***
Зеленоватая вода, плескавшаяся у ног, то и дело пыталась захлестнуть голые ступни, и Сережа ежился от прикосновения холодных капель. Набережная была абсолютно пуста: наверно, в настоящей Венеции такого не было даже ранним утром. Здесь он был совершенно один: слышался только отдаленный крик чаек и шелест волн. Сережа провел рукой по шее – на гладкой коже не обнаружилось ни единого повреждения. Разумовский хорошо помнил, как в голове полыхнула единственная мысль «надо спасти Олега», а потом в руке блеснул осколок, тело пронзила боль, и наступила тьма. Когда он открыл глаза – вокруг была пустынная набережная. Сзади раздался стук шагов, и Сережа резко обернулся. Конечно, это была Птица. Сегодня она была при параде: длинный плащ, широкополая шляпа, ажурная венецианская маска чумного доктора. – Неплохо выглядишь для самоубийцы, – хрипло сказала она, останавливаясь в паре метров. – Ты тоже, – Сереже этот наряд Птицы нравился: так он хотя бы не видел собственного искаженного лица. – Как ты посмел? – Птица всегда быстро теряла терпение, а теперь, похоже, и вовсе была вне себя. Но Сережа почему-то ощущал странное спокойствие. Ему впервые в жизни было не страшно. – Я предупреждал тебя, не стоило трогать Олега, – сказал он и, чуть помедлив, добавил, – кстати, ты не знаешь, где мы? – Ты очень скоро сдохнешь, – прошипела Птица, – воспринимай это как первый шаг в загробный мир, ты, ничтожество! – Ты правда считаешь, что напугаешь меня этим? – пожал плечами Сережа. – Я должен был умереть уже много лет назад, и только Олег вытягивал меня из болота раз за разом. Если выбор стоит между моей жизнью и его, я всегда выберу его. – Ты жалок. – Я знаю, – усмехнулся Сережа, – мне не раз говорили. – Ты мог бы стать великим! Не просто очередным программистом, слава которого зависит от акций его компании, а настоящим героем своего времени. Ты же мечтал об этом, прячась под кроватью от очередной приютской шайки. Деньги, популярность, признание – это все было бы твоим, если бы ты послушал меня. – Хочу тебе напомнить, что это не я пошел сдаваться властям, а ты проиграл в честной драке, – наверно, со стороны попытки задеть собственную вторую личность выглядели странно. – Ничего бы не случилось, убей ты Грома раньше. Кроме того, дай ты мне волю, я бы легко ушел от наказания. – Это пустые слова. – Это способности, которых у тебя нет. И сейчас ты умираешь, потому что у тебя не хватило сил жить дальше. Ради кого? Ради Олега, который раз за разом бросал тебя одного? Птица слишком хорошо знала, куда бить. – Он не должен постоянно быть рядом со мной, у него есть своя жизнь, – Разумовский правда верил в это. По крайней мере, он пытался в это верить. – И ради чего ты пожертвовал своей жизнью, своими уникальными способностями? Ради того, чтобы он и дальше уезжал убивать в Сирии людей на войне, которую ты сам не одобряешь? – Да, – Сережа обернулся. Маска исчезла, и на него в упор смотрели янтарные глаза. – И я сделал бы это снова, лишь бы он продолжал жить дальше так, как считает нужным. Птица оскалилась, и все вокруг заволокло черным туманом.***
