Хорт

За окном уж смерклось давным-давно, час поздний, а сон нейдет. Да и запамятовал уж Кирилл, когда и спалось ему спокойно. Вся жизнь прежняя позади осталась, за стенами белокаменными, за дверями дубовыми покоев воеводских. Подзадержался ныне воевода на пиру веселом у побратима своего, князя Сергия, а до Кирилла сына боярского, и смеха с того пира не донесется. Давно ли сам с батюшкою вместе на пирах княжеских сиживал, а ныне вот - и задремать не смей, воеводу ожидая. Суров ведь Олег, суров. И его, сына боярского, за холопа держит, приказывает, ровно дворне какой, прислуживать себе заставляет, работой черной руки боярские марать. Да поди-ка возмутись беззаконьем таким - не убоится Олег боярина Гречкина, да и кого ж бояться ему, коли одному только князю и кланяется? Брови только засуровит, да припомнит Кириллу сызнова, что в опале батюшка, из града стольного долой за дела сыновние выслан. А спорить вздумаешь - так недолго Олегу и за розги взяться. И по сию пору будто спина горит. Виданное ли дело - и батюшка родной на сына единственного ни в жизнь руки не подымал, а тут воевода княжий так отходит, что искры из глаз сыпятся... Ох, и с чего ж только падала на сынка боярского непутевого Сирин-птица, когти вострила, да не унесла, не растерзала? Скрипнула дверь дубовая, думы тяжкие прогоняя. Встрепенулся Кирилл - и верно, Олег на пороге стоит, взором весел, на лице румянец играет - видать, не одну чашу меда хмельного на пиру испил. - Заждался? - не рукой повел, а бровью соболиной, будто челядинца подзывал. - Ну-ка подсоби. Делать нечего - вставай да иди, тяни с воеводских плеч шубу соболью. Ишь как мех-то к рукам ластится, ровно во времена прежние, когда дитем вовсе был, к батюшке бросался, гостинцев обещанных ждал... Аж сердце екнуло. - На лавку вон брось, - с головы до ног оглядел, хмыкнул только. - А знаешь ли, Кирюшка, на пиру-то нынче князь о тебе спрашивал. - Обо мне? - так и вскинулся Гречкин, очи будто надеждой тайной блеснули. - О тебе. Улыбается он, солнце наше ясное, чашу своей рукой мне подносит, да вопрошает - а скажи-ка, Олежа, каково-то там женушка твоя молодая? Всё ли упрямится да строптивится аль уже научил ты ее уму-разуму? А мне что ж сказать - далеконько до разума-то, учить и учить еще надобно! Побелел лицом Кирилл, а мига не миновало - вспыхнул так, что хоть горницу освещай, и лучины не надобно. И стыд берет от слов услышанных, да не кипит кровушка гневом привычным, всё похолодеть норовит - а ну как и нынче розгами поучать Олег его задумал? - Помилуй, да за что ж... Чем прогневал? За ведь день и слова поперек тебе не молвил, за что? Молчит Олег, усмехается только. Весело ему, да что ж и не веселиться-то опосля меда хмельного да милости княжьей? - Ты не болтай. Ступай-ка лучше маслица деревянного принеси. Пригодится. Упало сердце. Видно, и впрямь нынче сызнова спину подставлять, исполосует Олег всего, как есть, да сам же потом и маслицем смажет, чтоб зажило поскорей до наказанья нового. Да делать нечего. Несет - плошка в руках трясется, как и на ковер-то не расплескал. - Принес? Добро. Ну, что ж стоишь? Скидывай одежу-то. Будто и весел, а голос всё такой же - суровый, поди-ка с таким поспорь. А как поспоришь, коли персты дрожат, а сами уже рубаху долой с тела белого тянут... Скинул, да подивился - с чего это воевода пояс-то узорчатый на себе развязывает? Да, видно, тоже рубаху с себя скинуть задумал? Это зачем же? Боится - в жар бросит, покуда сынка боярского розгой воспитует? - Ну чего застыл? Всё скидывай, говорю. Аж дрожь проняла, даром что натоплено ныне жарко. Руки ходуном заходили, покуда порты с себя скидывал, взором в пол уперся, а стыд хуже розог хлещет. Ишь, шарят глаза-то воеводины по телу белому, горят, как уголья... - В лицо погляди. Чего трясешься? Голову вскинул - и сызнова взор потемневший огнем обдал. Ничего не упустил - ни лица, маком горящего, ни наготы неприкрытой, ни дрожи в теле белом - то ль от холода, то ль от иного чего... И с дрожи той да со стыда - хоть сквозь пол тесовый нынче же и провались - не приметил Кирилл