but be the serpent under't

      Замок был пуст.       Холоден и пуст. Шаги отдавались эхом в коридорах, их фигуры казались крохотными под сводами потолков. Провожающий Жнец походил на смеркута: тьма плаща и будто бы шелест крыльев вместо выверенных движений. Крался, не шёл.       Замок стоял нигде, среди ничего.       Так почудилось Гарри, когда они приземлились: ладонь в ладони, цепочка потускневшей меди между ними. Оказалось пасмурно и серо так, что мир выцветал.       Замок пугающе нависал.       Меньше и ниже Хогвартса, он громоздился утесом, готической насмешкой над горами: вокруг них – плоский сланец, перед ними – стрельчатые каменные арки, вытесанные фигуры зверей. Под лапами льва у ворот краснел шиповник. На земле лежал снег – хоть и июнь, и совсем не холодно.       Сопровождающий возник раньше, чем успели осмотреться. Махнул рукой в чёрной перчатке быстрее, чем обменялись вопросительными взглядами: едва успели разомкнуть ладони. Через ворота, тоже стрельчатые и ощетинившиеся чёрным металлом, за руку проходить не хотелось: будто случится что-то плохое. Будто считает, испоганит, извратит что-то: слишком светлое, чтобы оно находилось здесь.       Стоило запереть светлое в глубине сердца перламутровой жемчужиной, острым осколком, драгоценным и ранящим одновременно чувством – и ключ выбросить: металлический и тяжёлый, как комок страха в желудке. Сотканный из усталости: они едва ли отдохнули за длинный, прерываемый обходами переезд в Лондон. Падающий в неизвестность: тёмный силуэт замка в неровных сумерках ошеломил больше, чем предыдущее барочное золото усадеб.       Двери громады распахнулись бесшумно. Коридор закончился быстро. Лестница, широкая, но винтовая, длилась бесконечно: по жесту Жнеца они прошли вперёд, и идти под взглядом в спину было… странно. Том, сохранив уверенное лицо, шагнул первым; за Гарри дышал незнакомец, безликий и в капюшоне. Успокаивал только знакомый символ на левом рукаве. Странно, что после напряжённой Британии и в отчаивающейся Европе его успокаивало то, чему ужасались остальные.       Том шагнул в ещё один коридор, почти обернулся, застыв в середине движения. Свет тут лился из ниоткуда, словно тёмных потолков не существовало; очертил контур его носа, сжатые губы, абрис светлой рубашки.       Провожающий молча указал на дверь. Она выступила из камня тёмной древесиной. До этого, кажется, не было ни одной – или тянулись сотни. Гарри, несколько дней назад рассуждавший о самозакручивающихся расширенных пространствах на экзамене, решил не всматриваться.       В синие глаза Тома – тоже: там было слишком много мыслей. На этот раз он пропустил вперёд. Позволил коротко постучать, потом толкнуть холодившее руку металлическое кольцо.       — Добрый день, дети.       Одеянием Гриндевальда – золотая вышивка на сукне цвета слоновой кости, тонкая ткань, невесомо-прозрачный шейный платок, – можно было поразить парадный приём. Но стоял он один, вполоборота к ним – и в комнате, больше напоминавшей монашеский быт из церковных картинок. Стены каменные, деревянный стол узким пеналом, стульев при нём нет; разве что окно стрельчатое, с подобающими завитушками. Порыв ветра хлестнул по стеклу. Вроде бы они не поднимались так высоко – но, с другой стороны, горы.       — Добрый день, сэр, — прозвучало почти хором.       Том остановился, задев плечом. Гриндевальд расцепил руки, развернулся полностью. В солнечный день его вьющиеся волосы золотились бы нимбом; но в плоском предсумеречном свете он просто улыбнулся как обычно – остро и с десятком смыслов за движением мимических мышц. Если Том порой напоминал фейского подменыша, безупречно красивого и не понимающего, что делать с чувствами слишком горячих людских сердец, то Гриндевальд уже выскользнул за грань человеческого.       Что бы там не водилось, их невольно выбранного патрона оно не съело. Только коснулось холодом – или в комнате было настолько прохладно, а в замке среди гор настолько страшно, что Гарри себя накрутил. Если попасть с платформы, полной выкриков и детского шума, в готическую каменную глыбу среди ничего, может пронзить нечеловеческой жутью и без неестественно плавных движений Гриндевальда.       Который прошёл к столу, махнул палочкой – возникли три ампирных стула, неуместных здесь с их закруглённой белизной спинок и ясно-голубой обивкой. Докрутил вензель – крохотные чашки с дымящимся чаем и хрустальная ваза печенья. Две стояли рядом, третье блюдечко оказалось с другой стороны стола – где уже садился, убрав палочку непривычного вида в чехол, Гриндевальд.       Гарри постарался не скрипнуть стулом по полу. За Гриндевальдом не водилось британской манеры сопровождать что угодно чаепитием. Скорее наоборот: он лишал собеседников возможности уткнуться взглядом в чашку или замять ход разговора глотком.       Чай между фарфоровыми стенками колыхался тёмный, багровый, с красными проблесками – такой они пили в своём уэльском доме в прошлом году, – на чаепитиях с его темнейшеством фигурировали другие сорта. Звякнула чашка: Том подцепил пальцами завиток ручки.       Гриндевальд рассматривал их, всё ещё наклонив голову и положив подбородок на ладонь. Так, напротив окна, они были освещены и видны идеально – а он, напротив, почти спрятан в тени.       — Похудели, — констатировал он.       