Побарахтаться в лягушатнике грусти из-за турнира не вышло. С какой бы амплитудой не грохотали душевные потрясения, СОВ приближались волной: штормовой, рокочущей, пенистой.
Погребающей то в учебных классах, то в библиотечной тени, то в комнате старост. Префектские обязанности не откладывались. Только копились, как объявления на факультетской доске: те уже перекрывали друг друга, неровно обдирались, обнажая «ищу сбежавшую… полированную… -се всего за десять…». Игнорировать задачи в пользу библиотеки нет смысла: кто пять лет отлынивал, тот комиссию вековой пылью в волосах не впечатлит.
Так думали не все. Библиотека превратилась в лабиринт, и населяли его чудовища: нервные, вспыльчивые и красноглазые студенты, которые надеялись утрамбовать в головах знания за год – или пять, или семь. Цербером бдила библиотекарша. Лернейской гидрой сидели в тесном кругу недовольные рейвенкловки. Завернув за угол стеллажа, Гарри оказался между Сциллой и Харибдой. Слева поспешно убрал руку с девичьего колена и раздражённо сощурился Фоссет: так и дулся с третьего курса, когда Линда выбрала не его. Справа сосредоточенно разглядывал пустоту и постукивал пальцами по козлиному черепу Паркинсон. Происхождением черепа лучше не интересоваться.
Главного минотавра в библиотеке не нашлось. Только Дариан, лежавший на руках в окружении книжных стопок: то ли спал, то ли тренировался притворяться умершим. Вчера он разглагольствовал, что или сдаст травологию на «превосходно», или матушка вспомнит, что у них в генах охота на опасную магическую дичь.
Гарри хмыкнул. Подобрал с ковра очередной амулет «для ума»: когтистую птичью лапу. Такое добро валялось в лесу бесплатно и с перьями в придачу, но эту посеребрили и продали не меньше чем за сикль. Бросил в сторону Лестрейнджа. Скрылся за полками раньше, чем Дариан смог бы развернуться. Его добыча закопалась в какой-то другой норе.
Том уверенно двигался к нервному срыву, смерти от переутомления и магической вспышке на половину Хогвартса. Возможно, в другом порядке. Турнирный щелчок по носу и чувству достоинства вышел сильным: не подействовал даже душеспасительный разговор с Вилкост. Том ужасно спал, паршиво ел, гневно шипел на мешающих и прерывался только на загадочные взгляды в сторону Гарри.
Заполошный и оборванный поцелуй в ванной лежал между ними, как бита Септимуса в гриффиндорской спальне. Перешагивать через эту тему, обсуждая формулы и ингредиенты, утомляло.
От «забросить биту в шкаф или выкинуть из окна» Том уворачивался с вёрткостью угря. Он занялся делом поважнее: вознамерился побить все учебные рекорды и получить именную табличку в Зале Славы. То, что предыдущий желающий сошёл с ума, хотя пытался сдать на дисциплину меньше, его не волновало.
В итоге Том задерживал прикосновения и отрешенно смотрел из-за слизеринского стола, если вообще за ним появлялся. Гарри натягивал улыбку и тратил лишнее время в душе. Напряжение накалялось. Экзаменационный график стоял наготове с ведром холодной воды: невозможно остаться наедине и поговорить, когда с обеих сторон громоздятся книги «надо было прочитать ещё на втором курсе», за ними – обходы, полные «марш из библиотеки, комендантский уже был», и на эту горную гряду облаком наезжал контроль чужих отработок.
За получившимся пейзажем – мысль, что сразу после заключительного экзамена лето. Непонятное, неизвестное лето, в котором они вряд ли будут купаться в море и готовить яблочные пироги: не та обстановка. Эта щепка в сердечной мышце игнорировалась хуже всего, хотя с тех пор, как Риддл кинул цепочку портала в чемодан, они негласно решили забыть про «дом» до середины месяца.
Середины месяца свободы, который приходилось тратить на зубрежку рецептов и формул.
За двое суток до СОВ Гарри захлопнул учебник шестого курса, бросил его на стол в гостиной и пошёл оттаскивать Тома от учёбы. Он не появился на завтраке, и это упало финальной каплей в заполненную ванну терпения: тончайшая водяная плёнка лопнула. Обеды и ужины потенциальный рекордсмен игнорировал уже несколько дней.
Как будто он что-то себе докажет, если будет ходить на экзамены под конвоем из больничного крыла. Или сможет избежать того самого разговора. Не получится с убеждением – оглушить и доставить медсестре собственноручно, плюнув на последствия.
На кухне подросшего аспида с мерзким характером ожидаемо не нашлось. Остановленный по пути Малфой выглядел настолько уставшим, что даже не огрызнулся: без поддёвок передал, что Риддл где-то не в гостиной с раннего утра.
Пришлось повихлять по коридорам, скинув мантию в руки: от беготни по замку даже в подземелье жарко. Прощемиться в проход возле факела. Стукнуть палочкой по участку стены. Повернуть дверную ручку-череп слизеринского тайного логова. Он бессильно застрекотал нижней челюстью: значит, человек внутри не хочет отвлечений, но не настолько, чтобы закрываться наглухо.
Загнанная в угол добыча испуганной не выглядела. Даже головы не подняла.
— Человеческий разум ограничен по вместимости, — прокомментировал Гарри, запирая дверь.
Судя по размаху, Том сидел здесь с рассвета. Разложился он с основательностью медведя перед спячкой: всё пространство стола занимали талмуды с массивными застёжками, бумажные книжицы, развёрнутые и придавленные чем попало свитки, исписанные разными почерками. Ближайшую книгу щепетильный Том заложил слизеринским галстуком – вольность, которую он себе обычно не позволял. Над столом возвышался канделябр: белые свечи уже наполовину расплавились. Потрескивал зажжённый камин.
