but be the serpent under't

      Риддл застучал ботинками по лестнице ровно через пятнадцать минут. Даже волосы успел пригладить, разделив на две стороны, и рубашку с накрахмаленным воротником надеть. Похождения юного сквайра, глава вторая. В первой принц выбирался из нищих.       Вопреки ожиданиям, не стал сыпать сарказмом насчёт «избегаешь книжек»: наверное, тоже хотел посмотреть, что снаружи. Не будь они в настолько странных обстоятельствах, Гарри перелез бы через забор в первую же ночь. Сейчас же… не стоило. Отпустили их свободно, значит, не совсем пленники, но до вопроса прогуляться никто не предлагал: всем не до них или предполагалось, что будут сидеть в комнатах? Страшно было нарушить неведомые правила, открыть не ту дверь, влезть в не то место. Цена ошибки высоковата.       Поэтому Гарри задержался на секунду перед тем, как толкнуть дверь, посмотрел на размыто-зеленые пятна, видневшиеся через стекло. Положил ладонь на прохладную ручку.       Воздух свободы пах летом: насыщенным, как морские брызги в лицо; как прогревшаяся земля, к которой прижимаются лопатки, пока разглядываешь перистые облака небес; как первый укус кислого, честно завоёванного в бою с чужим забором и лающей собакой яблока. Бесконечная гравийная дорожка – те две недели назад, когда они шли за безэмоциональным Фишером, казались прошлой жизнью – превратилась в едва ли тридцатифутовую. Плющ расползся по ограде ядовитой паутиной, оплёл медные ветви винограда, оставил для зрения только калитку с редкими прутьями; сквозь неё виднелся парк. Слева и справа за деревьями добавляли сказочности башенки домов, круглые, с карминовой черепицей.       Вокруг особняка царапал ветками небо сад. Через проплешину подстриженного газона открывались не по-английски дикие заросли – за ними ухаживали, иначе не было бы белых мазков на стволах яблонь, уже отцветающих пионов, розовых кустов с точками-бутонами. Гарри, замешкавшись, шагнул на газон, обогнул куст – самые высокие ветви колыхались над затылком. Если у владельцев этого сада и был план, то он состоял в «чтобы на территории можно было потерять пони» – ведь у семей, выбирающих медные виноградные лозы и резные панели, обязательно должен быть пони, и гувернантка, и огромный флегматичный пёс, дремлющий у камина.       На днях Гарри нашёл за одним из шкафов свежую заплатку розетки, так что уже не сомневался, что дом строился – или перестраивался – для магглов. Об их судьбе гадать не приходилось: он читал газеты и слушал BBC, хоть и понимал немного. «Германия среди Польши». Данциг, город, с которого началась эта война – и вот она лишила их одного временного дома, она же выдала и другой. Оба на странных условиях.       Зато здесь не было общего огорода с его нудной повинностью копать, чтобы обеспечить овощами кухню. Только яблоки, блестящие после утреннего дождя, будто художник тонко прорисовал блики свинцовыми белилами. Риддл по-кошачьи мягко потрогал ближайшее, смешно отпрыгнул: с ветки полетели капли. Заинтересованно направился вглубь сада.       Гарри пошёл за ним. Штаны мокли от росы, но неважно: в шкафу лежат запасные, до обеда ещё несколько часов, а он собирался затащить Риддла ещё и на море. Кора деревьев вилась под пальцами разветвлённой шершавой молнией, трава приминалась под ботинками; Гарри шагал по стране чудес, в которой не было кроликов, и не удивился, наткнувшись на крохотный пруд: лужицу, заросшую по краям ряской и обложенную ровными булыжниками. Риддл уже присел на корточки, всматривался в воду. На ней шевелила длинными лапами малютка-водомерка. Гарри наклонился, пытаясь не разбить красоту момента неловким движением: Риддл едва заметно, умиротворённо улыбался – редкое зрелище.       И Риддл же разорвал тончайшее натяжение приятного момента брошенным камнем реплики:       — Зачем мы здесь?       Вопрос под дых, как и его обычная неприятная проницательность. Гарри старался об этом «зачем» не думать, но вертелся на простыни часами, сбивая одеяло в ноги и пытаясь счётом гиппогрифов откинуть невесёлые мысли.       Пришлось отвечать правдиво:       — Не знаю.       — Не просто же так.       — Наверное.       — «Наве-е-ерное», — передразнил Риддл.       Он запрокинул голову и уже не улыбался.       — Мне кажется, эти рубашки нам обойдутся дороже, чем мы их получили.       Царапина на его щеке давно выцвела, побледнела до нитки, видной, только если иметь богатое воображение. В зеркале и не заметишь. Гарри всегда её дорисовывал: не мог забыть набухающие бисеринки крови.       — Гораздо дороже, — отозвался он эхом. — Пошли к морю.       Гарри не понимал его – и не особо старался. Язвительный мудак. Но свой язвительный мудак, даже если вопросы он задавал болезненные.       На тропке к морю Риддл успокоился так же быстро, как и разозлился. Их ботинки топли в рыхлом песке. За полоской тощих сосен почти скрылся особняк, впереди шелестела тёмная вода; она вынесла на песок ракушечное крошево и мелкие щепки, которые Гарри поддевал носком ботинок. И справа, и слева – пустота на много миль. Если сощуриться, видны пятнышки кораблей. Флота британского противника, как выразились бы по радио.       Обернувшись на всякий случай, Гарри поддел нить затухшего диалога:       — Думаешь, они с немцами?       — Он? — обернулся Риддл. Ветер упорно сражался с его гелем для волос, одна из прядей уже слетела на лоб и черкала по бровям. — Да кому вообще нужны магглы? Разве что продукты брать.       Язвительный мудак повышенного снобизма, версия упёртая и несгибаемая. Выросший среди людей без капли магии и уписывающий их овсянку за обе впалые щеки, Риддл их всех – от воспитательниц до орущих младших, от булочника на углу до джентльменов, проезжавших в кэбах по проспектам, – тихо презирал. Иногда казалось, что и себя: за то, из чего вышел, чьи книги читал и в чью школу ходил, что не разучивал гаммы, французский и итальянский, что попал в магический мир распахнувшим глаза птенцом, хоть и давно знал, что он – они – особенные.       В приюте он общался только с Гарри. В школе – почти с кем угодно, кроме Гарри, словно на них стояли клейма приютских прокажённых и кто-нибудь мог понять ненужное. Своё Риддл натирал мочалкой вместе с бледной кожей, маскировал просиживанием в библиотеке, был готов вырезать вместе с ближайшим мясом – да, к его сожалению, оно находилось внутри головы.       Гарри не заморачивался подобными глупостями. В Гриффиндоре без разницы, чей ты – то есть, конечно, разница имелась, и жил он среди чистокровок; но, если не задавака и не тычешь людей по больному – добро пожаловать в краснознамённую семью. Риддл, стоило Шляпе коснуться волос и подумать – наверное, поражалась запредельности его снобизма, – очутился в террариуме. Там, чтобы выжить, ты должен быть чистым – по всем аспектам: от arbores consanguineitatis, ветвистого родового гобелена, до знаний основ риторики и подходящего цвета кожи. Придирчивость распространялась даже на волосы: среди замшелых семейств до сих пор ходила поговорка о неблагонадёжности рыжих, и ярко-рыжие соседи Гарри, Прюэтт с Уизли, оба чистокровные в каком-то там поколении, безудержно шутили на эту тему.       Тёмные волосы, пронзительно-синие глаза, тонкие черты да медовая речь – Риддлу жизненная лотерея благоволила. Обделила разве что фамилией. Иногда казалось, что из необходимости протискиваться через социальные условности, выгрызать своё место гладкими словами да безупречными буквами в учебном табеле, и бьёт ключ презрения к магглам: будь после примитивного имени «Том» любая другая фамилия из списка волшебных, ему не пришлось бы продираться сквозь все предрассудки, чтобы по пути их впитать.       Иногда – совсем иногда, холодной водой за шиворот, колючим осознанием на границе ума – казалось, что за бесполезное, ни с чем не связанное, но волшебное «Поттер», Риддл его втихую ненавидит.       — Да пусть существуют, — миролюбиво ответил Гарри. Не удержавшись, подколол: — Не сильно-то мы и отличаемся.       Из-за этого «ненавидит» он сворачивал подобные разговоры раньше, чем вспыхнет огонь ссоры – а ведь ему было что сказать и про зашоренность, и про «будто среди магов все хороши», и… много про что. Но не он получал записки «вшивый грязнокровка». Не ему притворяться даже в спальне, что лучше, знатнее, выше. Через несколько лет ручные змеи Слизерина будут есть у Риддла с рук, он не сомневался – но пока тот проигрывал бой и вёл себя, как полный засранец.       — Пусть сгорят, — практически прошипел Риддл, полностью развернувшись. Провокативную тему различий он предпочёл прослушать. Указал на корабли: — Утопятся. Их порвут в…       Прикрыл глаза, резко выдохнул. Встряхнул волосами. Море молчаливо лизнуло песок у его ботинок.       — Это не наша война, — повторил Риддл лозунг магических консерваторов – только развёл руками невесело, потому что консерваторы сидели в своих домах за барьером, а они – тоже маги! – оказались по уши в неприятностях, как лондонские тошеры в канализации.       — Под её грохот можно и «нашу» развязать, — пожал плечами Гарри. — Это ты в… цветнике политики. Вообще не разбираюсь.       — Рассаде цветника, — уточнил Риддл. Снова с почти непроницаемым лицом, разве что залегла складка между бровей. — Думаешь, они много знают?       «При мне не заводят серьёзные разговоры», — перевёл Гарри – и наклонился за ракушкой, чтобы на лицо не прорвалось что-нибудь ненужное. За прошлое выражение сочувствия Риддл дулся неделю. А поверить, что в Слизерине не обсуждали политику – это как купиться на утку, что хаффлпаффцы разделывают мандрагор по ночам.       Ракушка оказалась розово-серой, гладкой изнутри, ребристой снаружи. Гарри, сощурившись, бросил взгляд на солнце. Свою способность определять время он потерял вместе со срабатыванием портала: здесь по высоте солнечного кругляша уже не понять, который час. Когда он подковырнул ботинком песок – в ямку тут же залилась вода – и почти уткнулся в стоящего Риддла, поводы для отвлечения закончились.       — Но мы же бесполезны, — сказал он ботинкам Риддла. Самые страшные мысли в лицо не-друга не озвучивались. — Просто школьники.       Риддл подцепил пальцами карманы штанов, потарабанил подушечками по ткани. Смотрел он, кажется, не на Гарри. Проронил негромко, плеск волн почти заглушил слова:       — Значит, зачем-то «просто школьники» и нужны.

***

      Они почти не общались – для двух подростков, которые спят по соседству, пользуются одной ванной, едят за одним столом три раза в день и нехотя сцепляют пальцы в паване, занудном танце средневековых времён. Хоть где-то Риддл ему кланялся. Не с Фишером же танцевать – хотя вальсировать Гарри предпочитал с воздухом: воздух не строил такое осуждающее лицо, стоило сбиться с такта. К счастью, танцы ценились меньше щитов, а удовольствие увидеть, как Риддл стоически придерживает невидимую юбку, стоило побочных страданий.       От остальных преимуществ близкого общения Риддл его избавил. Получив вольность на свободные выходы, Гарри смывался из дома при первой же возможности: гулять вдоль моря, аккуратно обследовать город, валяться в саду или, в крайнем случае дождливого дня, сидеть в углу библиотеки за стеллажом – и не увидишь, если не знаешь, где искать. Риддл же бледной солнцененавистнической молью запирался с книжками, или в комнате, чуть ли не демонстративно щёлкая ключом изнутри, или – редко-редко – вытягивал ноги на скамейке в саду, восседая на ней, как мрачный дрозд-переросток, с неизменной тетрадью в руках. Туда он, должно быть, записывал помыслы о покорении мира. За исключением «доброе утро», «приятного аппетита» и «до встречи», социальные условности полувынужденной дружбы Риддл тоже игнорировал.       «Ну и пошёл… к репице хвоста гиппогрифа», — думал Гарри, бросая камни-блинчики в пруд: клик-клак-клак, клик-клак-плюх, клик-клак-стук – это когда галька встречалась с камнями на противоположном конце заболоченной лужи. При Жнецах в поле видимости Риддл улыбался ему так сладко, что зубы сводило от подобного лицемерия. Гарри даже пару раз назвал его «Томми»: так, для острастки – если своё «плебейское» имя Том не переносил, то любые искажения приводили его в бешенство, а ведь потерять лицо нельзя.       Узнав, что документы им оформили на имена Генриха Поттера и Томаса Риддла, Гарри хохотал до колик. Риддл коротко поблагодарил Фишера «за участие» и исчез у себя до ужина, на котором препарировал мясо с сосредоточенностью ветеринара на первом вскрытии лягушки.       