Было бы здорово провалиться в геенну огненную, утонуть в Лете или хотя бы напроситься помощником в Лимбо разгребать души. К «не соблаговолите ли поведать, что вы вытворили на турнире» Гарри морально подготовился и даже отгрыз от экзаменов время обсудить это с Томом; претензия к внешнему виду будто подрубила ножки стула.       — Экзаменационная сессия, сэр, — первым опомнился Том.       Уткнулся в чашку, кажется, поморщился – отводить взгляд от рук Гриндевальда, чтобы порассматривать обстановку, не хотелось. Горячо. Наверное.       — Надеюсь, успешно пройденная, — без интереса бросил Гриндевальд. — Впрочем, после турнира она вряд ли доставила вам неприятности, не так ли?       Пришлось тоже ткнуться губами в чай под насмешливым взглядом. Это риторический вопрос? Это намёк? Будут казнить, помилуют или одарят?       Том молчал. Для этого разговора им стоило отоспаться пару суток; шальная вечеринка и все утренние пробежки были очень непродуманным ходом. Да, часы текли – но вот стрелка достигла полудня, назад не отдёрнуть, а лавировать между формулировками надо, как лососю в бурной реке.       — Сессия была умеренно сложной, сэр, — осторожно отозвался Гарри. Сглотнул под выжидающим взглядом. Как танцевать перед змеёй, только змеиные повадки он выучил, а этот наблюдательный монстр и требовал непонятно чего, и укус в случае промашки будет больнее. Иногда требовалось бросаться в чужое логово не раздумывая, пока не струсил: — На турнире же я не спр…       — Как и предполагалось, — оборвал Гриндевальд. — Ешь печенье, вам понадобятся силы.       Звучало угрожающе – и снова дарило подкашивающее колени облегчение. Всё-таки это был приказ, а не шутка. Один из шипов, наросших на рёбрах, размяк и отодвинулся от сердца.       — Предполагалось, что мы… не выиграем, сэр? — осведомился Том с аккуратностью стеклодува рядом с раскалённой массой.       Это смешно: как сильно они опасались человека, с которым знакомы уже три полных года и который пальцем их пока не тронул. Палочкой тоже. Он ни разу никого не наказывал на их глазах – тем страшнее думать о возможных последствиях.       Вспышки не случилось.       — Изначально предполагалось иное, — усмехнулся в никуда Гриндевальд. — Но вы сделали всё, что от вас требовалось.       Мысль «были послушными дрессированными собачками» понадобилось заткнуть печеньем. Чуть липкое и сладкое, оно таяло на языке. Пришлось отряхнуть пальцы, но липкость всё равно неприятно осталась на подушечках.       — И, как вижу, не в восторге.       Лучше было не есть печенье. Оно застряло где-то под горлом – иначе почему трудно дышать? Никуда они не денутся из чужого замка, даже выскочить из комнаты не успеют.       Планы Тома когда-нибудь подвинуть этого человека здесь казались нереалистичными, как дешёвая деревянная кукла в сравнении с восковой фигурой. Восковыми они оба и застыли: с чашками в ладонях, с, наверное, одинаково настороженными взглядами.       — Возьми печенье, Том, — мягко сказал Гриндевальд вместо пыточного заклятия. — Чем вас так вымотали в этой школе? Две тени.       — Не выспались, сэр, — выпалил Гарри, спасая репутацию Хогвартса – или быт Хогвартса, или даже камни Хогвартса: сегодня он не был оптимистичен насчёт тёмных лордов и их прихотей.       Том подхватил рогалик печенья. На его пальцы тоже лучше было не смотреть: щеки вряд ли запунцовеют, но мысли… не в том направлении, определённо.       — Я могу вывернуть ваши мозги, — бросил пощёчиной Гриндевальд. — И заставить говорить правду.       Чашка не звякнула о стол. Чай не оказался на пальцах. Своей выдержкой Гарри планировал гордиться оставшиеся минуты жизни – и нарочитым спокойствием Тома тоже. Но сведённые лопатки перестали ныть только после следующей фразы:       — Но не буду, — рассеянно улыбнулся Гриндевальд, перемешивая их органы этим движением губ. — И чем вас там так пугают…       На явно риторический вопрос Гарри решил не отвечать. Но молчать, как выяснилось, ошеломительно плохая стратегия.       — Чем мы будем заниматься, сэр? — предпочёл перевести тему он. — Вы не говорили.       — Вы годами не спрашивали.       Вряд ли задумывалось как укол – но снова захотелось залезть под стол.       Гриндевальд вздохнул, опуская руки на столешницу. Повернул ладонь вверх: над ней возникло зеркало, опустившееся на стол. Второе. Третье. Аккуратно подвинул три к краю, подцепив свою чашку – будто закончилось время для допросов и настало для чая.       — Итак, — сообщил он тоном церемониймейстера. — Вы выросли, и настало время…       Пришлось прикусить губу: истерикой прорывалась мысль «как лекция о половом воспитании». Поздновато. Или рановато. Или, да драный фестралище, о чём он думает.       — …когда дети наконец заинтересовались миром за пределами песочницы, — завершил фразу Гриндевальд. — Том. Ешь.       Пальцы Тома не дрожали. Гарри тоже глотнул чая: что ж, хуже уже быть не может, сразу не съели и печеньем кормят – значит, они со всем разберутся.       — Сводка, которую точно не пишут британские газеты, — неприятно усмехнулся патрон. — За нами почти вся Европа – неофициально, конечно. К чему лишние маневры. С многоголовой гидрой устраивать глупые революции сложнее, не так ли?       Кивнули оба.       — Перед нами Британия, но об этом позже. Я не особо спешу… и у меня есть и другие цели. С которыми вы мне поможете. Том, исполнилось шестнадцать, не так ли?       Кивнули тоже оба – рефлекторно.       — Гарри уже скоро. Время тренироваться не только в залах.       Гриндевальд спрятал улыбку за чашкой: видимо, что-то из гаммы саркастичного восторга – куда более саркастичного, чем восторженного – всё-таки отразилось на лицах.       Спать уже совсем не хотелось.       — Ничего сложного. Ничего особо опасного. Я попросил Маркуса проследить, чтобы… плоды усилий не сгинули зря.       — Спасибо, сэр, — сообщил Гарри раньше, чем успел подумать.       Получил пинок по лодыжке справа. Уже сам себе мысленно голову снёс, но Гриндевальду саркастичность подопечных, кажется, нравилась: улыбка походила на поощряющую.       — У меня не так уж и много юных талантов, — заметил он. — С одним из… впрочем, об этом тоже позже. У вас будет время ознакомиться и с политическими преобразованиями, и с будущими товарищами.       Вот совсем не угрожающе.       На краю зрения мелькнул всполох: загорелись золотом руны на одном из зеркал, изрезанном черточками настолько, будто его разбивали – и собирали заново поверх амальгамы.       — Что ж, — разомкнул губы Гриндевальд, отодвигая чашку. — Идём, искусство покажу.       Звучало безальтернативно. На стол легла цепочка, мелькнула подвеска – символ Гриндевальда. Он, не размениваясь на вербальную формулу, небрежно ткнул палочкой и встал. Гарри поспешно вскочил следом, засовывая в рот печенье: вряд ли искусством будет еда. Том оказался рядом, плавным движением отодвинув стул: видимо, тоже рассудил, что остальные вопросы зададут позже. Затушевав в памяти фразу про «выверну мозги». Интересоваться судьбой школьных чемоданов тем более не надо.       Гриндевальд не напоминал человека, который водит своих «приёмных детей» посмотреть на картины и статуи – но, моргнув после портала, перевернувшего все органы и чай внутри, Гарри шумно выдохнул.       Пейзаж разрезала радуга. Широкая и яркая, она разбивала ясно-голубое небо, перекрывала мазки облаков, опускалась за глазурь позолоченного ограждения за барочным зданием. Ни снега, ни следов прошедшего дождя: под ногами лежал сюрреалистично зеленый, совершенно сухой газон.       Гриндевальд двинулся вперёд. Гарри с Томом, настороженно переглянувшись, пошли за ним – и дёрнулись одновременно, застыв, как косули перед смертельным заклятием: темнолордовское высочество развернулось и указывало на них палочкой.       Искусство – это про их трупы на красивом газоне? Потому что взметнувшееся сердце утверждало, что да. Остатки моральных сил ушли, чтобы опустить ладонь, дёрнувшуюся к чехлу: не будет он направлять древко против Гриндевальда. Не сейчас.       — Ах да, — легкомысленно сообщил Гриндевальд, приподняв уголки губ: увидел и невольный жест, и всю работу силы воли. — Я забыл.       Два взмаха палочкой – и по лицу растекается вязкий кисель, будто бы забивает нос, залепляет глаза – пришлось выдохнуть и глотнуть воздух ртом.       Странный воздух. Пасторально-сладкий, душный, как будто они в саду лилий, а не среди неестественно зелёных травинок с игрушечным зданием вдали.       Гриндевальд продолжил путь. Отмерев, Гарри осмелился покоситься на… уже не совсем Тома. Если превратить ворону в человека и перекрасить в блондина, вышел бы его новый облик – взъерошенный и неприятный. По выражению лица джентльмена, вступившего в экскременты – Том, по невольному подёргиванию пальцев – Том, по походке – тоже Том, но этому лицу Гарри ставил два из десяти: не любил он в последнее время блондинов.       Ещё Гриндевальд никогда ничего на памяти Гарри не забывал, а вот театральные представления с жертвами устраивал нередко. Они чем-то провинились? Где-то спалились?       — Тебе не идёт, — негромко бросил Том-не-Том, ускорившись: патрон не следил, успевают ли его протеже.       Гарри закатил глаза, прибавив шаг. Устроился в паре шагов за правым плечом, на котором дрожала прядь золотых волос. Завертел головой.       Под ногами проступала дорожка; по краю её – фигурные кусты можжевельника: шахматы, фонтаны, коты. Здание придвинулось быстро, вплотную возвышаясь над головами; радуга тоже сдвинулась – топорщившиеся башни протыкали её сияющими флюгелями, как медные пики. Тихо, как на кладбище. Пахнет всё-таки лилиями: как букеты на могилах невинных.       Глупые ассоциации, одёрнул себя Гарри. Прищурился. Пространство выворачивалось, скрадывалось, шло альтернативными тропами и порицало законы геометрии: вот они были далеко, а вот он мог разглядеть узоры барельефов. Гравиевая тропка не шуршала. Вдоль неё каждые футов тридцать безмолвно и равномерно, как выставка статуй, стояли Жнецы: черные плащи, накинутые капюшоны, росчерки треугольников на плечах.       Тоже в какой-то мере искусство.       Потёртой лапы льва на резной двери тёмного дерева касаться не пришлось: она открылась в мрачный провал, стоило подойти. Гриндевальд, не оборачиваясь, шагнул вперёд и исчез в темноте. Гарри ускорился: не хотелось оставаться непонятно где, среди людей-статуй, слишком ровно для работы садовника подстриженных кустов и под разросшейся на всё небо радугой – как стеклянный купол с огромным витражом: окрашенная взвесь веществ, а не преломление света.       Прошёл в зазывающий дверной проём.       Показалось, что голубизна вокруг потемнела вмиг; на балдахине из звёзд зажглись знакомые, совсем не северные созвездия – Кентавр, Часы, Корма. Стоило моргнуть, как балдахин расступился и тень двери отпустила. От открывшейся сцены сердце ускорилось в клетке из рёбер.       