***
Я вышла из дома и просто пошла по улицам. Я шла, шла и шла, стараясь сбить тахикардический ритм сердца и снизить колебания пульса. Тщетно. Казалось, всё моё существо пребывало в состоянии сильнейшего, крайнего напряжения, в причинах которого я не могла сознаться даже самой себе. Конечно, логически я понимала, что до утра вчерашнего дня я не чувствовала своего сердца, и если сейчас оно готово было выпрыгнуть из груди, то единственное, что могло это спровоцировать, - это ошеломляющее появление Вероники на пороге моей квартиры. Но я не могла этого сознательно признать. Я не могла быть откровенна сама с собой. Ибо принять, что ритм моего сердце напрямую зависит от её присутствия в моей жизни - это сознаться самой себе, что оно принадлежит ей. Я же была не в силах этого признать. Однажды я уже рискнула, и она просто... разбила его. Что помешает ей сделать это снова? Я часами бесцельно бродила по городу, позабыв про обед, и останавливалась только, чтобы несколько минут передохнуть в каком-нибудь парке, и затем снова отправлялась в путь. Тревожный. Бесцельный. Волнительный. Я оказалась на площади Собора Парижской Богоматери где-то около 15:50. Уверенная, что Ника еще не пришла, я принялась рассматривать конную статую Карла Великого, которая, как говорили, во время пожара подверглась видимому глазу наслоению свинца, и… моё неспокойное сердце пропустило удар. Ника стояла совсем недалеко от меня, у забора с левой стороны фасада, примыкающей к скверу имени Иоанна XXIII. Той стороны, с которой были более-менее видны катастрофические последствия пожара. Я смотрела на её спину, и её напряженная, чуть сгорбленная поза, выражавшая невыносимую грусть, вызвала во мне нестерпимое желание подойти и просто обнять её. Защитить. Утешить. Но этого, конечно, я себе позволить не могла. Я осторожно подошла к забору и встала чуть поодаль от неё, боясь напугать. Когда она повернулась и заметила меня, я увидела, как слёзы градом бесшумно катились по её щекам. Она улыбнулась, но невыносимо грустной улыбкой. У меня сжалось сердце. Я подошла к ней и осторожно коснулась её плеча, чуть сжимая. Мы несколько мгновений молчали. - Знаешь, почему я стала архитектором? - начала она сдавленным голосом, разглядывая Собор. - Я всегда верила, что архитектура ограждает от более существенных, более страшных разрушений, чем обрушение камня, дерева или металла. Когда возводишь здание, то свято веришь, что это навсегда. Ни один архитектор, ни один инженер не строит здания, будучи уверен, что оно когда-нибудь может быть разрушено. Ты строишь не фундамент, не стены, не крышу. Ты строишь остов, крепость, каркас, броню для чего-то куда более существенного, чем материал. Для историй, которые будут в этих зданиях происходить. Для людей, которые будут в этих зданиях жить, ненавидеть, любить, умирать. - она горько усмехнулась. - Ты строишь для жизни. А не для смерти. Она с сожалением качала головой, а слёзы всё бежали по её щекам. Я молчала и с замиранием сердца ждала продолжения. - Когда ты понимаешь, что твой остов, твоя крепость, твоя цитадель когда-нибудь падёт, то как можно жить дальше? - будто риторически обратилась она ко мне, и я посмотрела в её полные боли глаза. Мне казалось, что она говорит далеко не только о Соборе. - Знаешь… - начала я погодя несколько мгновений. - Ты же, вероятно, знаешь, что во время пожара температура превышала тысячу градусов? - она кивнула, с болью. - Было вылито очень много воды. И ты также знаешь, что Собор в ближайшие полгода может полностью обрушиться. Это правда. Риск огромен. Но! - воскликнула я с большим энтузиазмом, вызвав, наконец, её улыбку. - Команда экспертов, которая занимается последствиями пожара, работает здесь день и ночь. Они давали интервью, и каждый из них считает реставрацию Собора важнейшим делом жизни. Главный архитектор Собора сказал даже: «Я женат на Нотр-Дам де Пари». - Ника понимающе кивнула. - То есть, эти люди сделают всё, что в их силах, чтобы сохранить Собор. А восстановление - даже если крайне сложное и долгое - будет совершено по всем правилам реставрации. Потому что что...? - спросила я лукаво и подмигнула. - Потому что Собор Парижской Богоматери - самый подробно изученный и описанный памятник в истории Франции. - выпрямившись, наконец, и с некой гордостью ответила Ника. - Умница! - не удержалась я, и Ника зарделась. - Я уже даже не говорю о возможностях фотограмметрии, с которой мы им с тобой, если нужно, поможем. - пошутила я, и мы рассмеялись. - Я не архитектор, Ника. - продолжила я уже серьёзно. - Но я прекрасно понимаю, что ты можешь испытывать. У меня был опыт наблюдать полную утрату и редких книг, и ценнейших архивных материалов. Это очень больно. И видеть, как пострадал величайший Собор после 800 лет замечательной жизни, - так же больно. Но если бы епископ Сюлли не положил главной целью своей жизни создание Собора, Нотр-Дам не был бы сейчас самой известной церковью в мире. Сюлли вложил в Собор свою душу и смысл своей жизни. И то же сейчас делают современные реставраторы. Есть вещи важнее, сильнее, долговечнее камня. И Собор будет спасён, я уверена. - закончила я, когда Ника уже широко улыбалась. - Я тебя хоть немного утешила? - тихо спросила я, с нежностью смотря на неё. Она несмело кивнула и… покраснела. - Пойдём, я тебе кое-что покажу. - сказала я, и мы отправились в путь.***
Но ушли мы не очень далеко. Так как из-за реставрационных работ ближайший от нас Мост Дубль был перекрыт, мы прошли через площадь Нотр-Дам к мосту Сен-Мишель, а оттуда вернулись по набережной к противоположной от Собора стороне и вошли в сквер Рене Вивиани. Из него не только открывается прекрасный вид на Нотр-Дам, но он также является пристанищем для очень красивой готической и самой старой в Париже церкви Сен-Жюльен-ле-Повр. Мне очень хотелось показать Веронике его архитектуру в деталях. Но не тут-то было. - Лжеакация! - вскричала она, когда мы пересекли сквер и подходили к церкви. - Не могу поверить… Это лжеакация! - восхитилась она, как может восхищаться чему-то очень хорошо знакомому, но давно позабытому ребёнок. Я улыбнулась. - Да! К тому же, эта лжеакация является и самым старым деревом в Париже. Ему более 400 лет. - ответила я, с любопытством наблюдая за Никой. Она, будто, расцвела. - Ты видела эти цветы? Они же просто огромны! Я видела такие большие цветы акации только у бабушки в Краснодаре… - восхищенно произнесла она, разглядывая цветы. - В Краснодаре? - спросила я, желая знать больше, но она меня перебила. - Вот бы сделать пончики из этих цветов… - произнесла она с ностальгией. - Что? - воскликнула я в изумлении. - Ты умеешь делать пончики из цветов акации? То есть с мукой, маслом, сахаром и прочим? - Она уставилась на меня. - Разумеется. - и пожала плечами и чуть-чуть покраснела. - А кто этого не умеет? - спросила она так, будто полмира завтракает акациями каждый день. - Да никто этого, кроме меня, не умел. Ну, до тебя, разумеется. - уже покраснела я. Она же улыбнулась. - Ну что ж, Александра, у нас, кажется, немало общего. - таинственно произнесла она и улыбнулась. - Присядем? Мы сели на скамейку в тени акации и несколько долгих минут молчали, смотря на Собор. - Моя мать - очень жестокий человек. - начала она хрипло. Я замерла, ожидая продолжения. - Крайне жестокий. Я никогда не знала, чего именно она от меня хочет. Чего именно ждёт. Поэтому я всегда шла наперекор ей. Во всём. Она рассмеялась, когда я сообщила ей, что буду архитектором. Она адвокат, и для неё адвокатура - единственное порядочное дело в жизни, но, к счастью, она никогда не считала меня способной к праву. Тем не менее, мой выбор она жестоко высмеяла. Для неё архитектура - это слишком творческая, а, значит, легкомысленная профессия. Как актёр или сценограф. - она пожала плечами. - Но для меня