напоминал то ли средневекового принца, то ли адепта какого-нибудь ковена чёрных магов из детских сказок: высокий, бледный и презрительный. Гарри ещё раз вздохнул. Пребывать в таком высоком обществе – не худшее из того, что он представлял утром, но хотелось бы перейти к той части, где торжественный пир. И не из протухшей еды, как любили призраки.       — Эта особа подготовиться не успела, — безмятежно опёрся плечом о высокое надгробие Гриндевальд. — Но эльфов с собой похоронила: правда, случайно. Чудесная история, не так ли?       Повисло молчание: вопрос снова был не риторическим.       — Да, сэр, — осторожно ответил Гарри. Поддержал разыгрываемую пьесу: — А как она умерла?       — О, — махнул рукой со шкатулкой Гриндевальд, будто не заботясь о возможном содержимом. — Возлюбленный решил посвятить жизнь исследованию хореомании вместо постройки уютного семейного гнезда. Дама решила приворожить подлеца обратно, чтобы его альтруизм не мешал счастью – и перестаралась так, что получившееся действительно вернулось домой. Чтобы поглотить её своей любовью в… более телесном смысле. С её смертью опомнился, убил всех эльфов-свидетелей и закололся сам – что примечательно, ведь самостоятельно умереть магу не так-то просто. Его останки лежат за пределами кладбища, конечно.       Гарри вздрогнул даже в плаще: бурное воображение в кладбищенской тиши представило всё в деталях.       — Любовь несправедлива, — осуждающе сообщил надгробию Гриндевальд. — Это была сестра моей дальней – и давней – родственницы. Пока новость о смерти дошла, из дома успели вынести часть ценностей.       Он снова посмотрел на них, театрально взмахнув шаром света:       — Которые убили воров, но это уже другая история. Как бы не было интересно разгонять тучи вашей необразованности, мы здесь ради другого.       Скрученный комок вместо желудка Гарри едва слышно дал понять: ради того, чтобы поскорее приступить к ужину. Вечернее печенье было давно, плотный завтрак – в неведомые времена, теоретически близкие к средневековью. От усталости и голода голова кружилась больше, чем от всех перемещений.       — Ничего, угрожающего вам, произойти не должно, — посерьёзнев, сообщил Гриндевальд. — Но будьте готовы. И отойдите.       С выполнением таких приказов не было проблем: Гарри попятился в сторону ограды, уже не заботясь, по чьим могилам он ходит. Опёрся спиной о колонну ближайшего склепа футах в двадцати от патрона: и не трусливое бегство, и не близко к эпицентру. Рядом встал Том. Тусклый свет от его опущенной палочки растекался по пятачку с клочкастой травой, цеплял края тёмных плащей рыжими отсветами.       Гриндевальд вскинул ладонь с палочкой – и огни зажглись уже повсюду: его жест повторили Жнецы. Сколько бы они вместе не тренировались, сколько бы Гарри не видел, что это живые люди из плоти и крови, разве что говорят в основном по-немецки и высокомерные до жути – такая неестественная синхронность пугала.       Показалось, что запахло лилиями. Гарри сморгнул мерзкое ощущение, сжал остролистовое древко плотнее. Переступил, коснувшись плечом плеча Тома. Повернул подбородок, бросил негромко:       — В порядке?       Том тоже развернул лицо. Искажённое тенями, едва освещённое, оно напоминало ближайшую статую уродливого ангела. Но нос эта маска слегка сморщила, как ужасно недовольный, уставший и мечтающий о массовом убийстве Том.       — Полном, — наконец разомкнул губы он.       Гарри дёрнул плечом: не поверил. Посмотрел на Гриндевальда.       Не зря: он как раз медленно выписывал палочкой фигуру в воздухе, стоя напротив левитирующей на уровне груди шкатулки. С конца светлого древка ссыпались звёзды. Они облепляли шкатулку, раздувались до шариков-светлячков. Огоньки неторопливо приподнимали крышку.       Гарри привычно огладил пальцем выступ на древке, готовясь ставить щит от… что бы оттуда не вылетело. Но пелены смерти, злобного духа и даже завалящего некроманта не появилось.       