Гриндевальд замер вполоборота со светлой палочкой в расслабленной ладони – она указывала в пол.       За его спиной вздымался дракон. Скелет дракона: левое крыло у одной стены, правое у другой, от черепа до последнего позвонка хвоста можно сыграть любительский квиддичный матч. Кости покачивались на воздушных волнах, не закреплённые ничем. Череп повернулся к ним, показал провалы глазниц и резкие грани носовых впадин.       Казалось, скелет рассматривал, как они обмерли от неожиданности – и, удовлетворившись результатом, безразлично отвернулся.       Зал прошивали колонны, испещрённые чертами то ли рун, то ли арабских письменностей. Окон не было; стены – выцветшая золотая фольга, потолок – куполообразные своды, пол – шахматные плитки, лазоревые и медные. Повернув голову, Гарри подавил глупый вскрик: помимо драконьего черепа их безразлично рассматривала ещё одна пара неразличимо-одинаковых Жрецов в капюшонах, скрывающих лица.       — Вы не были в магических музеях, ве-ерно? — протянул последнее слово Гриндевальд. Он не мог не знать, что не были.       Наверное, был в курсе даже свойств звёздной пыли и биографии семьи Гарри. Но выдавал всё порциями: кормил с рук, как приручают нервных певчих птиц. Ему и не нужна была дрессировка: они оба послушно ответили «нет, сэр».       — Идём, — сказал Гриндевальд, насмотревшись на них с нечитаемым лицом. — У нас есть время.       Глазницы драконьего черепа нервировали. Гарри аккуратно ступил вперёд, на лазоревую плитку. Том выбрал медную.       Шаги гулко отражались под сводами. Здесь пахло не цветами: скорее старым деревом, пылью и почему-то ладаном. Сухость пощипывала нос.       В следующем зале висели картины: десятки, сотни картин. Рамы уходили под потолок, шевелились портреты, бесконечно скатывалось яблоко со стола ближайшего натюрморта.       Здесь тоже по краям дверного прохода стояли два Жнеца. И, уже в зале, десяток людей.       Гарри встретила испуганным взглядом рыжеволосая женщина, в сжатых побелевших пальцах – небольшая сумочка. Слишком целеустремлённо для посетителя рассматривал ближайший холст мужчина с ранней сединой на висках. На портрете монотонно, без интереса моргал какой-то аристократ. Время не пощадило картину: оставило щербатыми масляными мазками дуги бровей, карие глаза, вычурный шейный платок, старомодные бакенбарды. Одежда и волосы терялись во тьме. Вряд ли портрет достоин напряжённого остановившегося взгляда.       Посетители замерли живыми статуями. Якобы портреты арабов с куфиями, выписанные звёзды орденов европейских генералов, размытая пастель осенних пейзажей интересовали их больше, чем мягкая поступь Гриндевальда: каблуки его ботинок касались плитки едва слышно.       — Vous pouvez partir, — сообщил Гриндевальд тоже негромко, остановившись в центре.       В тишине высокий голос прозвучал заполошной нотой скрипки. Огни, висящие в воздухе, заколыхались. Гарри непонимающе посмотрел на Тома – их же только притащили сюда – и вздрогнул, наткнувшись взглядом на светловолосого парня. Вспомнил. Выдохнул.       Но обращался Гриндевальд не к ним.       — Вас не тронут. Идите, — продолжил он по-французски, демонстративно вздохнув: поднялись и опустились плечи под мантией.       Вряд ли кто-то поверил. Но проверять, что будет, если не уйти, люди хотели ещё меньше. Медленно отступали от картин, двигались к проходу, опасливо посматривали на Гриндевальда; тормозили перед его Жнецами – те не шевелились. Выскальзывали через дверной проём, сгорбившись и прижимая к себе сумки. Ни один не попробовал достать палочку.       Гарри медленно выдохнул, утрамбовывая жалость поглубже. Что бы тут ни творилось и зачем бы их ни притащили «смотреть искусство», людей не тронули. Поймал взгляд Гриндевальда, ещё раз дёрнулся – тот смешливым нарочитым жестом вскинул брови.       Словно пришёл не показывать искусство и не по своим загадочным целям, а посмотреть, как мыши побегут по лабиринту. Позвоночник будто сломали в трёх местах и пнули под колени в придачу. Пришлось заинтересоваться ближайшим масштабным полотном, таким крупным, что и трёх обхватов рук не хватит: под пыльно-серым небом по охровой пустыне шла понурая процессия.       Оторвался от картины, только когда услышал шаги. Посмотрел на Тома, бестолково поморгал: вышагивающий юноша, гитлеровская мечта с волевым подбородком, немного пугал. То есть Том в обычном виде с его драматически выточенными чертами – тоже; но там было знакомое, ластящееся к рукам зло, которое можно почесать за ухом и отодвинуть клыкастую пасть.       Новый облик делал его… противным. Зеркал здесь нет, никакой отражающей поверхности тоже – не сравнить и не посмотреть, что же сделали с внешностью его самого. Руки обычные, провёл ладонью по волосам – короткие и жесткие.       Почему-то кружилась голова. Он страшно устал… ещё до всего этого.       Подвинулся в проходе, пропуская ребёнка. Кудрявый мальчик шёл вслед за матерью, или старшей сестрой, или опекуншей; оба – медленно, неосмысленно, как инферналы, со стеклянными взглядами. Мальчик сжимал в руках плюшевого дракона.       Перед глазами встал мёртвый, разобранный на кости, непонятно сколько провисевший над шахматным полем дракон, повернувший к ним голову. Страшно до одури.       