but be the serpent under't

      Органы дёргались внутри тела, как на ребристой стиральной доске: вверх-вниз, да с нажимом. Гарри отшагнул от позолоченной цепочки – длинная и тонкая, она пряталась в кармане человека-с-углами просто так, часов он не носил, – сразу после перемещения, лишь бы и секунды лишней не стоять так близко.       Тут же раскаялся. Мир кружился. Пришлось зажмуриться: плотно-плотно, до пятен перед глазами. На изнанке век показывали целый калейдоскоп. Тошнота вплотную приблизилась к горлу.       «Перемещение будет неприятным», — бессердечно предупредил человек-с-углами. Если это выдёргивание потрохов крючками и небрежное раскладывание их обратно называется всего лишь «неприятным» – весь их предыдущий разговор стоило пересмотреть, добавив картине красок потемнее.       Поэтому сначала были звуки. Скороговорка латыни от толстого: наверняка выравнивал свой нос. Шелест: ветки деревьев? Далёкий шорох: вода? Не пели птицы, не переговаривались люди, не слышно было городской суеты.       Потом – запахи. Лондон пах выхлопными газами редких машин, сладковатым амбре свежескошенной травы, молотым кофе, пышными булочками и вялой, уже разлагающейся на прилавках Биллингсгейтского рынка рыбой; поверх этого зигзагами, появляясь из ниоткуда и испаряясь в никуда, стоял запах, державшийся плотнее желтоватого горохового супа из тумана – пепелище. Свежее пепелище. В магическом квартале царили ароматы прогретой солнцем древесины и влажных тёмных углов, висящих пучков трав – розмарин, тимьян, шалфей, лаванда – и запахов ремесленников, намертво впитавшихся в сукно мантий: дёготь, дым, животные потроха.       Ничего из этого здесь. Листья и большая вода, солоноватый привкус разогретого лета – их могло занести в любое природное захолустье. Пришлось открывать глаза.       Круговорот перемещения ощущался разве что неприятной едкостью на корне языка.       На него пристально смотрел Риддл. В наскоро подсушенной, почищенной и даже подлатанной – уже-не-незнакомцы, чтоб они в сточные воды как-нибудь упали, оказались на диво любезны, – одежде он выглядел, как восковая кукла; улыбался криво и натянуто – будто мастер доделывал свой шедевр за пять минут перед показом и напортачил. Царапина на щеке уже не кровила, но Риддл всё равно постоянно касался её кончиками пальцев. Второй рукой прижимал к себе кожаную сумку. Свои конспекты сохранил и под угрозой смерти.       В глазах его – вообще-то синих, тёмных, как озеро, но сейчас расширенные зрачки почти заслоняли радужку – читалось: «мы в дерьме».       «В глубочайшем,» — передал движением бровей Гарри. Он тоже натянул приветственный оскал, который издалека мог сойти за вежливую улыбку – что ещё делать, рыдать? Они – с Риддлом, которого похлопали по щекам так, что голова пугающе качнулась на тонкой шее, – обсудили настолько важные перемены в жизни, как переезд непонятно куда под непонятно чьё покровительство, с людьми, которых только что попытались избить – и которые более успешно избили их, – за ничтожные несколько минут. Столько дал человек-с-углами, проверив зыбкий контур отводящих внимание чар.       «Сучий мощный маг», — понял Гарри первым делом. Потом, поморщившись, осознал вторым: не было у них шансов смотаться, даже без всех падений и ползанья ленточным червём до авроров не добрались бы.       А так хоть рубашку починили. И терпеливо ждали, пока два подростка наскоро переживут экзистенциальный кризис. Тот-с-углами смотрел неприятно насмешливо, но не торопил, пока Гарри под видом переглядывания рассматривал пейзаж за спиной Риддла: парк из красновато-морщинистых стволов сосен, тонких берёз, вкраплений вереска и крушины; сквозь стволы видны далёкие черепичные крыши, почти сливающиеся по цвету с корой; сощурившись, можно рассмотреть кованые ограды и закруглённые башенки. Не похоже на знакомую Англию. Слишком светло, слишком вычурно.       — Нашмотрелищь? — всё-таки осведомился толстый. Нос он вправил, а смешной акцент остался.       — Да, сэр, — разомкнул губы Риддл.       Не сговариваясь, линию поведения они выбрали одну и ту же: не давать повода к себе придраться. Где провинятся, там и будут побиты. Обе палочки, тисовая и остролистовая, чудом не сломались; но в такой компании их «обжигающие искры» – вершина мастерства второго курса – разве что насмешат.       — Герр Фишер, — указал на себя второй. Потом на компаньона: — Неважно.       «Это фамилия?» — Гарри проглотил, не поперхнувшись. Не стоило рассчитывать на чувство юмора обоих.       — Приятно, — соврал Риддл.       — Крайне, — отрезал Фишер. Фамилия ему не подходила. Такого опасного рыбака ещё поискать надо. — Сейчас слушаете внимательно.       Риддл снова коснулся царапины. Прочертил пальцем края.       — Сейчас мы заходим в дом. Вы сидите в холле, — рублеными предложениями продолжил Фишер. — Не дёргаетесь. Задёргаетесь – вам не понравится. Я вас позову, вы зайдёте и будете вежливыми. Никакой магии.       — Разумеется, — ответил Гарри, стараясь придушить сарказм.       Одним подтверждением Фишер не удовлетворился: перевёл взгляд на Риддла.       — Понял, — коротко сказал тот.       — Умницы, — бросил Фишер. — За мной.       Он зашагал по парковой тропинке к зданиям за оградами. Гарри с Риддлом переглянулись – и двинулись за ним. Толстый мог даже не пытаться замыкать цепочку: куда они денутся-то в незнакомой местности, если и в лабиринте изученных улиц не убежали?       Земля под ногами приятно пружинила, свежий до головокружения – или это остатки эффекта от портала? – воздух трепал волосы, а предстоящее приключение обещало быть как минимум не убийственным: раз их не закопали до сих пор. Но хорошему настроению взяться неоткуда. Тело неприятно напоминало развалившийся пудинг. Кровоподтеки ныли, локти саднили, мышцы посчитали, что побег от тигра уже исполнен, и размякли, как вата в воде.       В горле у этого живого пудинга судорожно колотилось сердце. Страшно до обморока, только показывать нельзя – подбородок повыше и вперёд.       Так что за попытками идти ровно и красота деревьев, и шум воды, и тонкая резьба ограды проскользнули мимо внимания. Герр Фишер молча махнул палочкой – и открылся их путь к съедению: тёмно-медная калитка с резными виноградными гроздьями между прутьями. От неё побегами расползался по изгороди уже живой, матово-изумрудный плющ.       За открывшейся калиткой безмолвно стоял особняк. От калитки до темно-вишневой двери, обрамленной колоннами, – полоса гравийной дорожки. Камни зашуршали под ботинками Фишера, через секунду – под их обувью. В затылок дышал толстый. Озираться страшно – оставалось смотреть на ровную спину ведущего и на деревянную дверь, широкую и на вид толстую, с мелким остеклением вверху и медной ручкой.       Дверь добротного дома для большого семейства. Не похоже на прибежище шайки, кромсающей подростков на органы. Ещё не похоже на место, где от них потребуют мелкую услугу и отпустят: слишком уж много усилий почтенные господа приложили, чтобы добыть их с лондонских улиц.       Руины с керосиновой лампой и одной рубашкой на двоих в качестве одеяла казались уже не такими плохими. Но бежать позднее некуда: Фишер по-хозяйски толкнул ручку двери – та неожиданно громко щелкнула замком. Щегольские ботинки Фишер вытер о придверный коврик. Гарри воспользовался шансом, старательно сбивая несуществующую грязь со своих – и цепляя ладонью руку Риддла.       Его прохладные пальцы подрагивали, хоть и принял вид важного индюка. «А индюков в суп отправляли», – мысленно – и очень нервно – хихикнул Гарри. Недовольное хмыканье сзади отрезвило.       