архитектура всегда была буквальной возможностью соорудить защиту, крепость, в которой никто тебя не достанет, никто не атакует, никто не ранит. - я видела, как её пальцы нервно теребили ткань брюк. - Когда ей было удобно, она обвиняла меня в черствости и ставила в пример мою старшую сестру Елену, девочку ласковую и покладистую. Но когда ей было удобно другое, она обвиняла Лену в бесхребетности, и тогда героиней становилась я. Ненадолго, конечно. - она ухмыльнулась и тряхнула головой. Мы помолчали. Впервые она говорила со мной о себе. О потаённом. И я замерла, боясь моргнуть. - Я никогда не хотела быть такой, как моя мать. И мне, правда, честно, искренне казалось, что я - не такая. Я никогда не думала, что я - такая. - она медленно повернула голову и посмотрела на меня. Её глаза были полны боли. - До дня твоего отъезда. - Ника… - начала я. Мне было невыносимо видеть её такой. Но она коротко коснулась моей руки, останавливая. - Нет. Выслушай меня, пожалуйста. - я кивнула, и она помолчала. - Когда ты уехала, сказав мне все эти правдивые, честные, причинившие боль слова, я… - её голос дрогнул. - На меня обрушилась вся моя жизнь. Не скрою, я хотела сказать самой себе, что этого не было. Что я была сильно пьяна и не помнила, что говорила тебе или как я обидела Машу. Я пыталась врать себе. Всеми силами. Но я не смогла. - она покачала головой и несколько минут молчала. - Когда я встретила тебя в первый раз, ты смотрела на меня так… - она покачала головой, пытаясь подобрать слова. - Ты смотрела куда-то вглубь меня. И этот взгляд, я его не знала ранее. Я его не узнавала. Ты смотрела на меня так, как я бы никогда не посмотрела на саму себя. - произнесла она очень тихо и снова замолчала. - Ника… - начала я снова, но она снова остановила меня. - Нет. Не говори ничего. Просто выслушай, пожалуйста. - она смотрела мне прямо в глаза, борясь - и это было видно - с невыносимым желанием отвести взгляд. - Ты смотрела на меня с безусловным принятием, с глубоким пониманием, и мне казалось, что ты смотришь мне в самую душу. Ты вторгалась в мою крепость, ты брала штурмом мою цитадель, и это - одним только взглядом. Я говорю не о соблазнении, Саш. Ты не соблазняла меня. Ты смотрела на меня и видела меня такой, какой я могла бы быть. Ты видела лучшую часть меня. Она снова замолчала, отвела взгляд, и я перевела дыхание. Эта встреча и этот разговор были для меня крайне волнительны, и я снова почувствовала, как сильно бьётся моё сердце. - И этот твой взгляд, он подрывал основы того, что я знала о себе. Он менял представление о том, кто, как мне казалось, я есть такая. И довериться этому взгляду означало - потерять себя. А я не могла себе этого позволить. И я решила действовать так, как умела: соблазнить тебя, подчинить, изменить. Изменить этот взгляд, который видел во мне только самое лучшее. - она усмехнулась. - Удивительным образом, ты проявила во мне всё самое безобразное, но и одновременно всё самое прекрасное. - она, наконец, снова посмотрела на меня. - Я обманывала тебя. Много. Часто. Но я хочу, чтобы ты знала, что каждое сказанное мной наедине слово, каждый интимный момент любви были искренними. Наедине с тобой я выражала то, что по-настоящему чувствовала. Я молчала, утопая в тёмно-синем мерцании её глаз, и радость, смешанная с облегчением, наполняла мою грудь. Во всей этой драме, которую мы переживали, самым невыносимым для меня было бы узнать, что я обманулась в искренности её чувств в моменты нашей близости. - Я была раздвоена. В психиатрии, кажется, это называется «Синдром Доктора Джекила и Мистера Хайда». О да, Ника говорит о психологии. Кто бы мог подумать? - насмешливо и порицающе сказала она, и мы рассмеялись. Но она быстро посерьёзнела и продолжила: - Раздвоенность. Раздвоенность - это приходить и любить тебя, испытывая самые яркие, интенсивные чувства, а наутро собирать на тебя досье и связываться с Пьером. - она покачала головой. - Я всеми силами хотела, чтобы ты была рядом - любой ценой - и всеми силами желала, чтобы ты уехала, растворилась, исчезла из моей жизни. Она замолчала и обратилась ко мне. Я видела боль, разочарование и сожаление в её глазах. У меня сжалось сердце. - Я выплатила тебе «премию» не за нашу последнюю ночь, Александра. - она горько усмехнулась. - Хуже. Я решила откупиться от тебя. Я знала, что ты будешь рвать и метать. Я знала, что ты не потерпишь такого отношения. И что ты уйдешь. Уедешь. Прекратишь. И я сделала это намеренно. Чтобы ты прекратила это своими руками, узнав, кто я на самом деле такая. Что я за человек. - её голос дрогнул, и из глаз медленно потекли слёзы. - Ника… - прошептала я, стараясь к ней прикоснуться. Но она отстранилась. - Когда ты уехала… - сказала она дрожащим от слёз голосом. - Я поняла, кто я есть. Это было очень больно, но я осознала масштаб зла той части моей личности, о которой я не имела ни малейшего представления. Но самое ценное, я поняла, кем я могу быть. И кем я хочу быть. Я хочу быть лучше. Я хочу быть такой, какой видишь меня ты. Слёзы застилали мне глаза, и я снова потянулась к ней, но она не позволила, пока не произнесла последнюю фразу: - Мне так жаль… Знала бы ты, как мне жаль. Прости меня. Если сможешь. И я не выдержала, и одним рывком приблизилась к ней и очень крепко обняла, зарываясь в её волосах и ощущая родной, млечно-цветочный запах её кожи. Я крепко и нежно держала её в своих руках, такую близкую, такую любимую, такую родную, и моё сердце разрывалось от той болезненной двойственности, нецелостности, которую Ника испытывала все эти годы, и от той нелюбви, которую она так яростно питала к самой себе. Я не знаю, сколько мы просидели вот так, обнимающиеся на скамейке. Я гладила её по голове и поняла, что она успокоилась, только когда она приподнялась и с улыбкой сказала мне: - Что-то я зверски проголодалась. - Пойдём. - ответила я, вставая и подавая ей руку.***
Мы купили на вынос массу еды и пошли на набережную Сены на острове Сен-Луи, которая в тот тёплый вечер была переполнена ужинающими людьми. Мы нашли одно укромное место и расположились, доставая контейнеры и принимаясь за пищу. Мы больше не говорили. Я наблюдала, как короткие густые волосы Вероники развеваются на ветру, и с какой жадностью она оглядывается вокруг, рассматривая здания и проплывающие корабли. Я смотрела на неё, и на моих глазах она становилась такой, какой я её знала: потрясающей красавицей, источающей жизненную силу и освещающей всё вокруг. Я улыбалась, глядя, как она жмурится от последних лучей заходящего солнца, снова гадая, видела ли я в этой жизни что-то еще более прекрасное. Мы не говорили. Казалось, что сказанные слова были оторваны от сердца, и теперь нужно было время, чтобы заживить все те раны, которые этот интимный разговор разбередил. Наконец, когда стало темнеть, Ника, собрав все наши пожитки, встала, протянула мне руку и сказала: - Пойдём, я провожу тебя домой. И она проводила меня домой. Мы шли еще, может быть, час, и моё всё еще сильно бьющееся сердце отыскало синхронный ритм с её шагом, отчего мне впервые за этот день стало спокойно. Мы не говорили. Мы не говорили о том, что ждёт нас в будущем. Мы будто заново знакомились, даря друг другу мгновения полного доверия и тишины. Мы не говорили, но узнавали друг друга. По-настоящему. Впервые. Когда мы дошли до моего дома, то, немного смущенные, просто коротко попрощались, договорившись встретиться завтра, чтобы пообедать в городе и потом пойти вместе в музей. Той ночью я не спала. Я не смогла уснуть. Я никак не могла угомонить этот оглушительный стук своего сердца, который в темноте ночи становился еще пронзительнее. Я думала о последних девяти месяцах. О том, какой была моя жизнь после Москвы. Продуктивная? Более чем. Интересная? Да. Живая, трепещущая, пульсирующая? Отнюдь нет. И сейчас я лежу в своей постели, одна, как и каждую ночь в течение этих девяти месяцев, но моё сердце гулко бьётся. И это потому, что где-то в этом городе - моём городе - она. И я бы могла, конечно, сморозить какую-нибудь чушь - ибо умею это делать крайне профессионально - и сказать, что тахикардия сердца является нормальным ответом моего организма на эмоциональный стресс, испытанный при встрече со значимым человеком из прошлого. Я даже могла бы написать диссертацию на эту тему. Но в эту самую минуту, где-то в этом городе - моём городе - она. И я не могу врать самой себе, как бы ни хотелось.***
