Нормы приличия

      Гризайль (от французского «grisaille» — серый, бесцветный) — однотонный вид живописи, исключающий яркие краски и максимально имитирующий рельеф, тени и форму изображения.

***

      Музыка — всё что у неё было, есть и останется. Музыка в радио спасала в детстве от одиночества в запертой комнате. Музыка в наушниках — от жестоких шуток и издевательств одноклассников, гитара — от родительских ссор. Музыка держала на плаву, помогала отвлекаться от внешнего мира за окном, злобных людей, глупых иллюзий.       Музыка стала сестрой и учителем, братом и, возможно, супругом. Музыка не бросит, не будет насмехаться, не обманет, не причинит боли. Музыка — всё, что ей нужно…       — Епифанцева, хватит мечтать об оргиях! Я для кого тут стараюсь, по-твоему? — учительница с наигранной надменностью глянула на девушку под всеобщий смех.       — Ну почему сразу об оргиях? — не менее наиграно возмутилась Агата, вытягивая из уха почти разрядившиеся беспроводной наушник. Из-за короткой стрижки ей было сложнее спрятать AirPods-ы за волосами. Не то что Ульяне, в ушах которой был второй.       — Ну а про что ещё можно мечтать в твоём возрасте и с таким выражением на лице? — продолжала пилить Виктория Степановна. Класс снова хихикнул.       — О химии, конечно, — улыбчиво.       — Ну да-а, но в форме наркотиков, — вздохнула она, садясь за стол. Никто на Степановну за такие подколы над учениками не злился. Знали, что она это для разрядки и привлечения внимания делает.       — Не беси меня и иди к доске, решать задачу будешь! — она указала пальцем на груду немного корявых символов, что ждали любви и ласки. Бессильно пожав плечами, Агата двинулась навстречу своему наказанию — исписанной мелом доске с формулами, за которые в тринадцатом веке могли бы сжечь (Колдовство!). Но в голове сохранится эхо песни, что добавит ей сил. Она плохо разбирается в химии, так что это будет ещё одним днём её небольшого позора, про который все забудут, как только прозвучит звонок.       Но осадок в подсознании останется. А ещё настроение будет испорчено.       — Прости, я его разрядила, — виновато отдаёт Ульяна наушник.       — Ничего, — Агата принимает его, спрятав в чехол. Жутко хочется курить, но перерыв небольшой, так что лучше не рисковать, — скинешь мне за это домашку по химии в личку.       — Угу… — отрешенно отвечает подруга. Ага настораживается.       — Эй, все норм? — легонько касаясь её плеча кулачком. Та вздрагивает, будто ей дали пощёчину, нервно поправляет волосы и отводит глаза.       — Д-да… нет, ничего, — сбивчиво.       — Так «Да, «Нет» или «Ничего»? — с нетерпением прищуриваясь. Под её пытливым взглядом, цвета кофе с молоком, Ульяна еще ниже опускает голову и та понимает, что обычным давлением ничего не получит.       — Просто ты какая-то… дёрганая уже пол недели ходишь. Что-то случилось? — более мягко, пытаясь-таки посмотреть ей в глаза. Но Ульяна молчит, комкая край форменного сарафана их элитного лицея, кусает губу, опускает пушистые ресницы. Агата не торопит — лезть в чужую душу не в её стиле, но Уля не чужая и она искренне переживает за лучшую подругу. Епифанцева видит, как её распирает изнутри от эмоций, как она едва ли не плачет, но молчит. Наверно подобрать в голове нужные слова не сразу выходит. Во всяком случае сейчас.       Уши ломает стальная трель звонка.       — Ничего, — одновременно с ним выдыхает Ульяна. Агата смотрит на неё глазами потомственной гадалки. Мимо них по коридору пролетает несколько младшеклассников, поднимая новую пыль и старый воздух.       — Ясно, — так же на выдохе принимает ответ, беря подругу под руку и проходя с ней в класс.       «Не умеешь ты врать, Ляна» — мысленно цокает она языком, чувствуя сквозь ткань её блузы дрожащие нервы. «Совсем не умеешь. Может потому, что ты живешь в более счастливом мире, где врать не надо?»       — Погуляем после школы? — Агата одним махом закидывает книги и тетрадки в свою сумку — не любит церемониться.       — Нет, я к ЕГЭ буду готовиться, — Ульяна опускает каждый учебник в портфель по одному, по толщине и даже цвету — перфекционистка.       — Ну да, ну да-а… — Гата закатывает глаза, поправляя свои огромные серьги-обручи. Уля наконец поднимает на неё взгляд; в нём такая тоска, что подруге становится стыдновато.       — Не злись, — нежно. Серые тучи за окном отбиваются в её очках для чтения блеклым туманом. Ага резко закидывает ранец себе за спину.       — Да с чего бы? — спрашивает с улыбкой. — Ты же не в киношку с парнем собралась, что бы ему там минет делать…       — Гата!       