Возле него стояло пустое вычурное кресло. Том сидел на стуле и рассматривал свиток. Волосы не уложены, под глазами – и от входа видно – мешки. На голос не дёрнулся; только моргнул, прижав край пергамента рукой. На пальцах чернело пятно.
— Если ты, конечно, не продал душу дьяволу, — добавил Гарри, придвинувшись поближе и положив палочку на стол: продемонстрировать мирные намерения.
Формулы с раскатанного свитка он никогда не видел: точно седьмой курс или выше. Нумерология в конце сессии: не стоило даже голову забивать.
— Я продал, — наконец отозвался Том.
Отпустил свиток, немедленно свернувшийся в рогалик. Потёр щёки ладонями. Поднял лицо: вылитый свежеподнятый инфернал, оживляют только отсветы от камина.
— Но не тому, — резюмировал Том, обводя рукой стол.
Скривил губы, уже искусанные до корочек. Бессмысленно поправил манжету застёгнутой на все пуговицы рубашки. Если не оторвать это создание от самоутверждения, в Хогвартсе появится ещё один призрак, зануднее Биннса.
— Вставай, — мягко попросил Гарри. — Скоро блистать.
Сам потёр переносицу. Временем блистать – то есть предвыпускным фото пятого курса – все, кто не успел увернуться, занимались уже две недели.
По традиции студенты стояли перед замком – замок имелся. В школьной форме – в форме тоже ходили все. Полными факультетскими составами, и тут также нет проблем – попробуй убежать из интерната.
Но баталии гремели похлеще, чем в преддверии бала. У кого-то перед «карточкой на всю жизнь» повылезали прыщи. Кто-то ныл и требовал деканского разрешения на декоративную косметику. Кто-то и спрашивать не собирался, изводя нервы уже старост: не заставлять же смывать помаду в последний момент перед всеми. Колдограф попросил списки с именами и фамилиями. Гарри, снявший эту ношу с плеч Минервы, получил некоторые фамилии в ирландской и английской версиях. Отослать надо только одну: та ещё пробежка по минному полю.
Решение поставить съёмку аккурат на выходные перед СОВ не вызвало общественного одобрения, но студентов никто и не спрашивал. Гарри тоже начал с такого аргумента скорее формально: за оставшиеся несколько часов и горгулью красавицей можно сделать, не то что придать этому утомлённому Аполлону бодрый вид.
— Позже, — раздражённо ответил Том.
Гарри демонстративно кинул взгляд на наручные часы. Скоро обед, и на него Риддла нужно притащить хоть на верёвочной петле. Несколько кружек из-под кофе, подпирающих книги, ничего хорошего о новых пищевых привычках умницы и аккуратиста Тома не говорили. Скорее орали благим матом: свежий коричневый ободок остался на трёх, и никаких следов крошек от сэндвичей. Не ел.
Выступление не удалось: Том снова раскатал свиток, взял из малфоевской чернильницы перо. Постучал кончиком по хрусталю, стряхивая лишнее. Скривился. Поставил перо на место, дотянулся до карандаша, которым пергамент разве что поцарапать можно. Чёркал по формулам почти минуту молчаливого терпения: влево-вправо, вверх-вниз. Шуршал грифель, едва слышно дышал Том. Наверное, так сопят быки перед тореадором.
Гарри медленно выдохнул, расстегивая пуговицу рубашки – в начале июня и с разожженым камином даже подземелья прогревались достаточно. Он тоже устал до нервного тика: и от учёбы, и от общения, и от попыток проследить, чтобы идиот с манией величия хотя бы ел.
Неспешно двинулся вперёд, обходя стол. Зашёл к Тому за спину. Он выстукивал многоточие под одним из уравнений: такое длинное и красноречивое, что скоро порвет пергамент.
Положил ладони на чужие, враз застывшие плечи. Том промахнулся с точкой, стукнув по столу. На секунду они так и замерли: прислоненный к столешнице грифель, потрескивание камина, сгустившееся затишье.
Гарри на пробу сжал пальцы, надавил на мышцы шеи. Подопытный дёрнулся. Наверняка не первый день сидел, как сутулый гоблин: его тёплая кожа вместо мышц и костей обтягивала обточенный кусок мрамора. Под подушечками пальцев ощущалось, что проблемы у Тома не только со сном и питанием.
Том отмер. Продолжил постукивать карандашом по столу в такт движениям пальцев. Тик. Так. Тик. Так. Как Дамблдор с его приборами – хотя озвучивать сравнение Гарри не собирался.
Не прекратил прощупывать мышцы. С наслаждением нажал сильнее там, где всё совсем плохо; Том тут же фыркнул сквозь зубы, напрягся ещё больше. Царапнул поверх ткани рубашки лопатки, почесал пятёрней. Пробежался барабанным стуком вдоль позвоночника.
Вернулся к шее, расстегнул пуговицу, отогнув воротник. Промять нажатиями с обеих сторон, мазнуть кончиками пальцев по ключицам, помассировать переход между шеей и плечом.
Благо квиддичный опыт позволял размять плечи, не слишком включая сознание. Если гладить ключицы Тома не механическими движениями, может стать… неудобно.
Накаркал. Том – оказалось, он закрыл глаза, – повернул подбородок, коснулся его запястья сухими губами. Мимолётная, пронизывающая ласка.
— Том.
Хотел произнести укоризненно, вышло неприятно просительно и сдавленным голосом. О чём именно он просил – сам не знал.
Том открыл один глаз. В синей радужке танцевали блики от свечей, и смотрел он слишком хитро для человека, который только что выглядел на «пробить головой стол от учебного отчаяния». Негромко спросил:
— Ты понимаешь, как они высчитали корреляцию второй зеркальной даты восьмого века с вот этим?
Гарри взял свиток, на всякий случай отшагнул назад. Вчитался в формулу с многоточием. К чести Тома, он не задал очевидный вопрос для отвлечения: символы знакомые, а вот расчеты непонятные.
— Не думаю, — протянул он. Запястье горело.
