Нормы приличия

      Колорит (от лат. «color» — цвет, краска) — термин, что часто встречается в живописи. Это идеальное взаимоотношение цветов и оттенков, что находятся в гармоничном единстве и полностью подчинены авторской идее художника.

***

      Ляна проснулась под утро: мокрая, взъерошенная, в материнской постели. Мозг пытался вытрусить из вороха мыслей хоть что-то дельное. Уля окинула взглядом комнату — два платья: серое и чёрное, чулки, один из которых был изорван и лифчик устало валялись на полу. Ляна повела руками по груди, понимая, что полностью обнажена, в тоже время ощущая знакомую, сладкую тяжесть внизу живота. В мутном океане памяти начали всплывать воспоминания: похороны, объятия Агаты, потолок в спальне, объятия мамы, её теплые слова, её требовательные руки, жадные губы, ловкие пальцы… Она от испуга зажала себе рот ладонью.       «Это случилось снова! О Боже, это случилось снова!» — на глаза навернулись слёзы. Девушка отлично понимала, что так быть не должно, что это неправильно, но тело будто выло, так желало опять почувствовать знакомые ласки.       После случая в ванной, как бы Уля сама не старалась, не могла приблизиться и к половине тех ощущений, что ей подарила родная мать. Кратких, неумелых движений хватало только на тихое эхо оргазма, а свою девственность, как и мама, она решила беречь до брака. Да и к тому же, когда-то тёплые отношения Ульяны и Ларисы теперь разорвала пропасть из обоюдного смущения и стыда. Ляна просто не знала, как снова заговорить с ней и не только об «этом». Основной вопрос - как попросить её научить девочку правильно обуздывать собственное юношеское желание, что рвалось на волю, как опутанный жеребец.       А теперь это случилось снова, всё так же неожиданно и настолько ярко, что у Ляны до сих пор гудит голова.       «Надо что-то делать. Надо с ней поговорить. Так не может продолжаться дальше!» — решила она, пытаясь встать на ноги и попутно натягивая одеяло на уставшее тело. Девушка очень хотела принять душ, а ещё лучше ванную, чтобы очистить себя от слабости и успокоить нервы… Подумать, в идеале. Она всегда так делала, когда чувствовала напряжение, но не сегодня.       Рядом со спальней была оранжерея, в которой горел свет. Ляна сразу поняла, что там была мама и она не смогла бы пройти мимо, не посмотрев, в чём дело. Так же как и отвернуться от увиденного.       Лёгкий полумрак, картины и холсты, запах свежих красок, и молодого вина. Проклюнувшиеся пионы, которые стеснительно заглядывали в белые, пластиковые окна. Умирающие возле них ирисы, что с каждым днём склоняли свои сиреневые головы все ниже к земле. Клюющие носом астры, спящие бутоны маленьких роз. Танцующие свой причудливый вальс пылинки, освещенные одинокой, потолочной лампой и она. Мама...       Прекрасная, естественная, обнажённая, державшая в одной руке свежую палитру, а в другой кисточку и рисующая натюрморт, удивительной красоты. Лариса немного отклонилась назад, чтобы лучше увидеть своё ещё не оконченное творение. Ляна вздохнула, узрев на холсте пионы, шоколад и бабочек. Картина была поразительной, излучающей свет и энергию. Ей даже показалось, будто она смотрит на собственный портрет, но сокрытый за образами цветов.       — Изумительно!.. — вырвалось из губ. Лариса ошарашено обернулась и увидев дочь, быстро схватила со стоящего рядом мольберта атласный халат, цвета крови.       — Ляна! Ты… ты уже проснулась, — пытаясь взять под контроль собственную растерянность. Девушка стеснительно натянула простынь поближе к горлу. Молчание, что стояло между ними, делало и без того огромную пропасть смущения, просто колоссальной.       — Как… как ты себя чувствуешь? — взволновано, отложив свежую палитру и кисточки.       — Н-нормально, — опустив голову и прикрыв смущение за чёлкой. После случившегося Уля ещё сильнее боялась посмотреть родительнице в глаза.       — Слушай, — Лариса врезалась пальцами в свои волосы, пытаясь откинуть их назад, — то, что случилось в спальне, я… я даже не знаю, как это объяснить.       Женщина выглядела не менее подавлено, чем её дитя. Она грустно уселась на одну из маленьких табуреток для учеников, скрестив ноги и тяжко подпирая голову рукой.       — Ты была такой расстроенной и грустной, — устало, пялясь в окно, на спящие цветы в саду. — Я только хотела тебя утешить и не сдержалась... Прости, так нельзя делать.       Ляна покраснела. Почему-то то, что говорила мама, было приятным и пугающим одновременно.       — Н-ничего, — заикаясь, — зато, я т-теперь совершенно спокойна.       Уля медленно подняла взгляд на мать. В зареве просыпающегося утра, укутанная алой тканью, растрёпанная и встревоженная, она казалась более естественной, почти истинной. Будто бы в ней, вместе с тягой к рисованию пробудилось еще что-то новое или давно позабытое, едва ли не первобытное.       Лара, не поворачивая головы, перехватила взгляд дочери. В ней уже не было того ревущего голода, что так напугал Улю в своё время. Скорее ее глаза стали двумя чашками крепкого чёрного чая, которые бодрили теплом и мягкой уверенностью. Она улыбнулась ей и девушка мысленно вздохнула, с облегчением улыбаясь в ответ. Пропасть между ними начала уменьшаться.       — Ты… рисуешь? — обратив, наконец, должное внимание на картину. Лариса встала, подходя к холсту.       — Краски — это вся моя жизнь, — начиная с восхищением. — Я дышала ими, создавала на холстах новые вселенные, мечтала покорить работами всю Россию…       Она плавно обошла неоконченную живопись, пройдя в угол оранжереи. Ляна, как завороженная, последовала за ней, шурша по деревянному полу простынями. В углу, между стенкой и панорамным окном стояло несколько чистых холстов. Один из них был накрыт брезентом и Лариса сбросила его на землю. Ульяна охнула; это была ещё одна картина, выполненная в подобном стиле — куст сияющего жасмина, что прорастал сквозь воду и осыпался белыми лепестками. Ляна не могла отвести от него взгляд.       — Я двадцать лет не брала кисточку в руки, — тихо сказала Лара, искоса поглядывая на лицо дочери. — До недавних пор.       — Она поразительная!.. — вздохнув и потянувшись к картине рукой, будто пытаясь войти в её душистые воды.       — Я нарисовала её за ночь, как сейчас рисую эту, — непосредственно, медленно возвращаясь к незавершенному творению, снова взяв в свои нежные руки палитру и кисточки.       — У тебя талант, — пальцем касаясь уже давно задубевшего белого акрила. — Нет! У тебя… дар.       Лариса замерла — сердце пропустило удар, боясь шевельнуться в груди. Она подняла взгляд поверх мольберта, пытаясь разглядеть Ульяну максимально внимательно, чтобы увидеть то, в чём так отчаянно нуждалась все эти годы.       И нашла.       — Ты второй человек в моей жизни, кто сказал мне это, — говорит с едва скрываемой улыбкой. Ляна оборачивается к ней и первый луч солнца целует маленький лоб, утопая бесследно в тишине синевато-карих глаз. Молодое лицо сияет невинностью и неожиданностью слов. Ну хоть бери и ещё одну картину рисуй!       — Правда? А кто был первый?       «Сделай всё правильно, не ошибись ни в одном слове!» — приказывает себе Лара, сдерживаясь, чтобы не облизать губы.       — Это было давно, и… я постаралась забыть его, — снова положив инструменты на место и садясь на табуретку, обнимая при этом свои плечи. — Он причинил мне сильную боль, которую я не смогла простить.       Уля медленно подходит к родительнице, взволновано наблюдая за её грустью. Сердце дочери, как и сердце мамы, не может молчать, когда плохо кому-то близкому и родному.       — Ты любила этого человека? — ласково и тихо. Лариса отводит взгляд, вспоминая, ухмыляясь и кусая губу.       — Очень, — с горечью. — Иногда даже больше чем краски, но он этого не оценил, предав и забрав вместе с куском сердца желание рисовать. Я перестала чувствовать цвета, различать оттенки. Жизнь стала бесцветной без возможности снова коснуться кисточкой полотна.       Лариса смотрит на свою незаконченную картину, потом переводит взгляд на полуобнаженную и растерянную дочь. Снова ухмыляется про себя.       — И тут ты, Ляна, — с томным восхищением. — Ты дала мне шанс родиться заново.       Уля не знает, как реагировать, что ответить и нужно ли что-то отвечать. К горлу подступает комок грусти, но в тоже время она ощущает невероятную близость к матери. Понимает её боль и печаль едва ли не кончиками пальцев.       — Но я знаю, как это может на тебя… на нас повлиять, — Лариса тут же мрачнеет, нервно ерзая на стуле. — Ты зажгла во мне желание творить, ещё тогда, в ванной.       Ляна краснеет, вспоминая тёплую воду и прохладные пальцы внутри себя.       — Но я не хочу тебя ломать, — тяжко, закладывая свои чёрные пряди за ухо. — Поэтому, я дорисую эту картину и больше не буду.       Она резко вскакивает с места, снова хватаясь за кисточки. Тонкий пояс халата развязался, открывая часть светлого тела. Рваные мазки чередуются с плавными движениями кисти, благодаря чему пионы в вазе обретают всё большую человечность.       Ляна шокировано следит за её движениями, поглощая их глазами. Она восхищена талантом матери, силой духа, готовностью пожертвовать собственными желаниями, ради благополучия ребенка. Но в тоже время её терзает боль, от того, что она уже не увидит такой красоты, не познает больше никому не доступных ласк и нежности, на которую способен только самый родной человек. Не почувствует рук и губ матери там, где они быть не должны. И не восхитится ими…       Ляна медленно тянет худую ладонь накрывая женскую руку с кисточкой. Лариса замирает.       — Не надо, — тихо опустив голову. — Не прекращай рисовать.       Женщина неверующе смотрит на неё, странно улыбаясь.       — Уля, я не смогу без… — начинает поучительно, но пальцы сильнее сжимают.       — Я согласна, — необычайно твердо, поднимая голову. — Я хочу стать твоей... Музой.       Сердце крошится, как песчаная скульптура, выпуская наружу всё то, что было завалено под мишурой из старых обид, ненависти, отчаянья и тоски. Лариса снова чувствует запахи, видит краски и оттенки, ощущает как под кожей сжимаются нервы, шумит кровь в висках, а на бедро упала одна полоска солнечного света, грея своим летним теплом.       — Ляна… — женщина выпускает из рук кисточку и палитру. Они падают, размазывая вязкий акрил по полу, но это никого не волнует. — Моя Ляночка.       Худые руки касаются девичьего лица. Лариса поверить не может в то, что это действительно сработало, и каждое слово Уля поняла именно так, как она этого хочет.       — Твоя, — тихо и нежно, отпуская из рук простынь, что падает на свежую лужу ещё сырых красок, портясь, но это никого не волнует. — Только твоя.       Они смотрят друг на друга, вцепившись в лица, пытаясь не сойти сума от осознания сказанного и услышанного. Лара проводит большими пальцами по мягким скулам дочери, оглаживая их, жадно упиваясь умилительной реакции. Ульяна тает от рук матери на лице, жмурясь и улыбаясь. Внизу живота опять мягким бризом плещется странное желание, которое нужно срочно утихомирить.              Они не будут помнить, кто первым потянулся за тем удушливым поцелуем. В будущем сойдутся на варианте, что обе, но это потом, а сейчас Лариса будет жадно исследовать рот Ульяны своим языком, прикрыв глаза и едва не падая в обморок от нехватки кислорода. Ляна сама обнимет её за шею, пододвигаясь ближе, чувствуя телом мягкий атлас лёгкого халата.       — Ульяна, — прошепчет женщина ей это имя в губы так, как давно желала и дочь аж затрясёт от того как оно может звучать. Она сама скинет с неё халат, и они впервые останутся полностью обнажёнными друг перед другом. Солнце и просыпающиеся цветы в саду станут свидетелями их первых страстных ласк.       Лариса прижмёт дочь к прохладному стеклу, держа за кисти, без стеснения и страха ставя засос на ключице и шее. Уля будет тихо дышать, забросив одну ногу ей на бедро. Мать будет осыпать её поцелуями, ласкать языком впалый животик, а потом встанет пред ней на колени, прося ничего не бояться и не шуметь, чтобы не разбудить папу.       Когда её умелый язык коснётся влажных складочек, Уля едва сдержит в зубах крик, затыкая рот тыльной стороной ладони. Лариса теперь не будет сдерживаться и, тем более, жалеть своё дитя. Она погрузится в неё с головой, питаясь юностью и страстью, как дикое животное. Ляна вцепится руками в материнские волосы, закинет обе ноги ей на плечи, полностью расслабляясь и доверяясь знакомым рукам, что будут удерживать её на весу, за бедра.       «Глубже, мама, глубже!» — будет стонать девочка и Лара не откажет ей в этой мольбе, утопая между ног в душистой, тёплой, вязкой влаге. А когда язык родительницы вылижет начисто всю её изнутри, нащупав нужные точки, Ляна едва снова не грохнется в обморок, но Лариса удержит её, целуя так, как больше никому не позволено. И родная дочь будет отвечать ей так, как никому прежде. И все Это — чистое, концентрированное сумасшествие, от которого ни одна из них не сможет спастись даже спустя десятки лет…       А через секунду Уля рассмеётся.       — Что случилось? — ошалело спросит мать, пытаясь отдышаться и унять дрожь в теле.       — Чешир в дверях, — хрюкая и указывая пальцем. Лариса устало выдыхает, оборачиваясь к выходу из оранжереи. Там не менее ошалевшим взглядом синих глаз их будет изучать усатая морда жирного кота, породы вислоухий британец. На его раздобревшей моське будут все оттенки смущения и возмущения, в которых буквально по буквам можно прочесть фразу: «Девушки, я всё конечно понимаю: весна, гормоны шалят, но у меня там на кухне миска пустая стоит и я был бы искренне рад, если бы одна из вас её наполнила»       — Надо его покормить, а то он всю улицу своим голодным воплем разбудит, — сухо рассуждает Лариса, поворачиваясь в сторону выхода. Ляна тут же хватает её за руку, с силой притягивая для нового поцелуя. Женщина пару секунд шокировано хлопнет ресницами, а потом успокоится, понимая, что все красные линии, сожжённые мосты и бездонные пропасти давно пройдены. Теперь ничто не помешает ей рисовать, владеть и любить кого-то так, как раньше. Даже сильнее.       «Малышка»: Ага пригласила к себе домой, представляешь? Буду поздно. Люблю тебя.       Лариса недовольно качает головой, цокнув языком — лишний час без Ульяны лишний повод для нервов, но слова «Люблю тебя» успокаивают. Раньше она всегда слала смайлик цветочка или сердечко, а теперь не стесняется говорить об этом.       К концу недели они уже полностью знали, как держаться в обществе и какими быть наедине друг с другом. Ульяна оказалась на удивление податливой и ненасытной любовницей, что только распаляло утомленную одиночеством и отсутствием регулярного секса Ларису. Днём, на людях, дома они всё еще были заботливой мамочкой и послушной доченькой, но глубокой ночью, за закрытыми дверями становились теми, кем хотели. Императрицами и княгинями, подчиняя друг друга своей власти; больными бешенством тварями, жадно упивающимися ласками; двумя душами, нашедшими отраду и нежность друг в друге.       Лариса не знала, что родная дочь станет для неё вселенной.       Ульяна не знала, что родная мама станет для неё богиней.       