У Сережи болела голова. Боль была постоянной, стягивающей, сильной, от нее хотелось лежать в углу палаты с закрытыми глазами и тихо стонать. Такое бывало и раньше после того, как Птица занимала его сознание, а теперь, учитывая длительность ее пребывания, Сережа вообще не был уверен, что голова когда-нибудь перестанет раскалываться.
События последних недель существовали для него в виде разрозненных картинок. Он помнил, как к нему пришел Гром и сообщил, с плохо скрываемым злорадством, что знает, кто скрывается под маской Чумного доктора.
И хорошо бы он сказал только это.
«Олег умер».
Два слова, восемь букв, которые раз за разом в клочья драли жалкие остатки сердца. Каждый раз, когда Сережа просто формулировал в голове эту мысль, становилось настолько больно, что невозможно было дышать, и ему оставалось лишь задыхаться на полу своей палаты. Разумовский раз за разом убеждался, что лучше бы Гром просто застрелил его прямо там, на диване в офисе, потому что это было бы куда милосерднее. Кроме того, когда Сереже было больно, неизменно приходила Птица.
В тот вечер ее острые когти вонзились в голову, и тихий вкрадчивый голос на ухо прошептал:
«Я разберусь со всеми, кто причиняет нам вред». Сережа тогда даже обрадовался ее появлению, потому что это спасало его от необходимости чувствовать эту удушающую боль. Что было дальше, он не знал. Смутные воспоминания начинались лишь с момента суда, на котором он был признан невменяемым целым консилиумом психиатров и сослан в больницу для душевнобольных преступников, где вновь получил контроль над своим телом. Послужили ли причиной этому таблетки, или столь унылая атмосфера просто не была интересна Птице – Сережа не знал.
В целом, психиатрическая больница для преступников оказалась куда хуже тюрьмы. По крайней мере, так казалось Сереже, никогда не бывавшему в обычных тюрьмах. Однако, как любой житель России, он владел некоторой информацией об этих государственных учреждениях. Избиение заключенных охраной, конечно, практиковалось повсеместно, но применение психотропных веществ в качестве наказания имело место, пожалуй, лишь на острове. Здесь, если преступник неоднократно нарушал правила, его вполне могли накачать препаратами до такой степени, что он полностью терял собственную личность. Иногда им удавалось восстанавливаться после такого, иногда – нет. Электросудорожная терапия, когда через тело пропускали электрический ток, искусственно вызывая эпилептический приступ, тоже применялась часто. Для некоторых психиатров больница была полем для экспериментов, где они пробовали никем не одобренные стратегии терапии. Разумовскому это немного напоминало работу нацистов, которые исследовали на евреях пределы выносливости человеческого организма. Больные преступники считались списанным материалом, и до их участи никому не было дела.
Сережу пока не трогали. По крайней мере, психиатры. Другие заключенные регулярно отпускали сальные комментарии по поводу его «девичьей внешности», с полным словесным описанием их планов на его тело. До активных действий пока не доходило: контактировали заключенные лишь во время коротких прогулок, а Сережа за годы в приюте довел до совершенства умение быть незаметным. Он никогда бы не подумал, что оно пригодится вновь, что вновь оживут старые кошмары из детства, когда каждый видел в нем свою жертву.
Впрочем, его это не сильно волновало. Сереже жить больше было незачем. Он потерял все, ради чего мучился всю свою жалкую жизнь: соцсеть, куда вложил душу, репутацию, любимого человека. Птица, иногда являющаяся, шептала слова о побеге и о мести, но Разумовский больше всего хотел положить происходящему конец. Стоило Сереже в полной мере осознать, что он натворил, сколько погубил людей, чувство вины навалилось на него неподъемным грузом. Каждый день проходил в изнуряющей схватке с самим собой, и Разумовский ощущал, что проигрывает, потому что его сознание превратилось в полыхающий ад, и каждая мысль обжигала, как удар ножом. Однако Сережа хорошо знал, как можно прервать эти мучения.
Однажды ему это даже почти удалось: когда охрана вела его в палату от врача, он смог спрятать отколовшийся от стены острый кусок плитки. Сережа не сомневался, когда распарывал себе руку от тонкого запястья до локтевой ямки, проводя линию ровно по синей линии вен. Кровь тонкой струйкой полилась на пол, и с каждой ее каплей Сереже становилось легче.
«Я скоро увижу тебя снова».