Гриндевальд наклонил голову в задумчивом жесте. За волосами выражения лица не различить. Потянулся к карману. Извлёк белые, на вид кожаные перчатки; небрежно зажав пальцами палочку, надел одну на левую руку. Казалось, даже кипарисы следили за его движениями, затаив дыхание.       Вынул что-то из шкатулки, встряхнув головой. Коснулся предмета – такого маленького, что в лодочке из ладони не распознать – палочкой.       И зашевелилась земля.       Не сразу: с десяток секунд Гарри ощущал, как край древка палочки впивается в кожу у запястья. Всматривался в холодеющий воздух. Косился на Тома, Том вскинул бровь в ответ: тоже заметил, что теперь не только тихо, но и прохладнее, чем обычной летней ночью.       Потом могила перед ногами Гриндевальда – соседняя от несвоевременно усопшей родственницы – стала видоизменяться. Рыхлыми комками, как от движений упорного и невидимого крота, разлетался грунт. Он с шорохом падал на гравий дорожки, пачкал золотые одежды патрона, попадал на чуть покосившееся надгробие. Том рядом подался вперёд, прищуриваясь: то ли пытался разглядеть пассы палочкой, то ли любопытствовал, что вылезет.       Гарри убедился, что в склепе за его спиной весьма прочно и надёжно лежит тяжеленная надгробная плита, из-под которой вряд ли кто-то пробьётся, посмотрел на наручные часы. Если вдруг время не свихнулось за все их перемещения, то механические стрелки показывали половину одиннадцатого по лондонскому времени. Вероятно, своё первое воззвание мертвецов он проведёт, изнывая от желания устроиться в хоть какой-нибудь постели. У каждого человека существовал свой предел впечатлительности, и его закончился на музейной черте уже пару часов назад.       Сейчас за этой воображаемой линией топталось… то, что вылетело из могилы: обветшалые пыльные кости, будто обглоданные адским псом. В прозаическом жизненном случае скорее червями. Конструкцию возглавлял пробитый череп.       Там, где не лежали надгробные плиты, тоже рассыпался комьями грунт. Напряжённо стояли с поднятыми палочками Жнецы. Тени метались между восстающими мертвецами, касались обрывков одежды, ошметка плоти: могила на самом краю была почти свежей.       В воздухе разносился запах не мертвечины, ведь кости не пахли – скорее лёгкой затхлости, мокрой земли и музейных цветов. Вряд ли он сможет когда-нибудь спокойно смотреть на лилии.       Среди импровизированного dance macabre стоял Гриндевальд – и не выглядел довольным жизнью. Или, как в этом случае, смертью. Беспечно-фамильярный вид, с которым он рассказывал про мастерство древних каменщиков и символику смерти, стёк с него так же быстро, как пыль с поднятых костей; сейчас в центре кладбища находилось скорее существо – и оно казалось гораздо опаснее, чем любой из восставших мертвецов и члены семей, которые могли быть недовольны пробуждением их пра-пра.       Стоило волноваться скорее о том, не помешали ли они эксперименту. Гарри плотнее вжался спиной в колонну.       Гриндевальд мерно, очень медленно несколько раз провёл палочкой над предметом в руке. Свежеподнятые – но староумершие, судя по пыльному праху – недоинферналы укладывались обратно. Они не успели разбрестись по кладбищу, но ближайший точно решил лечь не в свою могилу: цеплялся пальцами без хрящей за края ямы, ссыпался в подгнивший гроб по частям.       Интересно, зачем им армия скелетов вместо ужина и ванны. И почему их уложили обратно так же небрежно, как и подняли. Комья земли ритмично стучали по гробам, возвращаясь на место, ветви кипарисов шелестели в безветренном воздухе.       Ещё шелестели мантии: восстановлением могил по ещё одному взмаху руки занялись понятливые Жнецы. На земляных прямоугольниках заново пробивалась трава.       Третьим взмахом Гриндевальд подозвал их к себе. Пройти эти двадцать футов было не проще, чем пробежать марафон. Наступила минута томительного молчания: патрон рассматривал предмет в наполовину сжатом кулаке, они старались слиться с надгробиями, хотя бы с теми, что уже изуродованы столетиями.       