Подъём с постели. Бокс. Завтрак. Душ. Сборы. Библиотека. И вот я уже мчусь в назначенное время в ресторан, который накануне указала Нике. Она уже сидит на террасе, закрыв глаза и подставив лицо под солнечные лучи. «Моя темноволосая кудрявая Афродита», - думала я с нежностью. - Привет. - осторожно поприветствовала её я, боясь напугать. Она лениво открыла один глаз и довольно улыбнулась. - Привет. - Ты прекрасно выглядишь. - проговорила я, оглядывая её лицо. - Ты выглядишь… отдохнувшей. - Я… - она немного смутилась. - Я выспалась. Я спала всю ночь. - хрипло проговорила она, и её глаза заблестели от слёз. Она взяла мою руку и благодарно сжала. - Я очень рада это слышать, Ника. Твоё благополучие - это самое главное. - невольно двусмысленно произнесла я дрогнувшим голосом, и мы обе смутились. Вероятно, мы понимали, что есть темы, которые мы еще не были готовы обсуждать. - Смотри, что у меня здесь. - быстро сказала Ника, сменяя тему и приоткрывая холщовую сумку. Она была полна цветов акации! Я ахнула. - Как ты... ? Где ты… ? - пыталась я выговорить хоть что-нибудь членораздельное, но была для этого слишком изумлена. Она рассмеялась. - Так, прогулялась в одном парке сегодня утром. Но не во вчерашнем сквере, не подумай! - быстро проговорила она. - Всё-таки, мне совесть не позволяет красть цветы акации с самого старого дерева Парижа. - мы рассмеялись. - Но вот, в другом парке тоже растёт лжеакация, и её ветки находились моей в полной доступности. - проговорила она заговорщически, понижая голос. - Я подумала… Я хочу подарить их тебе. Ты можешь сделать себе столько пончиков, сколько захочешь. - с улыбкой закончила она, протягивая мне мешок. - Нет, спасибо. - просто ответила я. Она опешила. - Нет? - неуверенно спросила она. Что-то болезненное промелькнуло в её глазах, и я передумала дразнить её дальше. - Нет. Одна я есть их не буду. Я приму этот подарок только при условии, что ты разделишь его со мной. - Она облегченно выдохнула. - Но как же? Их же надо готовить... - смутилась она. - Да, конечно. И мы приготовим их вместе. У меня дома. Сегодня вечером. Идёт? - спросила я, наслаждаясь её растерянностью. - У тебя дома? Ты уверена? - спросила она с робостью девственницы и покраснела. - Абсолютно уверена, Ника. Есть что-то, что представляется тебе проблемой? - невинно спросила я, наклоняя голову на бок и разглядывая её. Она была чертовски сексуальна в своём замешательстве. - Нет, кажется, ничего. - она стала энергично качать головой и избегая дальнейшего смущения. - Может быть, закажем? Я умираю с голоду. - спросила она так, будто надеялась, что я брошу ей спасательный круг. Но я не подумала этого делать. - Подожди, есть еще один очень важный вопрос. - сказала я очень серьёзно, и у неё глаза полезли на лоб. Хотела бы я в ту секунду побывать в её красивой голове! - Что ты хочешь есть на ужин? Что французского ты хотела бы сегодня вечером съесть? - невинно спросила я. Она снова облегченно выдохнула. - Фуууух. Я даже не знаю… Устрицы! - быстро проговорила она. - Это - правильный ответ, малышка. - наклоняясь к ней, хрипло сказала я, не удержавшись. Её глаза вмиг расширились и потемнели, и одна огромная горячая волна пронзила моё тело, запульсировав внизу живота. Мир перестал существовать. - Ника… - хрипло прошептала я, но нас прервал подошедший официант. Весь обед мы провели в разговорах о еде, о заказанных нами блюдах, о работе ресторанов во Франции, - обо всём на свете, но только не о том, что произошло между нами в Нахабино, в Москве, вчера в Париже, за столиком кафе час назад. Мы говорили о стейках, мидиях, парфе, но между нами царила ощутимая недоговоренность, недосказанность, соединённая с неоспоримым сексуальным напряжением. Я смотрела на её руки, к которым мне неудержимо хотелось прикоснуться, на её губы, в которые мне неистово хотелось впиться, и спрашивала себя, смогу ли я дождаться вечера. Я хотела её. С самой первой нашей встречи я хотела её, и сейчас, познакомившись с другой «ней», я так же отчаянно желала её. Целиком.***
Когда мы подошли к Музею д’Орсе, Ника присвистнула, оглядывая огромную очередь. - Боюсь, что нам сегодня сюда не попасть. - крайне разочарованно проговорила она. Я же ликовала. - Почему же? В чем проблема? - невинно спросила я. Она же закатила глаза, чего я и добивалась. Я обожала, когда она закатывала свои красивые глаза. - Ну как же, Саш? Смотри, сколько людей, а очередь почти не движется. До закрытия мы не успеем. - всё так же разочарованно и с обидой сказала она, показывая рукой на толпу. - Ну, тогда мы просто войдём в другую дверь. Смотри, вот там никого нет. - показала я на вход «Для групп». Она недоверчиво покачала головой. - Но мы же не группа! Мы не можем просто так туда войти. - обидчиво произнесла она, смотря на меня как на глупую. - Ты мне доверяешь, Ника? - серьезно спросила я. - Что? В каком смысле? - опешила она. - В прямом. Ты доверяешь мне? - так же серьёзно спросила я вновь. - Да, но … Я прервала её, взяла за руку и потянула в сторону входа «Для групп». Она яростно протестовала, лепеча о том, что это будет выглядеть некрасиво для других ожидающих в очереди. Я приводила ей всяческие контраргументы, про себя улыбаясь тому, какой милой я находила эту новую, пекущуюся о других Веронику. - Добрый день, Карина. - поприветствовала я длинноволосую брюнетку и, по совместительству, - русскоязычного менеджера Музея д’Орсе по работе с экскурсоводами. Вероника подняла бровь в удивлении. - Добрый день, Александра. - тепло улыбнулась Карина. - Что-то давно Вас не видно. - ответила она как-то... разочарованно, от чего Ника скрестила руки на груди. - Да вот, в последнее время мои клиенты не особо жалуют Ваш музей. К счастью, не все. Есть очень-очень любознательные клиенты. - многозначительно произнесла я с лукавой улыбкой и посмотрела на краснеющую Веронику. - Итак, вам один билет для клиента и одно «право на слово», так? - спросила Карина, деликатно не обращая внимания на развернувшуюся перед ней сцену. Я кивнула. Карина наклеила этикетку «права на слово» на лацкан моего летнего пиджака, и, как мне показалось, Веронике это не слишком понравилось. Однако, Ника знать не могла, что «право на слово» - это разрешение для гида проводить экскурсию в музее, сотрудником которого он не является. Иногда этикетку просто отдают гиду, который прикрепляет её на одежду сам, но мы с Кариной были достаточно давно знакомы, чтобы этот невинный жест не вызывал смущения. - Пожалуйста. - сказала Карина, протягивая мне билет Вероники. - Не забудьте повесить на шею бейдж с картой гида, Александра. - мягко напомнила она. - Ах, да, точно. Спасибо, Карина. - произнесла я, кажется, слишком тепло, от чего Вероника закашлялась. Я улыбнулась, достала из сумки карту и повесила на шею. - Теперь готово. - с улыбкой произнесла я, пока Ника рассматривала моё фото на лицензии экскурсовода, которую я получила несколько лет назад. - Приятного визита. - пролепетала Карина, с любопытством рассматривая Веронику, от чего та изобразила не самую искреннюю улыбку, и мы вошли, наконец, в Музей. Где я сразу получила несильный удар в плечо от кудрявой красавицы. - Почему ты мне не сказала сразу? Почему ты мне не сказала, что