Помешала Птица, которая умирать не хотела. Сережа пришел в себя в смирительной рубашке в карцере, и тогда он впервые за время пребывания в тюрьме-больнице разрыдался, и плач постепенно перерос в вой. Отчаяние было глубоким, всепоглощающим, безутешным. Впрочем, его крик был быстро прерван надзирателем, который распахнул металлическую дверь и без лишних слов тяжелым ботинком ударил его по лицу, рявкнув:
– Ты еще повой мне тут, паскуда!
Остаток времени в карцере Разумовский пролежал на полу, тихо сплевывая кровавую слюну и изредка позволяя себе сдавленный стон.
Спустя несколько дней Разумовского отвели на прием к его лечащему врачу, доктору Рубинштейну. Он Сереже не понравился сразу: выражение маниакального любопытства в его глазах скорее подошло бы безумному ученому, нежели человеку, призванному лечить человеческие души.
– Зачем вы это сделали с собой, Сергей? – спросил Рубинштейн, изучающе глядя из-под очков.
– Я устал.
– Скажите честно, это сделала ваша вторая личность?
– О нет, доктор, она, к сожалению, слишком хочет жить, – Разумовский хотел улыбнуться, но получилось что-то вроде нервного оскала.
– То есть на помощь позвала именно она? – получив утвердительный кивок, доктор Рубинштейн записал что-то в бумагах. – Сергей, мы даем вам большие дозы сильнодействующих препаратов, и то, что вторая личность продолжает захватывать ваше сознание, тревожит меня.
– О, поверьте, я тоже не в восторге. Это все могло закончиться сегодня.
– В связи с этим, – продолжал доктор Рубинштейн, – я вижу еще один вариант дальнейшей терапии. Мне нужно поговорить с вашей второй личностью.
– Нет! – воскликнул Разумовский, и лицо его исказила гримаса страха. Идея добровольно отдать свое тело Птице пугала его.
– Сергей, – доктор Рубинштейн, наклонившись вперед, продолжил чуть мягче. – Лично у вас я могу диагностировать лишь тревожно-депрессивное расстройство. Ваша вторая личность же – психопат-маньяк с бредом величия и массой других отклонений. Ну и кого, с вашей точки зрения, я должен лечить?
– Хотелось бы заметить, что я бы предпочел избавиться от второй личности, а не лечить ее, – парировал Разумовский, собрав остатки воли.
– Даже если бы ваша вторая личность продолжала бы быть рядом в образе Олега?
Это был удар ниже пояса. Разумовский почувствовал, как его вновь начинает трясти, как в голове красной строкой несется что-то вроде
«Олег умер, Олег умер, Олег умер», и он прошипел, чувствуя, как непрошенные слезы наворачиваются на глаза:
– Я скорее умру, чем позволю ей вновь стать
моим Олегом.
Доктор Рубинштейн откинулся на спинку стула, задумчиво глядя на своего пациента.
– Интересно… – сказал он, наблюдая за Разумовским, отчаянно пытающимся подавить истерику. – Вы, похоже, были как братья.
– Мы были ближе, чем братья, – ответил Сережа и сразу пожалел о своих словах, потому что на лице Рубинштейна появилась многозначительная улыбка.
– Ладно, Сергей, поговорим об этом позже. А теперь возвращайтесь в палату, и только попробуйте повторить что-то подобное еще раз. Меры будут куда серьезнее, – Рубинштейн крикнул ожидающего в коридоре охранника.
Сдерживать нахлынувшие воспоминания больше не было сил, и, оказавшись в палате, Разумовский рухнул на свою кровать, зажмуривая глаза.
В Петербурге стоял теплый май. Такая весна редко бывала в северном городе, где большую часть времени правили дожди и серые тучи, поэтому горожане в едином порыве высыпали на улицу. У рек небольшие группы людей пили вино, смеялись и наслаждались теплом. Воспитанники детдома тоже не сидели в четырех стенах.
Разумовский плохо переносил толпу, поэтому они с Волковым отправились на Васильевский остров, где тогда еще существовала широкая гранитная набережная* и было сравнительно немноголюдно. Олег, растянувшись на широком парапете, наслаждался солнцем, напоминая Разумовскому разомлевшего кота. Сережа, сидя на прогретых ступенях, рисовал в небольшом блокноте. Волны Финского залива плескались прямо у его ног.
