Дочь Немертвой Богини

      Конечно же, мужчина умер первым.       Это в очередной раз убедило царицу Киннари в том, насколько они слабы. Жалкий, окровавленный человекоподобный мешок, с которого железными когтями содрали всю кожу, вопил громче и чаще, чем его соучастница. Когда ему вырвали раскаленными клещами мужскую плоть, крики перешли в постыдный визг, а затем оборвались — ничтожество потеряло сознание, к величайшей досаде палачей. А палачи в Ашрайе отменные — эта служба считается почетнее, чем в личной страже царицы.       Женщина, осужденная вместе со своим мужчиной за то, что сохранила ему жизнь вопреки обычаям Ашрайи, оказалась более стойкой. Ей вырвали клещами груди и так же, как и с него, содрали кожу, а потом били кнутами по обнаженному мясу — до смерти, согласно приговору. Дерзкая преступница осмелилась во время казни поносить царицу, за что лишилась тотчас языка. Но это не мешало ей кричать от боли и тем радовать свою повелительницу.       Царица поправила чуть растрепавшиеся от легкого утреннего ветра волосы: длинные, вьющиеся, они стекали почти до колен черным сверкающим водопадом. Складки бело-алого одеяния без рукавов подчеркивали ее дивную стать, которой нипочем были коварные ловушки времени. В блестящих бронзовых доспехах своих стражниц Киннари порой ловила свое отражение, пускай искаженное, и не могла не любоваться. Зрелище собственной красоты привлекало ее едва ли не сильнее жесточайших казней.       И все же в душу Киннари, избранницы Немертвой Богини Чейин, закрадывалась тревога.       В былые времена мало кто из женщин дерзал нарушать священные обычаи. Особенно главный — убивать мужчин, избранных для продолжения рода, после того, как они выполнят свое предназначение. Оплодотворить прекрасных дочерей Немертвой, дабы те родили новых, — вот для чего существуют мужчины Ашрайи, кроме рабского служения своим госпожам. Но если рабам дозволительно жить и трудиться, то тех, кого женщины приближают к себе, должно отправлять в услужение к Богине.       Мудрый этот обычай ввела благословенная Беруми, царица, что правила четыре сотни лет назад: и меньше придется кормить ленивых рабских ртов, и больше приятных жертв Немертвой Богине. И так было справедливо, и Ашрайя процветала, пока — Киннари с горечью и стыдом вспоминала об этом — собственные ее бабка и мать не загубили благочестивый закон мудрой предшественницы. Они сочли праведный обычай слишком жестоким, да и подданные якобы противились ему. Только кто станет противиться — разве что похотливые распутницы, которым объятия мужчин в радость. Ведь ни одна истинно верная дочь Богини не станет радоваться столь низменному удовольствию.       Но нынче… что сталось с дочерьми Немертвой? Киннари задумалась: за последние двадцать лет это уже двенадцатое ослушание. Когда-то подобных ослушников — и женщину, и ее раба — убивали тайно. Теперь же, в назидание прочим, царица повелела устраивать пытки и казни открыто, при всем народе. Поможет ли? — она не знала. Зато зрелище тешило ее душу.       Забавно, думала Киннари, на какие только ухищрения ни идут дерзкие преступницы, лишь бы добиться своего. Придумали же: купит такая обманщица жалкого, никчемного раба, чуть ли не дряхлого старика, и убьет якобы после совокупления. А тот, от кого она понесла на самом деле, живет себе спокойно, словно нет в благословенной Дейне ни Богини, ни справедливых ее законов. Но они есть — как есть среди ашраек верные и зоркие, которые неравнодушны к чужим грехам и вовремя доносят о них.       Горячий ветер пронесся над площадью, всколыхнул шелковый навес над головой Киннари, перья на гребнях шлемов ее стражниц и длинные стяги с изображением Чейин Немертвой — бело-алое лицо, наполовину прекрасное и живое, наполовину обнаженное от кожи, с трепещущими мышцами. С ветром же долетели от места казни столь любимые царицей запахи: раскаленных углей, железа, истерзанной плоти и крови. В них вплеталась вонь испражнений и рвоты, но ничуть не портила сладостного аромата. Все это — приношение Богине за ее милостивую помощь.       Взор черных, удлиненных глаз Киннари вновь устремился к помосту. Плоть виновницы летела клочьями из-под тяжелых кнутов палачей, кое-где уже белели обнажившиеся кости. Крики давно перешли в глухие стоны, теперь их сменял жалкий хрип, царапающий уши. Преступница больше не дергалась, но застыла неподвижно. Царица поморщилась: тоже слабая, под стать своему мужчине. Еще ударов десять — и она испустит дух и сделается навечно позорной рабыней, а не благословенной дочерью Немертвой.       Так и случилось. Одна из палачей, Нейх, по обычаю коснулась тела преступницы раскаленным прутом, выждала несколько ударов сердца, убеждаясь, что та на самом деле мертва. Всю площадь облетел громогласный клич:       — Да сгинут так же все враги царицы Киннари, Лучезарной Владычицы, Солнца Ашрайи, бессмертной дочери Богини!       