Нормы приличия

            Лессировка — технический приём в живописи. Способ нанесения жидкого слоя прозрачной краски поверх картины с целью придания ей большего блеска, свежести и яркости.

***

      Сколько она себя помнила, ей всегда нравились девушки. Их запах, голос, мягкая кожа, смех… Ничто не может так вдохновлять как хорошее вино и красивая женщина, особенно когда эти прелести находятся рядом. Арника услышала эту истину от своего дедушки, ещё в семь лет и запомнила на всю жизнь, сделав своим кредо. Но если во время её детства, во всём мире однополые отношение вызывали, как минимум, брезгливость, то в СССР это было жуткой крамолой, за которую можно было и в тюрьму сесть.       Сначала родители Арники не обращали особого внимания на предпочтения дочери, но, когда она уже заканчивала школу, не на шутку заволновались. Тогда девушка и открылась им, добавив, что к мальчикам не чувствует ничего кроме дружбы, либо уважения. Родителям это не понравилось, но они были люди партийные, при должностях, поэтому лишний ссор из избы выносить не стали. Они поставили перед дочерью ультиматум — либо она сама ищет себе жениха, либо они разрешают ей поступить в любой универ в только-только рождённой России, но взамен, она выходит замуж за того, на кого они покажут. И Арника Ковалёва, естественно, выбрала второй вариант, чтоб хоть на пять лет почувствовать свободу, перед многолетним заключением.       Она не лелеяла особых надежд на личную жизнь, поступая в университет, едва ли не за полярным кругом, на кафедру журналистики (лишь бы от родичей подальше), но, когда в дверях её комнаты, в общаге, появилась Лариса — со своими баулами, грудью третьего размера и голосом от которого мурашки бегали по затылку — у девушки сердце выпало, подкатившись к чужим ногам. Всё, что она знала о женской красоте, грации, манерах и элегантности было детским лепетом, на фоне этого существа. Арника влюбилась, втрескалась, втюрилась с первого взгляда, отлично понимая — больше чем на дружбу рассчитывать тупо нельзя. И страдала она от этой мысли, как от столетней жажды в пустыне.       С каждым месяцем эта глупая одержимость становилась сильнее. Как-то раз Лара попросила у неё ручку на лекции и в тот же вечер вернула. Где эта ручка потом в Арнике не побывала… А когда у неё разбилась любимая кружка и Лариса подарила свою, то доходило до того, что девушка засыпала с ней, целуя и представляя рядом желанное, гладкое лицо.       Она не злилась, не ревновала, видя, как мужчины ухлёстывают за Ларисой. Ей просто было хорошо от того, что в этом мире есть человек, который дышит одним с ней воздухом, сидит в библиотеке за одним столом, разделяет общие интересы или спорит, страстно отстаивая свою точку зрения. Этого было достаточно для счастья; личной микроскопической Нирваны, которая рушилась всякий раз, когда она приезжала к родителям.       А ведь они не шутили — быстро нашли ловкого, исполнительного жениха, который, прочувствовав волну молодых 90-х во всю крутился в рэкетирстве и был неплохим шансом на сытую, обеспеченную жизнь. Арника не спорила, приняв предложение и возвращаясь осенью уже с дорогим кольцом на пальце, мигом пряча его среди своей бижутерии, стоило только на вокзал заехать. У неё впереди было ещё четыре года свободы, которые она никому не хотела отдавать. Четыре года дружбы и по-собачьи, отчаянной любви, у которой нет шанса не просто расцвести, даже росток выбросить в пустыне её выжженной души.       А потом этот чёртов концерт Земфиры…       К третьему курсу она уже подыхала от своих тайных чувств к Ларисе и хотела хотя бы в шутку, случайно, но коснуться её губами. Сама затащила её к той группе ПТУ-шников, сама встала так, чтобы при любом толчке, по сути, упасть на неё, «случайно» целуя и когда это случилось, сердце выпало из груди во второй раз. Арника едва сдержалась, чтобы не углубиться, не обнять и прижать к себе, упиваясь жгучим дыханием Лары. С огромным трудом она отодвинулась от подруги, пряча за чёлкой возбуждение, замаскированное под смущение и глупую улыбку.       