ты экскурсовод, и что мы идём в правильную дверь? А? - грозно и возмущенно шептала она, отводя меня под колонну. - Во-первых, это был сюрприз. А во-вторых... - сказала я и широко улыбнулась. - Ты была такой милой, когда говорила о том, что это нечестно по отношению ко всем этим замечательным любителям искусства, что я... не удержалась. - невинно улыбаясь и крайне довольная собой проговорила я, за что опять получила мягкий удар в плечо и разгневанный взгляд от самой сексуальной женщины на свете. Мы гуляли по музею, обсуждали произведения и очень приятно проводили время. Вероника задавала мне вопросы относительно произведений живописи, но что касалось графики и скульптуры, то, казалось, экскурсию мне проводила она, а не наоборот. Она обладала очень тонким видением формы, и почти всегда угадывала используемые создателем инструменты и спонтанно сообщала мне свои догадки. Иногда я сомневалась в верности её предположения, но стоило нам прочесть аннотацию, как оказывалось, что она была права. «Я же тебе говорила!», - возглашала она тогда с гордостью и становилась в ту секунду такой красивой, такой лучезарной, такой блистательной, такой... моей. Мы прошли в зал архитектурных гравюр и зарисовок. Вероника окинула взглядом висящие на стенах произведения и задержалась на одной работе. Оглядев её сперва издалека, она быстрым шагом подошла к ней, остановилась сначала в двух метрах, затем в метре, затем шагнула совсем близко, затем же снова сделала несколько шагов назад, разглядывая. Я последовала за ней. - Это великолепно. - восхищенно произнесла она хриплым голосом, разглядывая проект монументальной двери, выполненный франко-швейцарским архитектором Эженом Грассе. Действительно, дверь задумывалась монументальной: широкие и крепкие своды, которые призваны стать платформой для лестницы, ведущей на второй этаж; массивные колонны, формирующие дверной проём. При одном взгляде на проект и, благодаря его монументальности, у зрителя сразу возникает ощущение отгороженности, защищенности, укрытия. - Вот поэтому я люблю архитектуру. - хрипло проговорила Ника, завороженно рассматривая эскиз. - Монументальные стены, благородный и прочный материал защищает тебя, что бы ни случилось. Даже если бы не было всех этих красивых декораций - важность которых я не оспариваю - чувство защищенности, неуязвимости, убежища может даровать только архитектура. - тихо закончила она, не отрывая глаз от этой впечатляющей работы. Я смотрела на Нику и буквально видела, как уязвимая и уязвлённая часть её личности, которая всё еще нуждается в абсолютной, непререкаемой, безусловной защите, вперилась взглядом в эту работу, будто в эскизе этой монументальной двери крылось обоснование её неустанного поиска крыши и опоры. - Пойдём. Я тебе кое-что покажу. - мягко сказала я, взяв её за руку, когда, как мне показалось, она вдоволь насмотрелась на эскиз Грассе. Мы спустились на первый этаж Музея, и я подвела её к картине «Рождение Венеры» Александра Кабанеля, которуя я просто обожала. - Это моя любимая картина. - сказала я ей, задумчиво разглядывая полотно. - Это - богиня, Вероника. И она только что появилась на свет. Тем не менее, её статус божества не оградит - и мы это знаем, и она это знает - от самых страшных испытаний жизни. Но вот, даже зная это, она расстелилась на водной глади: обнаженная, беззащитная, безоружная. Меня всегда интриговала эта фигура, и я много думала о том, почему меня так привлекает этот образ. И я пришла к выводу, что меня привлекает её внутренняя сила, мужественность, отвага. Потому что нужно быть очень сильным существом, чтобы не бояться беззащитности. Чтобы подвергнуть себя беззащитности. - я повернулась к ней. - Я услышала всё, что ты говорила мне об архитектуре. И я согласна с тобой. Во многом. Кроме одного: тебе не нужен каменный каркас, чтобы укрыться от уязвимости. Вероника всегда несёт победу, что бы ни случилось. И это - с тех пор, как стал свет. Тебя защищает твоя внутренняя сила. Я всегда это знала. Я всегда это чувствовала в тебе. - тихо проговорила я, подняв руку и нежно коснувшись её щеки. На её глазах выступили слёзы. - Можно... можно я обниму тебя? - тихо проговорила она дрогнувшим голосом. - Иди ко мне. - тихо ответила я и обняла её. И я снова ощутила такой родной, такой любимый, такой тонкий молочно-цветочный запах её кожи, и от удовольствия прикрыла глаза. Мы обе плакали. - Может быть, пойдём и займёмся нашим ужином? - спросила я через несколько долгих мгновений, отстраняясь. - А то, боюсь, мы затопим этот Музей, что рискует привести к конфликту международного масштаба. - с усилием пошутила я, и мы рассмеялись. Она закивала, широко улыбаясь.***
После покупок для нашего ужина и десерта из акаций, мы пришли, наконец, домой. - Я могу помочь? - спросила Ника, с интересом разглядывая, как я открываю устрицы. - Правда, я открывать их не умею... - быстро проговорила она, смущаясь. Я рассмеялась. - Ничего страшного. Ты мне уже помогаешь. Морально. - ответила я, послав ей милую улыбку. - Ну, так а что мне делать-то? - спросила она, не зная, куда себя деть. - Открой бутылку шампанского. В холодильнике. - просто бросила я через плечо, борясь при помощи устричного ножа и храброго сердца с нормандскими моллюсками, репутация которых - крайне трудно поддаваться открыванию. - Шампанское?! Мы будем пить шампанское? - воскликнула она в изумлении. Я рассмеялась. - Конечно, мы же во Франции. И мы будем пить шампанское. Если ты не против. Кроме того, это шампанское тебе уже знакомо. - ответила я с улыбкой. - Это шампанское мы пили в Нахабино! - открывая дверцу холодильника, воскликнула она так удивлённо, будто эти три реальности - «Нахабино», «шампанское» и «Париж» - никак не укладывались в её голове. - Именно. И ты, я надеюсь, мне скажешь, что тебе напоминает запах этого вина. - играючи ответила я, дразня её. Так как я стояла спиной к ней, то не могла видеть её реакции. Она налила нам по бокалу, и мы чокнулись. - Итак? - провокационно спросила я, наблюдая, как она обнюхивает содержимое своего бокала. - Ну, не знаю... Это что-то кислое, но и сладкое одновременно... Не знаю, что это может быть. - ответила она с сомнением, продолжая нюхать вино и иногда морщась от попадающих в ноздри пузырьков. Я рассмеялась. - Никаких идей? - игриво спросила я, понижая голос. - Нет. - медленно покачала головой Ника, с недоверием переводя взгляд от меня к бокалу и обратно. - А если я скажу тебе, что хорошее шампанское всегда пахнет женщиной. Что ты скажешь на это? - дерзко, провокационно и сексуально произнесла я, опуская взгляд на её губы. Она покраснела. - Ты... То есть... это то, что я думаю? - пролепетала она, застигнутая врасплох. - Зависит от того, о чем ты думаешь, дорогая моя. - хрипло и низко проговорила я. Впервые я откровенно соблазняла её, а она краснела как школьница. Ровно как я - в нашу первую встречу. И мне это жутко нравилось. Видя её растерянность, я мягко рассмеялась и сделала шаг назад. - Как бы приятна ни была эта щекотливая беседа, но наши устрицы сами себя не откроют. - невинно проговорила я, взяв нож и продолжая улыбаться. Ника была спасена, и я надеялась, что ненадолго. Когда я открыла, наконец-то, устрицы, мы принялись за их поедание. Ника любила есть устрицы так же, как и я: с лимоном. Я наслаждалась тем, с каким аппетитом, с каким блаженством она отправляла устрицу в рот и жевала, смакуя и издавая самые сексуальные звуки. Глядя на неё с огромным удовольствием, я вспоминала слова Федерико Феллини, который считал, что вид наслаждающейся едой женщины - это самое эротичное, что только можно испытать в этой жизни. Так, Вероника наслаждалась устрицами, а я думала о том, как прекрасна и как чертовски сексуальна эта женщина, похитившая моё сердце. Сексуальное поедание устриц продолжилось