На третий день Олега уже буквально выставили из госпиталя, когда он уснул прямо у дверей в реанимацию. Сережино состояние оставалось стабильно тяжелым, а Волков от усталости уже даже перестал выпытывать мнение каждого встреченного врача. Доктор Базалья, узнав о своем пациенте, тоже заглянул ненадолго, выслушал подробности и долго смотрел на Олега пронизывающим взглядом. Он не стал напоминать ему о своих словах касательно опасности Разумовского, и Волков был ему за это благодарен. Врачи не говорили ничего конкретного: прогноз был смутен, и жизнь Сережи оставалась под угрозой. – Олег, – подошла к нему та самая медсестра, которая в первый день пыталась поднять его с пола, – идите домой. Мы вам позвоним, если что-то изменится, я вам обещаю. Когда Волков вышел на улицу, над Венецией занимался рассвет. Олег не знал, что ему делать дальше. Идти домой, где на ковре багровело пятно Сережиной крови, не хотелось, и Волков побрел по пустынным в это время суток улицам. В голове было пусто, мысли путались в плотной пелене усталости. Олег всегда пытался думать на шаг вперед, планировать дальнейшие действия, и это обычно приводило его к успеху. Теперь же он чувствовал себя потерянным. В жизни не было ни цели, ни смысла. Выйдя на набережную, он сел на камни и закурил, глядя, как над тихой водой кружатся вездесущие чайки. Было очень тихо, и Олег сам не заметил, как уснул, прислонившись к стене дома. Когда Волков проснулся, он понял одно, еще не открыв глаза, – что-то было не так. Если, конечно, под «не так» можно рассматривать упирающееся в лоб дуло пистолета. – Доброе утро, Волк, – человек, направивший ему в голову ствол, был Олегу смутно знаком. Кажется, он видел его по телевизору в репортаже про задержание Разумовского. Олег застыл, оценивая ситуацию. – Мы замучились искать тебя с твоим любовничком, честно говоря, – продолжал человек, – хорошо, что Разумовский загремел в больницу, по международным базам под описание подошел. Как же ты допустил такое, а? Столь не мил ему стал, что он через неделю уже решил себе глотку перерезать? – Чего ты хочешь? – реагировать на банальные выпады сейчас было глупо. – Ах, Олег, – человек картинно возвел глаза к небу, – если бы у меня были свои желания. Начальство, конечно, не дало однозначных распоряжений касательно вашего убийства, но ты же сам знаешь: когда тебе дают выбор, привести людей мертвыми или живыми, ты всегда выбираешь менее энергозатратный вариант. Увы. Так что, – он взвел курок, – придется испачкать вековые стены недальновидными мозгами. Надеюсь, мой напарник в больнице сработает чище с твоим милым рыжим овощем. А вот это уже было зря. Пинок в колено заставил человека потерять равновесие, и Олег перехватил его руку, отводя от себя огонь. Второй удар пришелся по спине, и человек упал навзничь, выпустив из ладони оружие. Третьего удара не было – Олег просто пустил пулю в затылок нападавшему. «Шутки, блядь, кончились». Олег добрался до госпиталя в считанные минуты, и тут же из глубины здания донесся выстрел. Внутри все оборвалось.***
На этот раз вокруг не высились здания. Сережа, впрочем, почти сразу понял, где оказался: на кирпичной стене справа чередою шли мраморные плиты с фамилиями, слева за живой изгородью виднелись верхушки крестов. Кладбище Сан-Микеле, венецианский некрополь. Птица, разумеется, тоже была здесь, нарочито небрежно примостившись на ограде между двумя частями кладбища. В руках у нее была зажата книга, и Птица делала вид, что не замечает Сережу, полностью погрузившись в литературу. Подойдя ближе, Разумовский смог разглядеть название на обложке. – «Смерть в Венеции» Томаса Манна? Иронично… – «Любящий ближе к божеству, чем любимый, ибо из этих двоих только в нем живет Бог», – прочитала Птица, – ну что, готов выяснить, есть ли там на небе еще кто-то? – Мне ближе путь научного атеизма, – ответил Сережа, щурясь от ярких лучей итальянского солнца. В наигранной птичьей расслабленности ему слышалось хорошо скрываемое отчаяние. – Я бы на твоём месте не был бы столь категоричен, – Птица спрыгнула на землю и подошла ближе, – глупо будет лишиться пропуска в рай из-за высказанных