Кинул свиток обратно. Поморщился, когда тот с шорохом пролетел по раскрытым учебникам и почти приземлился в пустую чашку. Том уставился на пергамент с озадаченным неудовольствием.
Гарри не любил наступать на грабли, но имелись те, на которых он профессионально танцевал, презрев последствия. Шагнул обратно, запустил ладонь в волосы Тома: мягкие, едва вьющиеся, без липких укладочных средств.
Том снова прикрыл глаза, прильнул головой. Складка у переносицы разглаживалась. Опять собралась, стоило ущипнуть за напряжённую мышцу шеи: Том вздрогнул и выдал смешной звук между хныканьем и нытьём.
Это не-вы-но-си-мо.
К фестральим останкам его учёбу и попытку забыть за ней остальные неприятности. К облезлым книззлам последние приготовления к съёмке. К праху Морганы здравый смысл. У них оставалось полторы недели; девять дней перед тем, как жизнь изменится резко и безвозвратно. Не все вернутся на шестой курс, да и они сами не знали, чего захочет Гриндевальд. Непонятно, где они окажутся, взявшись за цепочку портала на вокзале. Неизвестно, что будут делать.
Страх неизвестности пророс в лёгкие так глубоко, что напоминал о себе при каждом вдохе. Девять суток. Девять, и надеяться, что их оставят вместе. Девять суток попыток не думать об этом: он уже с месяц так старательно пытался, что сейчас проиграл.
Гарри наклонился. Не удержавшись, коснулся губами кожи за ухом Тома, пощекотав себе нос волосами. Прошёлся цепочкой поцелуев до воротника рубашки, очертил кончиком пальца впадину ключицы. Том всё ещё не отмер, только дышал: грудь вздымалась ровно и тихо. Так же тихо пришлось поправить штаны. Хорошо, что он стоит со спины.
После убранных ладоней Том повернул голову, посмотрел требовательно. Намёк считывался по складке между бровями куда чётче, чем формулы на свитках. Гарри дотянулся до искусанных шершавых губ, неловко ткнулся носом в щёку, засмеялся в поцелуй: чертовски неудобно.
Не удивился, когда его притянули на колени так, что стул скрипнул и сдвинулся. Костлявые колени. Исхудавший Том весь состоял из острых углов, тонких линий, насыщенных теней.
Смотрел он серьёзно, и лицо было близко-близко: так, что хотелось смеяться. И, даже чуть больше, стукнуть ближайшим талмудом по голове: за полопавшиеся капилляры в покрасневших глазах.
— Остановись уже, — тихо проговорил Гарри.
Хватит прыгать выше головы. Хватит вычерпывать себя до дна и ещё глубже. Хватит бежать от себя, прикрывать все проблемы самоутверждением, гордо воротить нос от помощи. Что бы там не видели окружающие, как бы не восхищались преподаватели, Том хотел стать лучшим слишком сильно – так, что мог сгореть в костре, который сам же и развёл.
Поэтому Гарри взял его за запястья. Неожиданно легко прижал их к своим бёдрам: Том не сопротивлялся, только приподнял бровь. Покосился на стол: тисовая палочка лежала на краю. Ещё раз взглянув в серьёзные глаза, усмехнулся и чмокнул в кончик носа.
— Я должен… — начал Том, скривившись, как брошенная в озеро кошка. Дикие звери поцелуев в нос не признавали. Хорошо хоть не укусил в ответ.
В омутах его глаз танцевали все 68 бесовских князей. Тот случай, когда стоило рискнуть.
— Чш, — прервал Гарри. Потянулся пальцем к губам Тома. Подушечку царапнула влажная корка. — В мире есть более важные вещи. Свежий в…
Том разомкнул губы, прикусил кончик пальца. Коснулся языком. В камине громко треснуло бревно; звук совпал со взрывом в голове.
— …в-воздух, — продолжил Гарри.
Он жалел обо всём. О каждом зубце этих граблей. О каждом решении в этой жизни. О судьбе, подкинувшей его именно в этот приют. О девяти днях, всего девяти днях перед неизвестностью, и было столько времени, а они готовились к экзаменам, и сейчас надо найти верхний мозг и загнать Тома на обед, а не…
— Без него голова вообще работать не будет, — шёпотом завершил он: боялся, что голос сорвётся. Мозг и так тарахтел на высоких оборотах. График дня, блеск в глазах Тома, чертовы-девять-дней, сессия, список фамилий на деканском столе, время до обеда, бархатистая кожа поверх твёрдых ключиц… Мерлин. — Пошли.
Отпустил второе запястье Тома. Нарочито поспешно встал с его коленей. Мысли утихомирились в голове, сложились в план. Том хочет поиздеваться? Отлично: он здорово недооценивает соперника.
Жаль, нельзя покраснеть по велению мыслей. Или от пламени в камине: недостаточно жарко, хотя казалось, что у него горит даже кровь.
Поэтому Гарри отвёл глаза. Потянулся закрыть учебники. Хлопнул крышкой первого. Щёлкнул застёжкой второго, чуть не закашлявшись от пыли. Протянул ладони к третьему.
— Будет, — с запозданием ответил Том. Его глаза больше не блестели весельем: скорее настороженностью. — Руки убери.
— Убрал, — немедленно согласился Гарри.
Том сощурился: весь такой мраморная статуя подозрения, освещаемая свечами. Гарри плавно завёл руки за спину, демонстративно сцепив пальцы. Не про руки ничего не сказали.
Слитным скользящим движением шагнул в сторону, разворачиваясь. Тут же наклонился к шее Тома, лизнул сухую кожу; прошёлся языком по восьмёрке, царапнул зубами. Несильно прикусил, коснувшись кончиком языка. Или сейчас запрокинет голову и позволит, или упадёт со стула с гневными воплями – других вариантов у Тома не оставалось.