сексуальным поедаем утиного магре и пюре из батата, и когда я уже готовилась умереть сладострастной смертью от вида этой до умопомрачения возбуждающей меня женщины, она резко встала и повелительно произнесла: - А теперь я готовлю пончики из акаций! И она стала готовить их, бесцеремонно хозяйничая на моей кухне, что мне очень и очень нравилось. Я наблюдала за её пальцами, за её берущими предметы, ингредиенты, посуду руками, и мне нестерпимо захотелось, чтобы эти пальцы, эти руки исследовали каждый миллиметр моего тела. «Это, должно быть, умопомрачительно», - думала я, когда почувствовала, как Вероника трясёт меня за плечо. - Что? - глухо ответила я, очнувшись. - Я спросила, есть ли у тебя несолёное сливочное масло. Где ты витаешь? - спросила она чуть насмешливо. - Я не нет. Витаю нет. - ответила я сбивчиво. Ника рассмеялась. - Чтооо? - смеялась она. Я окончательно пришла в сознание. - Нет, есть только солёное. - пискнула я, краснея. - Всё в порядке, Александра? - хрипло прошептала она, внимательно наблюдая за мной. Я тряхнула головой. - Да-да. Я пока переменю тарелки. - быстро сказала я и отвернулась к столу. Она еще посмотрела пару мгновений мне в спину, а потом вернулась к приготовлению десерта. Минут через пять я подошла к ней и из-за спины увидела, что красивейшие пончики почти готовы. - А ты уверена, что достаточно муки? - громко спросила я. Она, испугавшись моего неожиданного появления, вскрикнула, резко развернулась и, окунув в муку указательный палец, измазала мне нос. - Если тебе недостаточно муки, я могу просто тебя в ней извалять. И тогда, уверяю тебя, тебе будет более, чем достаточно. - произнесла она низко, хрипло, угрожающе и чертовски соблазнительно, и перевела взгляд на мои губы. Я сглотнула, не в силах пошевелиться. Моё сердце оглушительно билось. Я не думала ни о чем, кроме того, как нестерпимо мне хочется оказаться в руках этой потрясающей женщины. В момент, когда я была готова упасть к её ногам, она сделала шаг назад и медленно произнесла: - Наши пончики готовы. И их нужно есть горячими. Моему разочарованию не было предела, но я, конечно же, подчинилась. С пончиками из акаций шутить нельзя. И я не была огорчена. Пончики были просто чудесными. Никогда бы я не смогла приготовить их так мастерски, как Вероника, и я была горда её гастрономическим успехом. Сама она была не менее довольна моими восхищенными замечаниями, пока помахивала словно на глазах отращенным павлиньим хвостом. И видеть её, крайне довольной моим комплиментом и полностью удовлетворённой результатом приготовленного блюда, было настолько приятным, что я завороженно засмотрелась на неё, забывая пережевывать. - Это, правда, очень вкусно. - довольно проговорила Вероника, отправляя в рот последний пончик. - Это, в первую очередь, красиво. - произнесла я завороженно. - Что? - Ты. Ты очень красивая, Вероника. Очень-очень красивая. - хрипло произнесла я, утопая в бездне её синих глаз. Мир перестал существовать. Мы не двигались. Нас разделял обеденный стол. Мы не прикасались друг к другу, но мы долго и предвкушающе исследовали взглядом каждый взмах ресниц, каждое мимолётное движение губ, каждый подрагивающий на лице мускул. Этим обменом взглядов мы говорили о чем-то важном, интимном, глубоком, и для этого - впервые - мы могли не касаться друг друга, чтобы выразить свои самые сложные, многообразные, непостижимые переживания. Но, как это бывает только в самой дешевой мелодраме, зазвонил мой лежащий на столе телефон. Я вздрогнула и посмотрела на экран. Звонившей была… Жизель. Я вперилась в экран, не в силах поверить в происходящее. Телефон разрывался, и я чувствовала на себе внимательный взгляд Вероники. Я густо покраснела, и было из-за чего: уже несколько дней я игнорировала звонки Жизель, но, конечно, не могло быть и речи, чтобы я говорила с ней при Нике. Собравшись с силами и избегая её взгляда, я пробурчала: - Извини, мне нужно ответить. - вставая из-за стола, проходя в спальню и закрывая за собой дверь. Даже если Ника и не понимала по-французски, я не могла позволить себе предательство говорить с Жизель при ней. Жизель я, конечно, нагло наплела, что крайне занята, что не могу говорить и что обязательно позвоню ей послезавтра. То есть в день, когда Вероники уже не будет в городе. «Какая же ты подлая», - сказала я себе, выключая звонок и выходя из спальни. Видя напряженную позу Ники и ощутив тяжесть повисшего молчания, мне не хватило мужества встретить её взгляд. - Может быть, хочешь чай или кофе? Без кофеина? Или может быть, травяной чай? После еды полезен травяной чай… - лепетала я, делая вид, что ищу что-то в кухонных шкафах. - У тебя кто-то есть? - медленно и напряженно спросила Ника - В каком смысле? - задала я ответный и глупейший вопрос, желая просто выиграть время. - Ты… встречаешься с кем-нибудь? - спросила она так же напряженно. Я медленно развернулась к ней, опираясь на столешницу, будто ища опоры. - Да, я встречаюсь с одной… женщиной. - произнесла я крайне неуверенно, дрогнувшим голосом. - Но это не… - Ника перебила меня. - Как её зовут? - спросила она тихо. Слишком тихо. - Жизель. Но это не… - Она снова перебила меня. - Жизель… - повторила она с незнакомой мне интонацией. - Красивое имя. - задумчиво сказала она, опуская голову и оглядывая свои руки, лежащие на столе. - Ника, это не то, что… - но она снова перебила меня, поднимая руку в знак протеста. - Нет, Саш. Ты не должна мне ничего объяснять. - она грустно усмехнулась. - Было бы глупо и несправедливо думать, что ты будешь хранить целибат, ожидая дня, когда я притащу в Париж свою дерзкую задницу. - проговорила она с горечью. Я не могла этого вынести. - Ника, пожалуйста, дай мне тебе объяснить. Рассказать. - лепетала я, но она снова остановила меня, повышая голос. - Нет, Александра. Мы не будем об этом говорить. Тем более, уже поздно, и мне пора. - она встала из-за стола и подошла ко мне. Моё сердце колотилось. - Увидимся завтра? В том же ресторане, в тот же час. - сказала она так, будто назначала деловую встречу. - Ника, завтра вечером я должна встретиться с Валентиной. Она возвращается из Италии. Но утро и день я хочу провести с тобой… - быстро говорила я, боясь, что она меня перебьёт. - Не беспокойся, Александра. Это не займёт много времени. Я готова пообедать с тобой, но утром, после обеда и вечером я всё равно буду занята. У меня… встреча со старой знакомой. - сказала она равнодушно. Удивительно, как быстро переменилась атмосфера между нами. - Знакомой… - медленно проговорила я и скрестила руки, защищаясь. Я была уверена, что она меня обманывает. - Да. Она давно живет в Париже, и мы редко видимся. Так что завтра единственная возможность. - произнесла она скучающе, рассматривая свой маникюр. - Ника, пожалуйста, дай мне возможность поговорить с тобой. - тихо попросила я. - Нет! - повелительно выплюнула она, но, внимательно посмотрев в мои глаза, продолжила уже мягче: - Нет. Мне пора, Александра. - она подошла ко мне, нежно и целомудренно целуя в лоб. - Спасибо за этот вечер. И за всё. До завтра. - и развернулась в сторону двери. - Не провожай. - бросила она через плечо. И просто открыла дверь и вышла, не удостоив меня взглядом. Я несколько долгих минут смотрела на закрывшуюся за ней дверь, а затем опустилась на стол, отодвинула тарелку и положила голову на стол. «Боже, почему это так сложно», - думала я в отчаянии. В ту ночь я, конечно, снова не спала. Помыв после ужина посуду и убрав продукты, я рано легла, решив почитать в кровати книгу, но мне не запомнилось ни строчки: я думала о сегодняшнем дне, вечере, звонке Жизель, реакции Ники. Всё было чертовски сложно. Без сомнения, происходящее можно было описать очень точным английским выражением drama queen, и я грустно улыбнулась этой мысли. Ибо это могло бы быть очень весело, если бы не было так… «Пора спать», - подумала я в надежде, что завтрашний день принесёт ясность и успокоение. Но я ворочалась, вставала, сидела на балконе, возвращалась в постель, а сон никак не наступал. «Вероника вернула тебе биение сердца и чувствительность, но украла твой сон», - иронично думала я.***