Никто этого даже предположить не мог…       — Лариса Андреевна, не поможете мне? — молодая студентка-первокурсница вырвет её из мягких облаков мыслей, обращая всё внимание на себя. Женщина тут же оденет маску профессионала, помогая с освоением новой техники рисования.       «Зачем мне волноваться? Впереди будет вся ночь» — утешала себя Лара, сдерживая голодный блеск в глазах. — «Теперь мне есть кого ждать».       — Ты выглядишь… счастливой, — Виктор не спеша поедал свои голубцы с грибами, любуясь затылком супруги. Занятия были окончены и в доме, кроме них, и обжоры Чешыра никого не было.       — У меня хороший дом, добрый муж, умные ученики и чудесная дочь, с чего бы мне не быть счастливой? — домывая в раковине посуду. Её волосы, завязанные в высокий хвост, качались из стороны в сторону, как маятник.       — Нет, причина не в этом, Ларочка, — с улыбкой поправляя очки. — Я вас видел.       — «Вас», это кого? — спокойно, все еще не отвлекаясь от мытья посуды.       — «Вас», это тебя и Ляну, — руки предательски задрожали, едва не выпуская тарелку в вспененную воду. — Вместе. В оранжерее.       Скулы свело от боли и внезапной ярости. Пальцы почти слились по цвету с керамической посудой, а затылок ознобило так, как если бы она стояла под кондиционером.       — Хм, — твердо, быстро взяв себя в руки и спокойно домыв тарелку, вставляя её в стальную сушилку. — И?       — И-и… — расслаблено отпив из своей кружки домашний виноградный сок. — И ничего.       Лара резко оглянулась на мужа.       — Как? То есть, что значит «Ничего»?       Он ей тепло улыбнулся, разделывая вилкой второй голубец и выпуская его рисовые внутренности на тарелку, смешивая с девственной сметаной.       — То и значит, дорогая, — как-то довольно ухмыляясь и любуясь едой, прежде чем закинуть еще одну грудку себе в рот. Лара вдруг впервые пугается супруга; тихий и скромный Витя, что собственной тени боялся, не говоря уже о ней, здесь выглядел как представитель дьявола, который хочет предложить одной, отступившейся от праведного пути, душе сделку.       — Знаешь, меня всегда удивляло то, что у нас с тобой были общие ценности и идеи, — продолжал, прожёвывая и медленно глотая еду, поднимая хитрый взгляд. — Но оказываются у нас ещё и… предпочтения совпадают.       Лариса похолодела, предательски бледнея.       — Ты что, пьян?! — пискнув. Витя хихикнул.       — Ничуть, скорее... я восхищён.       И тут женщину резко бросило в жар. Такого поворота она никак не ждала. И тем более от такого человека.       — Тебе это... п-понрав-вилось?!..       Он улыбнулся, но не так, как раньше, а пугающе-пошло. В эту секунду Лариса понимает, что она далеко на самая ужасная мать во вселенной, совратившая собственную дочь из скуки голодного эгоизма. Одновременно с этим, она проникается внезапным отвращением и восхищением к мужу, видя в нем уже не просто друга, а преданного ценителя. И молчаливого соучастника.       — Вы очень колоритно смотритесь вместе, — начал пояснять он, доедая ужин. — Как два цветка на одном стебле. Но один давно распустился и благоухает, а второй только-только тянется.       Лариса утвердительно кивнула, вытирая всё еще влажные руки в полотенце.       — Удивительная картина. И намного интересней чем… чертополох в обнимку с распустившимся бутоном, — грустно опуская впалые глаза.       — Витя?.. — в первые она почувствовала сочувствие к мужу. Оказывается не только её страшно тянет к своему ребенку.       — Я не буду вам мешать, — вставая со стула и подавая жене грязную посуду. — Я счастлив, когда двум моим самым дорогим женщинам хорошо, но у меня будет одна просьба. Так, на будущее.       Он встал напротив Ларисы, впервые выпрямив спину. Женщина удивилась тому факту, что они, оказывается, всегда были одного роста.       — Не закрывайте двери.       — Я... подумаю, — странно ухмыляясь и принимая посуду. Во входных дверях защелкали свою стальную трель ключи — Ульяночка вернулась домой.