И Том выбрал первый. Наблюдение месячной давности сработало: довести его до учащенного дыхания невесомыми поцелуями в шею было легко, нежным прикусыванием кожи – ещё легче. Расстегнуть рубашку и перейти на ключицы хотелось так, что пальцы за спиной дрожали, но без рук так без рук.
Про нумерологию с её восьмым веком забыли. Про дискуссию насчёт полезности свежего воздуха тоже. Гарри устраивал и такой: немного душный, прогретый, неестественно сухой.
Тома, видимо, нет. Едва Гарри оставил краснеющий след от зубов и добрался до посасывания кожи сразу за ухом, он вскинул руку. Потянулся к лицу Гарри ладонью. Неосмотрительно: сам же показал этот ход.
Гарри неудобно вывернул шею, зашипев, мазнул по пальцам кончиком языка – и услышал втягивание воздуха, близкое к всхлипу.
Что ж, дверь он закрыл. И это не должно быть сложно. Наверное. Может быть. Думать уже некогда, а лучшие решения всегда принимались по наитию.
Опускаться на колени, не расцепляя рук за спиной, оказалось сложно. Он поморщился, ощутив холод каменного пола. Посмотрел на Тома снизу вверх, наклонив голову.
Зрачки Тома почти перекрыли радужку. Он не смог скрыть удивление; приподнял брови, коснулся одной рукой влажных пальцев второй. Справился с лицом, но сложно принять напыщенный вид, когда штаны натянуты перед лицом зрителя.
Гарри нахально улыбнулся, показав зубы.
Том сжал пальцами сиденье стула. Вперился взглядом: жадно, как будто пытался запомнить детали; неверяще, словно подозревал, что Гарри сейчас расхохочется и вылетит за дверь.
Случились десять секунд томительного молчания. Пол холодил. Камин трещал. Тома тоже заморозило.
Наконец он разомкнул губы. Сомкнул. Нервно облизал, сглотнув. Выдавил, хрипло и на одном толчке воздуха:
— Ну.
— Ты попросил убрать руки, — с удовольствием сообщил Гарри невинным тоном, пошевелив пальцами за спиной. — Мне взглядом расстёгивать?..
Неловкость вынуждала свести лопатки, сжимала голосовые связки. Сердце гулко ухало в ушах. Нервная тошнота подступала желчью к горлу: очень некстати. Одновременно хотелось хохотать: Риддл утратил природное красноречие – к приключениям.
Но пора было переворачивать поле негласной игры «кто из них зайдёт дальше». Том слишком привык быть первым везде и притворяться всемогущим. Так привык, что созданная маска приросла второй кожей, охраняла его от потери контроля, неприятностей, любой неожиданной близости. Мешала Гарри, как туманный морок: настоящего Тома за ней не разглядеть.
Сейчас он неловко ёрзал на стуле: то отводил глаза, утыкаясь или в книги, или в стены, то с отрешённым напряжением смотрел на Гарри. Отрывать взгляд от его освещённого лица – тонкие брови, распахнутые глаза, приоткрытые губы – не хотелось. Тогда происходящее станет чересчур реальным для обоих, ударит сквозняком среди стоячего воздуха, выбьет его из лёгких, как в опасном пике.
В пике он и бросался. Тянуло вскочить и убежать, но Гарри впечатал ногти в ладони: если уж прыгнул в пропасть без метлы, можно хотя бы изобразить красивую фигуру при падении.
Том тоже, кажется, был готов сорваться со стула – или дотянуться до палочки и стереть ему память, проигнорировав технику безопасности. Но храбрился вовсю: задрал подбородок, с четвёртого раза щёлкнул пуговицей штанов, дёрнул за резинку трусов. Опять вцепился в сиденье стула так, что пальцы побелели.
Гарри самоуверенно – и фальшиво – хмыкнул. Постарался не измениться в лице, опустив глаза. Подполз на коленях. Теперь идея повыпендриваться с руками за спиной казалась не такой привлекательной. И ощущалась, причём в прямом смысле: ровными полами эту часть подземелий обделили.
Не то чтобы он никогда не видел мужских половых органов. И вообще, в квиддичной команде и не про такое шутили. Просто никогда не собирался, ну… не думал про…
Такие странные способы сдвинуть Тома с пути к нервному срыву, определился Гарри, длинно и шумно выдохнув. Напряжение смешалось со страхом в альвеолах лёгких, сердце исправно – и быстро, слишком быстро, – сжималось, разгоняя эту смесь в крови.
Том как будто не дышал вообще.
И дёрнулся, со скрипом сдвинув стул, стоило коснуться языком головки. Гарри рефлекторно хихикнул. Подавив глупый смешок, дотронулся ещё раз. Том выдохнул. Потолок не рухнул. Никто не стал ломиться в дверь. Даже змеиный пресс для бумаг не разлетелся осколками.
Аккуратно обхватить губами было проще. Как Септимус поделился в одном из своих нетрезвых рассказов, ничего противного. Сложнее не упасть, потеряв равновесие на коленях: было бы нелепо разбить подбородок. Сверху раздалось шипение – а ведь нецензурщина недостойна Тома-королевское-высочество-Риддла.
Гарри усмехнулся, смелее проходясь языком. На пробу пощекотал кончиком головку. Выпустив изо рта, лизнул вдоль всей длины; невесомо поцеловал, дохнув тёплым воздухом, поймал снова, поднял глаза.
Том сжал губы в тонкую полоску. Тёмные глаза, изломанная складка между бровями – новое, незнакомое выражение, искажённое всплесками огня в камине. Он медленно, почти несмело протянул подрагивающую руку. Очертил кончиками пальцев линию челюсти Гарри, вздрогнул ещё раз, стоило выписать языком смазанную фигуру. Прикусил губу, когда Гарри втянул щёки. Солоноватый вкус растекался по языку, смешивался со слюной.
Том остановил подушечку пальца у рта. Приподнял уголок своих губ: почти улыбка, неловкая и на грани со страданием.