Гриндевальд поднял глаза. В неровном свете его лицо иссекалось тенями, теряло и форму, и красоту – одна хищная стать. Том выглядел не лучше: скулы да натянутая вежливая улыбка, слишком острая, чтобы быть настоящей. К счастью, зеркал не было – Гарри все ещё считал себя нормальным человеком, и жить с этой иллюзией куда приятнее, чем прочитать в своих глазах… то, что блестело за радужками Тома.       Гриндевальд же вздохнул – на этот раз не картинно. Дернул губами, закрыл рот обратно: как будто осекся на самом начале фразы.       Чудовищно нехорошее начало. Когда уже ужин? Или хотя бы могила – тоже можно отдохнуть.       Патрон протянул ладонь, показывая, что в перчатке – и Гарри смотрел. Смотрел изо всех сил. Смотрел целеустремленно, истово молясь в душе, чтобы рефлекторный, мгновенно отведенный от Тома взгляд Гриндевальд пропустил, а его выражение лица не слишком исказилось узнаванием.       На лайковой светлой перчатке лежал небольшой камень: ничего примечательного, с фалангу мизинца, темный и испорченный штрихами на нём. Только такой – почти в точности такой – Гарри уже видел. И за секунду осознал, что слова «вывернуть мозги» могут быть не просто частью ласкового упрека.       Ну нет. Пожалуйста, нет. Этот день мог быть и хуже – память услужливо подсовывала такое, что подрагивают колени, – но, пожалуйста…       — Всё… — неожиданно начал Гриндевальд.       Гарри вздрогнул. Поморщился: не хватало ещё голосов пугаться. Не тронут их. Прямо сейчас – не тронут.       — …что сдерживает одного моего дорогого друга от присоединения к нам, — под взглядом серых глаз было невозможно дышать: сердце в истерике затыкало горло, — это незначительные идеологические разногласия и этот камень.       Якобы ради проверки, что там делают Жнецы, Гарри покосился на третьего участника беседы.       Повезло, что свет по кладбищу растекался насыщенно-медовый, мешающийся с синими полосками теней и окрашивающий всё в средневеково-геральдический гобелен. Потому что Том стоял бледный, как не так давно шевелившиеся перед ними кости; напряженный, вытянутый струной, и вежливость улыбки уже потерялась – один оскал.       Взгляд Гриндевальда с лица Гарри перешел на Тома. Скрещивать пальцы за спиной было поздно.       Сейчас самое время сказать «ой, а мы тут недавно нашли» – но Том не скажет. Ни за какие уговоры и подобранные аргументы не отдаст то, что осталось от величия его семьи. Особенно тогда, когда семья эта лежит бесполезными костями дефектных уродцев, а сам Том вынужден лавировать между сжимающимися обстоятельствами – когда мог бы править бал по праву рождения.       Нет, осознал Гарри. Хотя, если бы мог передавать мысли, орал бы на Тома; а потом и встряхнул хорошенько: если вскроется, что у него был такой камень, придурку не жить.       Нет, опустил ресницы в кратком моргании Том.       — Подлинник камня, конечно, — ненужной фразой уточнил Гриндевальд.       Он все ещё смотрел на Тома. Том старательно рассматривал его губы, или подбородок, или шейный платок – с ровной спиной, безобидно опущенной палочкой, судорожно сжатым кулаком.       Оставалось взмолиться: пусть это спишут на усталость. Пусть напряжение запишут в счет музейного искусства и той пощечины. Пусть раскроют их дурацкие отношения, пусть насмехаются, пусть… потому что там, где в ход шли длинные планы, теневые плети и вскрытие старых кладбищ, не останется места для мимолетных привязанностей, юмора насчет юных протеже и чашек чая.       Будет больно, кроваво и, к сожалению, вряд ли быстро. Том сейчас подписывал им отсроченный смертный приговор – который не исполнится только в случае немыслимой удачи.       Он посмотрел на Гарри – темные блестящие глаза, поднятые уголки сжатых губ, задранный подбородок. Не изменился в лице, но они знали друг друга достаточно давно и близко, чтобы считать немой вопрос.       Подставить себя под удар – и сохранить то, что так важно для Тома?       Отдать – и знать, что в руках Гриндевальда не только их жизнь, но и их сомнительная гордость?       