– Как думаешь, удастся нам когда-нибудь попутешествовать?– спросил он, вглядываясь в синеющую даль.
– Почему же нет, – сонно ответил Волков, приоткрывая один глаз. – Денег подзаработать только надо. Ты в универ поступишь, станешь крутым программистом, там и возможности откроются.
– А ты?
– Не знаю, – Сережа прекрасно знал, что Волков не любит эту тему. До поступления оставался год, а решить свою дальнейшую судьбу он все еще не мог. Ему хорошо давалась история, но представлять себя на всю жизнь замурованным в пыльных архивах не хотелось. – Давай лучше о том, куда бы ты поехал в первую очередь?
Разумовский пару минут помолчал, задумчиво крутя в руках карандаш.
– Флоренция. Хотелось бы хоть раз в жизни увидеть вживую шедевры Боттичелли.
– Другого я и не ожидал, – хмыкнул Волков, поворачиваясь на бок и глядя на Разумовского. – Не переживай, увидишь, я обещаю.
Сережа чувствовал, что под пронзительным взглядом Олега начинает краснеть. Ему становилось не по себе, когда Волков обещал ему что-то в будущем: это давало какую-то неясную надежду, которая заставляла сердце биться чаще. Конечно, Сережа хотел бы, чтобы Олег и дальше всегда был рядом, но больше всего боялся отяготить Волкова, испортить ему жизнь своими вечными проблемами. Олег и так почему-то после того случая в кабинете решил взять Разумовского под защиту, и за это Сережа ощущал постоянную неловкость. А иногда – и вину, когда Олегу особенно доставалось в постоянных драках. Причина такого поведения Волкова была ему не ясна, но Сережа чувствовал, что начинает привязываться к нему сильнее, чем было положено просто друзьям.
– Что ты рисуешь? – Волков перевел взгляд на блокнот, и Разумовский резко захлопнул его.
– Н-неважно, – ответил Сережа, немного заикаясь. Признаваться, что он уже час старательно изображал лежащего на гранитной набережной Олега, не хотелось.
– Ну Се-е-ерый, – протянул Олег, спрыгивая с парапета. Лицо его выражало решительность.
– Не надо, – пискнул Разумовский, когда Олег подошел сзади и застыл, с усмешкой глядя сверху вниз.
Сережа сдаваться не собирался, плотно сжимая блокнот. Он знал, что Олег не станет отнимать его силой: он слишком уважал желания Разумовского и этим разительно отличался от остальных детдомовцев.
Впрочем, у него были особенные рычаги давления.
Опустившись на корточки за спиной Сережи, он положил голову на его плечо и прошептал на ухо с легкой хрипотцой в голосе:
– Ну пожалуйста…
Сердце у Сережи билось как сумасшедшее, и он чувствовал, как по коже шеи от уха бегут мурашки, путешествуют по телу, сбегают куда-то вниз живота. Сережа знал, что это неправильно. Сережа ничего поделать не мог.
Сжав пальцы на блокноте до побеления, Разумовский резким движением раскрыл его, показывая Олегу рисунок. В самом изображении ничего такого не было, но Сережа до безумия боялся, что Олег неправильно поймет.
Волков помолчал несколько секунд, рассматривая картинку, а потом сказал, обдавая шею теплым дыханием:
– Это очень красиво. Ты замечательно рисуешь.
«Это просто ты красивый, как бог», – подумал Сережа, но ничего не сказал, чувствуя, что прямо сейчас готов провалиться сквозь землю. Хотелось спрятаться, закрыться в непроницаемом коконе.
– Эй, ты чего? – мягко спросил Олег, кладя руку на плечо Разумовского.
Сережа чувствовал, как его начинает трясти.
– Олег, я… – начал он, понимая, что его тело в очередной раз его подводит. Эмоции пробивались наружу и правда, горькая ядовитая правда, которая могла разрушить всю его жизнь, готова была прорваться. – Я не должен тебе этого говорить, но я больше не могу. Прости меня пожалуйста, я пойму, если ты ударишь меня, если не захочешь больше меня видеть, но… я люблю тебя.
Повисло молчание, и Сереже казалось, что все вокруг замерло. Перестали смеяться вдалеке люди, застыли шелестящие деревья, замолчали птицы.
Сердце сделало три удара.
А потом вдруг лицо Олега оказалось совсем близко.