Поэтому неприятный разговор, которого они оба избегали ещё больше, чем общения друг с другом, продолжился через почти две недели: приближался конец августа. Смешно, как человеческая жизнь может перевернуться за сутки; вероятно, никто даже до сих пор не нашёл их керосиновую лампу в заброшенной квартире. Ещё смешнее, как новая жизнь с её сглаженными горестями и покалывающими разум загадками может затянуть в омут столь глубокий, что, просыпаясь по утрам, Гарри уже не задавался вопросом, когда там продажа на органы.       На что бы их там не выращивали, смерть оно не подразумевало. А вот изучение немецкого – очень даже. И походы за овощами. Чтобы практиковать немецкий под угрозой смерти, считали оба: в доме, где всё готовят эльфы, сантехника чистая, а на сотнях декоративных безделушек ни пылинки, не могло существовать необходимости ходить за овощами.       Поэтому Гарри, спрятав поддельные документы во внутренний карман не менее поддельной куртки – оливковый жакет организации Тодта, если точнее, подразумевалось, что он мальчик-на-строительных-побегушках, – шагал вдоль пыльной дороги. Рядом, независимо засунув руки в карманы, выхаживал Риддл.       Деревья уже тронула ржавчина приближающейся осени. Наступив на слетевший лист, съежившийся по краям, Гарри бросил:       — Скоро школа. Мы в неё вообще поедем?       Он сознательно кольнул в больное место, но не раскаивался: Риддл на днях снова прошёлся по ничтожеству магглов, а теперь вот, послушно шёл выговаривать «картофель», «помидоры» и сложные числительные сдачи в нужном порядке.       — Знаю не больше, чем ты, — сухо отозвался Риддл.       — Он не показывался.       Они ни разу не называли Гриндевальда по имени или фамилии вслух. Не поминай и цел будешь. Закон обращения с опасной демонической живностью номер раз. Номер «половина» был даже лучше – просто будь магглом и не знай, что демоническая живность за пределами баек существует, – но им повезло или не повезло, смотря с чьей стороны смотреть.       — Поразительные выводы.       — Исключительная наблюдательность, знаешь, сам не похвалишь… — протянул Гарри. Дразнить серьёзного Риддла, который ничего ему не мог сделать, было весело. — Я просто думаю, не зря же эти тренировки?       Риддл ускорил шаг.       — Ты думаешь. Надо подготовить медаль за этот процесс.       По голове с уложенными волнами волос хотелось врезать сумкой, но стоило подождать, пока в ней не окажется килограмм картофеля.       — Тогда придётся давать тебе, — парировал Гарри. — Умрёшь под их количеством, глупая выйдет смерть.       — Но гордая, — обернулся на ходу Риддл. Сказал он это высокопарно, но Гарри всё видел: Риддл улыбнулся, и едва обозначилась ямочка у левой щеки – признак искренности этой сушеной воблы.       Препираться они могли бесконечно, но овощная лавка – вот она: если сощуриться, виднелось обшарпанное здание, а там, прямиком за углом по вытоптанной тропинке, где полынь чиркает по коленям, и лавка. Как и везде в Данциге, говорить можно было только на немецком, будь ты сколь угодно привилегированным польским пленником, или что там вписали в их бумажки-удостоверения.       — Твоя импе-ерия всегда-а будет сильна-а-а, — затянул Гарри достаточно тихо, чтобы услышали только Риддл и ветер. За британские патриотические песни точно прихлопнут. Интересно, как немцы относились к молитвам на латыни? Он знал о маггловской войне разве что фронтовые байки да свист бомб.       — Уймись, — теперь Риддл точно улыбался.       — Может, взяли за красивые глаза, — продолжал фантазировать Гарри. — Знаешь, как котят. Лежали мы такие прекрасные…       — Зелёный симпатичный, но ты себя переоцениваешь, — включил режим зануды Риддл.       — …а кто-то давно хотел детей! Но не Фишер, — добавил Гарри. Помыслить, что Фишер жаждал возиться с ними четыре раза в неделю по полдня, невозможно: после уроков немецкого каждый раз казалось, что наставник мечтает о сочетании хроноворота и жесточайшего детского убийства в истории человечества.       — Не Фишер, — согласился Том. — Но ты можешь его спросить.       — Нашёл дурака, — приложил ладонь к груди Гарри. — Смелый и глупый – разные вещи.       — Да?.. – вскинул бровь подлец.       Захохотал, убегая на дорогу от взмаха тканевой сумкой. Вдали засигналил автомобиль. Когда чёрная пыхтящая махина с водителем в фуражке проехала мимо, они уже шли образцовым полумаршем вышколенных выпускников частной школы: глядя перед собой и задрав подбородки. Не хотелось думать, что будет, если с ними всё-таки решат заговорить по-немецки: Гарри теперь умел связывать и – в теории – потрошить, но о стирании памяти не шло и речи.       