в предсмертном бреду идей. Теперь она выглядела в точности как Сережа, разве что глаза искрились золотым. Казалось, злобы тоже стало меньше: она больше не шипела проклятия, и огонь во взгляде скорее тлел, чем полыхал пожаром. Разумовского вдруг осенило, в чем была причина подобной перемены. Птица очень сильно не хотела умирать. – Тебе страшно, – сказал Серёжа, протягивая руку и касаясь чужой – своей – щеки, стирая небольшое пятно сажи – не думал, что такое бывает. – Мне страшно от того, что из-за твоего идиотизма мы все потеряли, – тут же оскалилась Птица, отступая назад. – Нет, – покачал головой Сережа, – тебе страшно, потому что смерть уже держит нас за горло. А ты ведь никогда не думал, что можешь умереть. Птица фыркнула и зашагала прочь, петляя между аккуратными могилами. Разумовский направился следом. Он думал о том, что Птица, так охотно сеющая смерть, сама считала себя исключительной, особенной, вечной. Она отделилась от Сережиного сознания в детстве, когда конец жизни представляется очень смутно, и в ее мире существовало только постоянное движение вверх, борьба за новые вершины. Сережа прекрасно осознавал, что в основе этой личности лежало детское желание доказать всем, что он чего-то стоит. Птица, по сути, никогда не переставала быть ребенком, просто это был очень жестокий ребенок. – Что, не нравится, когда не ты, а я держу оружие? – сказал он, чувствуя какую-то нетипичную для себя злость. – В отличие от тебя, я убил всего одного человека, но он воистину этого заслуживал. – Твои жалкие самокопания мне неинтересны, – резко обернулась Птица. – Мы вместе убивали всех этих людей, не обманывай себя. – Тем приятнее отправить тебя в ад, – прошипел Сережа, подходя близко. Было очень душно, и жужжание насекомых сливалось в какой-то монотонный шум. – Мы ведь правда могли добиться чего-то, но нас сгубила твоя неумеренность. Я тебя породил, я тебя и убью. – Никогда не любил Гоголя, – поморщилась Птица. – Ты так ненавидишь меня… Не забывай, что именно я привел тебя к богатству и известности. Я помог тебе добиться всего этого, Сережа, я боролся за каждую твою идею, за каждое твое дело. – Тебе этого не понять, но залезть по окровавленной лестнице на самую вершину – это примитивная цель, – медленно сказал Разумовский, чувствуя, как от жары начинает кружиться голова. – Есть и другие, гораздо более достойные ценности, чем власть и деньги. Любовь, доверие, спокойствие. И ради этого я жертвую жизнью, потому что успел это понять. Птица хотела что-то ответить, но мир вокруг внезапно поплыл, и Сережа почувствовал, как бешено стучит, выпрыгивая из груди, сердце, как он проваливается в жаркий тягучий мрак, как спазм мешает воздуху заходить в легкие. Он вдруг ясно ощутил, что умирает.***
Когда Олег ворвался в госпиталь, в вестибюле была толпа. Испуганные медсестры бегали туда-сюда, пациенты с выражением недоумения на лицах переговаривались между собой, неподалеку мелькали люди в форме. – Где он?! – заорал Волков, подбегая к ближайшей медсестре. Она сразу поняла, о ком речь, и дрожащей рукой показала в сторону распахнутых дверей отделения интенсивной терапии. Олег кинулся туда, готовясь увидеть самое худшее. Внутри тоже было полно людей, правда здесь присутствовал исключительно медицинский персонал. – Он не дышит. Пуля прошла насквозь, – донеслось до Олега, и он почувствовал, как разрушается его мир. «Нет, нет, нет, этого не может быть». Волков не хотел этого видеть. Он знал, что не переживет вид Сережиного трупа, и все равно упрямо лез вперед, расталкивая врачей. Внутри от страха все застыло, но деваться было некуда. Наконец, он