Киннари улыбалась, слушая свои пышные именования: она слышала их тысячи тысяч раз, но никогда не уставала наслаждаться этими чудными звуками. «Дочь Богини!» — воистину это так. Она поднялась с кресла, простерла белые, не тронутые солнцем руки к подданным, восхваляющим ее вслед за палачами и стражницами. Внизу колыхались пестрые покрывала женщин, поблескивали бритые головы мужчин — по обычаю, верные ашрайки приводили на зрелища своих рабов, дабы те получили должное назидание и убедились в великой мощи Лучезарной Владычицы.       Ветер, словно посланный Немертвой, разыгрался еще пуще, весело подхватил змеистые черные пряди волос царицы, колыхнул длинное одеяние. Киннари ощущала, что все любуются ею, и сама любовалась собой, не стыдясь, словно могла видеть себя со стороны.       Палачи еще не закончили работу. Теперь оба изуродованных трупа должно было повесить за ноги на деревянном столбе здесь же, на площади — пусть все ашрайки видят, чем чревато ослушание. Так тела казненных провисят три дня, после чего их отволокут за городскую стену и бросят на съедение стервятникам. Тем ужаснее будет посмертная участь преступников в обиталище Немертвой — без должного погребения тела дух ожидают невыносимые муки.       Царица дождалась, когда привязанные трупы повисли над помостом, — смрад от них под жарким солнцем, оком Немертвой, делался все гуще, изредка падали куски плоти. На место казни поднялись рабы, чтобы убрать следы крови и прочих телесных отправлений; сам же помост был не деревянным, а каменным, возведенным царицей на века. Пыточные орудия палачи унесли сами — не подобает низшим существам прикасаться к ним. «Разве что наоборот», — улыбнулась Киннари, пока спускалась с возвышения, тоже каменного, откуда она обычно наблюдала за зрелищами. — «Ничего другого эти ничтожества не заслужили».       В который раз царице пришло в голову, что было бы славно вообще обходиться без мужчин. Даже если ашрайкам самим пришлось бы взяться за тяжелую и грязную работу, это не беда: дочери Богини сильны, им по плечу все. Жаль, что пока это невозможно — иначе как продолжать род? Покупки чужестранных рабынь и захвата пленных недостаточно. Под легкий голос ветра и шорох собственного одеяния Киннари подумала: быть может, настанет однажды благословенное время, завещанное Богиней своим дочерям, когда все мужчины, осквернение лица Дейны, будут истреблены. И быть может, ей самой суждено увидеть это.       Возвращение царицы во дворец, как велел обычай, сопровождала та же неистовая пышность, столь любимая ашрайками. Впереди бежали совсем юные девушки, лет по двенадцать, еще не уронившие лунную кровь, из-под их нежных пальцев летели на дорогу белые и красные лепестки душистых водяных цветов таг-инит. Двадцать пять стражниц — половина отряда — чеканили шаг следом, сверкая броней и держа наготове обнаженные мечи. Вид этих женщин, лучших воительниц и наследниц славных родов, всегда вызывал у толпы восторженные крики. Трепетали на шлемах золотистые перья, над крепкими загорелыми коленями колыхались подолы бело-алых туник. Не было в Ашрайе девицы, которая втайне — а порой и явно — не мечтала сделаться одной из стражниц царицы Киннари.       Следом ехала сама Лучезарная Владычица на легкой колеснице, запряженной белыми лошадьми. Гривы их были выкрашены в красный цвет, над головами колыхались, как у стражниц, снопы золотистых перьев. Теперь наряд царицы дополнял длинный алый плащ. Она сама правила лошадьми, а свободную руку протягивала к своим подданным, благословляя их. Ликующие выкрики толпы заставляли Киннари гордо вскидывать голову, а полные губы ее сами складывались в приветливую улыбку. Каким торжеством наполняли ее душу эти сотни радостных женских голосов — мужчинам положено было молчать на улицах. Того, кто осмелился бы открыть рот не в доме своей госпожи и без ее на то дозволения, ожидала расправа немногим мягче, нежели за преступление главного запрета.       За колесницей царицы шли палачи, а следом — оставшиеся двадцать пять стражниц. Гомон толпы постепенно смолкал за их спинами, отчего в сердце Киннари поневоле пробиралось легкое сожаление. Разве не для того даровала ей Немертвая божественную, несравненную красоту, чтобы она позволяла всем верным ашрайкам любоваться собой?       Путь закончился у главного дворцового крыльца в сорок ступеней, сделанных в честь Ашгормит — так звались священные сорок дней, в течение которых Немертвая Чейин восстанавливала из руин почти уничтоженную в битве богов Дейну. Лошадей увели служанки-конюхи — тоже почетная для любой ашрайки должность. Киннари подобрала подол одеяния и собралась было подниматься по ступеням, когда ее остановил низкий, хрипловатый голос:       — О Лучезарная Владычица!       Царица не без радости обернулась к говорившей. Перед нею стояла Нурен, старшая военачальница Ашрайи, в боевой броне, более скромной, чем у дворцовых стражниц. Вид этой женщины неизменно вызывал у Киннари искреннее восхищение. Нурен было сорок пять лет, и, помимо своих боевых заслуг, она произвела на свет семерых дочерей — ни единого сына, горя и позора для любой матери-ашрайки. Говорили, что все ее мужчины умирали еще до того, как она перерезала им по обычаю горло после ночи совокупления, — столь неистовой она была. Потому царица и восхищалась ею: замучить раба своими жестокими ласками до смерти — такой поступок должно считать настоящим подвигом.       — Благословение Немертвой, ты вернулась, Нурен! — приветствовала ее Киннари. — И я не ошибусь, если скажу, что с победой.       — Очи Солнца Ашрайи мудры и видят многое, — поклонилась военачальница. Резвый ветер слегка сдул с ее брони походную пыль, взметнул роскошные темно-рыжие волосы без единой нити седины. — Жалкие зинворские ублюдки, повинующиеся мужчине, — да простит Лучезарная мои неуклюжие речи — не ждали нападения и оказались беззащитны перед отвагой дочерей Богини. Слабых мы перебили; тех же, кто молод, силен и способен трудиться и зачать, взяли в плен. Их набралось около двух сотен, о Бессмертная. Мы взяли и три десятка младенцев — немного, увы: эти сосунки по своему скудоумию презирают рожденных девочек и порой умерщвляют. Детей можно будет отдать в училище для ремесленниц или воительниц, если будет на то воля Владычицы.       — Да славится вечно лик Богини! — набожно произнесла царица, и Нурен с поклоном повторила ее слова. — С каждой луной она все щедрее дарит нас своими милостями. А теперь проводи меня, я желаю взглянуть на вашу добычу.       Царица и военачальница вместе обогнули дворец. Справа, за конюшнями и жилищами служанок — Киннари не желала видеть во дворце рабов — изрядный участок был отведен дворцовым стражницам: его так и называли «Военным двором». Здесь они жили, здесь упражнялись во владении оружием — еще одно зрелище, милое взору царицы. Дальше тянулся до самой стены роскошный сад, обнимая дворец с трех сторон. Из сада же вела наружу невысокая калитка, которой можно было выйти к берегу славной реки Зуровари, текущей через всю столицу. Но вовсе не влажная прохлада манила сейчас Киннари.       Воительницы выстроились на Военном дворе тремя стройными рядами. У многих на запыленной броне виднелись следы крови, из-под шлемов пестрели темные, медные, русые, золотистые волосы — у кого заплетенные, у кого распущенные. Загорелые лица, молодые и зрелые, красивые и не очень, равно пылали румянцем торжества. Киннари милостиво кивнула воительницам, и они, как одна, подняли копья и дружно издали боевой клич, способный вселить страх в мужские сердца.       Как ни радовали царицу приветствия и почести, сейчас ей предстояло заняться иным. Над Военным двором разливался пронзительный детский плач: несколько женщин стояли у деревянной, устланной соломой телеги, где лежали маленькие девочки возрастом от месяца до полутора лет. На них и обратился взор черных глаз Киннари.       — Истинные дочери Богини, — произнесла она, пощупав детские щечки. — Однако до чего некоторые из них худы — можно подумать, их ничтожные матери, мужские подстилки, плохо кормят своих детей. Но здесь, в Ашрайе, они станут счастливыми. — Она обернулась к стражницам, стерегущим телегу: — Доставьте их в училище Немертвой. Пусть вещая жрица вопросит Богиню и определит предназначение каждой девочки. И позаботится о достойных кормилицах, — не смогла не прибавить царица.       — Да, о Лучезарная.       Воительницы поклонились, одна проворно взобралась на передок телеги и подхлестнула лошадей. Еще две зашагали по бокам телеги, прочие же присоединились к строю.       Киннари кивнула им, затем с улыбкой посмотрела на пленных мужчин. Они стояли чуть поодаль, согнанные в вонючую, волосатую, грязную кучу, связанные, с деревянными колодками на шеях. Царица поморщилась: для работы сойдут, но вряд ли кто-то из ашраек, если они мудры и думают о будущих дочерях, станет делить с такими ложе. Все пленники были не старше тридцати пяти, некоторые — совсем юнцы, и все до единого — ниже царицы, чей рост превышал четыре локтя. Разве от таких родятся сильные и прекрасные дочери? Возможно, какая-нибудь женщина низкого рода прельстится подобным рабом, но только не истинная дочь Богини, блюдущая чистоту крови.       — Завтра же выстави их на торги, — повелела Киннари военачальнице. — Дорого не оценивай, они того не стоят.       Она говорила громко, нарочно, чтобы пленники слышали. Даже не понимая ашрайской речи, трудно было не угадать смысла ее слов. И слова эти, точно стрелы искусных лучниц, попадали в цель. Многие рабы хмурились, кто-то явно злился, а один осмелился выкрикнуть что-то на своем наречии — очевидно, брань.       — Молчать, пес!       Крепкая рука Нурен отвесила дерзкому такую оплеуху, что он не удержался на ногах, увлекая за собой еще нескольких, с кем был связан вместе. Царица же стряхнула с колен осевшую пыль и продолжила, по-прежнему спокойно:       — А сегодня прикажи вырвать этому рабу язык — так, чтобы все прочие видели. Пусть поймут своим жалким умом, что в городе Богини лишь ее дочерям дозволено говорить свободно. Только никого не калечьте — пусть сперва потрудятся на благо Ашрайи и Немертвой.       Воительницы вновь издали боевой клич и возгласили хвалу Богине и ее бессмертной дочери — царице Киннари. Никто из пленников не пожелал разделить судьбу товарища, и обошлось без новых криков, как и без прочих признаков непокорства. Несколько воительниц повели рабов прочь, а царица сделала Нурен знак подойти.       — Пусть наши силы на границах Ашрайи будут настороже, — велела она. — Особенно на юге, между Мафари и Хидом. Как бы ни были жалки эти потомки пастухов и их смердящих козлов, они могут решиться на месть. Я верую, что Богиня не оставит своих дочерей, но самим дочерям не должно терять бдительность.       — Как повелевает Солнце Ашрайи, так и будет, — поклонилась военачальница. — Я пошлю к Анин в Мафари — моя дочь знает свое дело. А в грядущее полнолуние мы вознесем молитву Богине, дабы она послала нам достойную добычу. Такую, среди которой даже Бессмертная Владычица могла бы избрать себе мужчину, достаточно крепкого и прекрасного телом, чтобы зачать наследницу.       — О нет. — Киннари улыбнулась, а потом рассмеялась: Нурен была единственной, не считая Лагиши, верховной жрицы Богини, кому прощались подобные речи. — Мне нет нужды ни в мужчине, ни в наследнице, ибо я недаром зовусь Бессмертной. И останусь ею, пока мои подданные будут верно исполнять волю Немертвой.       Нурен поняла, что беседа окончена, и удалилась, отвесив положенные поклоны. Царица же с двумя стражницами неспешно направилась во дворец, как бы ни хотелось ей поторопиться: сегодняшний день принес легкую усталость — и тревогу.       Стражницы остались снаружи у дверей покоев. Киннари же, прежде чем позвать служанок, устремилась к огромному зеркалу в резной золоченой раме, в котором отражалась в полный рост. Она поглядела на себя издали, потом приблизилась и тщательно изучила каждую черточку своего прекрасного лица.       Нет, кожа по-прежнему гладкая, напоенная жаром ока Богини и подсвеченная горячей кровью. Ни единой морщинки у глаз, очертания подбородка ровные, губы полные, шея и грудь подобны чужеземному мрамору. Вовеки не коснется безжалостное серебро времени ее черных кос, останется блестящим и ясным взор удлиненных глаз. Ни один мужчина во всей Дейне, да сохранит ее Богиня Чейин, недостоин обладать подобной красотой. И не будет обладать вовеки, ибо отдаться ничтожному существу, по нелепой случайности тоже наделенному голосом и подобием разума, было бы бесчестьем для благородной дочери Немертвой.       Позади мелькнуло движение, и Киннари обернулась. Длинный бело-алый подол завился водоворотом, черные кудри рассыпались плащом и окутали царицу.       — Ты порой подходишь так тихо, Адор, — произнесла она. — Зато всегда вовремя.       — Да простит меня царица, — поклонилась Адор, придворная чародейка, единственная во всей Ашрайе женщина, которой дозволялось обращаться к царице без пышных именований.       Адор казалась женщиной без возраста. Резец времени не коснулся ее лица, слишком бледного для жительницы Ашрайи, с бескровными, узкими губами. Непривычно серебристые волосы доходили ей до плеч, и она никогда не отращивала их длиннее. Если бы не этот цвет, Адор могла бы сойти за совсем юную девушку — столь стройна и тонка она была. Но глаза выдавали: темные, большие, таящие в своей глубине мудрость многих лет и черных знаний. Мало кто способен был выдержать ее взгляд. Длинное серое одеяние с рукавами, вопреки привычному ашрайскому крою, делало ее как никогда похожей на тень. На груди поверх платья Адор носила странный, в ладонь величиной амулет, напоминающий клубок переплетенных лоз или змей. Один лишь вид его вызывал сомнения, если не страх: ашрайские жрицы-чародейки носили обычные знаки Богини — черепа, осененные солнечными лучами. Впрочем, амулет Адор был серебряным, а значит, не имел в себе злых чар.       Никто не знал, откуда родом Адор, никто не помнил, когда и как она появилась при дворе Киннари. Для всех ашраек она была бессменной советницей царицы, всего лишь одной из многих. И никто не подозревал, что своим бессмертием и вечно цветущей красотой царица обязана именно Адор.       — Я тревожусь, — призналась Киннари, указав на зеркало. — Твое могущество велико, но это всего лишь чары. Что, если однажды они перестанут действовать? Какой я сделаюсь тогда?       — Ты хочешь, чтобы я прибегала к ритуалу чаще, царица? — По обыкновению, Адор угадала все, что осталось невысказанным. — Я уже говорила тебе: его нельзя совершать чаще, нежели раз в полгода, иначе чары ослабеют. Мы, чародеи, не обладатели, но проводники нашей мощи. Если мы станем чересчур требовательными, нам могут отказать.       — То есть… — Царица ощутила, что холодеет; отражение в зеркале побледнело. — Ты хочешь сказать, что можешь лишиться своей силы?       — Нет, — улыбнулась бледными губами чародейка. — Я хочу сказать, что царица мудра и знает, когда и чего просить. Мы совершили последний ритуал две луны назад. Чары по-прежнему в силе, в чем царица может удостовериться. — Адор указала на зеркало, повторив движение Киннари. — Богиня покровительствует тебе. Моложе, чем ты есть, я не смогу тебя сделать, но смогу поддержать твою молодость и красоту. Поверь мне, у тебя нет причин страшиться.       — Молодость и красота — это одно, — заметила царица: в последние месяцы она все чаще заговаривала об этом с Адор. — Совсем иное — бессмертие, настоящее, не зависящее от чар. Ты говорила…       — Говорила, царица, — склонила голову Адор — помимо прочего, ей дозволялось перебивать. — И повторю вновь: известный нам способ весьма опасен. Ты или преуспеешь, или погибнешь телом и душою, третьего не дано.       — Я предпочту вручить Богине свою судьбу, — заявила Киннари. — Уж лучше это, чем рожать наследницу. Но ты мудра и опытна, Адор, ты сможешь отыскать иной способ. А если не сможешь, — царица расправила плечи, — я решусь. И одержу победу.       — Так и будет, царица. — Адор спрятала руки в широкие серые рукава. — Вера в победу — половина победы. Ты сильна, а с моими чарами станешь еще сильнее. Чем бы это ни грозило, я буду с тобой. А пока не тревожься, я продолжу поиски.       Киннари вздохнула с облегчением, чувствуя, как на лицо возвращаются яркие краски. И вправду, что только ни придет в голову. Адор права, нет причин бояться и заглядывать столь далеко в грядущее. Чары прочны, как прочно могущество Богини и власть Солнца Ашрайи. Настанет срок, и власть ее станет еще прочнее.       — Скажи, Адор, — заговорила Киннари совсем другим голосом, — почему ты сама не сделаешься красавицей? Ведь ты могла бы…       — Могла бы, но не вижу нужды, царица, — ответила чародейка с легчайшей улыбкой. — Красота подобна военной мощи, она слепит глаза, разит наповал — и привлекает слишком много внимания. Тогда как наша сила в тайне и тени. Поэтому я предпочитаю быть тенью.       Почти оконченную беседу прервали две служанки, доложившие, что полуденная трапеза готова и ждет царицу.       Сегодня приглашенных к трапезе не было, и одиночество царицы скрашивала одна лишь Адор. Впрочем, чародейку не назовешь веселой сотрапезницей: она питалась только хлебом, водой и плодами, мяса же и рыбы не ела никогда. Зато сама Киннари от души наслаждалась жареной дичью со сливами и душистыми травами, прозрачными от жира тонкими лепешками с начинкой из сыра и зелени, густой наваристой похлебкой с овощами и лакомой выпечкой на меду, запивая золотистым ашрайским вином. Царице не было нужды тревожиться за свой стройный стан: чары хранили ее стать так же, как и молодость.       Под конец трапезы, когда служанки убрали со стола, оставив только кубок с вином и блюдо со спелыми сливами, фигами и виноградом, а царица ополоснула руки в теплой воде с благовониями, явились с обычными докладами советницы. Киннари предпочла выслушать их прямо здесь, не переходя в престольные покои, — она нередко поступала так. К тому же принесенные новости вряд ли испортят ей пищеварение.       — Из Эввеля пришли два каравана с железом, медью и оловом, о Лучезарная, — доложила советница Фанма, которая отвечала за торговлю в Ашрайе — как внутри страны, так и с чужеземцами-союзниками. — Телеги уже доставили на оружейню близ Саифа. Харат и Калафа выгодно продали груз пряностей и благовоний в Месаме леиррским и растийским купцам, не позабыв взыскать с них особо за вывоз товара. — Здесь Фанма улыбнулась, на что Киннари любезно кивнула: ашрайки умеют торговать с пользой в первую очередь для себя. — У ларокских торговцев выменяли на шелк четыре десятка рожденных мальчиков и пять десятков взрослых рабов, что не годятся в отцы дочерям Немертвой.       — Вряд ли шелка оказалось много, — усмехнулась Киннари и отщипнула пару виноградин. — Впрочем, мальчишки ценятся в Лароке. Хвала Богине, она подсказала нам верный и выгодный способ избавляться от этих ничтожеств. Что у тебя, Уммази?       — Сбор урожая окончен, о Бессмертная. — Советница Уммази поправила длинные темные косы, свою гордость, и взялась за толстый свиток из стеблей тростника тинш. — Из всех поселений сообщают о богатой жатве, в Фаару и его окрестностях сняли пятидесятикратный урожай пшеницы и льна. По милости Богини со всеми работами покончили вовремя. Что касается плодов и пряностей… — Она принялась разворачивать свиток.       — Потом, — остановила ее царица. — Я не сомневаюсь, что Немертвая по своей милости послала нам нынче добрый урожай. Самое время мудро распорядиться плодами наших трудов. Не помешает поднять цены и пошлины для Леирра, но в меру, нам нельзя терять торговлю с ними. Не хватало еще, чтобы они принялись покупать хлеб в проклятом Зинворе… А что границы, Кираан?       — На всех границах пока спокойно, о Солнце Ашрайи, — поклонилась Кираан, дочь Нурен, крепкая и темнолицая: ее отцом был раб из далекого Броассара. — Не было ни открытых нападений, ни лазутчиков, да и чужеземные купцы в торговых крепостях присмирели.       При этих словах Киннари с горечью вздохнула. Увы, как бы ни были мужчины ненавистны ей и Немертвой Чейин, без торговли с ними Ашрайя не проживет. По обычаю, они вели свои дела в приграничных крепостях, под суровым надзором; тех чужеземцев, в основном работорговцев, кому дозволялось торговать в столице, можно было перечесть по пальцам одной руки. И все равно приятно знать, что мужчины вынуждены смиряться с ашрайскими порядками, ибо они сами нуждаются в торговле с Ашрайей.       