Горло сжималось от немыслимой, невовремя нахлынувшей нежности: Том спросил.       Со здравым смыслом всё очевидно: зачем им минералогическая побрякушка. Видимо, она поднимает мертвых каким-то особенным способом. Ничего, что могло бы быть принципиальным для жизни.       Гарри качнул головой – как будто дёрнулся от холода. Том прикрыл ресницы. Полсекунды раздумий растянулись на проклятую вечность.       — Вам нужна помощь с поисками, сэр? — осведомился Том.       Хорошо, что он: у Гарри подрагивали руки. Лучше уже траву у могил выращивать, чем стоять в нескольких футах возле одного из самых проницательных людей, которых он знал, косвенно соврав ему в лицо.       Гриндевальд улыбнулся, сжимая ладонь.

***

      Бледный лоб обрамляли светлые кудри; Гриндевальд медленно стягивал перчатки, каждый палец по отдельности.       В свежем воздухе раздавался тихий перезвон: так качался дверной колокольчик, разнося переливчатую трель. Она вплеталась в далёкий рокот. Тоже утёс. Тоже океан, совсем рядом.       «Франция», сухо сказал Гриндевальд, пока Гарри пытался незаметно осмотреться. За пределами фонарного круга – причудливый металлический светильник с тусклыми стёклами едва освещал лестницу – разлеглась вкрадчивая тьма. За их спинами выстроились Жнецы: то ли защитным, то ли конвоирующим полукругом.       «Западное побережье», уточнил нашедшийся Зоммер.       Он беззвучно открыл дверь и прислонился плечом к косяку. Распахнул шире. Всё ещё в той же мантии, что и в музее, Зоммер выглядел непривычно уставшим; за ним из-за плеча Гриндевальда Гарри увидел кусочек холла очередного временного жилища – тускло-зелёные обои, мебель в чехлах и одиноко свисающая люстра.       Вздрогнул, когда из проёма мимо ног Зоммера выскочили две тени.       Собаки: два статных борзых пса, пегих, с пятнами цвета на белом – рыжий и серый. Они деликатно ткнулись длинными носами в подставленную ладонь Гриндевальда. Серый повернулся к Гарри, по-жирафьи вытянул нос, понюхал воздух; заложил уши, отвернулся, возвращаясь к ногам Зоммера. Было бы обидно, если бы собака не моргала так невинно тёмно-карими глазами, похожими на потускневший янтарь. Рыжий сосредоточенно обнюхивал бедро застывшего Тома.       — Свободны, — бросил Гриндевальд себе за спину. — Встретимся завтра.       Повторять Жнецам не потребовалось. Гарри вздохнул на фоне аппарационных хлопков, воспользовался передышкой, потирая глаза: устал так, что предыдущая тошнота не просто подступала к горлу, а обустроилась в голове вместо мозгов. Утренний кофе на хогвартском завтраке случился будто в другой вселенной.       — Идём, — тем же тоном скомандовал Гриндевальд. — Ваши вещи в спальнях на втором этаже. Будьте любезны, переоденьтесь к ужину.       Благословенная, милосердно выданная передышка. Гарри не преминул ей воспользоваться: шагнул через порог в пустынный холл, нашарил взглядом лестницу. За спиной щёлкнул дверным замком Том.       Даже ковры здесь были шелковыми. Золотые нити да цветочные узоры покрывали почти весь пол: то ли дань богатству владельцев, то ли вычурная защита от сквозняков.       На стенах – гобелены. Наступающая на вздымающиеся волны конница. Пасторальные поля под звездопадом: звезды скатывались по полотну цвета индиго. Борзая, летящая за зайцем. Настоящие борзые не пошли за ними по лестнице, нырнув в один из проёмов вслед за Гриндевальдом; Гарри расслышал тихое «не тот» на немецком, но уже не распознал ответные фразы.       Меньше подслушиваешь – дольше в живых остаешься. Ногами приходилось переступать, подключая сознательные усилия; на входе в одно из крыльев висел замок, они же – почти как амбарные, чуть изящнее по конструкции, – запирали некоторые комнаты.       Защёлка окна в душной спальне поддалась с трудом – деревянное окно разбухло. Неудивительно для дома на утёсе у самого океана. Жаль, что за стеклом ничего не разглядеть: темно, и светильник на тумбочке обеспечивал собственным отражением вместо звёзд. Безликая, тёмно-багровая комната с провалом камина ничем примечательным не отличалась. Том по традиции шуршал вещами за стеной.       