увидел лежащее на полу тело, и ему сразу бросился в глаза цвет волос. Пепельный. Не Сережин. К нему вернулась возможность дышать, когда он осознал, что это не Разумовский, и он наконец услышал обращенный к нему вопрос, повторенный, видимо, уже не первый раз. – Вы знаете убитого? – спрашивал человек, наклонившийся над трупом. Видимо, он был из полиции. – Нет, – сказал Волков, хотя неплохо помнил пепельноволосого из петербургских служб. – Я испугался за друга, он здесь лечится. – Правильно испугались, – внезапно влезла в разговор медсестра, у которой от волнения очень дрожал голос, – я прибежала на писк приборов, у вашего друга случилось жизнеугрожающее нарушение ритма сердца, – увидев стекленеющий взгляд Волкова, она добавила, – сейчас уже все в норме. Так вот, забегаю я в палату, а там этот, – она кивнула на труп, – с пистолетом. Я начала кричать, прибежал Джузеппе и как всадил ему пулю прямо в лоб! Этот даже сообразить не успел. Пресловутый Джузеппе, работавший в охране, скромно стоял в стороне и отчаянно краснел. Очевидно, его с медсестрой соединяли не просто рабочие отношения, но сейчас Волкову оставалось только порадоваться этому. – Я могу увидеть друга? – Его перевели в соседнюю палату, – медсестра немного поколебалась, но все же кивнула на дверь за своей спиной. – Вообще я не должна вас пускать, поэтому у вас минут пять, пока заведующий общается с полицией. – Спасибо, – кивнул Олег и вошел в палату прежде, чем кто-то еще вспомнил о запрете посещения тяжелых пациентов. Сережа лежал там, весь обвешанный датчиками и трубками. Волосы разметались по подушке единственным ярким пятном в этом мире белоснежности и стерильности. От этого вида у Олега по коже пробежал мороз, и он сделал несколько несмелых шагов. – Сереж, – зачем-то позвал он, глядя на родное бледное лицо. – Я пришел. Тебя пытались убить сегодня, знаешь. Но ты справился, смог позвать на помощь. Теперь осталась самая малость: вернись ко мне. Олег подошел и нежно коснулся Сережиного запястья. Кожа была теплой, и это почему-то давало смутную надежду. Он наклонился ниже и прошептал в самое ухо: – Мне этот мир без тебя не нужен. Пожалуйста, вернись ко мне. Я люблю тебя.***
Сережа открыл глаза. Над ним в лучах солнца алел цветочный куст, и он не сразу понял, что все еще находится на кладбище. Дышалось легко: видимо, тот непонятный приступ прошел так же резко, как начался. – Ты так и будешь лежать? – спросил чей-то голос, и Разумовский вздрогнул. Это была не Птица, и он огляделся, приподнимаясь. Перед ним стоял маленький рыжеволосый мальчик с огромными голубыми глазами, одетый в неподходящий по погоде фиолетовый свитер. Сережа прекрасно знал, кто это, и от этого становилось не по себе. – Что ты здесь делаешь? – спросил он тихо, внимательно разглядывая детскую версию себя самого. – Где Птица? – Не знаю, – пожал плечами маленький Сережа и нетерпеливо протянул маленькую ладонь. – Пойдем, не успеем же. Разумовский послушно встал, озираясь по сторонам, и тут же ему в глаза бросилась надпись на могиле, рядом с которой он очнулся: «Иосиф Бродский, 24.05.1940 – 28.01.1996». В голове всплыли смутные воспоминания, и он обошел мраморный камень, читая начертанные на обратной стороне латинские буквы. «Letum non omnia finit» – Смертью все не заканчивается, – тут же перевел ребенок. – Я умер? – спросил Сережа дрогнувшим голосом. – Узнаешь, если пойдешь со мной, – сказал мальчик, и поманил его рукой. Разумовский послушно направился следом. – Куда мы идем? – На пристань. Корабль скоро прибудет, надо торопиться, если не хочешь остаться здесь. – Но куда он меня отвезет? – А