И всё. Теперь наваждение начало понемногу спадать, но если Арни стало легче, то Краснову будто что-то начало душить. Они всё меньше общались, доходя до того, что за день в комнате не роняли ни слова. Это напрягало Арнику, но она не решалась задавать лишних вопросов, делая вид, что все нормально. Всё-таки конец учебного года — экзамены, хвосты, зачётки. Нет времени на личностные проблемы, надо учиться.       Надо, но не вышло.       Простая просьба согреться горячим напитком в пасмурный, холодный день. Что здесь такого? Арника специального поставила кружку не на стол или тумбочку, а на подставку мольберта, за которым работала возлюбленная. Простое желание молча вдохнуть аромат желанных угольных волос, что пахли корнем солодки и акрилом, тут же скрываясь за корешком учебника. Что здесь такого? Как оказалось, многое…       К кружке так и не притронулись, к учебнику тоже, но худая кровать скрипела до утра, поглощая тепло их юных тел. Руки Арники ласкали до потери сознания, а губы Ларисы целовали до удушья. Девушка и не мечтала, что любовь всей её жизни может ответить взаимностью. Что больше не придётся фантазировать ночью, до боли царапая себя изнутри, пока эта «сладкая чайка» зависает на очередной вечеринке. Что можно полностью раскрыться, сорвав с себя старые зажимы, цепи, падая в нежные руки ожившей мечты.       Как они любили!.. Как тешились каждому мгновению, поглаживая коленки друг другу на парах, целуясь в туалетах, овладевая телами, при всякой возможности. Арника замирала, когда в пылу страсти и желания, Лариса называла её своим «цветочком-из-мёда». Она так жадно упивалась её нерастраченной любовью, прожигая собой изнутри, что в какой-то момент девушка поняла — ей плохо.       Арника любила нежно, ласково, не причиняя боли и отдаваясь без остатка.       Лариса любила страстно, эгоистично, вгрызаясь в податливую душу, как волчица в сырое мясо.       Одна одаривала своими чувствами, понимая, что больше такой возможности не будет, другая принимала их, захлебываясь и даже не думая, что этот прекрасный источник ей не принадлежит.       Чем ближе был конец учёбы, тем хуже становилось Арнике. Её любовь к Ларе уже не знала логики, границ, усталости, но боль от предстоящей разлуки ядовитым червём проедала душу. Она знала, что это будет больно, для каждой из них. И чем больше тянула с правдой, тем сильнее любила, сильнее отдавалась, сильнее страдала, предчувствуя необратимое.       Она созналась в том, что обручена, за неделю до выпускного. Пояснила это так, что, мол, их отношения сами собой обречены, а она не желает жить одним днём, в потерянной, после Союза, стране. Лариса ничего не ответила, хлестко отвесив ей пощечину и вытолкав за двери. Арника так расстроилась, что пол часа рыдала до спазмов в животе, а когда вернулась из туалета — в коридоре были все её вещи. И рёв в подушку, за запертыми на ключ, дверями их когда-то, общей комнаты, что была личным уголком Эдемского сада.       Так Арника Ковалёва, ставшая в том же году Епифанцевой, своими руками, разрушила то, что, казалось, было послано ей свыше, в дар за одинокие годы мучения и непонимания. Так она возненавидела себя, родителей, мужа, сытую, показную жизнь, наполненную всем чем угодно, но не смыслом. Единственный человек, что ещё удерживал её от судьбы Анны Карениной, это дочура-Агата, в которой она души не чаяла, но совсем не понимала. Она закрылась в себе, в работе, фотографиях, иногда проверяя ленту новостей в интернете и не желая думать о том, что будет завтра. Живя одним днём, стараясь забыть ту, что дала ей самое сладкое имя и вспоминая прошлое, смотря на свой портрет созданный её умелыми руками.       