Гарри разомкнул губы – головка пошло хлюпнула – поймал два пальца, повторил трюк со втягиванием щек.
Том
застонал.
Положил подушечки на язык, толкнул чуть дальше; смотрел в глаза не отрываясь. Его грудь вздымалась в судорожном дыхании, влажные губы блестели, ресницы оставляли тени на щеках. Гарри тоже иногда хватал воздух ртом: кислорода отчаянно не хватало. Подался вперёд так, что пальцы Тома коснулись корня языка – он снова всхлипнул. Оторвался в пользу первоначальной цели. Опять подразнил кончиком языка, размазывая солёное, попробовал взять глубже.
Обслюнявленные пальцы скользнули по волосам. Гарри попытался протестующе промычать своё мнение, но Том только сжал ладонь, плотнее взявшись за пряди. Толкнулся бёдрами. Ослабил хватку: Гарри немедленно закашлялся.
Изо рта, неприятно прилипая к подбородку, стекала нитка слюны. Губы немного саднило. Упрощать себе жизнь и размыкать сцепленные за спиной пальцы он не собирался; тем более что Том смотрел так, будто ему подарили Александрийскую библиотеку и подняли с океанического дна затопленную империю.
В штанах практически
болело.
Гарри задержал дыхание. Наклонился, неосмотрительно царапнув зубами. Несколько раз неловко сглотнул, раз откашлялся, пока не нашёл грань, где обоим было комфортно.
Где из Тома вырывались эти восхитительные поскуливания, вздохи, всхлипы; ещё похвала, настолько невнятная, что Гарри не мог разобрать ни слова помимо имени, и «мой», и «ты такой». Он и не старался. Стоило оставить в памяти: на коленях с направляющей рукой в волосах стоял Гарри, а хныкающим, разобранным на части, покорным ёрзал на стуле Том. Его невозмутимость разлетелась осколками. Гарри намеревался собрать из этих осколков… что-нибудь, что он впечатает Тому под кожу: про «не будь придурком», про «ты достаточно хорош», про «ты тоже мой». Соображалось плохо: вся кровь из мозга утекла вниз, и до коленей она не дошла.
Ладонь в волосах напряглась. Короткие ногти царапнули кожу головы.
— Я… — выдавил Том. — Я сей…
Закончить он не успел. Гарри поспешно выпустил член изо рта, мазнув языком по уздечке. Зажмурился. На щёки брызнуло тёплым, потекло вниз. Фе.
Наступила тишина: и снаружи, и в голове. Под закрытыми веками плясали радужные круги. После сглатывания по горлу покатилась собственная подсоленная слюна – она же осталась на подбородке холодными нитями. Сквозь туман сознания частым биением сердца простукивало одно и то же: «мой-хочу-мой-хочу».
Ножки стула ещё раз скрипнули по камню. Рука из волос пропала, и Гарри почти рухнул: пришлось всё-таки опереться ладонями о шершавый пол. Открыл глаза.
Том сел на колени напротив него: пунцовые пятна возле скул, всё ещё поджатые губы, лихорадочный блеск глаз. Открыл рот – но только потянулся ещё ближе, обхватил за плечи, прижимая к себе. Вцепился пальцами в затёкшие мышцы. Поцеловал: напористо, влажно, пробежавшись кончиком языка по зубам.
Когда отстранился, на покрасневшей щеке поблескивали его же… последствия. Протянул руку, дёрнул за пуговицу ширинки: будто забыл, как расстёгивать. Смешно зашипел. Справился – и не замешкался перед продолжением: скользнул ладонью дальше, обвёл пальцем головку с выступившей смазкой.
Настала очередь Гарри поскуливать. У Тома даже руки были тёплыми – лёгкая хватка, размашистые, неторопливые движения, хоть ширинку до конца так и не расстегнул и неловко вывернул запястье. Подушечка пальца очерчивала уздечку, выбивая стоны.
Хватило минуты. Рубашка Тома окрасилась влажными пятнами, ладонь он небрежно вытер о штаны.
Гарри с трудом моргал, дышал загнанной лошадью. Мир шатался в пляске и кружился по краям. Фиксированной точкой оставались широко раскрытые, всё ещё удивлённые глаза Тома.
Наверное, у него не лучше.
А пол очень холодный. И испачканный. Палочки далеко.
Сил встать не наскреблось. Он положил лоб на плечо Тома, потёрся о плотную ткань рубашки. На его шее всё ещё краснели отметины от зубов.
— Есть более важные вещи, — запоздавшим эхом повторил сегодняшнюю реплику Том.
Гарри нервно рассмеялся. Они только что осквернили навеки слизеринскую учебную комнату. Хорошо, что скоро уезжать: концентрироваться на учёбе здесь он не сможет
никогда.
***
«Проблема», подумал Гарри, проводя рукой по волосам. Поморщился. Пряди ощущались ежиными колючками: залил таким количеством средства, что смотрелось прилично, но трогать не стоит. «То есть проблемы».
Проблемы за ним таскались сотнями, как первокурсники за префектским значком, но перед лицом стояли две.
Первая улыбалась.
Умиротворённый, участливо выслушивающий сокурсников Том Риддл с проступившей ямочкой на левой щеке – это почти как удар в лицо. На его лацкане грелась в июньском солнце брошь-змея, чёлку трепал ветер, дующий с озера.
Гарри непроизвольно дотронулся до щеки. Чистой: ведь Том взял его за подбородок, скользнул платком, погладил большим пальцем. Ведь перед обедом Гарри бросал в лицо горсти ледяной воды, чтобы замаскировать горящие щеки. Она стекала по шее, расплывчатой полупрозрачностью оставалась на белой рубашке, холодящими лужицами скапливалась в ложбинках ключиц. Ведь он не сделал
ничего такого: на обходах вежливо разгонял сокурсников и из более смущающих ситуаций.
Отрезвляло.