– Какой же ты у меня дурак, – прошептал он, а потом прижался губами к его губам, целуя с такой нежностью, что Сережин мир вспыхнул и разорвался тысячей фейерверков. Через несколько секунд Олег чуть отстранился, переводя дыхание, и ответил, глядя в глаза, – я тебя тоже.
Разумовский, укутавшись в тонкий больничный плед, не заметил, как провалился в сон. На лице его впервые за несколько месяцев играла улыбка.
***
Сережа ненавидел больничный двор. Сюда пациентов выводили для коротких прогулок один раз в день, и лишь здесь они могли пообщаться друг с другом. Для Разумовского эта принудительная социализация была мучением.
Сегодня он вернулся туда после «отдыха» в карцере, и надеялся остаться незамеченным, стоя среди небольшой группы пациентов с нарушениями развития. Они слабо ориентировались в происходящем и занимались преимущественно бессмысленным созерцанием каменных стен. Они не замечали Разумовского и потому были безопасны.
Впрочем, на этот раз его надеждам не суждено было сбыться.
– Эй, красавица! – крикнул один из пациентов, темноволосый мужик лет пятидесяти, который находился на принудительном лечении после того, как собственноручно зарезал своих соседей, которые управляли его разумом с помощью невиданных устройств. По крайней мере, так ему сказали голоса в голове.
Сережа сделал вид, что не расслышал, и поискал глазами охранников. Однако те, как ни в чем не бывало, стояли у стен: им было наплевать на разборки пациентов.
– Эй, рыжик! Я к тебе обращаюсь! – повторил мужчина под довольный гогот своих товарищей и направился к Разумовскому.
Сережа не знал, что ему делать. В груди нарастал панический страх.
– Ну что же ты, – Разумовского схватили за руку. – Не ломайся. Уже давно тут сижу, а таких павлинов к нам еще не залетало. Уверен, что тебе не впервой отогревать сердца мужиков, сразу же видно, что ты тот еще голубой щенок…
– Да ты знаток советских мультиков, – стараясь звучать наглее, сказал Сережа сквозь зубы: рана на руке все еще болела, а грубые пальцы сжимали достаточно сильно.
– Отпусти меня!
– Ты не понял, голубок, – произнес мужчина, опуская одну руку на ягодицы Разумовского, а второй хватая за шею. – Ты теперь мой, и я буду делать с тобой то, что захочу. Охрана тебе не поможет, они тут закрывают глаза на опущенных…
Договорить он не успел. Сережу вытолкнуло куда-то на затворки сознания, оставляя возможность лишь бессильно наблюдать за происходящим. Черные когти перехватили поводья, и Птица, принимая власть над телом, хищно улыбнулась.
Четкий удар в живот заставил мужчину согнуться пополам, и тут же в лицо ему прилетело колено, с хрустом ломая тонкие кости. Пациент взвыл, падая на землю, но Птица останавливаться не собиралась, прижимая коленом его шею. Тут охрана наконец обратила внимание на происходящее. Несколько рук оттащили Разумовского прочь, и Птица недовольно оскалилась.
В воздухе блеснул шприц, и тут же на другом конце двора раздался громкий голос доктора Рубинштейна:
– СТОЯТЬ!!! Разумовскому ничего не колоть! Его немедленно ко мне в кабинет.
Разумовского подхватили с двух сторон два охранника и поволокли прочь, матеря пациентов, Рубинштейна и свою работу. Доктор ожидал их у кабинета.
– Подождите в коридоре, – велел он охранникам и приоткрыл дверь, приглашая Разумовского войти.
Подождав, пока пациент опустится в кресло, Рубинштейн начал:
– Рад наконец-то с вами познакомиться. Мы с Сережей много о вас говорили.
Птица промолчала, с интересом рассматривая человека напротив.
– Эх вы, доктор Рубинштейн, – сказала она, и в голосе появилась хрипотца, не свойственная голосу Сережи. – Вы так хотели утолить свое любопытство, что не давали своему подопечному нормальных лекарств?
– Не думаю, что вы против, – доктор Рубинштейн не стал этого отрицать. – Я хотел спросить вас: почему вы убивали всех тех людей?
– Я надеялся на более интересные вопросы, доктор. Вы же сами знаете ответ. Эти люди – раковая опухоль, наросшая на нашем обществе, а вам, как врачу, прекрасно известно, что единственный способ избавиться от новообразования – удалить его быстро и радикально.