Но никого не трогают. Все посетители проходят мимо Жнецов, которые даже не шевелятся. Всё хорошо. Хорошо-хорошо-хоро-       Том подошёл слишком близко, задел плечом, посмотрел внимательно и серьёзно. Глаза у него не изменились: сизо-синие, штормовое небо, зимнее море. Заземляло. Гарри бледно улыбнулся в ответ, двинулся дальше. Вертел головой так, что та могла и слететь с шеи: вопреки словам про «есть время», шёл Гриндевальд быстро. Приходилось обходить статуи – и мраморные со светлыми прожилками, и тёмные, как обсидиан, и медные, как цельный брусок, – в попытках не потерять его силуэт.       Античные юноши, магические твари, девушки под деревьями – такие детализированные, что медные листья тряслись на неощутимом ветру; маг в дырявом плаще, пронзающий мантикору зачарованным, тускло светящимся клинком – Гарри не удержался, провёл пальцем по выточенным складкам гривы. Почти порезался. Статуя оказалась неприятно холодной: как дементора пальцем коснулся. Он потряс кистью, засунул руки в карманы мантии: не будет он больше ничего трогать.       Поток посетителей скудной струйкой тянулся и тут: люди выходили из неожиданных проходов, открывали двери, спускались с лестниц. Некоторые вздрагивали, увидев их; кто-то быстро отводил взгляд; женщина с короткой, уже поседевшей причёской прошла, гордо задрав подбородок. Она держала в руках палочку, но – Гарри обернулся, сжал пальцы в кулак, чтобы жалостливость не победила инстинкт самосохранения – Жнецы пропустили её, как и всех остальных.       Гриндевальд терпеливо ждал их в следующем зале: пустом, полумрачном, без единого окна и даже летающего огонька.       Тут не было ни света, ни звуков, ни запахов. Одновременно с этим тени плясали на границе зрения под отдалённый вой расстроенной скрипки. Удушливый запах лилий забивал нос так, что Гарри закрыл его ладонью. Каждый шаг что-то менялось. Каждый шаг становилось страшнее, тревожнее: нагнетающее чувство пробиралось под кожу и возилось там, как ползающие насекомые. От мысли передёрнуло.       Гриндевальд стоял перед высоким, в три его роста зеркалом – только отражала поверхность совсем не его. В золочёной, вычурной оправе, барочной, как и всё здание, металась человеческая тень: изломанная, огромная и маленькая одновременно, трубящий слон и закатившееся маковое зёрнышко.       Когда они оказались по оба плеча Гриндевальда, переступив через упавший оградительный трос – как две его верных тени, совсем без веселья пошутил про себя Гарри – они в зеркале не отразились.       Только тень распахнула провалы глаз. Могильные лилии проросли в носу, пустились ядовитым плющом по венам. Страх исчез, сменившись злостью: хотелось расколотить стекло перед носом, взорвать причудливый музей, залить чёрным радугу, дышать резко и шумно, окропить газон кровью. Сжать пальцы на чужой шее и душить, пока фиолетово-звёздное от гематом горло не испустит последний вздох.       Гриндевальд наклонил голову – то ли подобие поклона, то ли утвердительный кивок. Тень метнулась в сторону. Злость испарилась вместе с ней.       Гарри судорожно втянул воздух, впечатал ногти в ладонь, пытаясь отойти от наваждения. Том рядом любопытно наклонил голову. Светлая прядь съехала ему на лицо в совершенно риддловском жесте неподчинения, руки он держал за спиной – и тоже, кажется, сжимал в кулаки.       — Вот что бывает, — прокомментировал Гриндевальд. — Если иметь слишком высокое самомнение.       — Что это, сэр?.. — не выдержал Гарри.       — Душа, — коротко, но не раздражённо отозвался Гриндевальд. — Душа волшебника, неосмотрительно заключённая в предмете. Не балуйтесь подобным и проживёте долго и счастливо. И не трогайте это стекло.       Том отступил на шаг, поджал губы. Гарри пожал плечами: ему и в голову не приходило зарываться в настолько тёмные ритуалы не в теоретическом смысле «о чём будет смешнее перешучиваться с Томом».       Всякая магия имела свою цену – и он боялся представить, что могли потребовать за бессмертие. Некоторые маги решали увеличить магическую силу жертвоприношениями – немногие выжившие лишались мозгов настолько, что упокаивали их целыми отрядами боевых магов. Том, к счастью, слишком амбициозен для подобных путей. Даже после маггловских сказок они знали, что короткие тёмные пути полны в основном не чудовищ, а шансов стать этим самым чудовищем.       Обходить зеркало пришлось боком: Гарри не собирался поворачиваться спиной к тени. Проход через полки, заставленные препаратами в формалине, воспринимался уже как прогулка по классу зельеварения: подумаешь, оскалившиеся монстры, составленные из частей магических тварей, или деформированные орущие младенцы.       Том даже на миг присел возле полки, рассматривая одного. Не дёрнулся, когда глаза мёртвого ребёнка – сплошь чёрная склера – моргнули, рассматривая его в ответ. Гарри поспешно отвернулся и пошёл вдоль рядов со штуками попроще: бьющиеся в банках сердца, скрюченный жеребёнок единорога с плесенью порчи на оголившихся костях и тускло-зелёной шкурой. Ещё раз свернул, не желая лишнюю секунду смотреть на распятую, безмолвно кричавшую девушку. По её коже разбегался чёрный дым: обнимал щупальцами рёбра, скользил вдоль подбородка.       Гриндевальд обнаружился у прислоненной к стене каменной плиты, на вид содранной со средневекового склепа. Заложив руки за спину и рассеянно водя пальцем по древку палочки, он читал. Гарри тоже подошёл, стараясь ступать потише: непонятно, что хуже – залы с идеальной акустикой или тот кошмар с тишиной.       