Попасть рукой в рукав свежей рубашки удалось с третьего раза. Застёгивание пуговиц в нужном порядке приравнивалось к сдаче СОВ. Мысли катались по черепу, как шары для боулинга, сталкивались друг с другом, показывали хаотичные сцены; Гарри плеснул заклинанием воды на руки, потёр лицо. Осталось недолго – вряд ли на настолько позднем ужине им будут читать нотации или рассказывать о чём-то важном.       Так и случилось.       Люстра с ромбовидными подвесками из хрусталя отражалась на столешнице среди блюд. По поверхности темного дерева двигались тарелки беленого фарфора: бульон с мясными клецками, говядина, сыры.       Реблошон, указывал Зоммер. Кремовая текстура, острый вкус. Грюйер: он послаще. Плесневый, невзрачный на вид рокфор – от овец прямиком с пастбищ Рокфор-сюр-Сулц.       Жаль, что плесень была задумкой производителей. Отравление с ноющим животом, но одному и в ближайшей роскошной ванной, казалось соблазнительнее, чем ужин за столом с каскадом десертов – но сопровождаемый тянущимся звоном в ушах, обручем, сжимающим виски, напряжением в глазах.       Меренги с медом и коньяком, столп вафельных рожков, заботливые вопросы, не слишком крепко ли заварен вечерний чай; четыре человека, напряженно сидящих за большим для них столом; вежливая беседа ни о чём.       Пыль и прах, осыпающиеся с костей. Кровавые – хоть и оставшиеся светлыми – перчатки. Глазная масса, неприглядная и въевшаяся в память прочнее экзаменационных формул.       Если его жизнь теперь такая, определенно нужно время привыкнуть.       И время опять милосердно дали. Половина затронутых тем была об экзаменах: сложно ли, какие дополнительные вопросы задают нынче комиссии, когда должны прийти результаты. Вторую половину разговора Гриндевальд и Зоммер перебрасывались дежурно-вежливыми, непонятными фразами – то ли зашифрованное «убьем этих глупых детей ночью», то ли названиями операций, то ли действительно обсуждением погоды. Гарри уже оброс защитной броней безразличия даже к своей жизни.       Том мрачнел с каждым укусом. Отпустили их быстро. «Вы здесь пока одни», небрежно бросил спасительную милость Гриндевальд. «Располагайтесь», добавил его партнер с улыбкой: сквозь усталость даже показалось, что искренней.       Выходить за пределы сада, конечно же, пока запретили – но это и было последним, о чем Гарри собирался думать. Неловко махнул рукой в прощании, стоя в холле, простучал ботинками по ступенькам, стоило закрыться входной двери. С опасным щелчком: их запирали внутри. С непроизвольным вздохом облегчения, засевшим в груди: самая опасная из угроз испарилась с хлопком аппарации.       Вторая по опасности, вопреки ожиданиям, не заперлась в комнате зализывать душевные раны. Том прошёл в спальню следом за Гарри, продефилировал к одному из кресел, вытянул ноги в запылившихся ботинках, недовольно покосившись на носки. Сцепил пальцы рук.       Наблюдал за раскладыванием вещей, как нервирующий сфинкс: едва поворачивая голову, стоило отойти к шкафу или одернуть покрывало на – слава Мерлину! – заправленной кровати. А вот подушки с рюшами тут лишние.       Хотелось упасть носом в кровать и отключиться в одежде, плюнув на поиск местного душа – или, не дай изменчивый фатум и прочие боги, старющей ванны с необходимостью наполнять её из палочки. Без молчаливого осуждающего присутствия Гарри бы так и сделал. А так перешагнул ноги Тома, оценил запыленность камина: непонятно, в каком году им пользовались, дешевле и безопаснее пособирать по остальным открытым спальням одеяла.       Ещё приятнее было бы уснуть в обнимку с Томом, но… но он щурился, поджимал губы, мерцал глазами, как забившаяся в угол кошка: получил по больному и скоро взорвется. Хорошо бы не сейчас. Разговор ещё и про его семейное наследие закончится грандиозной ссорой, можно поставить спортивную метлу и весь квиддичный инвентарь – впрочем, ценность квиддича тоже затиралась и покрывалась пылью под гнетом прочих проблем. Подумаешь, спорт. В спорте не убивают – и почти не ходят по грани.       — Что думаешь? — раздалось со спины, когда Гарри заканчивал утрамбовывать рубашки в шкаф. Потом погладит.       — Что?.. — рассеянно отозвался он. Поймал взгляд Тома в зеркале. — А.       Пришлось развернуться, обвести взглядом комнату. Кресло только одно: либо неловко стоять у стены или шкафа, либо ещё более неловко горбиться на кровати. Том и из низкого кресла мог смотреть свысока.       — Здесь я не думаю, — балагурным тоном произнес Гарри, хотя совсем не шутил. — Здесь я… ай.       Махнул ладонью, всё-таки приземлился на кровать. Скрипнул матрас: чудесно, они теперь на какой-то замшелой перевалочной станции, одни с собаками, оставшимися где-то в доме, в чужой Франции и даже матрас скрипит. Чу-дес-но.       Настроение давно прокапывало ход под плинтусом, но теперь ускорило шахтовые работы. Хотелось наорать на единственного человека в доме, или огрызнуться, или наехать, какого облезлого фестрала тот исполняет драму, подставляя обоих под падающую гильотину.       Гарри закрыл лицо руками. Выдохнул. Развел пальцы, посмотрел сквозь них. Том встретил взгляд выражением упрямого барана: разве что губу не надул. С такой морщиной между бровей скоро будет выглядеть чуть младше своего декана.       К счастью, палочка лежала на тумбочке. Гарри дотянулся, лениво махнул: никогда не мешает перестраховаться заглушающими чарами. Откинул обратно. Забрался на кровать с ногами, скрестив их в позе восточного мудреца.       — Думаю я, люб… друг мой, — переиначил он фразу на ходу.       Не время дразнить разъяренных мантикор и вымотанных, как старая половая тряпка, Томов. И так изо рта, минуя фильтр мыслей, вырывались слишком искренние вещи.       — Что мы не умерли сегодня, — оптимистично завершил Гарри, не забыв добавить траура в голос. — И, может быть, не умрем завтра. А больше я ничего не думаю.       — Не умрем, если не увидишь ещё лужу крови, — отреагировал Том.       Фраза ловко пробралась через ребра и все попутные потроха. Знал, куда бить; знал, как. Вот и пригревай ядовитых змей на своем горячем, бьющемся из последних сил сердце.       Обида кольнула сердечную мышцу, растеклась теплом по венам. Не зря, ведь в комнате холодно, отметила какая-то часть мозга: та, которая помнила, что он в тонкой рубашке. Убью тварь, отреагировала вторая часть.       — Я не боюсь крови, — процедил Гарри, в воображении уже сжимая тощую бледную шею.       Перевести мысли в колею «ну хотя бы покусать» не получалось: подлец попал в больное место. Место, которое сам же и растревожил своим родственным убийством. То, как прозаично это звучало в голове, даже немного пугало. Злость тоже.       Но он действительно не боялся – пока не оказывался слишком близко к пыточной теме и не был измотан до крайности.       Том усмехнулся: фальшиво, неприятно, наклонив голову в знакомом жесте превосходства. Потянулся к манжету рубашки, расстегнул пуговицу. Закатал рукав до локтя – ещё немного, и показалась бы татуировка. О которой, кстати, опекуны все ещё не знали. Поймал взгляд, с непонятной настойчивостью уставился своими штормовыми радужками, приоткрыл бледно-розовые, будто вырезанные на лице статуи губы:       — Seco… minima.       От кончика темной палочки кровь заструилась почти сразу: капиллярными каплями, спустя несколько секунд тонкой дорожкой, вдоль линий синеватых вен, к сжатому кулаку.       Кружила голову. Не давала дышать. Напоминала о худшем, что было в его жизни; о том, что нет пути назад; о том, что – и кого – он выбрал сам. Вместе с прилагающейся кровищей.       Он оперся рукой о покрывало. Жесткая ткань под пальцами отрезвляла. Гарри смотрел в глаза Тома, садистски заинтересованные – но всё равно видел каждую каплю крови. Они стекали по светлой коже и покалывали татуировку по контуру уробороса.       Том залечил рану, любопытно посмотрев, как соединяется тонким белесым шрамом кожа. Снова приподнял палочку.       