Пока не видел Тома. За обеденным столом, наконец-то с супом; в холле, куда сходились все пятикурсники, кто-то ещё с учебником зельеварения в руках; здесь, между поставленным помостом и готовящимся фотографом.
Пока Том не смотрел на него в ответ. Всегда пристально, всегда вылавливая даже среди толпы, всегда в лёгком оцепенении: как в семь утра летом, когда уже проснулся, но ещё не поверил, что пришёл очередной день жить эту жизнь.
Пока внутри не переворачивалось хрупкое, тёплое; то, что не хотелось рассматривать вблизи и что настойчиво покусывало за пятки вертлявым щенком цербера.
Три набора метафорических зубов заставляли признать, что планку «передружбы» они снесли вместе с тем стулом, который все-таки уронили, обтирая рубашкой Тома пол. Оторваться от него, не целовать в ключицы, не обнимать, не гладить было смерти подобно; пришлось умирать – и умирать с мыслью, что вряд ли за оставшиеся дни они смогут нормально остаться наедине.
— Не буду я с ним стоять.
Септимус кривил губы, постукивал пальцами по мантии на уровне бедра, смотрел в сторону. Там поблескивала вода: чтобы все влезли в кадр и на заднем плане взрезали голубизну неба башни, пришлось отойти от замка на полмили.
И это – проблема номер два – било под колени подлейшим приемом.
— Это же не «рядом», — повторил аргумент Гарри. — Тебя не обнимать его просят.
Пока что логика со стуком останавливалась у лба Уизли и скатывалась по отросшей челке.
— Не буду.
План был прост и отработан годами повторений: за час согнать пятый курс к трансфигурированному помосту из трех широких ступеней, потерпеть пререкания всех расставшихся, бывших, слишком высоких, чересчур низких и кровно враждующих, потерпеть магниевую вспышку на десятке дублей. Занятие, подвластное сотне «ответственных молодых людей».
Такого вытягивания его нервов через нос Гарри не ожидал. Он специально разнёс конфликтующие стороны на подготовленной бумажке: Мальсибер справа, Уизли на последней доске левого края, между теоретической дракой вышколенные этикетом чистокровные и они с Томом.
— Не собираюсь я над Бёрком стоять, — упрямо повторил Септимус. Иногда даже на самых любимых друзьях хотелось опробовать несколько проклятий. — Он за Гриндевальда. Лучше уж с Вил… с этим.
— «Это» разделяет Розье, — отрезал Гарри.
Сестры на днях поссорились так, что до башни Гриффиндора долетело. Младшая девица вознамерилась оставить учёбу и уехать к жениху в Норвегию. «И экстерьерно хорош, и политически удобен», как бросила знающая все женские сплетни Нэнси. Старшая, помолвленная с одним из Блэков, огорчилась: то ли из-за разлуки, то ли из-за размера уходящего приданого.
Ссору обсуждали в комнате префектов под истеричный визг чайного сервиза – случайно залил кипятком Гиббс, но с подёргиванием глаз терпели все. Том минут десять смотрел в пергамент и скептически выслушивал советы, прежде чем вписать в промежуток Мальсибера. Тоже экстерьерно неплох и политически не вызовет вопиллер насчёт того, рядом с кем любимых дочерей поставили и кто посмел.
— Хочешь, с Прюэттом поменяю? — со вздохом предложил Гарри.
Игнатиус относился к расстановке с концентрированным безразличием. Он спал два часа и, по его же словам, оплакивал приближение сессии. Действительно ходил со слезами на глазах, пока не утащил капли у жалостливого Боунса. Хоть этот не вызывал проблем: уже переплел пальцы с Розой. Надо напомнить голубкам смотреть в камеру, а не друг на друга.
— Вопросы? — вкрадчивым тенором разбил их раздумья подошедший Том.
Настала очередь Гарри утыкаться взглядом в примятую траву и засовывать руку в карман мантии. Скинуть бы: рубашка начинала промокать от пота. День выдался жарким.
«Не смотреть на Тома» приравнивалось к величайшим волевым подвигам человечества:
ведь как тяжело отрывать взгляд от тебя ты ведь такой такой весеннее солнце в чаще дыхание смерти за левым плечом самый нежный поцелуй в висок Мерлин милостивый как такая чушь в голову приходит.
Пришлось дёрнуть головой, вытряхивая мысли на летнюю зелень газона, поднять лицо к Септимусу. Тот сощурился. Под понимающим взглядом светлых глаз проклятий уровня «ты-мой-друг-но» вспоминалось всё больше.
— Нет вопросов, — отчитался Септимус. — Ладно, иду.
Даже когда Риддл изображал хорошего мальчика, свёл укусы с шеи и неведомым способом замаскировал синяки под глазами, разумные люди связываться с ним не хотели.
— Спасибо, — сказал Гарри траве.
Не потому, что боялся смотреть на Тома. Фотограф уже расставлял башмак камеры на штативе в десятке футов от них. По помосту щелкали каблуками хаффлпаффцы: обсуждали, какое зелье «для ясности ума» не вызывает диарею. Выстраивались под шутки Бёрка рейвенкловцы. Все они могли увидеть дурацкое влюбленное выражение лица.
И смягчившиеся черты Тома с его практически нежным взглядом в ответ. Это выражение зарезервировано, изъято, должно быть спрятано за замками дверей и анфиладами комнат.
— Нам тоже пора, — негромко ответил Том.
— Уже весь взмок с этими… выпускниками, — преувеличил Гарри, направляясь к помосту. Скорее горло пересохло от мыслей, во что всё могло бы вылиться, не будь у них так мало времени до обеда. Он и так немного хрипел.
Им вдвоём стоять на третьей ступени. Он уже потыкал её носком ботинка, проверяя на прочность, в самом начале. Доски не прогибались под толпой студентов, широкие ступени позволяли не сталкиваться, даже трещины в структуре дерева различались каждый фут: всё-таки декан – маг неимоверной мощи.
