Лисьи сны

Вода хлещет из крана во всю силу, но Сережа просто не может заставить себя подставить голову под струю. Он смотрит на своё отражение в зеркале и прислушивается к звукам, доносящимся из коридора. Несмотря на шум воды, слышит — Олег под дверью. Ходит от стены к стене, сторожит. Волнуется?.. Сережа закрывает кран и начинает медленно раздеваться. Словно по сигналу, шаги за дверью стихают. Олег останавливается, прислушивается. Как будто успокаивается и куда-то уходит. Сережа кидает грязную одежду в корзину, машинально находит взглядом широкий халат — будет, во что одеться — и шагает в душевую кабину. Его и так знобит, но он проворачивает кран на холодную воду и ежится под обжигающе-ледяными брызгами. Холод колет плечи и грудь, Сережа обнимает себя руками, его зубы выстукивают мелкую дробь. Сережа голову вверх поднимает, лицо под воду подставляя. Сережа думает: то, что за последние сутки обрушилось на него, не выдержит ни одна психика. Объяснение Олега на его собственные ощущения накладывается — и воспоминания всплывают из самых глубин сознания. Сережа ещё не уверен, но уже близко. И совсем рядом с тем, чтобы понять: он виноват. В том, что с Олегом случилось, и в том, что самому пережить пришлось, и в том, что Волков сейчас места себе не находит — тоже он виноват, только он. Память, кажется, издевается. Некоторые моменты так отчетливо перед глазами встают, что хочется закрыть лицо руками и плакать, а ещё хочется прижаться к Олегу — забраться ему внутрь, влипнуть в него намертво — но Сережа боится, что уже поздно. Тогда, в шестнадцать лет, это было нормально. Сейчас, больше десяти лет спустя, и близко с нормальностью не стоит. В конце концов, Олег не пытался ему все рассказать, значит, не хотел, чтобы Сережа об этом знал. В конце концов, Олег даже ни разу не заговорил с ним за все то время, что наблюдал — а, как понял Сережа, у него были все шансы это сделать — хоть на той же презентации сети. В конце концов, у них у каждого уже давно своя жизнь, а детские привязанности значат не так уж много. Сережа дрожит, но упрямо стоит под ледяной водой. Он думает о том, что обязательно заболеет, но не в силах даже пошевелиться. Вода словно смывает с него мутную пленку — в памяти все ярче и чётче появляются потерянные годы жизни. Сережа прислоняется лбом к ледяной кафельной плитке. В нём борются две крайности. Олег же всё-таки его нашел. Пришел к нему. Защищал его. Рисковал ради него собственной жизнью. Значит, не забыл? Значит, простил? Или и не обижался вовсе? А тот факт, что он буквально целовал его в висок и макушку — куда попадет — пока Сережа пережидал истерическую дрожь? И вообще весь его внешний вид — тревожный, искренне участливый? Олег мастерски умеет прятать эмоции, но показывать эмоции наигранные не умеет в край. Что, если… Дверная ручка робко поворачивается — Олег не пытается войти, просто касается ее на пробу, привлекает внимание. — Сережа? Все нормально? — Да! — хрипит Сережа, отплевываясь от воды. Голос дрожит, но теперь уже от холода, и, тоже от холода, челюсть сводит. — Я уже в-выхожу. Он долго трет плечи жестким махровым полотенцем, почти до покраснения. Заворачивается в халат, плотно затягивает пояс, длинные рукава даже кончики пальцев скрывают — приятно. Разумовский плечами зябко ведёт, ещё один взгляд на себя в зеркало бросает. Это неожиданно, но ему становится даже спокойнее, когда неопределенность сменяется, пусть болезненной, но правдой. Уж лучше знать и страдать, чем страдать от того, чего не знаешь. Когда он выходит из ванной, Олег ждет его под дверью. Бегло осматривает лицо и опускает взгляд на руки. Невысказанные опасения повисают между ними, и Сережа хмурится. — Не дождешься, — бросает угрюмо, босыми ногами шлепая мимо Волкова. — Резаться не буду. Он идет на кухню, замечая, что Олег идет за ним следом. Это хорошо. Сережа не знает, что делать дальше, как себя вести и что говорить, но осознаёт только одно: ему тоже хочется позаботиться о Волкове, который даже не поел толком. Почему-то накормить его становится первостепенной задачей. Сережа достает из холодильника ветчину и хлеб. Единственное, что он может сделать — это бутерброды, но даже это лучше, чем ничего. Олег молча ждет, пристроившись рядом на самом краешке стула, пока Сережа так же молча готовит ему скромный ужин. Смотреть на Волкова больно — он выглядит так, словно не спал трое суток. А может, и не спал, отмечает про себя Сережа, и у него сердце сжимается. — Поешь, пожалуйста, — просит он, придвигая к Олегу тарелку. Повторно заглянув в холодильник, находит там кефир и наливает полный