Dirty White

Несколько раз мать подходила к двери и со слезами в голосе просила его хотя бы поесть, но Лайт не отзывался. Даже когда она сказала, что отец разрешил ему спуститься, он не вышел из комнаты. Просто сидел в кресле и наблюдал, как за окном сгущаются сумерки. Он был зол. Нет, не так, он был в бешенстве. Не из-за того, что случилось с Саю – Лайт и сам понимал, что виноват. По-настоящему его сердила реакция отца. В том возрасте он еще не мог, да и не хотел понять глубинные причины этого чувства. Но зато понимал другое. То, что отец ударил его – и ударил впервые – не имело отношения к делу. Просто он всегда примерно так и поступал. Все, что его не устраивало в сыне, Соитиро отсекал, выскабливал, искоренял, запирал на замок. Ведь он бы даже не дал ему возможности объяснить – не оправдаться, а именно объяснить свой поступок. Его сын не должен так себя вести – а прочее не имело никакого значения. Раз оступившись, вернуться на праведный путь уже невозможно – такую мысль Ягами Соитиро вкладывал в голову Лайта с малых лет, и вскоре он и сам начал думать так же. Все надежды и чаяния старика были заключены в его первенце. Все силы тратились на то, чтобы ребенок вырос достойным человеком. А мальчик, в свою очередь, всецело посвящал себя тому, чтобы в него превратиться. Он стал лучшим учеником школы, округа, а потом и страны. После учебы собирался пойти по отцовским стопам и стать полицейским. Ягами Лайт. Отличник, гордость родителей и достойный человек. Когда окончательно стемнело, он переоделся в пижаму и забрался в кровать. В животе противно сосало – то ли от голода, то ли от смешанной с горечью обиды. Коснулся ладонью щеки. Синяков не было, конечно, и боли тоже. Но кожа полыхала – от эмоций, комом застрявших в горле, до треска распирающих грудную клетку. Тех самых, что Лайт уже тогда считал бесполезным рудиментом. Он попытался подумать, что если на кого и надо злиться, то только на себя. Ведь папа прав. Он прав, и его учит как правильно. Разве не так? Нет, НЕ ТАК!!! – внезапно заорал изнутри голос. – И знаешь, почему? Потому что иначе ты безропотно принял бы то, что он сделал с тобой сегодня. То, что он всегда с тобой делал. Потому что Лайт так и не смирился с кандалами, которые сам же и позволил на себя надеть. От этих страшных, злобных, посторонних мыслей ему стало до дрожи холодно даже под одеялом. Замолчи, приказал он этому голосу. Заткнись. Все это ложь, но даже если нет – разве в его, Лайта, силах что-то изменить? Разве он смог бы одним махом уничтожить все, что кропотливо выстраивалось, собиралось по крупицам, годами и годами? Сколько труда вложил в него отец? А он сам – сколько? И все это окажется слитым в унитаз? Никогда. Ни за что. Он знал, чего хочет. Ему уготовано щедрое и стабильное будущее – многие о таком лишь мечтают. И Лайт ни за что не похерит его из-за одной-единственной вспышки глупого гнева. Все так, как надо. И Лайт – такой, какой надо. Однако глубоко внутри все еще бился еле слышный шепот: врешь. Врешь. ВРЕШЬ. Что-то все-таки было не так. И не с отцом, а с ним. В нем. В дверь осторожно постучали, и Лайт – сам не понимая, зачем – натянул одеяло до макушки, оставив только маленькую щелку. – Лайт? – В комнату заглянул отец. – Сынок, ты спишь? Он не ответил. Да, я сплю. Уходи. Мягко ступая по ковру, папа приблизился к кровати и сел рядом. Его тяжелая рука легла поверх плеча, заставив едва ощутимо содрогнуться. – Я люблю тебя, сын, – вдруг сказал Соитиро каким-то странным глухим голосом. – Господь свидетель. Люблю. Лайт осторожно посмотрел на него из щелочки и увидел застывшее на его лице выражение глубокой печали. Он понял, что отец и сам раскаивается. Сердце кольнула жалость, и обида на него тотчас испарилась. Через несколько лет его по-детски чистая любовь к отцу увянет, но в тот момент Лайт был готов за все его простить. Внезапно лицо отца переменилось. Побледнело. Вытянулось. Из печального стало потрясенным, будто он увидел нечто по-настоящему ужасное. Уже другая комната, просторная, наполненная прохладным воздухом и светом флуоресцентных ламп. И Лайту не двенадцать, а восемнадцать. Он стоит посреди этой комнаты, а все смотрят прямо на него. Но ему больше не страшно. Ведь все идет так, как надо. Как ему надо. – Что? – Соитиро хватает его за плечо. – Лайт, что