И, разумеется, это был единственный способ для вражеских лазутчиков пробраться в пределы Ашрайи. Киннари вновь усмехнулась: немудрено — не напрасно ведь она сделала русло Зуровари, реки-кормилицы, извилистым, оградив Ашрайю от предательских нападений со стороны Пертамеи, самого опасного врага среди соседних земель. А если дерзкие нечестивцы все же решались тайно пробраться, преодолев все препятствия, участь их была незавидной.       — Эввельский купец Никаз, — продолжила Кираан, — доложил о мелких ссорах между Пертамеей и Мажани. Если не ошибаюсь, из-за торговых пошлин, да будет благословенна мудрость Лучезарной Владычицы.       — О да. — В груди Киннари разлилось приятное тепло, на устах засияла самая сладостная улыбка. — Будь благословенна Немертвая Чейин, наша хитрость удалась. И вряд ли эти скудоумные мужчины догадаются, откуда между ними подул черный ветер. Пока мажанийские и пертамейские торгаши станут грызться из-за пошлин, их гнусным правителям будет не до козней против Ашрайи и дочерей Богини.       — Да славится вовеки лик Богини и Бессмертная царица! — отозвались в один голос советницы.       Киннари готова была отпустить всех, когда Кираан вновь поклонилась и шагнула вперед.       — Да простит Лучезарная недостойную служанку и ее забывчивость, — произнесла она. — Пять дней назад я говорила, что король Квинны направил к Солнцу Ашрайи посольство. Тогда они едва пересекли пертамейскую границу. Сегодня же утром я получила известие, что послы находятся на расстоянии полудневного перехода от столицы и скоро явятся ко двору Бессмертной Владычицы.       — Значит, они вот-вот прибудут, если уже не прибыли, — ответила Киннари. — Клянусь сорока днями Ашгормит, любопытно, что имеет сказать нам квиннийский мужчина. Или трусливые зинворские пастухи решили пожаловаться приятелям, как малое дитя жалуется матери?       Советницы позволили себе улыбнуться. Прежде чем Уммази закончила читать свой свиток, который мог сравниться с самой Зуровари, текущей через всю Ашрайю, в палату явилась служанка с двумя стражницами.       — Да благословит Богиня Лучезарную Владычицу, — поклонилась она. — В город прибыл посол Сигриан из Квинны от их государя и желает предстать пред очи Солнца Ашрайи.       Киннари сделала вид, что слегка удивлена. День сегодня выдался чудесный, и она пребывала в благодушном настроении.       — Мужчина желает? — Киннари звонко рассмеялась. — Ах, да, я все время забываю о скверных обычаях этих язычников. — Она зажмурилась на миг, предвкушая новое развлечение, задумчиво оглядела сливы на блюде и выбрала одну. — Хорошо. Передай послу, что Солнце Ашрайи дозволяет ему явиться ко двору и говорить с нею.

***

      Отделанные мрамором стены престольного покоя так сверкали в жарких лучах солнца, что заставили бы кого угодно зажмуриться. Киннари видела, как ее советницы и почетная стража украдкой щурятся, моргают и протирают глаза. Сама же она могла смело смотреть в Око Богини, не страшась его ослепляющего сияния. Изукрашенные резьбой подлокотники престола казались привычно теплыми, отполированные руками десятков поколений ашрайских цариц. Сам же престол был вырезан из редкого пурпурного дерева, добытого у ларокских купцов.       Справа от престола царицы серым изваянием застыла Адор, слева — русоволосая Фанма в белом одеянии с алой каймой. По четыре стражницы с каждой стороны блистали красотой и доспехами. В двери величаво вплыла полнотелая Уммази, тоже в бело-алых одеждах. Она отвесила царице низкий поклон, так, что ее темные заплетенные волосы коснулись беломраморного пола, и отошла в сторону, пропуская посла.       Киннари изобразила на лице равнодушно-презрительное выражение, на самом деле скрывающее лютый гнев. Беседовать с мужчиной на равных представлялось ей извращением человеческой природы, хотя многим ашрайкам приходится делать это по досадной необходимости. Царица смирила себя ненадолго и принялась рассматривать вошедших.       Посол Сигриан казался лет тридцати пяти. Царица сумела не поморщиться при виде его длинных, распущенных по плечам черных волос: все мужчины Ашрайи обязаны были стричься наголо. Пышное одеяние посла отражалось в полу темно-синей тенью, подол шелестел по мрамору. За послом следовали еще двое мужчин, одетые так же, но без длинной золотой цепи на шее. Три пары слуг, в шитых серебром голубых одеждах, кривились и пыхтели, волоча деревянные сундуки. Замыкали шествие восемь квиннийских воинов, телохранителей посла: без шлемов, в кожаной броне, утыканной заклепками, из-под которой виднелись кольчуги. Мечи и прочее оружие воины по обычаю сдали, прежде чем войти во дворец.       Сигриан остановился в пяти шагах от трона царицы и отдал низкий поклон. Его примеру последовали свита и слуги, уже поставившие на пол сундуки. Воины же остались стоять прямо; во взглядах, которые они порой бросали на стражниц царицы, сквозило плохо скрытое презрение.       