по первости, что сам Олег одежу с себя снял, да хоть бы на миг застыдился. Стоит спокойнешенько, хоть перед князем самим сейчас окажись - взора не опустит. Да и с чего? Чего стыдиться ему. Сильный он, ладный, в плечах широк, тело-то будто из дуба крепкого мастером умелым точено... - Поди сюда, Кирюша, - голосом одним то ли приласкал, то ли плетью хлестнул. - Ты чего делать-то затеял, Олег? - голос дрожит, а ноги сами несут. - Известно чего. Слово князю дал, так держать надобно. Учить тебя буду. Ни слова Кирилл в ответ молвить не успел, да и воздуха в груди в тот же миг не стало - не розгами, а руками своими Олег до него дотронуться изволил. И жгут те руки, так огнем и пышут, и чудится - вот-вот тело дрожащее сомнут, будто тесто. Заблудились в волосах светлых, плечи огладили, по бокам прошлись, прижали легонько... - Хорош... - самую шею обдало вдруг шепотом тихим, когда припали к ней уста жаркие, будто железом каленым заклеймить желали. Что за кара новая? Да и задуматься Кирилл о том не успел, когда взамен уст своевольных язык скользнул по метке жаркой зализал по-звериному. - Ох, да что ж это... - только и выдохнулось, а в ответ - будто и не человек в шею самую рассмеялся, а волк серый прорычал. Вон и шерсть, вон она, плечо уж наколола... - Попался, - рычит-смеется волк в обличье людском. - Учись, Кирюша. А чему учиться-то - добычею волчьей быть? Не иначе, вон как впивается Олег в тело его устами ненасытными, и шею, и плечи метит, по горлу самому языком прошелся, внутри аж дрогнуло - а ну как зубами вопьется? Жилка тонкая испугом забилась, видать, почуял Олег, фыркнул по-волчьи, языком наново тронул, успокаивал будто. Чуть дух сумел Кирилл перевести, а уста ненасытные уж к груди припали, насупротив сердца самого... - Ой ты волче! - закричал Кирилл, не сдержался, а как удержишься, когда зубы крепче волчьих на груди сомкнулись, будто сердце угрызть хотят? - Верно, Кирюша, - смех грудь белую жаром обдает, и будто цветет распускается на груди той поверх боли нежданной цветок огненный. - Догадлив ты стал, понял, кто я есть... Ну а коли я волк - сам-то ты кто есть, Кирюша? Добыча моя. А волки добычи своей нипочем не выпустят, понял ли? И ну сызнова языком наглаживать, будто медом Кирилл с головы до пят вымазанный, а борода то ровно иглами колет, то бархатом ластится, да что ж такое... Помутилось у сына боярского в глазах, подкосились ноги резвые. - Приустал, гляжу? Ну, приляг. Руки разжал - и ахнуть Кирилл не успел, как повалился прямиком на лавку, шубой собольей покрытую. В мех густой лицом ткнулся, завозился - руки-ноги подобрать бы, да длань широкая в спину впечаталась - аж звон пошел. - Куда? Экий ты прыткий! Посмеивается Олег, на Кирилла глядя - куда сбежит-то? А ладное, что ни говори, тело у сынка-то боярского. Белое, да холеное, будто сызмальства Кирюшу не в водице ключевой, а в сливочках купали, да маслицем смазывали. Тронешь - гладко. Так бы руки и не отнимал, гладил бы да гладил, чтоб пуще прежнего охальник этот под руками его помягчел, да под языком проворным. Глянь-ка, так и вьется, будто не на шубе мягкой лежит, а на камнях раскаленных. И впрямь вьется Кирилл, а головы не поднять, то ль с истомы потяжелела, то ль от дум непрошенных. Лицом в мех уткнулся, а Олег поверху - силен, горяч, зубами то плечо, то ухо норовит ухватить, дышит жарко - волк волком. И чего ж ему, зверю, надобно-то, ой пропал, пропал... И не вывернешься - попробуй только, так соболя мягкие тело ласкают, к груди ластятся, к бедрам, и то ль хуже с того, то ль слаще, и не понять. Будто вся кровь в теле взыграла, да к срамным местам прихлынула... А батюшка-то твердил еще - стыда мол, Кирюша, не ведаешь! Ан вот он стыд, куда ж от него деваться? - А ну-ка, - рычит волк, да ласково, волосы Кирюшины растрепанные совсем уж в беспорядок приводит, - приподымись-ка малость. - Это зачем? - будто и не голос, а писк мышиный. - Приподымись, говорю. Шубу-то запачкаешь. Да и лежать-то, я гляжу, неровно стало? Смеется, а Гречкина еще пуще в жар кинуло. Знает, всё знает! А ему, выходит, позор свой самому