ты такое говоришь?! Ты не можешь быть Кирой! Он чувствует на себе его пристальный взгляд. Поворачивает голову и встречается с его глазами. Темно-серыми, как расплавленный свинец, до краев этим свинцом наполненными. Рюдзаки тоже не верит. Но вместо яростного отрицания на его лице застыла холодная убежденность. Я знаю, что ты лжешь. Лайт едва приподнимает уголок губ. Давай. Смотри. Изучай сколько влезет. Давись своей болезненной уверенностью. Знаешь, у человеческой психики есть одна интересная особенность – верить в то, что для нее удобно. Желаемому, а не фактам. Это как раз наш с тобой случай. Каждому из них проще верить, что я – сын Ягами Соитиро. Обычный студент. Помощник полиции. Мысль о том, что я и вправду могу быть серийным убийцей, просто не поместится в их крошечных мозгах. Они не приемлют саму возможность этого. А попытаешься переубедить их – и случится еще один парадокс. Внезапно все доводы и неоспоримые доказательства начнут работать в обратную сторону. Не успеешь оглянуться, как все уже ополчились против тебя. Против того, кто разрушил их безопасный и удобный мирок. Да. Ты прав, Рюдзаки. Твои догадки, как и всегда, верны. И знаешь, что? Это не имеет абсолютно никакого значения. Тебе придется поверить. Лайт ликовал, пока расплавленный свинец вливался под кожу, чтобы навсегда застыть там. Двадцать два часа назад, перед тем, как снова погрузиться в спасительное небытие, он выплюнул сломанный коренной зуб. Лайт коснулся кончиком языка влажной солоноватой ранки, окруженной острыми, зазубренными обломками. От резкого укола содрогнулся – и тогда болью отозвались кончики пальцев. Ему тоже приходилось верить, что все это совершенно взаправду. Грязный матрас и мучительно тяжелый воздух подвала – взаправду. Выломанный зуб, который, оторвавшись от десны, перекатывался во рту – взаправду. Три отсутствующих ногтя на левой руке – взаправду. Когда он очнулся, полы были чистыми, и это приносило пусть и крошечное, но облегчение – если бы он каждый раз натыкался взглядом на то, что совсем недавно было его телом, то просто задохнулся бы от нескончаемых приступов омерзения. Хотя он и так был унизительно-мерзок. Никогда бы не подумал, что ему может быть настолько отвратителен собственный вид. На сей раз руки сковали впереди, удлинив цепь еще на полтора дюйма. Сталь натерла кожу запястий до багровых полос. На месте оторванных ногтей плоть стала лилово-синей. Искалеченные пальцы покрылись бурой коркой крови, которая трескалась и осыпалась. Кровь запеклась и на подбородке, шее, воротнике рубашки. Мешанина из слюны и желчи уже начала медленно разлагаться, прокрадываясь тошнотворным сладковатым привкусом в его дыхание. Он ощущал запах липкого пота. Многие из его девушек были бы не прочь слизать пот прямо с его кожи – такими голодными взглядами они порой окидывали его. Интересно, что бы они подумали, увидев его теперь?.. Сам Лайт думал лишь о том, что отдал бы все за хотя бы полчаса под обжигающим душем. В углу комнаты оставили бутылку с водой. Еды не давали, да он и не смог бы есть. Когда Лайт, изнывая от боли, сумел добраться до нее и открутить трясущимися руками крышку, то понял, что не сможет сделать ни глотка. Стоило ему хоть немного разомкнуть челюсть, и он чувствовал, как внутри что-то сдвигается. Осознание приколотило его к стене волной раскаленного страха. Кость наверняка сломана. А это значит, что ему будет становиться все хуже и хуже. Челюстные переломы быстро воспаляются – сказывается количество бактерий во рту, плюс еще едкий желудочный сок, перемешанный с желчью, которым его рвало. Всего через пару часов без медицинской помощи он сможет только лежать и орать, пока они, наконец, не войдут, чтобы пристрелить его как бешеного пса. Время шло. Боль не унималась, но и не становилась сильнее – во всяком случае, ощущение, что в скулу вкручивают болты, постепенно прошло. Лайт все-таки смог утолить жажду, правда, для этого пришлось согнуться под невообразимым углом – руки скользили по гладкому пластику, и бутылка норовила выпасть. Тогда появилась другая проблема: с тех пор, как он очнулся от обморока, больше ни разу не удалось даже задремать и хоть ненадолго отключиться от реальности. Не позволяли зудящие, пульсирующие чужеродные отростки, которые раньше именовались пальцами. Каждый раз, стоило