Первые фамилии – кажется, немецкие: Штадлер, Циммерман, – были выбиты размашистыми глубокими чертами. После полудюжины строк готического шрифта размер букв уменьшался; потом строчки начинали уплотняться, имена – становиться в один ряд; исчезли фамилии и годы, имена различались всё сложнее – будто выбивали их второпях, небрежно, лишь бы вместить.       Чтобы различить что-то в самом низу плиты, пришлось присесть на корточки, коснуться ладонью пола: прохладный, но без неестественного холода паркет. Последним именем значилась некая Элизабет. Была указана и дата смерти: едва ли спустя пять лет после первого, с помпой выбитого имени.       От звука шагов Гарри вздрогнул, но это Том наконец вышел из-за полок. Он подал руку, помогая подняться: тепло и лёгкое сжатие пальцев успокаивало. Тоже посмотрел на фамилии.       — А это то, — лекторским тоном озвучил Гриндевальд, — что случается, если принимать не те стороны в крупных конфликтах.       Гарри показалось, что ногтями, впечатанными в ладонь, он сейчас вскроет кожу. Действительно, никакого давления. Сплошное искусство.       — Но это к вам не относится, — улыбнулся Гриндевальд, повернувшись к ним. — Был на заре Смутного времени такой маг, исследовал интригующие способы проклинать всё семейство по крови.       После зала тёмной в плохом смысле магии всё сливалось ошеломляющим потоком. Куб, чёрной поверхностью поглощающий свет множества огней. Фонтан, бьющий синими искрами, и в волнах, напоминающих ледяную крошку, плавают орхидеи. Круги из огня, песка, воды и хмурых туч, крутящиеся по периметру огромного зала – и молнии трещат совсем рядом, бьют почти у плеча. Остановился Гриндевальд после этого только у холста – белое полотно потемнело за доли секунды, по пронзительной черноте растеклись золотые разводы. Безмолвно махнул рукой, подзывая Гарри.       Подходить так близко к опекуну, начальству, самому страшному человеку этого мира и темному лорду по совместительству было… некомфортно. Страх Гарри давно запинал настолько далеко и наглухо, что он отзывался только в случаях «за других»: ничерта, ни капельки за себя уже не боялся.       Но Гриндевальд отступил в сторону, стоило им оказаться на расстоянии шага. Холст побелел, как будто облили растворителем. Снова начал темнеть. Первыми проступили золотые, мудрёные фракталы; потом растёкся фон – потемневшая изумрудная зелень, как трава на исходе сентября.       Не дожидаясь жеста, подошёл и Том. Гарри сдвинулся влево. «Его» краски стекли так же быстро; на холсте плескались крупными мазками штормовые волны – синий и серый, графит и лазурь.       Гриндевальд направился к выходу из зала, так ничего и не прокомментировав. Впечатляющее искусство сменилось не менее грандиозными лестницами. В стороны от пролётов расходились коридоры: перехлёстывались арками, ковровыми дорожками, полосами светильников. На одном из этажей пронзительно захлёбывалось фортепиано. Гриндевальд шёл по лестнице выше и выше; Гарри был натренирован дюжиной хогвартских, по которым взбегал и спускался несколько раз в день, но тут уже потерял счёт.       Дверь перед ними возникла неожиданно: мог поклясться, что, когда смотрел вверх, пролёты ещё взмывали светлым мрамором и строгим наклоном перил.       За поворотом дверной ручки и проёмом оказалась крыша. Совсем не изогнутая, как казалось снизу: башни прорывали периметр ровной, идеально гладкой площадки, напоминающей тусклое зеркало. Гарри шагнул вперёд осторожно, как на каток. Боялся повредить неведомую амальгаму или растянуться тут на посмешище для двух людей, перед которыми хотел бы опозориться меньше всего.       Ощущалось как паркет. Ботинки совершенно не скользили. Его силуэт отражался мрачной тенью на фоне радуги; передёрнуло от воспоминаний об ещё одном зеркале.       Вслед за Гриндевальдом они подошли к парапету, остановились в паре шагов. Ветра здесь, в невероятном затишье, не было; ни одного порыва, развевающего рубашку, – но он же трепал и бросал в глаза волосы. Судя по отражению в тусклой поверхности, у Гарри рыжеватые. Радуга висела над головой влажной взвесью, неприятной сыростью воздуха. Душный запах лилий вернулся.       За тонкой оградой, за ухоженным садом, за фонтанами, отражающими радугу феерией брызг, за ещё одной оградой с острыми пиками лежала деревня.       Или город, или города, или магический квартал; или множество магических кварталов, или извилистая река с фермами, или пирамида с энциклопедических картинок; или горстка каркасных хижин, заметаемых снегопадом.       Гарри прищурился, встряхнул головой. Мог поклясться, что увидел зимнюю деревню, в которой он пил грог и смотрел на шар с единорогом. В следующий миг там был квартал незнакомого города, через несколько секунд – улица, точь-в-точь, мог отдать свою палочку и рабочую руку в придачу, повторяющая Косую аллею. Точно не Англия: он никогда не слышал о таком музее.       — Красиво, — неожиданно обронил Том.       Или ответил на вопрос. Когда Гарри смог оторваться от мельтешения городов и улиц, спутники выглядели так, будто разговаривали уже несколько минут.       Ещё более неожиданно они стояли совсем близко и вровень, у самого парапета, так, что одежда на ветру-не-ветру его задевала. Гарри почти касался плечом Гриндевальда, Том располагался так же с другой стороны.       С такого расстояния видно, что ничерта – ни драккла, ни зеленоглазого фэйри, ни проклятых потомков Морганы – Гриндевальду не три дюжины лет.       