Расправившись с посещением лавки – «ein Kilo Kartoffeln, Sir, wir haben unsere eigene Tasche, Sir», — Том так задирал нос и цедил сквозь зубы, что продавец и не думал болтать с ними о погоде – они сорвали по стеблю полыни и побрели обратно, преодолев искушение заглянуть в город. Гарри уже знал, что поляков давно выставили, а эмигрантов в настолько ключевых точках не водилось – по крайней мере, тех, кто по-немецки десять фраз из разговорника «шпрехен».       — Тут мило, конечно, — аккуратно охарактеризовал Гарри полынь, которой стегал траву по пути, солёный влажный воздух и ежедневное питание по часам, — но хочу в школу. Всё-таки спрошу Фишера.       — Оплакивать тебя не буду, — открестился Риддл.       Бить его картошкой – всё-таки килограмм – Гарри не решился. Потому что у него были помидоры, ответит ещё, а потом объясняй причины овощной битвы.

***

      Но случай поговорить представился раньше, чем Гарри набрался моральных сил. Они сидели за самым бесполезным занятием в мире: изучением истории европейских династий. «При-мо-ге-ни-ту-ра», выводил Гарри, размышляя о скорой возможности взобраться на яблоню и натрясти с неё созревших плодов, «наследует первенец мужского пола».       Из этой бумаги даже туалетную не сделаешь – жестковата. В небольшой гостиной, наскоро переделанной в учебную комнату впихнутым у стены столом, было душно. Распахнутое окно не спасало: скоро гроза. Лучи, проскакивавшие между скоростными облаками, падали на строй фигурок на камине – фарфоровые пастушки и лошади и то интереснее очередного заточённого или убитого первенца.       Фишер, отношение которого к европейским династиям было ясно – он забросил ноги на приземистую кушетку и уткнулся в книжку, – поднял взгляд. К угловатости его черт, резкому изгибу причёски и недовольной кривизне губ привыкнуть можно, к препарирующему взгляду – никогда.       — Том, — Риддл оторвался от записей, — как ты относишься к людям?       Теперь вскинулся и Гарри. Вопрос с подвохом. Любимый метод пытки жестоких учителей. Жалящие заклятия и философские вопросы у Фишера выходили одинаково болезненными.       Риддл наклонил голову, слегка сжал губы. За его чёлкой бешено щёлкал мозговой калькулятор вычислений. Каждому спрашивающему он отвечал что-то своё – но Фишер до сих пор оставался фигурой едва ли изученной и совершенно неприступной.       — «Не что иное, как преходящее», — наконец процитировал Риддл.       — Томас Грэдграйнд, — хмыкнул Фишер. Комплимент это или обратное – непонятно, но от сравнения с диккенсовским героем Риддл вроде не расстроился. — Ещё один твой тёзка осуждает возвеличивание отдельных наций. Тоже волшебник. В какой-то степени. Что ты думаешь о войне, Том?       Гарри выпрямил плечи до ноющих мышц. Фишер мог скучать настолько, что решил себя развлечь литературными разговорами, заодно прошерстив их скромную эрудицию – или устроить какую-то проверку. Риддла под столом пинать не понадобилось: он и так застыл подвешенной марионеткой, моргнув и остановив перо над бумагой. В лужицу свежей кляксы капали чернила.       — Это не наша война, — повторил Том свою давнюю реплику, осторожно и негромко.       Про политический курс Гриндевальда говорили всякое. Из того, что Гарри читал в газетах, невнимательно и давно: британцы его осуждали, но за расчленением младенцев и чернейшей из темнейших магий не замечен. К тому же британцы осуждали почти всё, что не Британия, а уж Британию – с особым чувством и усердием. Проблемы других наций вызывали особое злорадство. В чём именно провинился Гриндевальд и чем он отличался от политических оппонентов, Гарри так и не понял.       Риддл, кажется, знал больше. Иначе не застыл бы так: безмолвной фарфоровой фигуркой с точёными чертами и полуулыбкой на бледных губах.       — Но вас она затронула, — без бережности прошёлся по мозолям Фишер. — А ты, Гарри?       «Запереть бы всех политиков в одной комнате и пусть грызутся до смерти, а нас оставят в покое, и самолёты на переплавку», — промолчал Гарри. Аккуратно стряхнул чернила с пера, положил его на чернильницу. Пригладил пальцами оперение.       — Мне не нравятся войны, — честно сказал он. — Можно ведь договориться.       — Убеждать и поучать людей следует не физическим насилием, а разумными доводами, — практически пропели сзади.       Гарри вскочил, почти опрокинув стул и сбив перо. Риддл встал грациознее. Оба наклонили головы, пока Фишер – его Гарри видел боковым зрением – неспешно убирал ноги с кушетки и коротко кивал. Вставать он не стал.       — Ну-ну, — укорил Гриндевальд, проходя в комнату. Чёртовы открытые проёмы: сколько он слышал? Везде надо ставить двери, да скрипучие. — Садитесь, дети. Юлиан Отступник, последний языческий император Рима, любимец нашего дражайшего — слова звучали, как льющаяся патока, разбавленная мышьяком, — фюрера. Ребёнок умён.       Сравнение с римским императором – Гарри про такого не слышал – было лестным. С Гитлером – спорным. Пока мысли об этом неслись по скаковому кругу внутри головы, ноги подкосились, и Гарри порадовался необходимости отряхнуть упавшее перо.       Гриндевальд тем временем заговорил на немецком так быстро, что Гарри различал только отдельные слова: «Маркус», «группа», «осень». Фишер кивал, отложив книгу. Риддл благоразумно сделал вид, что наследование французских королей интереснее всех событий нынешнего мира – стоило последовать его примеру. Вдалеке громыхнуло.       В потоке речи звучали и их имена, но, пока никто не обращался напрямую, Гарри отслеживал пальцем одинаковых Людовиков. Свернуть войну из-за потока грязи, надо же. Какая же потом чехарда случилась с французским престолом.       — Что ж, — перешёл на английский Гриндевальд. Франция сразу вспыхнула в огне тревоги. — Не жалуетесь на герра Фишера, дети?       — Совершенно нет, сэр, — тут же отчитались они. Покосились друг на друга: насчёт слов не сговаривались.       Гриндевальд, не торопясь, размещался в кресле напротив их стола. Чего он ждал: жалоб на человека, который мог сломать им шеи в процессе тренировки и представить всё как случайность? Сегодня броши-пчелы – и шейного платка вообще – не было, поэтому Гарри в компромиссе между вежливостью и страхом стал смотреть на подбородок.       — Наверняка гадаете, зачем вам эта история, — проницательно заметил Гриндевальд.       Гарри замешкался. «Да, сэр» может выставить глупцом. «Нет, сэр» – это спорить с Гриндевальдом: то, против чего голосовало желание выжить.       Риддл рядом молчал. Он мог льстить, уговаривать, притворяться и врать; может, даже тот-самый-вопрос смог бы задать, но не без подготовки.       Гарри же решил, что прыгал в омут не раз и пока ещё не разбился.       — Гадаем, что с нами будет, сэр, — ляпнул он.       Стол не позволял Риддлу пнуть его незаметно, но закаменел он выразительно.       — Как «что»?.. — театрально удивился Гриндевальд. Закинул ногу на ногу. Положил предплечья на подлокотники кресла. Оправил невидимую складку. Гарри хотелось кричать или пойти вскрыться в ванной, но он не смел пошевелиться. — Отправитесь в школу. Отучитесь, смею надеяться.       В его волосах запутался луч предгрозового солнца. Громыхало уже ближе. Среди пасторали деревенской жизни на камине, тканевых роз обоев, уткнувшегося в книгу Фишера и трепещущих занавесок он казался инородным: змея на картине рая, греховный плод в руках Евы, яд, скрывавшийся за самой красивой викторианской зеленью. Гарри расхотелось лезть на яблоню.       — Вы же не собираетесь приезжать с письмами о неуспеваемости?       — Нет, сэр, — ответили они на риторический вопрос. Снова дуэтом и в тон.       — Вот и славно, — голову Гриндевальд наклонял, как Риддл: к левому плечу, неторопливо и завораживающе, как перед смертельным броском. Или Риддл с детства подражал человеку, которого и не видел. Может, это общая черта мерзав… политиков, быстро поправился Гарри. — Действительно, всегда можно договориться. Вот и у нас будет договорённость. Несложная, вы справитесь.       Рокочущий звук грома почти перекрыл ветер – бумаги на столе зашевелились от сквозняка. Кресло под Гриндевальдом скрипнуло. Звучало как падающая гильотина.       «А свои головы они уже заложили», — подумал Гарри, встречаясь со взглядом светло-голубых – отблеск льда, небо на тусклом рассвете, цвет самого нежного шёлка – глаз.