И вот сейчас, спустя столько времени — почти разлюбив, почти позабыв, почти примирившись со всем — у неё снова выпадает сердце, как в юности, стоило только услышать знакомый, до удушья, голос в белых стенах «Алла Прима». Она узнала её сразу — такую красоту невозможно не заметить. Казалось, эти чёртовы двадцать лет вообще прошли мимо неё, не задев даже одинокий волос на голове пылью седины. Вся галерея была увешана её сияющими работами, что мерцали светом, будто порталы в другие измерения.       Но главным бриллиантом был большой портрет совсем юной девушки в чёрном, лёгком платьице, с сверкающим кроваво-алым пионом в руке. Она стояла боком к зрителю, то ли вдыхая, то ли притворяясь, что вдыхает его, лукаво прищурив глаз. Сзади неё был обруч из таких же кроваво-красных пионов, что разделял фон за спиной на чёрный и белый.       Сама автор обращалась к посетителям с речью, стоя перед портретом и держа за руку молодую девушку. Арника сразу узнала Ульяну, лучшую подругу её Луковки. От осознания последнего стало вдруг плохо. Женщина, стараясь не привлекать лишнего внимания, подошла поближе, вслушиваясь в слова и прячась за квадратной колонной.       — … Я долго не могла решиться, но это дитя, — она бросила взгляд на Ульяну, сжимая её ладонь, — это прелестное создание — моя единственная, долгожданная дочь, дала мне столько сил и надежды. Столько жизни в меня вдохнула…       Она посмотрела ей в глаза. Ульяна густо покраснела, нервничая и комкая подол лёгкой кремовой юбки. Послышались аплодисменты и умилительные вздохи. Арника уловила её растерянное настроение собственными ресницами.       — Вся эта экспозиция посвящена ей. Это моё маленькое признание в любви и я надеюсь, вы сегодня его разделите со мной, — зрители разом ахнули, а Ульяна растерялась ещё больше. Рядом с ними стоял невысокий мужчина, спрятав руки за спиной и улыбаясь — Виктор Журавский. У Арники виски сдавило болью. Он немного поправился, полысел, но выглядел в целом хорошо. Ухожено. И даже лучше чем её собственный муж.       Счастливый брак, вот как он выглядит на самом деле: жена — писаная красавица, муж — защита и опора, дочь — вдохновительница…       — Мамочка, ну что ты!.. — кротко шепчет Ляна, подняв взгляд, но не голову. — Я тут особо и не причём, это же ты рисуешь.       — Да, — ласково приобнимая её за плечо, — но рисую благодаря тебе. Вся эта выставка стала возможной благодаря тебе.       Ульяна смотрит на неё огромными глазами цвета закатного неба. В них столько удивления и восхищения, что Арнике становится душно.       — Ты моя Муза, — продолжает она грудным голосом, — которую я хочу воспевать в своих картинах и зрителям ты нравишься, разве нет?       Те, как по команде, зааплодировали в подтверждение слов. Девушка ещё больше смутилась, растерянно улыбаясь, и мать поцеловала её в макушку. При этом бросив пристальный взгляд на пытающуюся скрыться Арнику.       Ту всю передернуло:       «Узнала? Наверно нет, но всё же…» — женщине показалось, что все тело стало горячим песком, по которому бегают в панике испуганные насекомые, пытаясь не обжечься. Дыхание перехватило, и она полностью скрылась за колонну.       «Нет, я не смогу так работать!» — истерично взвыли мысли. — «Надо успокоиться» — выискивая глазами двери уборной. Там, стоя перед зеркалом и рассматривая себя — уставшую, пожухлую, без чего-либо живого и ценного в глазах — ей станет стыдно за пустые годы и убийственную ложь.       — Чтоб тебя, Лара… — выдохнула она, смачив руки в прохладной воде и приложив к лицу, пытаясь не размазать лёгкий макияж.       — Ммм? — Арника застыла, медленно поднимая глаза на зеркало. Сзади неё, скрестив руки под пышной грудью, стояла Она, прислонившись боком к одной из свободных кабинок. Теперь, вблизи, их разница во внешности стала ещё более очевидной. Как две стадии Золушки — прислужница и королева.       — И? Даже «привет» мне не скажешь? — Арника стискивает зубы. Её пугает эта искренняя надменность бывшей любовницы. Лариса вздохнула, прикрыв глаза и откинув пышный локон, выбившейся из-под её высокой прически.       — Как и всегда.       — Чего тебе надо? — блондинка испугалась собственной резкости. Это прозвучало не как вопрос, а как предъява хозяйке вечера. Она лукаво стрельнула глазами в ответ.       — Да вот, смотрю на тебя, — расслабленно, на шаг подходя к ней. Арника сжимает нервы в кулак, спокойно оборачиваясь. Теперь их лица на расстоянии дыхания. — Смотрю и диву даюсь, так сказать.       — Пришла сюда поиздеваться?! — слегка истерично. Лариса коснулась собственных накрашенных губ пальцами, пряча ухмылку.       — А с тобой что, можно ещё сделать что-то ужасное? Ты, я вижу, уже и так достаточно… — многозначительно прервалась, пряча лёгкую надменность в глазах.       — Слушай, — выдохнула, опустив взгляд, — я знаю, что поступила с тобой ужасно, двадцать лет назад. Мне стыдно за это, окей? Мне жаль, что так вышло.       — «Жаль, стыдно, ужасно»… Я не знаю значения этих слов, — безразлично закатив глаза. — Нет, mon amour — на этой фразе Арника вздрагивает. Её всегда заводило, когда Лариса говорила с ней по-французски, — ты поступила со мной подло, жестоко и бессердечно. Ты вытоптала мной и моими чувствами себе дорогу к лучшей жизни и даже не оглянулась!       — Это не так, — сквозь боль и сожаление. В уборную зашла какая-то женщина и, не обращая на них внимания, скрылась за одной из кабинок. Обеим пришлось молча разглядывать друг друга. Лариса хотела заложить влажную от воды и пота, белую прядь Арники ей за ухо, но вовремя одернула руку. Глупый рефлекс — она все еще питает слабость к её мягким, светлым волосам. Блондинка смутилась, сразу понимая чего именно она хочет — специально отращивала их когда-то для неё. Так и не решилась обстричь, даже столько лет спустя. Неловкость, смешанная со стыдом и чувством потери — кислый коктейль.       Женщина, наконец, вышла из кабинки, помыла руки в соседней раковине и, будто не видя их, спокойно вышла из уборной. Арника продолжила.       — Не было ни дня, что бы я не жалела о нас, — Лариса лишь фыркнула. — Это правда, — тут она поднимает свои глаза цвета свежей мяты и Журавской становится грустно. — Я любила и люблю тебя всей душой. Всем сердцем, телом, ты это знаешь. Мне ни с кем не было так хорошо как с тобой и каждый день мне больно, когда я смотрю на твою картину, но… Как бы сильно я не любила тебя, мы должны были расстаться.       — Опять это твоё «должны», — надменно цокнув языком.       — Я знаю, что виновата. Я не должна была давать ни себе шанса, ни тебе повода, но пойми, мне было так тяжко, так одиноко рядом с тобой, — в её глазах столько печали и постаревшей боли, что брюнетке пришлось поверить. — Я боялась, что другой возможности у меня просто не будет!..       — А-а, — холодно, — так это был, так сказать… простой интерес?       — НЕТ! — выкрикнула, едва не схватив Лару за плечи. Обе испугались; Арника пристыжённо опустила голову, пряча пальцы за спиной. — Господи… — устало хватаясь за лоб. — Я лесбиянка, Лара, понимаешь? Лесбиянка в семействе партийных чиновников. Родители мне сказали, что либо я ищу себе жениха, либо они сами найдут, но заместо этого я еду учиться.       Наступило молчание. За входными дверями слышно лёгкую музыку и эхо светских разговоров.       — И? Это все? — холодно, снова скрестив руки на груди. Арника оторопела.       — В каком смысле?       — И из-за этого ты влюбила меня в себя, а потом выкинула, как засохшие цветы в вазе?!       Она не знала, что ответить, ведь это отличалось от того, что она себе представляла и во что сама поверила. Лариса подошла к ней, осторожно взяв все ещё любимое, но пожухлое от времени и одиночества, лицо в ладони.       — Я же обожала тебя, — выдохнула она признание; внутри Арники что-то зажглось. — Поддерживала, защищала, оберегала. Я дышала тобой… Ты думаешь, что не смогла бы понять?       Она опустила голову. Мягкая кожа рук возлюбленной, будто свадебная вуаль — укрывает, нежит щёки, хранит. Арника с болью понимает, что скучала по своей «сладкой чайке», но старается этого не подавать.       — Мы могли спокойно выйти замуж, как сейчас, — продолжает в своей обычной, пренебрежительно-сладкой манере, — но при этом тайно держали бы связь. Дружили семьями. Ходили бы вместе на шопинг и фитнес. Наши мужья тащили бы друг друга на рыбалку, а дочери учились в одном лицее. Но мы брали бы для себя отпуск в середине лета; лишь для двоих — ты и я — и любой берег океана целовал бы нам пятки.       В голове сразу рождаются образы:       Майорка… Пальмы и солнце, вода, цвета летнего неба, даже не отличить сразу! Морской бриз ласкает ступни, а сиреневое парео развевается на желанных бёдрах… Её улыбка — та самая, которую никто не получит кроме её личного фотографа. Вечерние прогулки под руку по мощёным улочкам, роскошный ужин на двоих, в дорогом ресторане, звон бокалов и пьяные поцелуи потом в каких-то переулках. Им плевать, что думают прохожие — они вместе, влюблены без памяти и стыда, и…       Арника неохотно открыла глаза.       — Я рисовала бы твои портреты на песке, а ты, ночью, фотографировала бы меня голой, в воде или под луной, — голос Ларисы гипнотизирует, убаюкивает, расслабляет. Прямо как раньше…       — Мы могли быть счастливы, даже не смотря на твоих родителей, наши условности и общественное мнение. Если бы придерживались норм приличия и если бы ты мне все рассказала.       Вдруг пальцы сжимают лицо сильнее и длинные ногти впиваются под кожу. Арника с испугом смотрит ей в глаза, чувствуя нечеловеческий страх от того пещерного холода, который веет из них.       — Но нет, — голос начинает ржавым металлом царапать сознание, — ты решила поступить по своему — путём наименьшего сопротивления. Из-за тебя я больше не смогла рисовать вообще. Целых двадцать лет вдыхать краски, смотреть на цветы и оттенки, стоять часами, как идиотка, перед пустым холстом с засохшей кисточкой в руках и ничего не ощущать! Ничего!       Женщина сжалась — слова жгучими спицами пронизывали лицо. Конечно, Лара имеет право на ярость, как и возможность бить её словами наотмашь, да так, что бы Арнику даже зашатало. Она похитила её мечту, её цель и сердце… Она — бездушная тварь.       Но тут Лариса резко отпускает её лицо и как ни в чём не бывало, обращается к зеркалу, доставая из маленького клатча помаду от Шанель. Женщина, в недоумении, смотрит, пытаясь понять, что только что произошло.       — Хотя это уже не имеет значения, — расслабленно, протирая салфеткой лишнюю помаду. — Я не особо виню тебя в том, что случилось. И даже уже зла не держу, ведь если бы не ты, — она лукаво щуриться в зеркало, зная, что Арни тоже в него смотрит, — я никогда бы не влюбилась снова. По-настоящему. И, на сей раз, я полностью уверенна в ней.       Она закрывает золотистую крышечку, спокойно бросив помаду в алые внутренности сумочки. Внезапная догадка ослепляет мозг Арнике.       — И ты… сделала эту выставку, что бы сказать мне об этом? — в недоумении.       — Да, — спокойно, гордо, даже нагло. У Арники, будто пелена с глаз спала.       — Чёрт, Лара… ты всегда была ужасной эгоисткой.       — Лучше быть эгоисткой, чем мразью, — больно слышать такое, но Арника, через силу, глотает обиду. Тем временем, Лариса направляется к выходу.       — Кто она? — не вопрос — приказ. Брюнетка заинтригованно обернулась через плечо.       — Ревнуешь? — усмешка. Женщина сильнее сжимает кулаки за спиной.       — Я знаю тебя Лара, — как можно уверенней. — Возможно, даже больше чем кто угодно, и знаю, что чтобы так рисовать тебе мало одного вдохновения. Тебе нужен источник, что бы из него насытиться, а потом писать вот такие… картины.       Женщина заинтриговано вскидывает бровь, но улыбка так и не сходит с лица.       «Совсем не выросла», — вздохнув в мыслях. — «Такая предсказуемая, что даже скучно»       — Кто она Лара? Кого ты терзаешь, заместо меня?! — Лариса едва сдерживается, что бы не разорваться от хохота.       — А кто сказал, что терзаю? — ласково, касаясь рукой лямки дверей. — Она сама мне себя предложила.       — Просто она не знает какая ты… голодная.       — Тебя это вообще не должно волновать, — с токсичным презрением в улыбке и взгляде. — Советую объектив протереть внимательней — плохие фотографии никто ведь не купит.       Арника чувствует как болят скулы и стирается зубная эмаль, от ярости.       — Tout aurait pu être différent, ma chère. Adieu. — искренне-фальшивая грусть, которую невозможно воссоздать никому другому. Она уходит, салютуя на прощание и Арника остаётся в уборной одна, в смеси из злости, ярости, боли и ядовитых сожалений.       В зале шум. Люди снуют меж картин, обсуждают композиции, оттенки, чувства и мысли, вызванные полотнами. Арника старается спрятаться в толпе других фотографов и журналистов, чтобы не пересекаться с Ларисой ни взглядом, ни словом. Та что-то говорит о мечте, вдохновении, любви к творчеству и человечности. Благодарит за внимание к «довольно посредственными работам». От этой фальшивой скромности хочется рвать кровью, но Арника понимает — она виновница того, что её «сладкая чайка» превратилась в напыщенную мегеру.       Рядом с ней, как маленькая болонка на подводке, Ляночка. Ей неудобно, но она вежливо улыбается, держа маму за руку. Её хвалят за красоту, восхищаются нежной скромностью, с пониманием относясь к тому, что мать называет её своей музой и пророча будущее в модельном бизнесе. Арника с умилением смотрит на неё, лелея надежду, что эта хрупкая девочка не станет, со временем, такой же как и её мать.       Вдруг их глаза встречаются. Ульяна весело улыбается Арнике и та приветствует её кивком, показывая рукой, что бы она встала к матери поближе для фотографии. Лариса видит их контакт, приобнимая дочь за плечо рукой, а второй поймав её подбородок, поворачивая к себе.       — Ты, моя маленькая вселенная, — шепчет, целуя в лоб. Ляна закрывает глаза, принимая ласку.       И тут Арника замирает, в ужасе сжимая дорогую камеру пальцами.       Настоящему художнику, обычно, нужно время, чтобы поймать настроение и мысль в свои руки, нарисовав, с их помощью, шедевр, а вот у настоящего фотографа есть только секунда на это. И Арника настоящий фотограф — в зрачке её дорогого объектива Canon, Ульяна и Лариса выглядит не так как задумано природой. Касания слишком небережные, в чём-то даже интимны. Взгляды слишком сияющие, слова слишком… двусмысленны. Женщина испуганно оглядывается вокруг — неземные картины, один единственный портрет, один единственный ребёнок посреди стаи сытых хищников. И царица всего этого великолепия, сплетающая вокруг собственной кровиночки кокон-колыбель из ласк, объятий и слов.       — Нет!.. — дрожа, шепчет Арника, медленно отодвигая камеру от глаз. — Не может быть.       И тут Лариса, будто на зло, закладывает темную прядь двумя пальцами Ульяне за уши, как когда-то делала это с Арникой. Девочка прикрывает глаза от нежности, и в этом простом жесте столько всего невидимого для других, но кричащего для неё! Арника каменеет, с открытым, от ужаса, ртом.       — Нет, ты не могла. Ты не можешь стать таким… уродом, Лара.       Художница, на мгновение, бросает в бывшую острый, яростно-похотливый взгляд. Никто из присутствующих его не видит, ведь это всего лишь секунда. Момент!.. Но Арника понимает всё и сразу.       И ей страшно.       Ей противно. Ей жутко настолько, что внутренности леденеют от ужаса, а ноги прирастают к дорогой плитке, не способные сдвинуться с места.       — Епифанцева? Чего стоишь? С камерой проблемы? — высокий мужчина с острым подбородком вытаскивает фотографа на свободу из-под кошмарных догадок. Та хлопает ресницами, пытаясь сориентироваться.       — Н-нет, Григорий Артёмович, уже работаю, — улыбка получилась так себе, но куратор галереи, вроде бы, верит и Арника, через силу, включает в себе профессионала, наводя ракурс на «счастливое» семейство и щёлкает вспышкой.