Так как уснуть мне не удалось, я встала с постели около шести утра и сразу приступила к занятию боксом. Мне необходимо было избавиться от этого тягостного внутреннего напряжения, которое, казалось, благополучно рассеялось на второй день пребывания Вероники в Париже, но которое так легко ввергнуло меня в пучину терзаний вчера вечером. Я долбила по подушке как ненормальная, но, не испытав облегчения, я надела кроссовки и отправилась на часовую пробежку в парк. Изрядно помучив себя, я вернулась домой и еще час долбила по подушке, и только тогда, наконец, усталость стала давать о себе знать. Удовлетворённо улыбнувшись, я приняла холодный душ, позавтракала и отправилась на работу в библиотеку. Так как моя мыслительная деятельность, должная быть на высоте ученого-исследователя, валялась где-то на уровне таракана, я придумала себе интересное, мотивирующее мозг занятие: взяв в библиотеке последний каталог аукционного Дома «Сотбис», я стала исследовать описания книг 16-го века, представленных к продаже в прошлом месяце, отыскивая ошибки и аномалии в использованных ими терминах. И это помогло: через полчаса я ненадолго забыла думать о Веронике и её скором отъезде, возмущаясь работой специалистов «Сотбис». Ведь отчаянная критика работы других - лучший способ временного повышения собственной самооценки, не так ли? Но реальность моей запутанной, смутной любовной жизни, пресс-секретарём которой выступал сейчас мой будильник, извещала об обеде с Вероникой. Может быть, последнем. Моё сердце сжалось от этой мысли. Но как я могу поднимать эту тему, как я могу вызвать её на честный разговор, если я даже не знаю о её чувствах. Как? Я в отчаянии покачала головой, вставая из-за рабочего стола библиотеки и отправляясь в ресторан. Несмотря на горячие солнечные лучи, которыми она вчера так наслаждалась, Вероника сидела за столиком в тени и внимательно изучала меню. Её напряженная поза не предвещала ничего хорошего. - Привет. - произнесла я и улыбнулась. Она подняла голову. - Привет. - ответила она и тоже улыбнулась. Вежливо. Слишком вежливо, на мой вкус. - Присаживайся. Ты голодна? - беззаботно спросила она. - Да. - просто ответила я, рассматривая её. Она закрылась. Она убежала в свою чертову архитектурную цитадель. И я знала, я прекрасно понимала, что она была ранена тем, что в моей жизни за время её отсутствия могла появиться другая женщина. И она закрылась. Как раненый зверь она укрылась в своей непробиваемой крепости, прочные материалы для которой были тщательно подобраны самым искусным архитектором. И она не пустит меня в эту цитадель. Она не впустит меня в своё сердце. Но я не простила бы себе, если бы не попыталась. И я решила положить конец этой поверхностной светской беседе о погоде и еде, кладя руки на стол и серьёзно произнося: - Вероника. Мы должны поговорить. Я хочу с тобой поговорить. - я была крайне серьёзна и не собиралась отступать. Она же просто отложила вилку, спокойно посмотрела на меня и так же спокойно произнесла: - Нет. - Нет? Ты считаешь, что нам не о чем говорить? - возмутилась я. - Нет, Александра. Нам не о чем говорить. Мы уже всё обсудили. - сказала она сухо, но видя, как заиграли желваки на моём лице, мягко накрыла мою руку и так же мягко произнесла: - Давай мы просто хорошо проведём оставшееся нам время. Моё сердце оторвалось от своего жизненного цоколя и устремилось куда-то вниз. От страха. От возмущения. От бессилия. «Она уедет. Завтра утром она уезжает. Мы закончим обед, попрощаемся, и я никогда больше её не увижу», - думала я в отчаянии. Нечто, что я уже испытала в Москве, оставляя её и уезжая навсегда, бумерангом вернулось и разбередило эту, казалось, уже затягивающуюся рану. Я смотрела в её синие, такие любимые, такие мерцающие, такие притягательные глаза, и задавала себе лишь один вопрос: жалею ли я, что согласилась встретиться с ней у Нотр-Дам три дня назад в 16 часов? И я понимала, что ни о чем не жалею. Что эта женщина, вероятно, никогда не будет моей. Но что я не променяю ни один проведённый с ней день ни на одно произведение искусства. Потому что она - такая невыносимая, такая ранящая и такая раненая - это и есть ценнейший шедевр в главной коллекции моей души. - Хорошо. - тихо произнесла я, с болью смотря на каждое движение её губ, слушая её низкий голос и впитывая её запах. Как в последний раз. Мы пообедали в молчании, обмениваясь только глупыми, лишенными смысла, пустыми, поверхностными рассуждениями о французском «искусстве жизни»: гастрономии, моде, парфюмерии, вине. Мне всегда претили нескончаемые светские разговоры, но эта беседа была единственной возможностью между строк поведать Веронике нечто важное. То, что она так отчаянно отказывалась слышать. То, что она так отчаянно отказывалась осознать. Когда закончился наш обед, Ника предложила мне прогуляться. - Вот это красивейшее здание - Институт Франции. И он вмещает в себя самую первую - и самую, на мой взгляд, красивую, - публичную библитеку Франции: Библиотеку Мазарини. - показывая на импозантное здание с куполом на левом берегу Сены, произнесла я, когда мы стояли на Мосту Искусств. Ника улыбнулась. - Знаешь... - произнесла она задумчиво, глядя на воду. - У меня много книг. Но одной книги - важнейшей для меня - у меня нет. И я очень хотела бы её хотя бы увидеть. Это первое европейское издание «Десяти книг об архитектуре» Витрувия. Она, наверное, точно есть в этой библиотеке? - спросила она с надеждой. - Да, я уверена, что она у них есть. Но эта книга находится в резерве, и чтобы с ней ознакомиться, нужно подавать заранее заявку. Если бы я знала... - ответила я, разочарованно. - Ничего страшного. - она пожала плечами. - Может быть, в следующий раз. Когда я буду в Париже. Если буду. - тихо ответила она, и я отвела взгляд, смотря на водную гладь. Что-то невыносимое, страдальческое было в этой сцене и в её словах, и я почувствовала будто удар под дых. Мы стояли так несколько долгих минут, глядя на воду и думая каждая о своём. - Ты знаешь, как удивительно меняется цвет твоих глаз, в зависимости от света дня и твоих эмоций? - тихо произнесла она, но у меня не хватило сил посмотреть на неё. - В солнечный или радостный для тебя день твои глаза - ярко-голубые, цвета неба или морской волны. Но в пасмурный день, или когда ты злишься или расстроена, они становятся почти серыми. Ты знаешь это? - произнесла она дрожащим голосом. - Всё снова закончится вот так. Правда? - ответила я вопросом на вопрос, рассматривая раскаты волн, вызванные проехавшим туристическим катером. Она не ответила. Она ничего не ответила. Снова. Опять. Я ждала. Я ждала несколько долгих минут. Но она молчала. - Это - твой выбор, Вероника. Это только твой выбор. - хрипло произнесла я, выпрямилась и подошла к ней. Её глаза выражали нестерпимую боль. Я подошла еще ближе и наклонилась к её уху. - Знай, что я ни о чем не жалею. Быть с тобой - это бесценный подарок. Спасибо. Я целомудренно поцеловала её в лоб. В последний раз вдохнув восхитительный запах её кожи и волос и заглянув в тёмно-синие глаза, я развернулась и ушла.***