Обычно Ульяна краснеет, когда подруга несет что-то пошлое или неуместное, либо вздыхает, материнским тоном, но в этот раз… побледнела. И это почему-то пугает Агату почти так же, как вид умирающих в бесполезной борьбе мотыльков, которые запутались в паутине, под потолком отцовского гаража.       — Прости, занесло, — опускает она взгляд на секунду. Ульяна быстро закрывает сумку, перекинув её через плечо. Краем глаза блондинка замечает, как трясутся у неё руки.       «Да что с тобой?!» — так и хочется задать вопрос. — «Скажи, я помогу! Ты же знаешь, что можешь мне доверять».       Но за место этого, она включает режим глупой подружки.       — Кстати о мальчиках, — в голосе скользит привычная для неё кокетливость. — Уже решила с кем пойдёшь на выпускной?       — Нет, — ответ слишком резкий, не такой как обычно.       — Не до того? — медленно жуя вопрос. Эхо волнения за Улю опять возвращается в её сознание.       — Не… — подвисла. — Я не знаю.       — Не знаешь с кем? Серьёзно? — за секунду волнение мутирует в злобу. — Да за тобой Алик, Лев и Руслик гоняют, как собаки за машинами. Даже рожи хотели друг другу набить, за право встречаться с тобой.       — Откуда знаешь? — Ульяна отвлекается от своих дрожащих пальцев и мыслей, поднимая удивлённые глаза.       — Курила с ними вчера, возле мусорки, — расслабленно скрестив руки. — У Лёвы самые лучшие сигареты.       И тут Ляна впервые за день улыбается, но не так как раньше — безмятежно и легко, а через силу. Будто поняла, насколько странно в глазах подруги выглядит её поведение.       — И эта женщина хочет стать певицей, — старый-добрый напускной тон. Агата впервые рада его услышать.       — Поправочка — рок-метал вокалисткой, — щёлкает пальцами, — тут грубый голос важен.       — Грубый, но не прокуренный.       — Один фиг…       Ульяна смеётся; смех у неё схож со звоном хрустальных бокалов с шампанским — чарует, пьянит, расслабляет. И вот Агате уже кажется, что ничего страшного не случилось. Что знакомые, тёплые руки не дрожат, глаза не пытаются скрыть свой взгляд, плечи не опущены слишком низко. Просто сегодня у неё, как и у Аги, было не совсем приятное утро, наверное. Скорее всего виновата погода — за один день похолодало на десять градусов. Или денег на «погулять» не дали. В общем что-то обыденное, повсеместное, даже привычное в жизни девушки-подростка.       «Показалось. Надеюсь» — думает Ага, улыбнувшись.       Дома пахнет пылью и забвением. Агате уже тошно от этого и она долго держит двери открытыми, не переступая за порог. Из прихожей едва доносятся звуки маленьких щелчков. Ага презирает их, но, ради них же, каждый день возвращается в это строение, которое люди благородно называют «особняк Епифанцевых». А еще ради гитары и аккаунта в Counter-Strike.       Когда наконец начинается дождь и пресный рёв туч падает ей на спину, она закрывает двери, мысленно проклиная Ульяну за то, что ей приходится так рано вернуться. Она как можно тише снимет обувь, пытаясь на цыпочках пройти на кухню, захватить в плен пакет сока и пачку чипсов, а потом спрятаться до утра в своей комнате, делая вид, что её не существует.       — Лягушонок, это ты? — доносится немного писклявый женский голос.       — Блять, когда не надо всегда слышит, — сквозь зубы, злобно, поворачивая в сторону прихожей. Там, развалившись на кожаном диване, цвета капучино, лежит женщина, в халате и тапках. На животе ноутбук, на шее наушники, на полу, возле ноги, надпитая бутылка мартини и пара тарелок с чем-то уже не совсем съедобным.       — Ты рано сегодня, — не отворачивая головы от монитора говорит женщина, вросшая в диван, — голодная?       — Поем на кухне, — деловым тоном, — не отвлекайся на меня.       — Раз идёшь туда, то возьми заодно посуду, хорошо? — большим пальцем ноги указывая на остатки еды, — и заложи шмотки в стиралку.       — Ладно, — засучив рукава, будто робот отвечает Ага. Она привыкла к такой себе роли любимой прислуги в этом доме.       — Спасибо, моя луковка! — впервые поворачивает она лицо к дочери, вытягивая бледные губы. Но взгляд всё ещё в экране и это бесит Агату больше всего. Показательное двуличие — мол, «я тебя люблю конечно, но работа для меня важнее чем ты, детка».       — Да пошла ты… — одними губами шепчет она, громыхая посудой по дороге на кухню.              Когда-то Агата любила маму; радовалась её объятиям и голосу, бежала к ней за утешением, когда случайно падала и раздирала коленки до крови, играла с ней в прятки, всегда при том побеждая. То было хорошее время беззаботности и легкости.       