И что желание как-нибудь извернуться: выйти из-под этого контракта, прожить спокойную жизнь, работать мелким лавочником, лишь бы не трогали политическими играми, – всё то, что Гарри носил в себе несколько лет, щедро плеская рефлексией сверху, – не имеет значения. Глупо, как стремление человека, стоящего перед штормом, выкопать себе страусиную дыру для головы.       Под ними – у их ног – лежал целый магический мир. У них в чехлах – и у Гриндевальда в ладони – были палочки. Они знали, что делать, пусть и различались вкусами насчёт методов.       — Магически разнообразный мир до Авроры и Ганга, — повторил его мысль Гриндевальд. Как будто выдернул из головы, хотя не поворачивался, а без зрительного контакта такое вряд ли мог даже он. — И мы изменим его.       Он не стал добавлять «к лучшему», не стал говорить и «по моему усмотрению»: констатировал факт, неизбежный, как сияющая над ними радуга. На миг Гарри позволил себе обмануться этим «мы», принять чужую честность. Миг растянулся.       Гриндевальд повернул голову, сосредоточившись на чём-то. Ни звука: только их дыхание. Тишина давила на виски больше тревоги, сжимала горло надоедливо-цветочным запахом.       — Нам пора, — сообщил Гриндевальд, поднимая руку с часами.       Они снова пошли за спиной – две верных псины. Гриндевальд больше не держал палочку за спиной; Гарри несмело потянулся к чехлу, стиснул потеплевшее остролистовое древко, оставил в рукаве. С дражайшего опекуна сталось бы закинуть их в пекло ненароком, после практически расслабленной прогулки, чтобы проверить на профпригодность. Лето с догонялками по дуэльному залу Гарри не забывал, даже когда погружался в самые радужные свои мечты.       Возле той двери, через которую они неведомым искажением пространства вышли на крышу, возникла другая: красное дерево, строгие формы, медная ручка. Гриндевальд обернулся, смерив их взглядом: уже совсем другим, равнодушно-цепким, настолько нехарактерным для него, что Гарри запнулся.       — Не мешайте там.       Он шагнул в дверной проём. Том повернулся. Даже на незнакомом лице считывалась тревога.       Гарри пожал плечом и шагнул вторым.       Вскинул ладонь с палочкой к лицу. Не заслоняясь от заклятия – хотя с тем, как быстро к нему повернулся ближайший Жнец, уже мог бы лежать и корчиться.       Заслоняясь от реальности.       Той реальности, где в нос ударил совсем не запах лилий, у подвешенного в воздухе тела стоял и хмурился Зоммер, а под рукой, которой он коснулся стены, оказался камень – ледяной, как иней в подземельях.       Выстроенные у стен Жнецы молчали. Ближайший наконец узнал его, презрительно скривился, опустил палочку. Щёлкнула дверь: её закрыл за собой Том.       Оглушительно, медленно, неизбежно из-под взрезанной кожи человека капала кровь. Он обнажён, отстранённо заметил Гарри. Лоскуты не от одежды – это кожа. Закатившиеся глаза, от которых видны только белки. Кровь стекала и по виску, терялась в залысинах.       Отца мисс Эрны-сиятельные-перспективы-Ульрикссен он после финала турнира мог узнать даже в таком виде. Почему-то он был жив. Нелепо распят, исчерчен мудрёной вязью незнакомых символов, подвешен с изломанными, вывернутыми суставами.       Хотелось кричать. Кричал вместо Гарри он: безмолвно, как тень в зеркале.       Кровь почему-то не растекалась из небольшой лужи: будто впитывалась в деревянный пол.       Около висков нарастал барабанный бой, тарелки разобщённого оркестра гремели в голове.       Мысли рассыпались по полу шумным бисером.       И по полу накатанным половицам отдраенным половицам тонким трещинам мироздания       Глаза у него синие штормовые сизые крыло голубя чугунные шары зрачков ресницы опускаются как плети       Всё размыто валится падает катится умирает но глаза       Как может в человеке помещаться столько любви       И почему она сочится вытекает блестящими вонючими пятнами       Почему любовь пахнет так омерзитель-       Боль отрезвила. Он действительно смотрел в глаза Тома; Тома, который придерживал его за плечо и только что ударил по щеке – по-маггловски, пальцами раскрытой ладони, легко и хлестко.       И почти упал: по крайней мере, у стены и стоя оказался только благодаря Тому. На плече останется синяк.       Смотрели на них, конечно, все.       Кровь с агонизирующего тела продолжала капать на пол. Бесшумно. Как будто из Гарри вытекала – ноги тряслись.       Гриндевальд обернулся к ним, и в его взгляде Гарри прочитал свою немедленную смерть настолько чётко, что не зажмурился только из-за странной, гриффиндорской, шальной храбрости: если умирать с дрожащими коленями, то хотя бы гордо глядя в глаза палачу.       Гриндевальд шагнул к ним. Прошел десяток футов, на которые успел отойти к телу. Гарри всё-таки нашёл свой предел смелости, и он заключался в том, что следить за подходящим человеком он не мог; остановился на Зоммере: тот смотрел в ответ, как на насекомое, неудачно залетевшее в варенье на летней террасе.       Почти сочувственно.       Пальцы Тома на плече сжались ещё крепче. Он едва заметно придвинулся, перенёс вес на другую ногу. Дурак, мысленно сообщил Гарри. Ты же не будешь драться за меня в комнате, где тебя размажет каждый первый, ты не настолько глупый.       Том, кажется, рассматривал и настолько идиотские варианты суицида.       