Риддл поспешно убрал руку.       В таких домах Гарри ещё не был. Гулял по ещё более роскошным, если можно посчитать громаду Хогвартса за дом: он точно был домом где-то в философских материях, где тепло очага и дружеская поддержка его семьи-не-по-крови среди каменных стен, но дом ли в архитектурном смысле? Разве что много веков назад, при возведении первого донжона. Жил в более бедных: здание приюта не относилось к трущобам, но время оставило трещины на плитке первого этажа, оголило до вытертости половицы коридоров, выжало последние капли масла из дверных петель. Когда-то добротное и ухоженное, четырёхэтажное – и приземистое, как прижатая промокашкой клякса, так и сумеречное небо Ист-Энда придавливало приют к серой земле, – здание ждало ремонта, но воспитанники рвали чулки и теряли школьные сумки, съедали чаны похлебок и, по мнению миссис Коул, соревновались в доведении до припадков свеженанятых воспитательниц.       К школьным приятелям летом не напросишься – в чём он приедет, школьной форме? больше приличной одежды не было, – так что в холл богатого особняка он заходил впервые. Взгляд упёрся в лестницу из тёмного дерева: она несла узкую полосу ковровой дорожки вверх, изгибаясь вычурным полукругом и демонстрируя цветы, вырезанные между ступенями, на изнанке второго пролёта. Возле трюмо с зеркалом – огромным, в полтора роста Гарри – примостились два кресла с изумрудной обивкой. На трюмо лампы, на стенах – россыпь картин разного размера, маггловских, не двигающихся. В конце коридора массивные, распахнутые сейчас двери, что за ними – не видно.       Он пытался отсрочить неизбежное, как только мог, уткнувшись в ближайший натюрморт, но теперь нетерпеливо хмыкнул уже Фишер, а от этого получать не хотелось. Тот жестом указал на два кресла. Риддл сел на край ближайшего, ненужным жестом поправив штаны, будто отсутствие складок улучшит их вид; Гарри оставалось то, что поближе к открытым дверям, с другой стороны трюмо. Мимо, потеряв интерес – и избавляясь от напоминания о разбитом носе, – прошёл толстый. Поймав собственный паникующий взгляд в зеркале – волосы гнездом, на лбу ссадина, о которой даже не знал, рубашка застегнута не на те пуговицы, – Гарри тоже присел на край кресла.       Вовремя: дверь снова открылась. Он застыл статуей. Просторный холл сразу стал маловат: вошла ещё пара людей, джентльмен со светлыми волосами, напоминавшими пух одуванчика, и его дама – сестра? дочь? – почему-то в мужской одежде, с полным отсутствием манер почёсывавшая под носом. Почему-то Гарри представлял, что в таких домах и люди живут, как в книгах: реверансы да вышивание. При их виде дама ойкнула.       — Was ist das? — обратилась она к Фишеру странным голосом: простыла или охрипла.       — Das sind Kinder, — равнодушно ответил Фишер.       На этом уровне даже Гарри справлялся с иностранными языками – потупился, рассматривая носки ботинок, и притворился несуществующим. От двух взглядов в упор – отконвоировав их в дом, Фишер как будто уверился, что будут послушно сидеть и уже можно не следить, и был не так уж и неправ – аж уши чесались.       — Lass uns sie braten und essen? — засмеялась девица.       Это Гарри уже не понял. Приступил к рассматриванию ботинок Риддла.       — Schnauze, — оборвал её веселье Фишер.       Компания направилась к открытой двери; Фишер обернулся в проёме, взглядом проверяя их добросовестность, но вряд ли мог к чему-то придраться: Гарри даже руки на коленях сложил, как в церкви.       Дождался, пока шаги затихнут в глубинах дома, прежде чем повернуть голову к Риддлу.       Обронил шёпотом, заканчивая их переглядывательные переговоры:       — В полном. В полнейшем. И, кажется, не выберемся.