Счастливое время…       А потом, Агата начала расти. Начала больше чувствовать и замечать. Больше осознавать своё окружение и в результате понимать то, что всё вокруг неё — иллюзия. Мать и отец никогда не любили друг друга. Точнее, папа любил маму, но не как женщину, а как трофей, полученный в нелёгкой битве. Она платила той же монетой — любила его деньги и сытую жизнь. Они жили под одной крышей, но на разных планетах — он весь в бизнесе, она в ноутбуке. Даже спали отдельно — в разных концах города — стараясь максимально друг другу не мешать, но бывало по-всякому.       И наверно Ага не обратила бы на это какого-то особого внимания, если бы не её дружба с Улей. Их семьи были похожи, но в тоже время кардинально отличались.       В доме Журавских ей хотелось жить, радоваться, делать пикники в саду и ночёвки в спальнях. Там всё светилось от теплоты и заботы. А в доме Епифанцевых хотелось повеситься на их люстре из венецианского стекла. Там был мрак, серость, пыль и чувство пустоты.       Папа Ульяны тихий, интеллигентный мужчина, с которым приятно говорить, слушать его рассказы про историю, культуру, живопись, пьянки в университете. А отец Агаты был родом из девяностых и жил часто по их понятиям, не до конца осознавая, что на дворе уже давно как двадцать первый век.       Матушка Ульяны была ухоженной, прелестной женщиной, с которой хотелось брать во всём пример. Она всегда улыбалась, хвалила, гладила по головке и готовила такую вкуснятину, что Агате хотелось жить у неё в холодильнике. Мать Агаты напоминала мать-одиночку, причём с тремя детьми на шее; вечный халат и розовые тапки, пучок выцветших волос на голове и бледное лицо. Как будто она жила на пособие, а не на доллары.       Но, что больше всего бесило Агату, так это осознание того, что у неё могла быть семья не хуже, чем у Ульяны. И она каждый день видела символ этой возможности, заходя в ненавистную прихожую. Он висел на стене, прямо над диваном — единственная вещь, что не пропиталась тенями и пылью в доме. Осколок прежней, чужой жизни, созданный с нежностью и трепетом на которую способен, только истинно влюбленный человек.       Это была картина… Хотя, скорее, это была полутораметровая икона, исполненная масляными красками.       Икона её матери.       На ней, нежась на розоцветных подушках, в лучах солнца лежала полностью обнажённая юная девушка, игриво прикрывавшая свою грудь пышными волосами, цвета сусального золота. Между её ног был букетик цветов арники, и несколько лепесточков с него стеснительно упали возле её бедра. На устах сияла чарующая улыбка, глаза были немного прикрыты и искрились ласковым лукавством, в волосах были ромашки и лилии…       Она выглядела как полевая русалка из стихотворения Пушкина. На неё хотелось смотреть, любоваться, прикасаться к ней, надеяться, что эта нимфа захочет улыбнуться тебе в ответ. Поэтому Агата всегда впадала в краткий ступор, осознавая, что эта богиня из цветов и солнца на самом деле её мать, валяющаяся у ног самой себя, в халате с немытыми волосами.       «Как себя можно было так запустить?!» — всегда хотелось крикнуть ей в лицо. — «Как можно превратить себя из этого ангела в такое отребье, на которое ты сейчас похожа?! За что ты себя так ненавидишь?!»       Но Агата молчала, и в этом молчании, со временем услышала ответ — ей так удобно.       Однажды, когда отношения между ней и мамой ещё можно было назвать доверительными, Ага спросила её о том, кто же на этой картине нарисован. Отец промолчал, с презрением покосившись на стену, а мать, вздыхая, сказала, что это сделал её очень близкий друг, еще во время учёбы в институте. Он учился на художника, она на фотографа. Она попозировала ему для дипломной работы, а в ответ друг позировал для неё. Работами после защиты они обменялись.       «Эта картина единственная из всех получила самый высшей балл» — с какой-то ноткой благоговения, сказала женщина, присматриваясь к ней. — «Я всегда вспоминаю то время с теплотой»       «А по моему это пошлятина», — категорично заявлял отец, начиная таким образом очередную ссору на тему искусства. В такие моменты маленькая Ага быстро шла в свою комнату, наглухо закрывалась, брала из-под кровати старую, дедушкину гитару, всю затёртую и в наклейках, и просто перебирала струны, пытаясь успокоиться.       Прошли годы — Агата выросла, изменилась, её когда-то милое, детское тельце округлилось и походило теперь на тумбу с ушами (спасибо отцовским генам). У папы появилось пузо, облезли волосы, у мамы вытянулось лицо и обесцветились когда-то волшебные кудри.       Но в целом не изменилось ничего, кроме одной детали — Агате стало плевать любят ли её родители друг друга или нет. И даже любят ли они её саму. Здесь, в этом доме из пепла и серости все давно живут ради себя, и неважно какие именно связи — кровные или официальные — их соединяют.