напоказ выставить? - Что же, опять упрямиться вздумал? - сжались персты в прядях светлых, потянули, да будто играючи. - Полюбоваться на тебя охота мне. А коль тебе прутья березовые милей, так только слово скажи. - Не сердись ты, волче! Гляди, сколь захочется. Колени по меху скользят будто по льду, раскинуться норовят и вовсе непотребно. На руки уперся, только и подумать успел - а ведь прав Олег. Едва меха драгоценные не запачкал он. От жара стыдного в пот бросает, да пуще того - промеж ног огнем горит, да с того будто и влаги прибывает. Сучка ты, Кирюша, течная - только и пронеслось в головушке затуманенной. И видит ведь Олег, всё углядел очами своими волчьими... - И впрямь скорый ты, - губами в загривок, перстами по бокам ласково - и будто мед тягучий по телу белому растекся. Что ж за чародейство такое? - Так вот и постой, торопливый. Чуть не застонал Кирилл, когда руки ласковые с тела покорного скользнули, так и потянулся бы... Да не удержался, взором через плечо метнул - дрожь заново прошибла. - Ты что удумал? - Сказал ведь уже - уму-разуму учить тебя буду, как велено. А коли в буйну головушку ум не лезет, так всем ведомо, куда его вкладывать. - Да ты что... - вот оно, значит, зачем Олегу маслице деревянное нынче понадобилось. И не глядеть бы, да шея закаменела будто, не отвернешься, гляди во все глаза, как Олег, воевода княжеский, оружье свое намасливает, так, что блестит аж. Будто бы мягче с того будет Кириллу на этом колу сидеть. А что сидеть - вмиг понял, да не головой бедовой - задом, розгой тронутым. - Постой, постой... Олег, да ты что... Не надо, что ж я такого содеял, чтоб меня... Да кары такой и князь не удумает! - Что князь удумает, то не нашего ума дело. А ты не дрожи, Кирюша. И не вертись понапрасну, не выпущу. А послушливым будешь, так сам распробуешь, да сызнова запросишь, понял? А глаза горят - волчьи, голодные. Колдовские. Потому - глядит в них Кирилл, и отворотиться не может, и будто тот мёд тягучий сызнова по телу белому течет, нутро, да и разум сам заволок. Иль оттого это, что руки Олеговы сызнова тело мнут, как тесто, а оно и не противится вовсе? - Не ешь только... - сам не понял, что и сказал, а Олег лишь зубы белые оскалил. - Захочу, так и съем, сахарный ты мой. И вертись не вертись, а сласти твоей испробую. А и вправду ведь, Олегу подумалось, Кирилла покорного разглядывая, уж ежели сделал князь ему такой подарок по щедрости своей, так и пользовать надо умеючи. Дурости много в Гречкине, тут и говорить нечего, да не всю эту дурость прутом березовым выбить можно. И по-иному попробовать надобно, а уж это-то умеет Олег, так умеет, что хлеще розог будет. Хлеще, да слаще. Вон уж и Кирюша под руками его разомлел, размяк, только очи блестят тревожно, от лика Олегова не отрываясь. - Не томи, - едва-едва уста дрогнули, да сжались накрепко. Накрепко, да не надолго - и за то Олег корить его не подумал. По первости-то без голоса никак. Вскинулся, взвыл тихонько, изогнулся, будто сбежать старался, а на деле - сильнее подставился. Услужлив стал... Придержал себя Олег, пряди светлые перебирает ласково. - Ладно, ладно, давай-ка еще, Кирюша... А у сынка боярского от стыда - слезы из глаз. Экое дело, оседлал его воевода, будто коня ретивого, да еще погоняет! Да не с того будто и слезы, а от думки одной, что, хоть и бьется он, на кол непомерный насаженный, а всё ж желается ему голоса этого, руки ласковой, и знобко ему, будто на морозе, без тела этого жаркого, будто на веки вечные солнцем степным пропитавшемся. И жар тот поверху солнцем жжет, а изнутри палит будто пламенем адовым, да не денешься от него никуда, не увернешься. Неуж всё до малости принять заставит? А и верно, легче тогда станет ему, волку ненасытному, добычу свою ухватить, зубами белыми уцепиться. И за бока, и за плечи, и за загривок... - Ой, волче! - стонет Кирилл, дышит часто, и будто не чует, как скользнула рука бесстыдная промеж ног, обхватила - крепко, да умело, да Кирюше уж и не вырываться, а тереться, бесстыжему, о длань хозяйскую, ласкаться, себя забывая, да кожей чуять рык на