Лайту опустить взгляд на синюшное, грязное месиво, оставшееся от его ногтей, все тело пробивало дрожью, выстреливая дополнительной порцией боли в челюсть и пальцы. Первый такой спазм был настолько сильным, что даже сумел выжать пару капель загустевшей, почти черной крови из остатков плоти. Лайт тихо скулил, наблюдая, как тяжелый сгусток медленно скользит по изорванному ложу. Зрелище было до тошноты гадостным и только причиняло еще больше страданий – но он не мог оторвать взгляда. Поэтому, чтобы отвлечься, он лежал на боку, глядя в стену, вслушиваясь в тяжелые удары сердца, и считал часы. С момента личного знакомства с одним из преемников L их прошло ровно двадцать два. Снова дотронулся языком до поврежденной десны. Судорога прошла от пяток до затылка, сорвав с потрескавшихся губ тихий стон. Но просто невозможно было удержаться, чтобы ежеминутно не прикасаться к странной, ощерившейся осколками пустоте в собственном рту – будто от этого зуб снова отрастет. В дряблом, как половая тряпка, мозгу всплыли большие глаза, обведенные темными кругами. Рюдзаки. Какого черта он видит его даже когда падает в обморок?.. Почти против воли Лайт принялся соображать. Когда мафиози подошли к нему на безлюдной улице и ударили электрошокером, прошло несколько минут от полуночи, а значит, наступило третье ноября. Если его подсчеты верны, и с того момента минуло двое суток, то сегодня пятое. А значит, сегодня исполняется ровно пять лет со дня его смерти. Пять лет, как Рюдзаки избавился от физической оболочки и незаметно влез в его голову, чтобы выждать нужного часа и свести его с ума. Душно. Здесь так невыносимо душно.

***

Пожалуй, все же не стоило им этого говорить. Теперь Ниа всерьез беспокоился за состояние заместителя шефа полиции. Хотя утаивать от него пусть неприятную, но правду о похитителе его сына тоже не было смысла, даже ради того, чтобы сберечь нервы. Ягами Лайт и без того двое суток удерживается в плену. Ничего хуже с ним произойти уже не может. Наверное. Ниа приподнялся с пола и водрузил крышу в форме конуса на игрушечную башню. За размышлениями так увлекся, что не заметил, как крепость разрослась почти на четверть комнаты. А сказал он вот что: – В приюте мы называли его Мелло. Он был преемником L, как и я, но после известия о его смерти отказался от этого права и сбежал. С тех пор я ничего о нем не слышал… но предполагал, что скорее всего, он присоединится к влиятельной преступной группировке. Так ему будет гораздо проще достичь цели и схватить Киру быстрее меня. – Но причем здесь Лайт? – горячо спросил его Айзава Сюити. – Если Рюдзаки поделился с вами всей информацией о расследовании, то вы должны знать, что он снял все свои подозрения! – Да, об этом было упомянуто. Но видите ли… Похоже, для Мелло решающим аргументом стало то, что L подозревал Ягами Лайта в течение очень долгого времени, а не то, что он в конце концов отказался от подозрений. Мелло обладает куда менее сдержанным характером. И очевидно, его отношение к L гораздо более личное, чем мне представлялось. Если так, то в первую очередь он руководствуется желанием отомстить. Полицейские молчали. Учуяли пугающий смысл его слов. – Ниа, – произнес пустым голосом Соитиро. – Скажи прямо: насколько он опасен? Что он может сделать с моим сыном? – Я… не знаю, господин Ягами. Ниа действительно не знал. Имелись лишь предположения, но вот о них говорить совершенно точно не было никакой нужды. – Уж извини, но складывается такое впечатление, что ты его покрываешь! – воскликнул Айзава. – Что это значит – «не знаю»? Вы же, черт побери, выросли вместе! – Не совсем так. Мелло старше меня на три года, поэтому мы почти не общались. И поверьте, я не испытываю никакого желания способствовать его преступлению. Кроме звания преемников, нас с ним ничего не связывает. А вот это была лишь часть правды. К любому делу Ниа подходил непредвзято, ровно как и сейчас. Однако это не означало полное отсутствие у него личных мотивов. В данном случае этим самым мотивом стало то, что он вовсе не был так уж равнодушен к Мелло. И связь между ними была. Сложная и крайне хрупкая, но она существовала. Они действительно не общались, хоть и пересекались на общих занятиях или во время обедов. Оно и понятно – сложно было не заметить разительные отличия между ними. Ниа держался в