куда бы ты хотел? – улыбнулся ребенок, перепрыгивая через лежащий на тропинке камень. – Я не знаю, – честно ответил Разумовский, вздыхая, – я запутался. Мальчик остановился и посмотрел на него слишком пронзительным для его возраста взглядом. – Тебе нужно решить, – сказал он. – Ты так долго готовился к смерти и так боялся Птицы, что забыл, чего хочешь сам, о чем ты мечтал в детстве. Еще до того, как это все обрушилось на тебя. – Я… – У тебя все еще есть самое главное, – ребенок подошел ближе и указал Разумовскому на левую половину груди, – любовь. И ты еще не дал миру все, что мог. Теперь тебе не нужно доказывать бывшим обидчикам или самому себе, что ты чего-то стоишь. Ты уже попробовал путь мести, теперь меняй мир ради любви. Вспомни, как это было в детстве, когда ты смотрел вокруг с нежностью. – Но реальность жестока, – покачал головой Сережа, – появятся новые проблемы. Мечты об идеальном мире теперь в прошлом. – Разве у тебя нет человека, способного их решить? – в голубых глазах блеснуло веселье. – Олег, он… Я должен его отпустить. Мальчик рассмеялся звонким детским смехом. – Ты вроде уже вырос, а остался таким наивным. Олег не сможет просто уйти, как бы сильно не трепала его судьба. Он – твое спасение, твой дар свыше, и только он поможет тебе сделать мир более приятным местом. Волков любит тебя так сильно, что скорее умрет вместе с тобой. – Я так хочу к нему, – чуть помедлив, прошептал Разумовский, опуская глаза. – Тогда нам следует поторопиться, – ребенок схватил его за ладонь и повел за собой мимо старых могил к окружающей остров красной стене. Маленький проводник вызывал у Разумовского прилив теплой ностальгии, которая омрачалась воспоминаниями о нахлынувшем чуть позже мраке. Они подошли к причалу, когда корабль уже шумел мотором совсем близко к берегу. – Пора прощаться, – сказал ребенок, отпуская руку. Сережа наклонился к нему и обнял, утыкаясь носом в такой знакомый фиолетовый свитер. Маленькие руки обхватили его в ответ и детский голос прошептал на ухо. – Береги себя. И его тоже береги. Вместе вы справитесь со всем. Разумовский лишь кивнул, стараясь сдержать навернувшиеся на глаза слезы, и пошел к кораблю, чувствуя на себе взгляд голубых глаз. Стоило ему ступить на палубу, как мир вдруг снова потерял очертания, все закрутилось, и когда предметы вокруг вновь приобрели четкость, он увидел перед собой осунувшееся лицо Олега.***
Волков гладил Сережу по голове, стараясь ненароком не задеть одну из десятка трубочек. Разрешенные ему пять минут давно прошли, как и полчаса после них, но в суматохе произошедшего все, видимо, забыли о Волкове. Он просто не мог заставить себя уйти, разорвать этот физический контакт, и поэтому продолжал проводить пальцами по длинным рыжим прядям. Кроме того, Олегу претила мысль вновь оставлять Сережу без защиты. Хотелось просто лечь рядом с кроватью и охранять его ото всех. Видимо, фамилия у Волкова и правда была говорящая. Он в очередной раз провел рукой по волосам, и тут внезапно светлые ресницы задрожали. Сережа открыл глаза. – Олег? – прошептал он еле слышно. – Господи… – у Волкова мир остановился, – Сережа, ты очнулся! Ты живой! – закричал он, обхватывая руками его лицо, ловя взгляд голубых глаз, который боялся больше никогда не увидеть. В этом взгляде читалась ответные эмоции, но Разумовский был еще слишком слаб, чтобы выразить их. Олег наклонился и мягко прильнул губами к губам Сережи, по которым так сильно и отчаянно скучал. Он слышал, как сзади распахивается дверь под нажимом сбежавшихся на его крики сотрудников, но ему было все равно. Его смысл жизни снова к нему вернулся.