загривке самом: - Ой и сладка нынче волку добыча досталась, бела да сахарна... И ретива, да не сбежит! И сызнова дернулся Кирилл от слов таких, да не от мучителя своему, а навстречь ему. И вот диво - думал, с того пополам себя разорвет, да вместо боли лютой сласть медовая внутри вспыхнула... - Ай да разумник, - жжет шепотом жарким плечо белое. - Ну, давай, поиграй-ка малость. А головушка-то ровно в тумане, и не понять, что ж такое сделалось, не знал, не ведал, куда с кола воеводиного деваться, а нынче его и мало сделалось. И еще да еще охота его, и поболе, снизу доверху, сверху донизу, и как по маслу чтоб, и чтоб гнался за ним волк, нагонял бы, да упускал, а с кола не отпускал... Тут уж и Олегу черед дивится пришел. Глянь-ка, быстро Кирюша пообвыкся, задком вертит, щеки зарей полыхают, волосы пшеничные промеж пальцев Олеговых шелком струятся, уста будто в лихорадке дрожат, не умолкают: - Ой, попался я, молодец, волку лютому! Проглотит он меня живьем, и косточки не оставит! Сжалься, волче, пощади ты меня, пригожусь тебе еще! - Вправду ли пригодишься? - звездами глаза волчьи блеснули. - Вправду, волче мой, вправду! - А коли так, - дрожит голос у Олега, да смирять себя до поры надобно, - скажи, Кирюшенька, сладко ли тебе? - Сладко! - криком кричит сын боярский, сам на кол Олегов подается со всей силы, изливается щедро в руку суровую да ласковую. - Ай, сладко! В голос закричал, пошатнулся, да и осел без сил на мех соболиный, еле дышит. И не почуял будто, как сполз с кола-мучителя, как излился Олег на него, умученного, как дождик весенний на поле пахотное. Дух перевел, глянул с улыбкою. Доволен ныне волк, доволен, и поиграл с добычею своей вдосталь, и насытился - и поныне сласть-то в крови гуляет. Да и Кирюше, поди, не меньше перепало, столь перепало, что изнемог совсем с непривычки-то... Да и ладно, пусть уразумеет, что наказанье порою мёда слаще быть может, не одним словом суровым да плетью уму-разуму учить можно... - Ах ты, Кирюша... Загнал тебя волк? Уморился, гляжу? И не жестки, не грубы у Олега руки - ласковы. Не жгут уста железом каленым - касаются едва прядей влажных, плеч, ходящих дыханьем частым. - Ох и горазд же ты, Олег, кары-то измышлять... - и главы уж Кирилл поднять не в силах, голос едва повинуется. - У татар, что ль, подглядел затею такую? Рассмеялся Олег. - Да уж о затеях татарских я поболе твоего ведаю. Ты-то ныне всего одну увидал... Ну да ничего, срок дай - все их тебе открою, не потаю. - Все? - аж вздрогнул Кирилл. - Да это за что же? - А за то, Кирюша, что, сколь ни трудился я ныне, а язык твой дерзкий усмирить так и не сумел, - вздохнул Олег. - Стало быть, дале стараться надо... Ну да ничего, я дел своих на полдороге не бросаю. А на сегодня будет уж. Идем-ка... - Ты что это... Куда? - затрепыхался Кирилл, поняв, что не на шубе собольей, а на руках воеводиных очутился. И на что уж ростом Гречкин не обижен, а поднял его Олег, будто перышко. - На постель, вестимо, куда ж еще-то? - На твою, что ль? - Заслужил, Кирюша. Блеснул Кирилл взором, да без непокорности прежней. И то, до нее ли, коли тело всё как есть разомлело сластью со стыдом пополам, а головушка сама на грудь жаркую к воеводе клонится? Очи дремотой сомкнулись, не увидал Кирилл на устах Олега улыбки новой, не волчьей, а кошачьей, ни дать ни взять. Жаркой ночка пришла, да вослед другие придут, еще того жарче. Упрям сынок боярский, да глядишь, помягчеет под рукою Олега, под лаской его. И не гневаться Сергию, брату названому, что милость к непутевому явил, не добычей птице Сирину - даром побратиму верному преподнес. Ай же ты Сергий, княже светлый, солнце ясное, уж поклонится тебе завтра Олег в ноженьки за подарочек. Сам ведь сказывал - бери да делай, что пожелается. А желается Олегу многого, а чего пожелалось - то и получится. Не мытьем, так катаньем, не страхом одним, а ласкою. А коли ласка та со строгостью перемешана - так с того еще слаще покажется. И не одну еще ноченьку бежать непутевому сыну боярскому от волка лихого, ненасытного - да не сбежать вовек. А и смог бы - так не захочется.