стороне, в то время как Мелло всегда был в гуще компании. Ниа почти всегда молчал, а Мелло не стеснял себя в высказываниях. Многие боялись его из-за агрессивных повадок, однако сам Ниа страха не испытывал. Строптивый характер Мелло вызывал в нем огромный интерес и… притягивал. Как притягивает обещающий головокружительную эйфорию полета прыжок с обрыва. Ниа знал, что для него это чревато, но продолжал наблюдать за ним. А Мелло даже не подозревал о его существовании. Всегда в центре событий, всегда в окружении друзей, не знал запретов, делал что вздумается, даже если потом приходилось нести наказание. Словно что-то внутри него отчаянно вырывалось на свободу, и Мелло не мог сладить с этой неуемной силой. Он обитал в том загадочном увлекательном мире, к которому Ниа не надеялся и прикоснуться. Он был полон искристой, жгучей, хлещущей через край жизни, в то время как Ниа все чаще чувствовал себя пустым. Окостеневшим. Неодушевленным. Лично познакомились в кабинете Роджера, когда он сообщил, что они оба избраны на роль преемников L. Мелло косился на него так, что не осталось никаких иллюзий: Ниа ему не нравился. С того дня все стало по-другому. Узнав о том, кем ему предстоит быть, многие воспитанники вдруг начали проявлять к нему внимание и выражать свою поддержку. Возросшая популярность Ниа мало заботила; к сожалению – хотя, скорее к счастью – все его чувства были слабы так же, как и его тело. Но случилось еще кое-что: Мелло тоже начал его замечать. Ибо теперь, каждый раз как видел его, отпускал на его счет едкие фразочки. А Ниа вовсе не был этим недоволен. Он снова испытал ее: неодолимую тягу прыгнуть с обрыва. Мелло был… поразительно другим. Непостижимым. Не поддающимся объяснению. Недоступным для него. И оттого только усиливалось желание приблизиться. Понять, каково это. Отогреться от переполнявшего его изнутри пламени. Странно, но Ниа чувствовал, что они перестали быть друг другу никем. Будто натянулась между ними тонкая прозрачная нить. И лишь со временем он начал понимать, что в эту нить холодной змейкой вплетается ненависть. Ниа ощущал ее почти физически. Растущее давление вскармливаемой ненависти. Он знал ее причину: оправдывать имя наследника величайшего детектива ему было проще. Не из-за того, что Ниа лучше, умнее или способнее – просто такова его природа. Так же, как и природа Мелло многое определяла за него. При решении задач он часто делал ставку на быстрый и рискованный способ, и в конце концов, упускал из вида какую-нибудь мелкую, но важную деталь. Ниа же затрачивал на поиск решения гораздо больше времени, но собирал воедино все кусочки головоломки, даже самые незначительные, и в итоге всегда приходил к правильному ответу. Привязанностям больше не осталось места, и тогда все, что продолжало тянуться к нему, Ниа обрубил. Стать новым L было ему предначертано, и отступать он не собирался. Они стали соперниками. И Ниа воспринимал это как должное. Пока однажды Мелло не защитил его от нападок сверстников. Ниа не был идиотом. Знал, что об этом его попросил Роджер. Мелло не стал ненавидеть его меньше, а поток циничных шуточек в его адрес только усилился. Но этот же человек разбил в кровь нос тому, кто вздумал насмехаться над ним. – Спасибо, – сказал ему Ниа. Мелло бросил на него презрительный взгляд, фыркнул и зашагал прочь. А Ниа смотрел ему вслед и мечтал, что возможно, когда-нибудь они все же смогут найти общий язык. Он знал, что мечте не суждено сбыться. Знал, и все равно – надеялся. А потом – смерть L. Его неожиданный отказ. Его побег. И если все, что Ниа сказал полицейским, правда... Это могло уничтожить Мелло. Даже несмотря на то, что он вроде бы остался каким был – своенравным и жестоким. Даже несмотря на то, что он продолжал считать Ниа своим непримиримым врагом. Ни за что он не отказался бы от цели, к которой так долго шел. Не совершил бы то, что совершил, даже ради победы в их споре… Если бы с уходом L что-то не переломилось внутри него, не надорвало последнюю ниточку самоконтроля. На верхушку крыши Ниа приделал флагшток с красным треугольным флагом. Неужели Сюити прав, и он действительно неосознанно пытается его выгородить? Иначе почему не сказал им всего, что знал? Мелло не просто опасен. Он чертовски опасен. И чем быстрее Ниа найдет его, тем лучше будет для Ягами Лайта.