Я быстро шла по мостовой, улицам, проспектам, не думая ни о чем и просто считая шаги. Я обгоняла прохожих, виляя между припаркованными автомобилями и движущимися велосипедистами, желая как можно быстрее достичь своего дома. Не думая ни о чем и желая лишь почувствовать гулкие удары моего, казалось, потухшего сердца. Мне не хотелось встречаться с Валентиной этим вечером. Я отнюдь не хотела быть откровенной ни с ней, ни с кем другим, а вести светскую беседу было выше моих сил. Однако мы давно не виделись, и мне также не хотелось отказываться от её компании. В конечном итоге, Валентина была не виновата в том, что за тот короткий пасхальный уикенд, который она благополучно провела в солнечной Венеции, моя жизнь перевернулась с ног на голову. И это ли Москва - город высоких скоростей? Я сделала себе чай и просто... улеглась спать. На диван, а не в постель, ибо лечь спать в постель в 16 часов вполне могло означать - проснуться только на следующий день. Я проспала более двух часов, когда меня разбудил телефонный звонок. - Александра... - Валентина говорила как-то очень... виновато, что-ли. - Что-то случилось, Валентина? - спокойно ответила я. Я была еще довольно сонной. - Понимаешь... Ты же помнишь, что я всегда очень хотела попасть на балет Пины Бауш? - виновато спросила она. Я кивнула, будто Валентина могла меня видеть. Я знала, что она восхищалась творчеством Пины Бауш. - Так вот, билетов уже много месяцев нет, но вот Жаку как-то удалось достать нам два билета в Оперу на сегодня. - Это же просто замечательно, Валентина! - слишком радостно проговорила я. Мне это было на руку. - Ты не обижаешься, что мы не увидимся сегодня вечером? - облегченно воскликнула она. - Я не только не обижаюсь, но и сняла бы с тебя три шкуры, если бы ты променяла балет Бауш на нашу рутинную встречу, которую мы можем провести в любой другой день. - довольная собой и сложившейся ситуацией ответила я. Мы договорились созвониться. А я снова упала на диван, с облегчением думая о том, что могу провести этот вечер затворником, ничего никому не объясняя. Это также означает - страдать и жалеть себя. «Что за невротические реакции, Александра?», - вспомнила я свой диалог сама с собой в Нахабино, и нервно рассмеялась. Вечер обещал быть долгим. Я решила устроить праздник и заказала еду из ресторана, смотря по телевизору какую-то глупую мелодраму и комментируя и критикуя каждый жест и фразу. - Ты дурак! - возмущенно говорила я персонажу «мыльной оперы». - Она не любит тебя! Она тебя водит за нос! Она говорит тебе, что ты - лучшее, что было в её жизни, а потом идёт на свидание с другим. Если ты не совсем еще идиот, то не верь ей! И, вообще, не верь женщинам. - качая головой, пробормотала я, выключая телевизор. «Пора спать, а не смотреть этот бред», - невесело подумала я и стала эвакуироваться в спальню. Но сон не шел. Я ворочалась, возмущаясь то излишней мягкости, то излишней жесткости ткани простыней. Одеялу тоже досталось: «Как можно летом спать под таким тёплым одеялом, Саш?». Я никак не могла найти себе места. В течение нескольких часов я вставала, ложилась, вставала, выходила на балкон, снова ложилась. Тщетно. «Уезжай. Уезжай. Уезжай. Но верни мне мой сон, черт возьми!», - думала я в отчаянии, когда выходила с балкона и направлялась через гостиную в спальню. И тут раздался стук. Я замерла и туповато вперилась в дверь, будто видела впервые. Никакого движения за дверью слышно не было, и я уже начала думать, что мне показалось, как раздался второй стук. Не думая ни о чем и даже не удосужившись посмотреть в глазок, я прошла к двери и медленно открыла её. - Что ты... - только и смогла произнести я, открыв рот в удивлении. - Что я здесь делаю? - мягко закончила за меня Ника, обжигая синим мерцанием своих глаз. Я почувствовала, как горячая волна медленно зарождается где-то внутри всего моего существа. - Это - моя последняя ночь в Париже. И я хочу провести её с тобой. Но только, если ты не скажешь мне «нет». - чертовски хрипло произнесла она. Я задрожала и прикрыла глаза. - Я не могу. - шепотом произнесла я, все еще не осмеливаясь открыть глаза. - Не можешь... что? - спросила Ника так же тихо. - Я не могу сказать «да». - хрипло произнесла я, встречая её насыщенный, обещающий блаженство взгляд. - А что ты можешь сказать? - прошептала она, наклоняя голову на бок. Мне же просто хотелось взять в руки эту любимую кудрявую голову, притянуть её к себе и позволить ей сделать со мной всё, чего бы она ни захотела. - Поцелуй меня. - сорвалось с моих губ, и горячая, неудержимая волна вожделения накрыла меня, запульсировав где-то внизу живота. Больше всего на свете я желала оказаться в её сильных, нежных, требовательных руках. Одним рывком она настигла меня, притянула за шею и впилась в моих губы, захлопывая ногой дверь. Обволакивающее ощущение её мягких губ, её горячего языка, её потрясающего запаха, бархатистости её кожи накрыло меня, не давая возможности пошевелиться даже для того, чтобы прикоснуться к ней. Я не была способна контролировать своё тело. Я сгорала от желания отдаться ей без остатка. Я отчаянно хотела, чтобы моё тело принадлежало ей. Только ей. Её руки нежно, но уверенно стянули с меня шелковый халат, и она посадила меня на стол одним движением. Её рот искусно пробовал на вкус кожу моей шеи, возвращаясь к моим губам одним продолжительным движением горячего языка, и опустился к груди. - Боже... - протяжно простонала я, когда её губы властно обхватили мой сосок. Я запустила руку в её волосы и провела по затылку. Она зарычала. Неистово целуя мою грудь, чередуя нежные, вызывающие сладострастную судорогу движения, с неистовыми укусами и посасываниями, она будто силилась оставить на моём теле свой след, своё клеймо, своё присутствие. Её руки и губы касались меня так решительно, так дико, так необузданно, так дерзостно, будто она обладала на это всеми правами. И она, действительно, имела полное право прикасаться ко мне вот так. Она приподняла меня, и я обхватила её ногами, уверенная и надеющаяся, что она перенесёт меня, наконец, в спальню. Но она остановилась на полпути и дерзко прижала меня к двери, требовательно проводя руками по моим ногам, бёдрам, ягодицам, вызывая всё новые неудержимые стоны. Казалось, ей хотелось прикоснуться ко мне во всех тех интерьерах, где мы занимались любовью ранее, в моей московской квартире, и где я не позволила ей дотронуться до меня. Даже в самых смелых фантазиях, даже в самых несбыточных мечтах я не могла представить, что я испытаю такой сметающий всё на своём пути пожар, сладострастно выжигавший меня изнутри. Её руки и губы посылали пронзающие пульсации по всему моему телу, а каждое движение её горячего языка - даже если она просто целовала меня за ухом - отдавалось мучительной и сладкой вибрацией клитора. Никогда я не испытывала ничего подобного. Я желала её так, как никого, ничего и никогда прежде. Наконец, она прекратила эту чувственную муку, подхватила меня со словами «Держись крепко» и унесла в спальню. Посадив меня на кровать, она включила ночник. Я знала, что она хотела видеть меня. Она хотела видеть нас. Я знала, что она хотела этого так же сильно, как и я. Её насыщенные тёмно-синие глаза интенсивно мерцали, а кожа на груди раскраснелась. Она была такой, какой я помнила её в самые откровенные моменты любви. Но в эту минуту, с обожанием смотря на неё, я испытывала то, чего еще не чувствовала к ней ранее. Каждая наша прошлая любовная встреча, каждый наш секс делали меня её завоевателем: это я прикасалась к ней, это я сводила её с ума, это я дарила ей удовольствие, это я наслаждалась её чувственной капитуляцией. В наших сексуальных отношениях я играла активную роль, и именно это, вероятно, так её и бесило. И даже если я всегда считала это бесценным подарком, то это не отменяет того, что она отдавалась мне. А я брала её. И это непередаваемое, восхитительное ощущение обладания другой женщиной, когда ты, будучи женщиной сама, словно перемещаешься если не в тело человека другого пола, то в какое-то иное тело, иную часть твоего сложного женского существа, - его, вероятно, возможно испытать только лесбиянке. Но многогранность женского существа и многосторонность ощущений, доступных мне, как женщине, любящей