***

      Фишер вернулся на сто семидесятом круге перечислений предметов, которые видно, если не вставать с места. Скудная обстановка холла заканчивалась быстро, поэтому считал Гарри не спеша, рассматривая поблескивающие мазки масла на боках нарисованной груши и щурясь: хоть он и не носил очки, выписанные детали пейзажей, висящих над перилами лестницы, сливались в импрессионизм с его смелостью широких пятен и акцентными цветами.       Фишер принёс геометризм черт своего лица и короткое «прошу». Гарри подскочил с кресла. Синяки напомнили о себе: все, включая тот, где он должен был удариться головой при рождении, раз оказывался в таких дурацких ситуациях.       Дом изнутри казался больше, чем снаружи. Гарри следил за затылком Фишера, стараясь поспеть за его летящим шагом, и не осматривался, но паникующий мозг всё равно выцеплял детали: картины, деревянные стенные панели, остекление распахнутых сейчас дверей. Закрытой оказалась только одна: последняя, двухстворчатая, из тёмного дерева. Фишер приоткрыл створку и жестом указал: проходите.       Останавливались ли древние рыцари перед логовами драконов, ощущая и трясущиеся поджилки, и напрягшийся мочевой пузырь, и то, что карьера бравого вояки была выбрана в хмельном порыве, а на самом деле надо было устроиться конторщиком? Гарри вот да. Стоило не высовывать носа из замшелых – хотя до обрастания мхом им ещё долгие годы – руин – большинство зданий руинами не назвать – города, построенного на костях – вот это было правдой: со времён римлян Лондон собрал в себе грандиозное количество скелетов. Может, стал бы еще одним скелетом, скрюченным в попытке согреться напротив Риддла, и археологи будущего гадали бы, что произошло.       Миг трусости длился не больше секунды. Он шагнул в комнату. Следом, почти дыша в затылок, проскользнул Риддл. Фишер зашел третьим, и щелчок замка прозвучал отдаленным эхом, где-то далеко-далеко.       Потому что Гарри знал человека, сидящего во главе длинного стола.       И прищур светлых глаз, и вьющиеся волосы, сейчас спускающиеся до плеч, и вид молодого нахального бога, фэйри, вышедшего из-под холмов пошалить в человеческом царстве, хохочущего трикстера; правда, газеты называли его угрозой для континентальной Европы, а хогвартские сплетники, повторяя за их семьями, – «зазнавшимся выскочкой».       Геллерт Гриндевальд запоминался вне зависимости от отношения к нему.       Гарри показалось, что в него ещё раз бросили ватноножное – или провалился пол.       Разделыванием на органы всё не ограничится. Лучше было бы продать печень сразу.       — Садитесь, — мягко сказал оживший кошмар.       Некоторые стулья стояли небрежно отодвинутыми: наверняка предыдущие посетители только ушли в глубины дома, ведь по пути и в холле они никого не видели. Двенадцать, быстро пересчитал Гарри, пытаясь унять панику. Шесть с каждой стороны. Тринадцатый во главе.       Метнул панический взгляд в сторону герра Фишера, но тот не собирался подсказывать: прислонился к дверному косяку и скрестил руки на груди. На перекрестье взглядов собравшихся они были как две креветки на блюде с морепродуктами – такая картина в холле тоже висела.       Пометавшись между невежливостью крайних от Гриндевальда мест и наглостью ближних, Гарри занял место по центру. Риддл сделал тот же вывод: обошёл стол, аккуратно отставил стул напротив. Стукнули ножки. Сердце стрекотало так, что звуки внешнего мира едва пробивали заслон страха. На ладонях Риддла виднелись свежие ссадины. Гарри долго не мог отвести от них взгляд, опасаясь повернуть голову, но всё-таки развернулся – и вовремя.       — Я просил одного, — проговорил Гриндевальд.       Гарри обмер. Сердце утекло в кончики пальцев: он как раз положил ладони на столешницу, плашмя, как для удара школьной линейкой, и отслеживал неглубокие трещины подушечками.       — Братья вроде, — прокомментировал Фишер. — Или друзья.       Тишина длилась пять тактов пульса, растянувшихся в бесконечность. Риддл сообразил первым:       — Друзья.       