***

      По лестнице они спустились вовремя: три минуты до, точность – вежливость королей, ещё один Людовик, теперь Гарри знал столько Людовиков, что мог читать лекции по истории.       Стук ботинок сглаживался ковровой дорожкой. Лампы в холле не горели. Сумерки обесцветили интерьеры, превратили обитаемый – как никогда, сегодня в нём собралось множество людей – особняк в дом призраков.       Гарри сжал ладонь, впечатав ногти и убеждаясь в своей горячекровности. Риддл рядом отряхнул мантию. Раз в десятый. Хоть процедура и была отработана, как коронация Георга – они нервничали.       Мимо проплывали зеркала, светильники, пустые камины. Теперь им не нужен был сопровождающий. Едва ли полтора месяца, а Гарри знал тут уже каждый штрих на картинах, каждую скрипящую половицу.       И резьбу на массивных дверях тоже знал. В прошлый раз две створки казались вратами в логово дракона – или прямым путём в ад. В этот – ритуалом инициации; зверем, которого надо побороть голыми руками; дорогой, ведущей к главному испытанию.       Дверь распахнулась до прикосновения. Длинный стол. Шесть людей с каждого края, нечётный – тринадцатый – во главе. Спокойные лица сидящих, отрепетированно равнодушные – их самих. Сердце стрекотало где-то под адамовым яблоком, когда он кивал: чуть глубже, чем если бы просто соглашался.       Будто Фишер мог бросить своё коронное жалящее. Последний раз они встречались неделю назад: вышли с всего тремя синяками на двоих, наконец-то пожав тренерскую руку – значит, не безнадёжны в его глазах.       Остановились за пару шагов до стола. Гриндевальд перешёл на английский: он каждый раз любезно обращался к ним только на родном, словно избавлял от неловкости или знал, как потеют ладони, если пытаешься собрать в голове и смысл фразы, и едва знакомые слова.       — ...теперь о части, касающейся наших юных талантливых друзей.       О гордый подбородок Риддла можно колоть орехи. Гарри задышал медленнее. Он знал, что будет сказано, – но не знал, как.       — Если в британском министерстве… уже есть наши кадры, — продолжил Гриндевальд со скользящим небрежным акцентом, хотя мог говорить и без него, — то школа до сих пор была недоступна, не так ли?       Жнецы закивали группой дрессированных ворон.       — И, пусть Британия пока не в наших приоритетных планах, круг островных волшебников неширок – а вот их политические интересы колониальны, — скучающе пояснял очевидное Гриндевальд. — А отпрыски большинства членов их правительства – вот сюрприз – учатся в Хогвартсе сейчас или поступят вскоре.       Тут могли догадаться даже те, кто никогда не участвовал ни в каких собраниях – а таких тут не сидело. Гриндевальд всё равно продолжил, с каждой фразой опуская тон:       — Мы узнаем, кто поддерживает наши идеи, а кто сомневается. Мы наладим сеть контактов, которую невозможно будет отследить, не запретив детям общаться с семьями. Пока мы возьмём Европу, эти дети возьмут для нас Хогвартс.       Улыбнулся торжествующе, голос взмыл в крещендо:       — И Британия без лишнего кровопролития ляжет к нашим ногам.