женщин - и любящей одну женщину - раскрыли передо мной неизведанную ранее действительность: я хочу не только обладать ею, я хочу отдаться ей. Целиком. Я хочу, чтобы она завоевала, подчинила меня посредством моего же тела, как это сделала я. Я хочу испытать всё то, что испытала она, когда мои пальцы входили в её разгоряченную плоть и выходили из неё без предупреждения, оставляя ощущение потери, чтобы наполнять её вновь и вновь. Я хочу, чтобы она останавливалась в тот самый момент, когда я буду так близка к блаженству, и я хочу умолять её не останавливаться. Я хочу этого. С ней. Я не отводила глаз от её лица, пока она медленно раздевалась и обнажала передо мной своё великолепное тело. Она неторопливо снимала свою одежду, как - я убеждена - это делал Юлий Цезарь под сладострастным и нетерпеливым взором Клеопатры, победоносно наблюдая за каждым движением моего взгляда, скользящего по её ногам, шелковым завиткам, плоскому животу, великолепной груди, волевому подбородку, красным от моих укусов губам и, наконец, - тёмно-синему мерцанию её потрясающих глаз. Она медленно подошла ко мне, подтолкнула за плечи и решительно опустилась на меня. Неизведанное ранее ощущение встречи наших тел было таким ошеломляющим, таким обширным, таким монументальным, что я застонала и совершила несколько встречных движений бёдрами, стараясь слиться с ней. - Неужели ты и правда думала, что я вот так уеду? - хрипло прошептала она мне на ухо. Я запустила руку в её волосы, не в силах дышать от такого мощного возбуждения. - Я не думала, Ника. Я ни о чем не думала. Я просто хотела... - она провела языком по мочке моего уха. Я застонала, не в силах окончить фразу. - Чего ты хотела, дорогая моя? - чертовски соблазнительно прошептала она, и я прикрыла глаза. - Я хотела тебя. Я хотела, чтобы ты прикоснулась ко мне. - хрипло ответила я. Это было за гранью того, что я могла вынести. - Чтобы я прикоснулась к тебе... вот так? - победоносно произнесла она, просунув между нами руку и касаясь моего клитора. Я издала горловой стон и двинулась навстречу её руке, но она, с довольной улыбкой, отстранилась. Я запустила руку в её волосы, провела по затылку и, смотря ей прямо в глаза, произнесла: - Всё. Ты можешь делать всё, что хочешь. Возьми то, что принадлежит тебе. Пожалуйста. Ника зарычала, и я почувствовала, как дрожь прошла по всему её телу. Она впилась губами в мою шею, и её горячий язык, исследовав каждый её миллиметр, поднялся к уху и проник в его раковину. Я громко застонала, цепляясь за неё и, не в силах выдержать эту сладкую муку, увернулась. Но она нежно обхватила мою голову двумя руками, удерживая, и снова прикоснулась к уху языком. - Боже мой... - с усилием прохрипела я сквозь стоны. Насытившись, её губы опустились ниже, пытаясь вместе с соском захватить грудь целиком, что дарило мне столь безмерно сладкое ощущение внизу живота, что я бесстыдно извивалась под её телом, желая освобождения. Чувствуя, вероятно, что я не выдержу долгой муки, она опустила губы на мой живот, совершая по нему короткие, горячие, сводящие с ума движения языком. Что-то звериное, дикое было в её движениях, но эта свирепость была пронзительно нежной. И это сводило меня с ума. - Пожалуйста, Ника... - хрипло прошептала я и пошевелила бёдрами. - О, нет. Я хочу насладиться тобой. Целиком. И так медленно, как хочу я. - повелительно проговорила она, довольно ухмыляясь. - Ника, пожалуйста. Я не вынесу этого. Прикоснись ко мне. - умоляла я, схватив её за руку и выгибаясь всем телом. Она не ответила, но, вероятно, высшие силы сжалились надо мной, и я почувствовала дерзкое, властное, сладкое, нежное прикосновение её языка к моему клитору. Её язык исследовал каждый миллиметр моей чувствительной кожи, будто упиваясь её нектаром, и мне неудержимо хотелось, чтобы этот сводящий с ума язык оказался внутри меня, внутри всего моего существа, под кожей. Она нежно прикасалась к моему клитору, затем стремительно перемещалась ко входу во влагалище, и этот чувственный вояж продолжался бесконечно, открывая мне неведанные, неизведанные миры удовольствия. Неожиданно, она резко отстранилась и снова опустилась на меня. Мой возмущенный вскрик был прерван потрясающим ощущением наполненности, когда её пальцы вошли в меня. - Ты вся течешь, малыш. - хрипло прошептала она, прикрывая глаза. Я протяжно застонала. Её пальцы дарили мне такое великолепное ощущение заполненности, насыщенности, что я с недоумением думала о том, как мне только хватило сил отказаться от этого соблазна все полтора месяца, проведённых в Москве. Если бы я знала тогда, что это будет таким потрясающим, таким сексуальным, таким блаженным ощущением наслаждения, я бы никогда от этого не отказалась. К счастью или к сожалению, я тогда этого не знала. Если бы я испытала это в Москве, кто знает, приехала бы Вероника в Париж? Её губы сладостно терзали мою грудь, а её пальцы искусно входили и выходили из моей плоти, каждый раз совершая короткие, резкие, сладострастные движения по вульве, и я почувствовала, как мелкая дрожь охватывает меня, возвещая приближение столь желанного, столь долгожданного освобождения. Но я не хотела, чтобы это было именно так. Одним рывком я скинула с себя удивлённую Нику и оседлала её, соблазнительно и внимательно смотря в её тёмно-синие глаза. Я взяла её руку и, проведя языком по каждому пальцу, выбрала два. Я приблизила их к своей вульве и, приподнявшись, опустилась на них, испытывая невероятное, необъяснимое ощущение наполненности. Ника издала протяжный стон, с замиранием сердца наблюдая за мной. Её тёмно-синие глаза говорили мне, какой эротичной, какой соблазнительной она находит эту потрясающую сознание сцену. Но я не желала останавливаться только на этом. Я хотела, чтобы её удивлению, её поражению не было предела. Я хотела, чтобы она никогда не забыла эту ночь. Я взяла её левую руку и положила на свою грудь. Я поднималась и опускалась на её пальцы, а её рука то и дело захватывала то один, то другой сосок. Это было так сексуально, что я совершенно обезумела и стонала, не переставая. Мне хотелось слиться с ней. Мне хотелось, чтобы мы достигли оргазма одновременно. Я немного отклонилась, отчего её пальцы упёрлись в стенки моего влагалища, и короткая судорога прошла по моему телу. Я ахнула, но, сделав три глубоких вдоха, вернула сколь возможно в этой ситуации самообладание и, просунув руку за спину, двумя пальцами вошла в её горячую, вязкую плоть. Она застонала, и я победоносно улыбнулась. Так, я двигалась на ней, и я двигалась в ней, ощущая горячую кожу её бедёр под своими ногами, её руку, соблазнительно мнущую мою грудь. Мы внимательно смотрели друг другу в глаза, потрясённые, ошеломлённые силой переживаемых нами эмоций, без единого слова признаваясь в любви. Я надеялась на это всем сердцем. Потому что я дарила ей себя. Целиком. Я признавалась ей в любви. Я почувствовала, как Ника задрожала. Она издала протяжный крик, и стенки её влагалища сжали мои пальцы, пульсируя. Я так это обожала. Я остервенело задвигала бёдрами, когда почувствовала, как внутри меня распускается бутон восхитительного, диковинного, редкого цветка. И когда его лепестки, наконец, окончательно раскрылись, заполняя всё моё существо, я закричала, и меня накрыл умопомрачительный оргазм. Я упала на Нику, закрывая нас своими длинными золотистыми волосами. Я тяжело дышала. Она подняла руку и с нежностью провела по моей спине. Я ощутила неповторимое чувство умиротворения, расслабленности, катарсиса, и для меня существовали сейчас только её потрясающий молочно-медовый, смешанный с потом запах, её сбивчивое дыхание и её ласкающая мою спину рука. - Девочка моя... - нежно прошептала она. Я улыбнулась, в удовлетворении закрыла глаза и, упав без сил под тяжестью своего расслабленного тела на простыни, погрузилась во тьму.