Подбородок приподняли уже другие пальцы – не менее холодные, тонкие, с крупным перстнем. Палочка оказалась у виска.       Гарри сглотнул и некстати подумал, что умирать планировал если не в постели от старости, то хотя бы на свежем воздухе в благородной битве. Знобило. К языку подкатывала разъедающая желчь.       — Ну что ты, — обратился Гриндевальд к Тому с укоризной.       Если Том ещё чуть сильнее сожмёт пальцы, у Гарри хрустнет, сломавшись, ключица.       Том не успел ответить – приоткрыл губы, тоже совершенно-не-Тома-губы, но не успел.       — Rennervate, — безмятежно сказал Гриндевальд. Добавил что-то, беззвучно шевельнув губами.       Мозг взорвался. Гарри захлопал глазами, как идиот. Больше не пахло кровью – снова ничем не пахло. Не было тревожно – он вообще не понимал, что «было». На миг слух обострился так сильно, что он услышал звон разлетающегося стекла, бешеный стук сердец у всех, кто так спокойно стоял в комнате, шорох пряди, выехавшей из-за уха Гриндевальда и упавшей на его плечо – но всё прекратилось через секунду.       Он судорожно втянул воздух. Щека саднила. Гриндевальд наклонился ещё ближе, убрал палочку, приобнял за плечо. Доверительно проговорил у самого уха, выдохом у виска, так негромко, что разве что Том и мог расслышать:       — И это тоже пройдёт.       Выпрямился, отшагнул, прошёл к Зоммеру, не оборачиваясь. Жнецы по негласной команде отвернулись один за одним.       За бесконечное время, пока Гарри готовился к смерти, умирал и всё-таки умер – ведь не мог он просто остаться стоять у стены рядом с Томом, который обнял за плечи и сжимал так, что дыхания не оставалось, – постановка на сцене изменилась.       Мистер Ульрикссен не кричал. Из его рта тянулась нить слюны, глазные яблоки дёргались.       Гриндевальд подошёл к его голове. Недовольно цокнул. Картинно приложил ладонь к подбородку, разглядывая композицию. Гарри старался сосредоточиться на мелочах: золотое шитьё мантии, щели на полу, рисунок каменной кладки, руки Тома. Детали высвечивались лучами прожектора, пока он находился где-то далеко отсюда в собственной голове: так далеко, что мог разглядеть только детали крупного плана и – одновременно – общую картину.       Вот Гриндевальд что-то говорит чудом – то есть магией – держащемуся в сознании человеку, тоже негромко и почти ласково. Тот дёргается.       Вот Зоммер добавляет несколько немецких фраз, сложив руки за спиной, как генерал перед командованием – но спокойным, ровным тоном человека, который всем распоряжается.       Гриндевальд смеётся без капли веселья, показав зубы, запрокидывает голову, патетично взмахивает рукой. Потом – палочкой: лоскуты кожи прилипают к телу, закрывают мясо и жилы, срастаются изрезанным перекрестьем алых шрамов. Зрелище омерзительное. Гарри не чувствует ничего.       Человек обмяк, опущен на пол в разводы своей же крови, вяло моргает. Наручники из рельефной животной кожи распадаются, под ними – содранная человеческая.       Кажется, Гриндевальд говорит ему что-то укоряющим тоном проповедника – совсем как пару минут назад отчитал Тома то ли за маггловский удар, то ли за помощь ближнему. Кажется, читает лекцию, в которой упомянул и старые заслуги, и очаровательную дочь, и подачку-турнир – преподнеся последнее как щедрый, заслуженный дар, ради которого был вынужден подвинуть собственные планы.       «Собственные планы» у стены боялись дышать.       Вряд ли тело интересовали какие угодно дары, но на упоминании дочери оно дёрнулось. Коротко, по-птичьи вскрикнуло. Гриндевальд не прекратил помахивать палочкой, заращивая повреждения с лицом уставшего хирурга, не заканчивая разговор – хотя его (его ли?) жертва пока могла только моргать и кричать.       «Кажется, некоторые уговоры надо исполнять», тонко улыбался Гриндевальд, заменив исцеляющее заклятие на тонкую, из тёмного дыма плеть. На вытекающий глаз Гарри не смотрел. Не смотрел изо всех сил.       Кажется, не раз прозвенело предупреждающее заклятие-звонок, штука из арсенала школьников и студентов. Простая и очевидная: чтобы её не заметить, нужно бежать, не проверяя местность на ловушки.       Открылась дверь. В комнату зашёл герр Фишер: строгое лицо, чёрная дуэльная мантия, россыпь алых пятен на щеке. Том дёрнул рукой, будто порываясь закрыть Гарри глаза; Гарри помотал головой – он не собирался падать в обмороки.       Даже отворачиваться не собирался. Так сложилось, что это всё было ужасно – но тут, здесь и сейчас, неизбежно правильно. Том держал крепко, тихо дышал у виска. Иллюзия скатывалась с него скинутым плащом, темнели и завивались волосы, проступали нездорово блестящие глаза.       Гриндевальд протянул бледную руку, принял из чужих ладоней в перчатках небольшую шкатулку – совершенно обычную, деревянную, без резьбы, ничтожная мелочь на фоне местных чудес.       Человек на полу даже не дёрнулся. Прикрыл глаза – глаз, – будто готовясь к смерти. Гарри ни-че-го не чувствовал, но скривился.       — До медиков вы доживёте, — сообщил Гриндевальд, безмятежно убирая палочку в чехол. — Господа, время.       Звон стекла уже не чудился вдалеке. В этом помещении, пустом и холодном, новом худшем кошмаре Гарри, не осталось дверей – но даже стены потрясывало.       — Уходим, — скомандовал Зоммер.       Гарри послушно вытянул руку, касаясь портала ближайшего Жнеца – такой же цепочки, с которой и началось это паскудное приключение три года назад.