Гарри разомкнул пересохшие губы:       — Лучшие.       Гриндевальд улыбнулся. Одет он был, как и на редких фото в газетах, как франт: светлая шёлковая рубашка со странными манжетами, застёгнутый жилет, шейный платок, который скрепляла крупная брошь-пчела. На неё Гарри и уставился, чтобы не смотреть в глаза.       И отвлечься от острой, опасной улыбки на тонких губах. Ядовитая красота. Риддл улыбался так же. Сейчас он метнул взгляд замаскированного возмущения: ведь они даже не называли друг друга по именам.       — По-французски говорили, — продолжил Фишер, равнодушно перечисляя качества, как будто племенной скот продавал. — Сироты.       — Сироты, учащиеся в Хогвартсе?.. — рассеянно повторил Гриндевальд.       Гарри не обманывался: его прямо сейчас препарировали взглядом, раскладывая косточки по отдельным коробкам и органы по банкам с формалином. Попытался выпрямить спину. Зачем-то они, два дурака, одному из самых опасных людей магической Европы нужны – и было бы грехом не попробовать выжить.       Ещё было бы здорово не спалиться, что по-французски он говорит на уровне трёх фраз, а из вилок для еды знает одну нормальную и остальные бесполезные.       — Да, сэр, — подтвердил Риддл.       — Кто-нибудь учится у Альбуса Дамблдора? — внезапно поинтересовался Гриндевальд.       Риддл сжал пальцы. Вопрос добавил ему ещё одну ссадину, на этот раз моральную: Дамблдор не покупался на уловки и видел сквозь фальшивую репутацию. Редкая, но болезненная осечка в списке риддловских завоеваний.       — Да, сэр, — повторил он.       — Мой декан, сэр, — добавил Гарри.       — Интересно, — обронил Гриндевальд. — Ваши имена?       Смотрел он на Гарри. Гарри – на брошь под подбородком. Броши, такой искусной, словно сейчас застрекочет мелкими камнями крыльев, и сообщил:       — Гарри Поттер, сэр. Не родственник тем Поттерам.       — Том Риддл.       Трещины, вьющиеся по столу, стекались в одно русло. Приводило оно к палочке, не светлой и не тёмной: может, груша? Её Гриндевальд теперь рассеянно вертел в руках, будто решая, убить их или помиловать.       Риддл напротив задрал подбородок повыше. Этот в мольбах не умрёт. Он и смерть поразит своим высокомерием. Гарри, мысленно хихикнув от этой истерично-абсурдной ситуации, сцепил пальцы и впечатал ногти в кожу.       Тишину можно было кромсать ножом и продавать на развес.       — Подойдите.       Гарри на миг обернулся на Фишера: он, хоть и повозил лицом по брусчатке, всё-таки казался более понятным. Столкнулся с цепким взглядом без эмоций, увидел палочку в руках. Без шансов на поддержку: видимо, всё это время он ждал команды «не подходят, в саду закопаем».       Стул царапнул по полу неожиданно громко. Риддловский, наоборот, отодвинулся беззвучно. Он направился в обход: прямая спина, поднятый подбородок, плохо скрываемое напряжение на лице. Гарри подождал своего «нового лучшего друга», раз уж так вышло, и криво улыбнулся. Представление с «сколько ещё можно медлить» не затянешь – слишком уж маленькая комната, всего пара шагов до Гриндевальда. Пришлось идти.       Стоящему Гриндевальду, пахнущему почему-то сушеными травами, а не порохом побед или дорогим парфюмом, Гарри был по грудь. Для взгляда на брошь пришлось задрать голову. Та блеснула фасеточными глазами в ответ – может, даже отполированный обсидиан.       Прикосновение Гриндевальда к плечу – лёгкое, кончиками пальцев – ощущалось причудливым сновидением. Вторую руку он положил на плечо Риддла – наверное, стоило привыкать называть его Томом.       На какой-то миг, откинув отчётливый ужас ситуации и перспективы, мрачные, как чёрные глаза броши-пчелы, Гарри всё равно понадеялся: всё будет не так уж и плохо.       — Добро пожаловать в семью, — торжественно проговорил Гриндевальд. В его легчайшем акценте звенел смех. — Альберт, будь любезен, отмой и одень детей. До конца лета они в твоём распоряжении.       — Разумеется, — коротко ответил Фишер.       Гарри встретил взгляд Риддла. Вот и попали в сказку; только, кажется, не в роли третьей любимой дочери. Что там было с Золушкой?..