Гарри выбил её обезоруживающим раньше, чем эти шесть футов драматизма дойдут до повторных самоповреждений. Встал с кровати. Неловко, рваным движением: колени подрагивали. То ли нервы, то ли усталость.       Том напрягся в кресле, проводив взглядом свою палочку – но не попытался встать, когда она с глухим стуком упала на ковер.       — Я, — отчеканил Гарри. — Не. Боюсь. Крови.       И, глядя на морщину у переносицы Тома, лишь бы не споткнуться из-за этих невозможно синих глаз, добавил:       — Seco. Придурок.       Палочка была приставлена к предплечью – поверх рубашки. Ткань вскрылась легко. Ещё легче разошлась кожа: тонкий ровный порез на пятерку дюймов, как после взмаха ножом.       Гарри озадаченно посмотрел на руку – и тогда стала сочиться кровь: мелкими дробными каплями, соединяющимися в капли покрупнее. Сжал кулак. Порез вышел неожиданно глубоким: алые пятна на рукаве возникли быстро, быстрее, чем он успел торжествующе поднять взгляд.       Он смертельно – почти в прямом смысле – устал, жутко хотел спать и впадал в замешательство, увидев очередные пытки. Но он не боялся крови, спасибо большое, как вообще можно такое подумать.       Предплечье обхватили тонкие пальцы.       — Идиот, — сдавленно выпалил Том.       Быстро, потому что выхватил палочку из ладони – Гарри не сопротивлялся, – приложил её к ране. Остановил кровь. Сжал пальцы ещё сильнее: так, что сам мог бы поцарапать, но только неприятно надавил ногтями на кожу. Подушечки его пальцев испачкались в крови.       — И сам ты придурок, — добавил через несколько секунд.       На коже остался выцветающий шрам. Кривовато вышло, резюмировал Гарри. Как сабля. Не быть ему дуэльным чемпионом: по собственной руке прямой линией промахнуться.       Мысли сталкивались в голове, как клецки в бульоне: неторопливо и нехотя.       Поэтому он не успел решить, сопротивляться ли, когда Том завел свою руку ему за лопатки. Отложил палочку куда-то на кровать. Схватился за пряди до боли, сжав кулак. Сделал шаг ближе, наступив носком ботинка между ботинок Гарри.       С такого расстояния видно, как нервно раздуваются крылья точеного носа. Насколько он устал – и зол.       — Ты, — прошипел Том не хуже своей питомицы. Его дыхание коснулось губ.       Гарри вяло попытался отстраниться – но рука в волосах не давала и дернуть головой.       Когда Том потянулся целовать, отстраняться он передумал. Приоткрыл губы, выдержал болезненный укус нижней. На инициативу Том разве что зубами по языку не щелкнул: пришлось застывать в неловкой вытянутой позе, мысленно проклиная то, что мерзавец был дюйма на четыре выше и слишком легко перехватывал первенство их подколок.       — Ты, — повторил Том более спокойно, оторвавшись.       Всё равно обшаривал лицо поблескивающим, яростным взглядом.       — Ты, — почти запнулся он в третий раз. — Никогда не причинишь себе вреда.       Гарри резко выдохнул, стоило Тому напрячь руку в волосах. Для заботливого парня он собирался вырвать слишком много прядей.       — Потому что для этого есть ты? — бледно пошутил он. Даже губы растянуть в ухмылке не получалось: разучился за день.       Пришлось фальшиво-беззаботно хмыкнуть вместо этого, потянуться рукой к ладони Тома: пора намекнуть ему, что парики нынче дорогие.       — Да, — отрезал Том так резко, что финальная буква забивала гвоздь в крышку этого гроба.       Перехватил руку Гарри. Подобрал с кровати его же остролистовую палочку. Поднял взгляд: то ли вопросительный, то ли всё ещё злобный.       Гарри отнимать руку не стал. Проследил, как Том касается отполированным кончиком древка кожи в разрезе рубашки – уже подсыхающей рубашки, с такой дырой и пятнами крови проще её выбросить. Не дёрнулся, когда Том легким нажатием рассек кожу у запястья – едва-едва, как чиркнуть летней травинкой, тонко и чертовски больно.       Ничего не сказал, когда Том потянул запястье вверх. Посмотрел в глаза. Коснулся царапины обветренными губами.       — Только я.