императив

— Что-то я нехорошо ебнулся, — тянет Серёженька, закидывая босые ноги на стол. Два голоса откликаются: — Где? — Куда? Игорь и Олег пересекаются взглядами без злобы, не выхватывают шпаги и не перекликаются, мол, на Диком Западе для двоих слишком мало места, все равно Серый только благодушно и пьяно хмыкает. Покачивает бокал, мол, наполните принцу. Сначала кивает в сторону Игоря вопросительно, Игорь оглядывает сначала чужие ноги, а потом и их обладателя. — Я только плюнуть туда могу. Серёжа отводит взгляд, скользит по интерьеру маслянисто-похуистично, приторно, будто предмет искусства обижают. А его не обижает никто: оба не отклеиваются с мест, пока закат широко лижет загривок Разумовского, заставляя волосы гореть огненным диском-гало. На нимб святости не хватило, алмазная пыль в другом месте рассыпалась. Серёжа раскидывает руки на диване, усаживаясь в расслабленную позу, волосы качаются и горят еще больше, либо Гром уже пьян вдрызг. Волков не выдерживает первым, явно с детства насмотрелся, как солнце любит Серёжу, а Серёжа никого не любит, себя в том числе. Подносит бутылку и не наливает, а всучивает в чужие руки, знает же, что в мерах у Разумовского плохо, то ему уже хватит, то вечно мало. Благо, можно не думать теперь о временах, когда было мало и не достать больше. Солнце сползает рыже-алым закатом за горизонт, подбуханный Разумовский из Серёжи превращается в Серого и сползает по дивану, широко расставляя ноги и раскидывая намеки, как крошки хлеба. Игорь и Олег слишком устали путаться в вокзалах, чтобы хлеб этот подбирать, впору сухари сушить на зиму. Серёжа пьет и куражится, дурманит и себя, и всех присутствующих, только это не пьяная эстетика, а пьяные шаманские ритуалы. Разум клонит голову туда же, куда катится солнце, у Грома катится в пизду распорядок дня. Кукует с ними в башне, теперь до четырех утра не выберется, чтобы его репортеры или сталкеры не спалили. Волков подергивает губы в улыбке, но это больше похоже на то, как псы морщат носы, обнажая зубы. Пока Разумовский не начал ползать под Венерой, Игорь смотрит на еще один вечер, когда не такое уж частое солнце липнет к рыжему пьяному богатому мальчику, крася его кожу золотисто-румяным цветом, а волосы превращая в костер, россыпью веснушек целуя в нос и щеки, он думает о том, что продал душу дьяволу и даже не заметил. Отказать себе в желании не может: здесь желаниями и пахнет больше, чем кислым шампанским. Аккуратно подсаживается, пока Серёженька с приоткрытым ртом смотрит в другую сторону, ловит сразу кисть и подбородок в свои руки, прижимается сухими губами к чужим, горячим и влажным, и Серёженька сдается сам. Всем ворохом огня и одежды жарко наваливается, прикосновениями то ли ощупывает, то ли уже не клеит, а приваривает к себе. Гром хмыкает: вот и мальчик-миллионер склеился, кто бы знал. Волков прожигает в них дыру, пока у Разумовского внутри рвется с хлопком пространство на сверхновую. Солнце сядет, карета превратится в тыкву, крестная не подарит туфельки, но пока последние лучи рассекают начавший остывать воздух, Серёжа подставляет шею и машет волосами, наклоняясь назад, и эта картина стоит дороже, чем весь Лувр вместе взятый. Олег не подходит: чувствует, что у Разумовского внутри правда звезды взрываются, он еще весну не перетерпел и не отжил, сейчас его трогать нахуй надо. Зимовать все равно придется, уж Волков знает это лучше всех. — Дрянь, — Гром прикусывает чужую шею, пока Серёженька бесстыдно толкает Игоря на себя. В башке то ли Куранты, то ли салюты, то ли Солнце взрывается, но ядовитыми парами окутывает всех троих. Игорю по старым привычкам неловко: ладно еще одного трахать, когда он так просится, но когда второй сидит, как жертва Медузы Горгоны, либо участвует, но все внимание уделяет лишь тому, как Игоревы руки скользят по чужому телу — такое себе развлечение. — Иди нахуй, — задорно отпихивает. — Я пытаюсь, — Серёжа не трезвеет и не отстает. — А я в душ, — резюмирует Гром, отплевываясь от чужих волос, как от паутины. Он еле встает — ему мешают, цепляясь за ремень и за сами штаны. — Не трожь, у меня такие только одни. — Я новые куплю, — закатывает глаза закатное солнце. — Иди нахуй, а, — вторит себе же Игорь и наконец избавляется от столь цепких пальцев. Серёжа совсем не богемно кряхтит и усаживается, словно не он только что лизался с ментом так, будто с приходом полуночи менты существовать перестанут. — Тебе стёкла надо помыть. Серёжа оборачивается. Там пока еще видно отпечаток пятерни, кажется, с прошлых выходных, когда его трахали у окна. Вообще, весь кабинет превращается в инсталляцию "покажи хоть одно место, где Разумовского не ебали", тогда придется тыкать в потолок, но и по одним причинам, что гравитация все еще бессердечно работает. Хотя у Серёжи была идея-фикс потрахаться в невесомости. На него посмотрели, как на дебила и сказали, что идея — говно. Волков каркающе кашляет и занимает место за сенсорным столом, выуживая из автомата газировку. Он сам выглядит, как директор компании, пока пьяный гений-миллионер пытается выгребсти косточки из винограда, скукожившись за столом. Все втроем выглядят так, как случайно забежавшая компания, а вовсе не как мент, миллионер и бывший наемник, ныне отвечающий за безопасность жоп абсолютно всех, и иногда достаточно буквально. Серёжа снова не богемно проталкивает дольку лимона в горло бутылки и пьет взахлеб, выглядя по привычке пьянее, чем есть на самом деле: ему просто нравится вести себя, как блядь, когда тормоза сбивает и можно улететь на всех скоростях в чувство, схожее с экстазом от мысли, что все можно. Волков так и смотрит, конечно, блять, можно, какой дебил еще будет лимоны в шампунь пихать, но Серёже все равно. Он отрывается от дивана, запинается об собственные сползшие штаны и перегибается через стол. — Олежа, а чё без галстука? Носи почаще, мне тебя будет ловить проще. Волков прищуренно всматривается в подернутые алкоголем синие глаза и сам ловит за воротник, притягивая к себе через стол и целуя почти исступленно. — Ну, или так, — выдыхает. — Только на стол не ложись, завтра будешь ныть, что мы тебе все заляпали. — А вы будете? — улыбается и кусает губы. — Заляпывать. Разумовского сгребают в четыре руки за воротник и штаны.