***

      Понятие семьи у Гриндевальда заключалось в том, что лицами их возили не по брусчатке, а по тренировочным матам. Зато порванную рубашку можно смело кидать в корзину: в шкафу висит ещё пять, из плотного хорошего хлопка, и все пуговицы на месте.       До первого полёта на пол.       — Слабо, — беспощадно бросил Фишер. — Встал.       Если бы Гарри рос не в приюте, он бы, наверное, размазывал сопли по всему тренировочному залу и ночами рыдал в подушку. «Встал» – это не просьба. Однажды он приземлился так, что воздух выбило из лёгких, что невозможно было дышать, что темнота падала на него черным полотном с редкими звездами, – но прозвучала команда, и всё равно поднялся. Потом рухнул, конечно, и лежал до конца тренировки, невидящим взглядом рассматривая потолок: герр Фишер решил, что это отличный повод «погонять второго с человеческим препятствием».       Защищал поверженного товарища Риддл не очень умело, так что сейчас Гарри перекатился, опёрся на подрагивающую руку и встал. Рубашка мерзко липла к спине. Будь проклято отсутствие надзора за британскими школьниками на континенте, из-за которого их так рьяно стали учить защищаться.       «Для детей сильные, но реакции ни к чёрту» – эта фраза легла подписью под их приговором. Всё в рамках школьной программы, но до мокрой одежды, до трясущихся рук, порой до носовых кровотечений; впрочем, когда Риддл впервые вытер ладонью красные капли и поднял палочку, он здорово получил: целую лекцию насчёт «надо не быть придурком и понимать, как тратишь силы и когда останавливаться». В пределах тренировочного зала герр Фишер со словами не церемонился. Строить из себя аристократию приходилось через несколько комнат, в одной из гостиных, пытаясь различить отдельную вилку, предназначенную для спаржи, и повторить немецкие фразы из разговорника так, чтобы акцент не выдавал «я до сих пор путаю, как произносятся сочетания букв».       К счастью, из них не пытались сделать членов королевской семьи. К несчастью – джентльменский набор мага из высших сословий требовал всё-таки различать вилки, способы вежливых обращений и кто над кем в каких ситуациях стоит. У Риддла, вращающегося в этом третий год, получалось лучше. Он даже не сбивался на «Поттер» в девяти случаях из десяти. Слышать от него «Гарри» было так же непривычно, как и одеваться по утрам: вся одежда подходила по размеру, отдельной стопкой лежали простые мантии, в ящике свернувшимися змеями располагались запасные шнурки.       Встречая взгляд герра Фишера, Гарри уже готовился шнуровать ботинки заново: в последний раз чуть ли не движением запястья мучитель вытащил шнурки и превратил их в оружие: чертовски страшное, ведь металлические кончики больно кололись. «Эгле-е-еты», — мысленно проблеял Гарри. Хорошо хоть названия кисточек на шторах заучивать не заставляли.       — Всё ещё отвратительно, — прокомментировал Фишер их щиты. Неожиданно резюмировал: — Но свободны.       Развернувшись на каблуках, он закрыл за собой дверь. Мелкие синяки после тренировочных избиений они лечили самостоятельно: мази в тумбочках хватит до конца лета.       Гарри тут же осел на пол, раскидывая конечности морской звездой и разжимая руку с палочкой.       — Я умру тут, — сообщил он потолку.       Со стороны раздался мрачный голос:       — Не надейся. Надо было раньше.       — Раньше мне не везло-о-о, — протянул Гарри, пошевелив пальцами. Ванная – общая на двоих – на втором этаже. Он туда не пойдёт. Будь прокляты большие дома и лестницы с высокими ступенями.       — Добить? — дружелюбно поинтересовался Риддл, возникнув в поле зрения своим светлым ликом и гнездом растрёпанных волос. По утрам он укладывал волосы добрую дюжину минут. Фишер как будто считал делом чести превратить её в гнездо бешеной вороны.       — Останешься один, — пригрозил Гарри.       Риддл мог хорохориться сколько угодно – Гарри видел его синяки под глазами.       Впервые за жизнь у них были комнаты, свои, раздельные, с одной кроватью на всё помещение, даже без смежных дверей: обе выходили в коридор. Возликовав поначалу, Гарри первой же ночью убедился: спать без соседей некомфортно. Без хотя бы одного соседа и вовсе невозможно. За окном разливалась ночь с её подозрительными шорохами, из-за мягкой пышной подушки порой казалось, что он падал сквозь кровать, и каждый раз приходилось глотать ртом воздух, а ночник Гарри не гасил – хотя ни на фалангу пальца, ни капельки не боялся темноты.       На третью ночь он открыл, что Риддл спит прямо за стенкой и вертится, шурша одеялом, по часу, прежде чем уснуть. Спать стало спокойнее: будто не один.       — Какой ужас, — снисходительно улыбнулся поганец. — Умру от тоски, мой лучший друг.       — Траур соблюдают в рыданиях и созерцании, — напомнил Гарри, высокопарно приложив руку к глазам. — Не в библиотеках. Мой самый близкий друг.       Риддл некультурно фыркнул.       Местная библиотека разлучала их надёжнее, чем факультеты Хогвартса, и компенсировала Риддлу его промахи на тренировках. На стеллажах под самый потолок – конечно, резной, то, что здесь не закрывалось резными деревянными панелями, заклеивали тканевыми обоями или закладывали плиткой, – располагалось то, к чему младшекурсников Хогвартса не допускали. А тут разрешили читать в библиотечных креслах, пусть Риддл с непривычной робостью и собирался для этого вопроса несколько дней.       В глубине застеклённого угла лежали даже скрученные папирусы. Их Гарри, конечно, не трогал. Достаточно пергаментных и бумажных книг: большинство на непонятном немецком, ещё и вычурным готическим шрифтом, но хватало латыни, основы которой они знали, древнегреческого – он выглядел как картинки – и французского с английским.       Гарри, не собираясь продираться сквозь нагромождение едва понятных корней, листал книги с подготовленной для них полки: набор для воспитания юных магов от этикета до сборников ядовитых трав. Риддл проводил в библиотеке всё время, которое мог выщемить, и ещё немного сверху, трепетно перекладывая страницы древних томов и черкая карандашом в записях.       Вот и сейчас наверняка хотел убежать туда: притоптывал ногой, как нетерпеливая лошадь. Фишер бы жалящим по лопаткам вломил.       Но Гарри был добрее, поэтому медленно, с демонстративным кряхтением, приподнялся на локтях и следом поднялся весь. Только чтобы сказать:       — Ты обещал прогулку.       Риддл сощурился.       По правде говоря, ничего такого он не обещал. Просто Гарри осточертело сидеть в комнате и библиотеке до тех пор, пока не придёт пора спускаться на тренировки, и им нельзя было в другие крылья и комнаты особняка, и еда появлялась на кухне по часам, как в Хогвартсе, ели они каждый раз одни, и… после совокупности множества «и» и двух недель нервного томления он вежливо спросил Фишера, можно ли выйти подышать в сад.       