— М, — неопределенно отозвался за плечом Том.
— Что?..
— Не с теми взмок.
Обогнал Гарри, легко вскочив на первую ступень своими начищенными оксфордами. Паршивец. И побить нельзя, и до ближайшего повода для мести далеко: во время сессии им оставалось только сотрудничество.
Полторы недели, девять суточных отрезков, стучало в голове. Последние крохи беззаботной жизни, уже падающие на дно песочных часов. «Что будет дальше» не мог показать никакой гадальный шар: если бы у кого-нибудь в этой школе имелись задатки для краткосрочного прорицания, они бы уже перестукивались в Азкабане.
Гарри собирался взять всё и не следить за ясностью разума на заключительной вечеринке. Один раз можно. Неизвестно, кто из студентов не вернётся на шестой курс – обычно после результатов СОВ минимум дюжина передумывала насчет продолжения образования. Неизвестно, вернутся ли они сами.
Сейчас школьники стояли ровными рядами, пестрели полосатыми галстуками, в последний момент поправляли волосы. Они всегда были разделены – кровными вопросами, предрассудками, скопившимися за пять лет обидами и прочими нюансами отношений. Но никогда – так явно: на два полюса, стоящих через шаг друг от друга даже в пределах факультетов; на считываемые «миру нужен новый порядок» и «я не предам традиционный уклад».
Невовремя, обидно и ошеломляюще вылезло всё то, что шепотом проносилось по гостиным, замалчивалось при новых участниках разговора, встревоженно обсуждалось в учительской. Общество разделилось так, что сдерживающие остатки тесьмы благоразумия могли порваться в любой момент.
И Гарри мелкими уступками – совести, Тому, Гриндевальду – поспособствовал. Не сказать, что непроизвольно. Не сказать, что по принуждению. Это знание горчило на корне языка, портило и так утомлённую улыбку.
Гарри развернулся на третьей ступени. Сощурился: фотограф помахал ладонью, закончив приготовления. Придвинулся ближе к Тому, завел руку за спину – всё равно за ними никто не стоит, а за головами рейвенкловцев ниже локтей ничего не видно.
Том повторил движение. Нашарил его ладонь. Легонько сжал пальцы.
Со всем они справятся, поднял подбородок Гарри. Не зря же избежали давнего пожара, василиска и дурного настроения Маркуса Зоммера – и неизвестно, что опаснее.
Даже через девять дней всё должно быть хорошо.
***
Он ещё моргал – вспышка била по глазам ярче солнца – когда кто-то потянул за рукав мантии.
Расплывчатый русый объект заговорил знакомым голосом:
— У тебя есть время?
Гарри сощурился. Нэнси стояла на той же ступени, но все равно пришлось опустить подбородок; она покручивала косу прически, смотрела с ожиданием.
На «у-меня-трагедия» не походило. А он хотел поговорить с Томом, желательно в тихом месте: показать ему в деталях, кто должен взмокать и из-за чего. Теперь, когда Рубикон переплыт и жребий брошен, дотрагиваться до него хотелось постоянно. Пальцы зудели: того мимолетного касания в начале съемки недостаточно.
Том уже независимо отвернулся к своим. К Нэнси он не ревновал: поставил несколько раз в ситуации «я или твои друзья», убедился в стабильности выбора, закончил терроризировать манипуляторскими наклонностями… хотя бы по этой части.
— Да, — подумав секунду, озвучил Гарри. Повторил увереннее: — Да, есть. Не к экзаменам же готовиться.
Спина Тома продемонстрировала молчаливое неодобрение таких подколок. Нэнси улыбнулась: слабо, фальшиво.
Хаотичный поток студентов растекался по территории. Они скидывали мантии, стягивали галстуки, шли обратно в библиотеку или в гостиные: всё надеялись, что повторение что-то даст.
Они с Нэнси отправились к озеру, у которого резвились разве что младшекурсники. Наконец можно ослабить узел галстука, скинуть мантию в руки, забрать вторую у Нэнси. Летнее солнце должно подсушить рубашку: ведь про временные охлаждающие чары он не догадался.
Этот июнь был собран из широких мазков зелени, штрихов солнечных лучей, вкраплений цветочного запаха, пыли, осевшей на них с приближением сессии. С цветением не сравнишь – наоборот, все ходили вымотанные и нервные, – но картина умиротворяла. Тихий, залитый первым летним потеплением мир.
Затишье перед очередным штормом, момент на вдох перед ударом по ребрам, и шторма эти будут вечно — а они в сравнении с миром такие крохотные, что потенциально блестящий выпуск сорок пятого, цвет и свет магической Британии влезет в маленький прямоугольник фотоснимка с замком на фоне.
— Барашки на волнах, — прокомментировал Гарри.
Озеро плескалось без пены: зеленело на свету, отливало синим в тени ивы, касалось языками волн прибрежного песка.
— Что?.. — повернулась Нэнси.
— Мы.
Нэнси угукнула, остановившись у кромки воды. Ветер трепал край форменной юбки, светящейся паутиной приподнимал выбившиеся из причёски волоски. От круглой сережки-жемчужины отражался блик; такие же скакали по волнам, уходя в синеву воды и снова вылетая вверх, будто озеро – светящееся зелье.
С ней не нужно было пояснять в деталях самые странные мысли.
Бросив взгляд на напряженную линию девичьих плеч, Гарри выдернул из чехла палочку. Подошел ближе к иве. Аккуратный сноп её зелёных веток прерывался, чтобы из-под сени дерева можно было смотреть на озеро: то ли выросла так, то ли – куда вероятнее – кто-то из романтичных юных магов со способностями к травологии подкорректировал, а остальные, не менее романтичные, не стали доносить.
