Хорт

Ночка темная на убыль пошла, вот-вот уж зорька ясная на небе зарумянится. И сладко же спится в такой час, хоть и говорят, что жестка постель сиротская, да видать, не во всём старина права. Мягка да тепла постель та, лелеет князь Сергий сирот призренных, ровно птица, под крылом своим пригрел. А всё ж пробудилась сиротка, голову приподняла от подушки пуховой, не поймет никак, отчего проснулась. Тихо всё кругом, спокойно. Только у окошка самого братец стоит - одетый, будто и не ложился вовсе. - Алешенька, ты что так рано поднялся? - Разбудил тебя, Лизонька? - сам вздрогнул братец, будто разбуженный. - Ты спи, спи... - А ты что не спишь? - дрема к ресницам льнет, а всё ж за братца тревожно стало. - Худо спалось нынче, Лизонька. Да и сон приснился... - Какой сон, Алешенька, к добру или к худу? - Да кабы знать... Ты спи, сестрица, пустое это. - Не пустое! Расскажи, что за сон, Алешенька! Вздохнул братец, подошел к постели сестриной, в изножье сел. - Расскажу, так и быть. Снилось мне, будто ночь темная на город раньше срока опустилась, буря с ясного неба пришла - прилетела к нам сызнова Сирин-птица. - Ох, чур меня! - вздрогнула Лизонька, с головой бы нырнуть под одеяло пестрое, да рассказ у брата только начался. - А мне будто с того не страшно вовсе. И окна не затворил. Стою, жду чего-то, чего - сам не ведаю, а сердце так и прыгает. Не от страха, от радости. - От радости? - слышится Лизоньке, да не верится. - Какая же радость? А Сирина-птицу видал ты, Алешенька? - Видал, сестрица, да близко так! Мимо пролетела, крылом надо мной махнула - будто ветром меня овеяло, да не простым ветром, а огненным. До сердца обожгло, так захотелось мне, чтоб и у меня самого крылья выросли... И голос слышен - не людской и не птичий, от страха волосам бы дыбом встать, а только так тот голос сладок, что и рассказать не могу, а сила в нём великая. Кличет Сирин-птица слуг своих верных... И меня кличет, Лизонька. - Да как же это... А ты что ж, Алешенька? - и страшно сестрице, и заслушалась. - А что я? Разве ж супротив Сирин-птицы мне выстоять? А голос у нее, сестрица, и мёда слаще, и будто огнем жжет. Замолчал Алеша. Язык не повернется сказать сестрице милой, как разобрал он в том голосе не щебет птичий, не бурю грозную, а приказ, крепче княжьего: - А ты чего в стороне стоишь? Али нет уж у тебя обидчика? Али запамятовал, как хмельной сынок боярский сестрицу твою конем в грязь втоптал, да еще и насмехался? Не запамятовал Алеша того ни на миг, да со слов этих, с голоса, сердце будто огнем охватило, так и стоит перед глазами лик ненавистный, хмельной, смеющийся, и рука в перстнях золоченых, что самого его прочь смахнула будто мошку надоедную, будто грязь с кафтана расшитого... И в глазах с того потемнело. Неуж и дальше охальнику вина пить заморские, да хмельным на коне скакать, людей не замечая. Оно и правда, отец-то одному князю Сергию и кланяется, а злато боярское из любой беды выручит, любой гнев отведет... Любой ли? А тот, что в груди огнем клокочет, за спиной крыльями расправляется? - И крылья у меня будто выросли, сестрица, - молвил Алеша голосом тихим. - И полетел я на тех крыльях за птицей-Сирином следом. Лечу и знаю, весь перьями оделся, и сам птицей стал, клюв - и тот вырос. А позади меня - и крыльев шум, и переклик птичий. Оглянулся я - а за мною цельная стая птичья летит. Да не стая вовсе то, а войско Сирина, прислужники верные. Ей - добычу брать, нам - высматривать, кликом упреждать, что не скроется... - Это что ж, Алеша, летит Сирин, а вслед - гуси-лебеди? Улыбнулся Алеша невольно. - А и впрямь! Угадала, сестрица, гуси-лебеди мы. И я тоже. Улыбнулась Лизонька, и у Алеши от сердца отлегло. Не напугал. - А потом, стало быть, ты перышки сбросил, снова человеком обернулся? Отпустила тебя Сирин-птица? - Да то ведь сон, Лизонька. Погляди-ка на меня, клюв разве видишь? - Нету клюва, Алеша. - Вот то-то. Проснулся я, может, и еще чего снилось, да не упомню. Молвил Алеша, и взгляд отвел, будто смутился. Да не приметила того сестрица, дрема утренняя своё берет, глаза смыкает, мысли путает. Заснула Лизонька, а Алеша будто дух перевел. Поднялся, да шагнул к окну сызнова. Ветер утренний в окно дохнул, подхватил перышко малое белоснежное, и отколь взялось-то - неведомо - закружил, да и прочь унес. Проводил его взором Алеша, задумался. И самому не понять, то ль во сне, то ль наяву с ним такое приключилося, да не забыть, не прогнать из памяти, как белым пером одевался, на крыло становился, как за Сирином-птицей вослед летел в стае птичьей. Гуси-лебеди, свита Сирина. Дрожал от крика их люд честной, затворял окна-двери. А один не успел. Не спасли двери дубовые, засовы крепкие в тереме боярском, верный конь не унес. Налетела стая белая, закружила, наземь сбила, крыльями белый свет заслонила. И помнит Алеша, как хлестали крылья его по лицу побелевшему, как клюв острый метил очи ненавистные выклевать. А сумел ли - того не помнил. Раскинулись пред ним крылья черные, пала Сирин-птица на добычу свою... Негоже им, услужникам, у Сирина добычу отбивать. Только и помнил он, как крылья будто сами к дому его принесли, как сошло перо белое, будто снег под вешним солнышком. Только и осталось, что жар, в груди горящий - темный, а всё ж и желанный будто - да мысль единая о том, что час настанет, и услышит он заново глас зовущий птицы-Сирина. И как раздастся он - зашумят крылья бессчетные, грянет переклик птичий, и промчатся по небу темному Сирину вослед гонцы верные - гуси-лебеди.