На миг Киннари вообразила себе дерзкие, сальные шуточки, которыми эти гнусные отродья станут обмениваться, когда покинут ее дворец. Пламя гнева всколыхнулось в душе, точно жертвенный костер в храме перед изваянием Богини. И нечестивцы сгорят в этом пламени, все до единого. Сперва царица думала пощадить воинов и слуг, но они оказались недостойны ее милосердия. Так пусть разделят судьбу своих господ — таких же скотов, как все мужчины.       — Венценосный Альгам, властитель Квинны, приветствует прекрасную и мудрую царицу Ашрайи, — произнес посол на своем наречии.       Переводчицей при дворе царицы обычно служила Адор: будучи чужестранкой, да к тому же чародейкой, она знала множество наречий Дейны, в том числе квиннийское. Ее серебряный голос тихо зашелестел, передавая слова посла. Киннари же предпочла пока не отвечать, лишь кивнула. Едва слышно звякнули длинные, до ключиц, подвески ее золотого венца, украшенные рубинами и жемчугом. Посол вновь поклонился.       — Мои глаза счастливы лицезреть вашу красоту, царица.       Такое обращение было в Квинне знаком уважения, тогда как в Ашрайе ко всем обращались на «ты». Адор перевела, царица кивнула, по-прежнему не отвечая. И Сигриан продолжил:       — Сколь много счастливее я сделаюсь, когда услышу ваш голос и ваш ответ на предложение моего короля. Вместе со своим приветом он шлет вам дары.       Сигриан поднял расписную, окованную железом крышку первого сундука, самого маленького, больше похожего на ларец. Солнечные лучи устремились из окон к драгоценным дарам, золото и каменья заиграли так, что даже Киннари слегка прищурилась. Ларец наполняли доверху самые изысканные — по меркам Квинны — украшения: цепи, ожерелья, запястья, головные обручи, кольца и изящные, в ладонь величиной, изваяния животных и птиц с самоцветами вместо глаз. Престольный покой застыл в тишине, которую нарушало только легкое позвякивание даров под пальцами Сигриана. Все женщины до единой, даже стражницы, не могли отвести глаз от драгоценностей.       Из второго сундука, резного, показались свертки тканей: тончайшие шелка самых ярких цветов, гладкие, узорчатые или расшитые золотом и серебром. Квиннийский шелк слегка уступал южному, ларокскому, за который ашрайские торговки и швеи платили огромные деньги, но был вполне достоин облечь собой прекрасный стан царицы. Киннари заулыбалась: отчего не поиграть с этим послом? Пусть поверит в свою удачу — тем горше будет разочарование.       То, что таилось в третьем сундуке, тоже восхитило всех без исключения. С шорохом появились на свет роскошные меха, один из главных промыслов Квинны. В Ашрайе не знали суровых зим и не шили одежд на меху, зато использовали драгоценную мягкую рухлядь как ковры. Киннари мигом вообразила себе, как чудно ляжет эта громадная шкура серого квиннийского медведя на пол у ее ложа. Как приятно будет, пробудившись утром, ступить ногами на густой, пушистый мех, зарыться пальцами в мягкую шерсть.       Пока слуги закрывали сундуки с дарами, Сигриан стоял молча, слегка поглаживая подбородок, и не скрывал довольной улыбки. По квиннийскому обычаю он не носил ни усов, ни бороды, и, должно быть, многие женщины, привыкшие покоряться мужчинам, сочли бы его привлекательным. В глазах же повелительницы Ашрайи, дочери Немертвой, он был смешон и жалок. С какой радостью она взглянула бы, как он простирается перед нею ниц, — впрочем, он еще порадует ее этим зрелищем, когда станет молить о пощаде.       Киннари вспомнила любимое развлечение юных ашраек — пускать мыльные пузыри из длинных тростинок. Сама она тоже любила забавляться так в своем далеком детстве и хорошо помнила: когда надуваешь такой большой пузырь, что он закрывает тебе полностью лицо, тонкие радужные стенки разлетаются особенно ярко и резко. Посол Сигриан походил на такой пузырь — большой и блестящий, но внутри у него лишь пустота. Чем громче и резче он лопнет, тем веселее выйдет.       Хотя посол еще не сообщил о цели своего приезда, царица не сомневалась, какова она. Этот нечестивец Альгам, именующий себя королем Квинны, считает владычицу Ашрайи ничтожеством, вроде тех жалких подобий женщин, что подвластны ему самому. Он думает прельстить ее сердце и взор дорогими подарками, как будто она, дочь Немертвой, — продажная девка, готовая за деньги удовлетворить мужскую похоть. Нет, подарки в самом деле хороши. А ответ выйдет еще лучше. И научит наконец гнусных язычников-чужестранцев знать свое место.       — Мне по душе дары твоего государя, посол Квинны, — впервые заговорила Киннари. На губах ее заиграла самая обольстительная улыбка и угодила точно в цель, словно дротик, брошенный твердой рукой воительницы. — Я желаю знать, чего он желает взамен.       Адор перевела послу речи царицы. Он гордо выпрямился, расправил широкие плечи — сложен он был превосходно, получше некоторых из его же воинов. Киннари любезно кивнула ему, ожидая ответа.       — Венценосный Альгам Квиннийский просит вашей руки, царица, — произнес Сигриан так, словно уже получил согласие Солнца Ашрайи. — Этот брак был бы выгодным и для Квинны, и для вас. Новые торговые пути, новые союзы, новые города, конец тайным козням и старой вражде, мир и процветание для наших и окрестных земель. Однако все эти замыслы — ничто в сравнении с тем восхищением, которое пробуждает в моем короле ваша божественная прелесть.       — Он повелел тебе сказать именно так, — промолвила царица, выслушав перевод, — или ты говоришь от себя?       — Я передаю слово в слово речи моего государя, царица.       Тщеславный посол больше не утруждал себя столь же низким поклоном, как в первый раз. Киннари мысленно улыбнулась: пусть. Он еще не так склонится перед нею. И скоро.       — Я жду вашего ответа, — продолжал посол с почти детской беспечностью. — Если же вам требуется время, чтобы принять решение…       — Нисколько, — прервала Киннари. — Я дам ответ прямо сейчас — ответ, которого заслуживает каждый, кто дерзнет оскорбить бессмертную дочь Богини Чейин подобными предложениями.       Киннари едва сдержала усмешку, глядя, как посол меняется в лице. Самодовольную улыбку его словно унесло потоком воды, в глазах мелькнуло недоумение и… да, страх. Теперь царица усмехнулась открыто. Воистину, этот пузырь лопнул весьма забавно.       — Твой король-язычник желает, чтобы дочь Немертвой Богини сделалась его женой? — продолжила царица под тихий, журчащий шепот-перевод Адор. — Чтобы смешала свою бессмертную кровь с вонючей жижей в жилах труса и ублюдка? Чтобы покорилась мужчине?       Последнее слово прозвенело таким презрением, что посол невольно отшатнулся. Царица же рассмеялась, и смех ее был подобен звону мечей на поле брани.       — Я не боюсь никого из нечестивых отродьев, которые по воле злых чужеземных богов носят детородное семя в чреслах. И ты сам, посол, станешь моим ответом твоему королю. Не забудь поблагодарить меня за эту милость, ведь ты сможешь упокоиться в родной земле.       Тишину разорвал отрывистый хлопок в ладоши. Стражницы, как одна, шагнули вперед. Сигриан же сделался белее мраморных стен.       — Вы не можете так поступить, царица… Я — посол… — пролепетал он.       Взор его метался по престольному покою, но видел лишь стражниц, которые дружно шагали к нему, повинуясь знаку царицы. Прочие же, советницы и служанки, стояли молча и слегка улыбались в предвкушении забавы.       Квиннийские воины, пускай безоружные, устремились на защиту своего господина. Их было столько же, сколько и стражниц, и они возомнили в своей глупой мужской гордыне, что женщины не станут им помехой. Прежде чем началась настоящая битва, в покой ворвались два десятка воительниц, вооруженных копьями, во главе с Нурен. Квиннийцы тотчас сдались, видимо, не желая погибать в неравной битве. Тем хуже для них.       — Я думала пощадить воинов и слуг, — произнесла Киннари с прежней улыбкой, — но вы сами навлекли беду на свои пустые головы, мужчины. Теперь Ашрайю покинет живым лишь один из вас — тот, кому я доверю отвезти Альгаму ответ бессмертной дочери Богини.       — Вы развяжете войну, царица! — выкрикнул Сигриан в последней отчаянной надежде. — И горько пожалеете об этом!       Царица посмотрела на него. В глазах посла плескалась неистовая жажда жизни, отчаянное неверие в то, что его служба, которую он полагал высокой и важной, окончится столь позорно. Улыбка на алых устах Киннари сама собой сделалась шире, пальцы ласково погладили резные подлокотники.       — Я не боюсь войны — ни с твоим королем, ни с кем-либо иным, — отчеканила царица. — Со мною — мощь Богини и ее правда.       По знаку Киннари воительницы сорвали с Сигриана роскошные одежды и золотую цепь, заломили ему руки за спину и выволокли вон, несмотря на жалкие крики и сопротивление. Следом за ним увели прочих пленников.       — Хвала бессмертной дочери Богини, Лучезарной Владычице, мудрейшей и храбрейшей среди жен Дейны! — в едином порыве вскричали оставшиеся в зале приближенные царицы.       Киннари купалась в этих кличах душой и телом. Она слегка зажмурилась, наслаждаясь жаркими лучами солнца, что скользили по лицу, точно милостивый взор Богини. Сердце ее переполняло торжество: она думала принести одну жизнь в дар Немертвой Чейин, а вместо этого Богиня порадуется обильной жертве. И этот глупец еще осмелился грозить войной? Разве страшна война тем, кто пребывает под священным покровом Немертвой?       Да, этот нечестивый язычник Альгам в самом деле может оскорбиться и начать войну, ведь Квинна в давнем союзе с Зинвором. Даже если их дерзость окажется сильнее трусости, им не видать победы над Ашрайей, землей Богини Чейин. Мелкие удачи на границах, добыча и рабы — это хорошо, но мало, Киннари давно хотелось подлинно великой войны и великой победы. Такая победа воистину прославит Богиню, Ашрайю и ее царицу на всю Дейну — и слава эта не померкнет вовеки. А заодно заткнет нечестивые рты недовольных, дерзающих сострадать гнусным ослушницам.       Завтра, улыбнулась Киннари. Завтра зрелище на площади вновь соберет сотни и тысячи ашраек. И будет оно во много крат любопытнее сегодняшнего. Чем больше людей страдает под пытками, тем занятнее наблюдать за ними, ибо каждый наделен силами в своей мере и способен терпеть боль по-разному. Богиня получит щедрое приношение, а она, Киннари, бессмертная дочь ее, — искреннюю радость. Что может услаждать взор лучше, нежели гибель мужчин?