Тот раскусил бесхитростный замысел и сказал, что хоть на море, только обязательно вдвоём, к магглам не подходить и на трапезы с тренировками без опозданий. Гарри уточнил, где тут ближайшие магглы. Оказалось, везде: особняк стоял в маггловском районе. Ещё оказалось, что немецкий в них вдалбливали не только из любви к садизму: в местном городе – «Германия среди Польши», — как непонятно выразился Фишер, – за иные языки могло влететь пулей в лоб.       «Гитлеровская Германия», — обмерев, понял Гарри. И потерял желание выходить из комнаты примерно на сутки. На вторые понял: впереди весь август. Если ничего не изменится, куковать им с приходящей нянькой, которая тренировала до полусмерти, но ничего больше не рассказывала и от наводящих вопросов уворачивалась. Если где-то вдали и мелькали по своим делам Жнецы, то «новое приобретение Гриндевальда» те игнорировали, да и самого Гриндевальда они больше не видели. Свихнуться можно до осени. И выучить все виды вилок досрочно.       За «обязательно вдвоём» и однажды брошенное «да, любопытно» Риддл сейчас и расплачивался. Встретил упрямый взгляд. Сощуриться ещё больше, не став смешным, не мог, да и злобные синие глаза Гарри давно не впечатляли: довольный Риддл – к неприятностям, а вот недовольным он был почти всегда.       — Идём, синяки замажем и прогуляемся, — настоял Гарри, уже направившись к двери.       Дашь подумать – придумает такое, что опять придётся чахнуть в библиотеке, отлавливая летние запахи у раскрытого окна. Эти баррикады стоило брать с наскока.       Получилось: вздохнув, Риддл пошёл за ним. Вскинул бровь, когда Гарри театрально распахнул дверь своей комнаты – она была раньше по коридору второго этажа – и махнул рукой.       — Приглашаю, — вкрадчиво сообщил он. — На мою мазь. Не бойся, у меня чисто.       Три рубашки и галерея носков на спинке кровати не считались. При их виде Риддл скривил нос, но зря: это вообще-то свежие.       Присел на край кровати, взял склянку с мазью – та даже не убиралась с тумбочки. Не пытался сбежать в свою комнату. Мрачно, каждым движением показывая «в библиотеку бы», расстегнул манжеты, потом пуговицы, потом стянул рубашку; поморщившись, ткнул себя пальцем в ребро; махнув подушечками по мази, потёр кожу. Запахло травами. Средство противно жгло кожу, пачкало одежду и смывалось разве что душем, не впитываясь, зато и с синяками справлялось за несколько минут.       Они на Риддле расцветали, как клумба в начале лета: быстро, масштабно и кляксами разных цветов. Особа королевских кровей, хорошо хоть не синих. Гарри падал больше, зато мази расходовал меньше: ушибы быстро рассасывались и без неё.       Вот и сейчас выдернул свежую рубашку из шкафа, сбежал с ней в ванную, наскоро обтеревшись мокрым полотенцем, прискакал обратно. Риддл как раз заканчивал чахнуть над своим боком и задумчиво косился на спину в отражении зеркала.       — Помочь? — шагнул вперёд Гарри.       — Воздержусь, — мотнул головой Риддл. Потянулся рукой к лопатке.       Ну и ладно, ну и пожалуйста. Вслух Гарри сказал другое:       — Жду у выхода через десять минут.       Дождался мрачного кивка, развернулся, чтобы протопать по лестнице. И пяти минут бы не дал, но, если у этой рептилии не будет её душа из кипятка – кажется, Риддл скучал по аду, из которого вышел, – никакого разговора не выйдет.       А обсудить стоило многое, и подальше от стен, в которых могли быть уши.