– Позволю себе усомниться, что все ваши действия были только ради того, чтобы в Петербурге дышалось легче. Вы ведь отнюдь не альтруист. Сережа – да, но не вы.
– А вы неплохой психиатр, Рубинштейн. Хорошо, я скажу вам, – Птица чуть подалась вперед, и желтые глаза смотрели на доктора, не отрываясь, – Сережа хорош в своей области. Он умен, может, даже гениален. Но без меня, увы, совершенно беспомощен. Я веду нас к величию, настоящему величию. Власти никогда не бывает много, доктор. И ведь вы же об этом знаете, – он театрально обвел рукой кабинет, – весь этот остров на самом деле ваш.
– Больницей управляю не я.
– Вы управляете больше, чем больницей, – Птица встала и облокотилась руками на стол Рубинштейна, – вы управляете разумом всех этих людей. И вам об этом хорошо известно. Знаете, доктор, присоединяйтесь ко мне, – Рубинштейн не мог оторваться от опасных искр в золотых глазах, которые становились все ближе. В отличие от Сережи, Птица прекрасно знала, насколько соблазнительно может выглядеть его тело. При должном старании даже гетеросексуальные мужчины пускали слюну. Птица чуть подалась вперед, сексуально прогибаясь в пояснице, и прошептала, – выпустите меня, и скоро я сделаю вас богатым и знаменитым, доктор Рубинштейн.
Доктор Рубинштейн впервые чувствовал себя мышью, смотрящей, как к ней приближается кобра.
Но опыт взял верх, и он нажал на кнопку, спрятанную в столе. Оглушительный звон заполнил кабинет, и Птица, дернувшись, отступила. В кабинет вбежали охранники.
– Уведите его, я выяснил все, что требовалось, – махнул он рукой, потирая глаза.
– Вы совершаете ошибку, доктор, – в хриплом голосе Птицы слышалось явное разочарование. – Я все равно освобожусь, только на этот раз не буду к вам столь лоялен.
***
Когда Сережа пришел в себя, на улице уже было утро, насколько можно было судить по небольшому зарешеченному окну. На этот раз болела не только голова, но и все тело, особенно саднила незажившая рана на руке.
Вспоминая события вчерашнего дня, он поморщился. Птица появилась вовремя, но хруст сломанного носа того пациента все еще звучал в его голове отвратительно ясно. На этот раз он все помнил, и особенно его беспокоил один момент.
Рубинштейн не назначал ему нормальное лечение, потому что хотел поговорить с Птицей.
Сережа чувствовал себя безвольной, бессмысленной игрушкой в чужих руках. Он больше ничего не решал, и все, кому было не лень, мучили его: врачи, пациенты, его собственное сознание. Бессилие душило Сережу, и спасти его теперь было некому.
«Боже, Олег, как же я скучаю по тебе».
Внезапно в дверном замке что-то завозилось, и Сережа прильнул к стене, обняв себя руками в попытке защититься. В это время к нему обычно не приходили, и от этого посещения он не ждал ничего хорошего.
Дверь, скрипнув, отворилась. Сознание снова играло с ним в злые игры, потому что стоящий на пороге слишком сильно напоминал Волкова.
«Те же глаза, господи».
– Сережа, это я, – сказало видение, делая несколько шагов к нему. Сереже хотелось кинуться навстречу, запустить пальцы в вороные волосы, сделать вид, что это ПРАВДА Олег, что Олег ПРАВДА жив, что Олег ПРАВДА пришел спасти его.
В прошлый раз, когда Сережа поверил, чуть не сгорел город.
«Олег умер».
Это снова наваждение, снова очередной обман. Он никогда прежде не ненавидел Птицу так сильно.
– Нет, нет, нет, – прошептал Сережа, чувствуя спиной острые выступы плитки и зажмуривая глаза. – Я отдам тебе свое тело, только не делай так больше. Только не он, не будь им, прошу тебя.
Но наваждение не пропадало, оно тянуло руки, смотрело таким знакомым встревоженным взглядом. Это было слишком, и Сережа закричал, обхватывая себя за голову, вонзая в кожу ногти:
– Нет, нет, НЕТ!!!
Птице было весело.
«Уходи с Олегом, идиот», – шипела она, довольно скалясь, –
«это же твой шанс». Но Сережа не двигался, и тогда его сознание вновь поглотила мгла.