На листьях-каноэ, на плотной изрытой коре, даже на штанах Гарри плясали солнечные зайчики: амальгама воды подкатывалась совсем близко. Посмотрев секунду на узор, он закрыл глаза. Нашарил в голове формулу, которую выучил за множество прочтений письма. Потянулся к теплому, плотному внутри: личное солнце, и внешними штормами его не потушить.
На землю с шелестом лег синий, с сизо-серыми хаотичными разводами плед – рисунок копировал то ли рытвины ствола, то ли узорчатую рябь волн, то ли всё и сразу. Жоэль не соврал: узор не повторялся. Можно блеснуть на СОВ.
Он махнул рукой, подтянул плед, опираясь на ближайший корень: почти гладкий, отполированный за сотни использований в качестве спинки. Всю поверхность испещрила мелкая резьба надписей. «Роберт и Джейн», «Роза моего сердца» – надо напомнить Эдгару о порче школьного имущества, слишком знакомый почерк, – и даже «слизеринцы плюс самомнение». Вытянул ноги, оставив большую часть пледа подруге: плотная земля уже достаточно прогрелась, а грязь отряхнет.
Нэнси оправила юбку, разместилась рядом. Легла головой ему на ноги, как будто делала так всегда, и не было этой годовой неловкости из-за её парня. Тени от листвы пробегались по её лицу, как тучи по небу в ветреный день, ложились на тщательно припудренные синяки под глазами, касались губ: тоже искусанных, как отметил Гарри, встречая чужую ладонь.
В руке оказалась конфета: «неимоверный взрыв удовольствия» из «Сладкого королевства», больше похожий на сахарную кому в плотном шарике. Шарик прыснул сиропом на языке, Гарри на миг зажмурился: в последний год как-то не до покупок в студенческих магазинах, уже и забыл, что такое существует.
Нэнси, полуприкрыв глаза, рассматривала танец веток. Гарри повернул голову к солнцу, тоже сощурился: лучи разлетелись павлиньими перьями, заплясали радужными бликами на концах ресниц. После моргания растеклись пленкой мыльного пузыря, перекрашивающей небо – как будто в лужу у доков Ист-Энда снова пролили топливо. Приютские бегали по этой радуге с визгом; потом тоже визжали, уже не восторженно: из-за воспитательниц, вынужденных стирать одежду и обрабатывать мелкие порезы.
Мяукнула вдали чайка. Птицы качались на волнах белыми суденышками, взрезали охровые верхушки зеленоватой воды – так отражалась громадина замка. Чаячьи вопли звучали фоном их уютного молчания, одной из последних спокойных гаваней, в которой можно отдыхать и не думать.
— Я уезжаю, — сказала Нэнси.
Кажется, она уже давно смотрела ему в лицо – ну как «в лицо», на подбородок, где пока не собиралась пробиваться щетина.
Слова легли трещиной на солнечный июньский витраж, начали плавить медную перегородку между стеклами.
— Куда, — бессмысленно прокомментировал Гарри без вопросительной интонации.
Он уже знал – таким ровным тоном озвучивал свои планы уже не первый студент. Да и какая вообще разница.
— За океан, — подтвердила догадку Нэнси. Продолжила, уже неровно, сбивчиво, моргая – глаза казались ещё более зелеными из-за листвы: — Слишком небезопасно… ой, ну ты знаешь. Семья Кевина предложила. У моей мамы, конечно, не было… но папа сказал… короче, уезжаем. Собрали деньги.
Он так сильно устал, что хотелось зайти в озеро и лечь лицом вниз. Жаль, кальмар обратно выбросит.
— Это, наверное, хорошо, — разглядывая отблескивающий в её глазах свет, произнес Гарри. Покрутил между пальцами конец косы: светлые, мягкие, летучие волосы, совсем не густые пряди Тома. — Новые перспективы.
От слова «перспективы» тошнило не меньше. Но про безопасность он сказать не мог: не будет больше безопасности, нигде в магическом мире, слишком тесно все переплетено. Завершит с Европой – возьмется за Британию. Закончит с Британией… К Моргане это все. Хотя бы отсрочить можно.
— Язык общий, опять же, — без оптимизма добавил он. Проблемы европейских беженцев слишком глубоко въелись в хогвартский быт и мозги префектов. — Писать тебе буду.
— Разумеется, будешь.
Если Нэнси хотела сказать это бодрым тоном, то у неё не вышло. Гарри из вежливости отвел взгляд от лица, уставился на полотно из листьев и вспышки света на волнах.
— В Ильверморни поступишь.
Горло сдавливало тоской. Обмен фразами напоминал печальный настольный теннис: равнодушные тычки ракетками от людей, которые уже знают исход матча.
Но все равно необходимо делать подачи и следить за мячом.
— Дамблдор в курсе?
— Ой, да, — произнесла Нэнси. Повернула голову, чтобы смотреть на озеро. — Но я пока только тебе сказала. Не говори никому, Роза расстроится. Я ей… п-потом.
Оказывается, он успел стянуть заколку с её косы. Волосы рассыпались по коленям и пледу, шевелились на ветру в такт летней траве.
На ресницах у Нэнси дрожали мелкие капли. Гарри аккуратно смахнул большим пальцем, провел дорожку по щеке: тоже мокрая. Запоздало ответил:
— Конечно.
Волны шелестели. Чайки орали. Издалека перекрикивали их вопли младшекурсники: кажется, пытались левитировать товарищей и так походить по воде. Мир крошился, осколки болезненно вонзались в кожу, покалывали глазные яблоки – ведь не могли они слезиться просто так.
— Я буду скучать, — выдавил Гарри, убедившись, что истерики не будет и убаюкивать не надо. — Очень.
Такие глупые слова; такие недостаточные. Хорошо, что она уезжает подальше – и одновременно тошнотворно плохо.
Конечно, у него оставалась вся гриффиндорская спальня, и Роза, и Линда… но на самом деле в список помещалось всего одно выгравированное намертво имя: Том. Всегда только Том.
— Я тоже, — через несколько секунд ответила Нэнси. — Очень.