стакан. Скудно, но на большее сил нет. Он садится рядом на соседний стул, немного подумав, слегка отодвигается. Олег ест, глядя в тарелку, Сережа любуется. Невольно сравнивает его с Олегом из прошлого и с болью отмечает: изменился. Лицо стало жесткое, скулы острее… и шрамы на теле — много — он прячет их, стесняется. Раньше, чем Сережа успевает понять, что он делает, его пальцы касаются лежащей на столе чужой руки. Олег не вздрагивает и вида не подает, но Сережа чувствует, что он напрягается. Они оба ждут друг от друга какой-то реакции и оба не знают, как теперь правильно себя вести. — Олег, — откашлявшись, начинает Сережа. — Ты вообще как… Все это время… Ну, вообще как жил? Олег кашляет, поперхнувшись — судя по всему, он ждал от Разумовского повторной истерики. Пьёт кефир — нервно, быстро — вытирает рот тыльной стороной ладони. — По-разному, — отвечает осторожно, Сережу взглядом только задевая. Сережа руку убирает. Складывает ладони на коленях. С мокрых волос на плечи все еще капает вода. — А можно спросить? — интересуется очень тихо. — Конечно. Сережа вздыхает — глубоко. — Ты всё ещё… Слова обрываются, Сережа просто не знает, как закончить. Вопрос по-детски прозвучит, это будет нелепо и совсем не к месту. К тому же, Сережа даже в своих чувствах не уверен — то, что они были близки когда-то давно, не означает, что у него есть на это право сейчас. Этого Волкова он знает около месяца, того Волкова вспомнил буквально час назад. Его желание удостовериться, что он может рассчитывать на его поддержку впредь — не более, чем жажда быть защищённым, чувствовать чье-то плечо рядом. Сережа себя в этом убеждает. Олег горбится на стуле, смотрит исподлобья. Он напряжен, у него волосы дыбом стоят, борода в кефире испачкалась, и Сережа цепляется за эти детали и успокаивается. Салфетку со стола берёт, но вовремя себя одергивает и просто сминает её в руках. — У тебя точно никого нет? — задает совсем другой вопрос, не тот, что собирался изначально. Олег головой качает. Никого. Сережа вздыхает. — У меня тоже никого. Не сложилось как-то. После института хотел отношения завести, чтобы не так плохо одному было, но передумал потом. Работал много. На самом деле, даже не знаю, чего хотел. Все как-то само получилось… В смысле, «Вместе», и офис, и вообще… Сережа сбивается и замолкает. Он не хочет говорить про деньги, ему всегда неловко, когда он о работе рассказывает кому-то. Потому что все люди видят только одну её сторону — когда уже все получилось. Хотя о том, что иногда все хотелось бросить, он никому и не говорил. Как и не говорил о том, что у него ничего, кроме этой самой работы, и не было никогда. — Так, ладно. Сережа встает со стула, ходит по кухне от стойки до холодильника, думает. Говорить о посторонних вещах можно, но долго это не продлится. Рано или поздно им придется вернуться к обсуждению основного вопроса, так почему не сейчас? Лучше решить все сразу, чего уж тянуть. — Значит, ты знал, что я все забыл? — снова уточняет Сережа. — И тебе не показалось это странным? — Показалось, — тихо отвечает Олег, смотрит виновато. — Но я узнавал у специалистов, читал… — …читал, — глухо повторяет за ним Сережа, на секунду останавливаясь и снова возобновляя свой зацикленный путь. — Это вполне может быть разновидностью диссоциативной амнезии, — серьезно продолжает Олег. — Стресс, шок, к тому же, оборотни острее реагируют на таблетки… Сережа снова останавливается. — Таблетки? — Ну да. Тогда… кое-что произошло… и тебя какое-то время в изоляторе держали. Меня не пускали, но потом все-таки сказали, что тебе нужно успокоительные пропить, нервы подлечить. Ты приболел немного… Ну… — …сочли опасным для детей? — мрачно уточняет Сережа. — Наверно, правильно сделали. Он останавливается напротив Олега, его глаза расширяются. Совершенно не стесняясь, Разумовский поддевает пальцем воротник волковской водолазки. О том, что именно тогда произошло, он спрашивать отчаянно не хочет — этот блок в памяти он ещё не преодолел. Но уточнить одну деталь просто обязан. — Олег, скажи мне, только честно. Эти шрамы тебе я оставил? Олег перехватывает руку Сережи, и по тому, что он молчит и смотрит только в глаза, Разумовский понимает: да, это сделал он. Руку вырывает резко, закусывает губу почти до крови. Отшатывается от Волкова, но тот встает и шагает навстречу, сводя к нулю попытки увеличить дистанцию. — Это случайность была, — объясняет, руки вверх поднимая — то ли защищаясь, то ли успокаивая. — Ты не виноват. — В том, что я тех волков убил, тоже моей вины нет?! — шипит Разумовский, а в глазах предательски щипет — снова. — Это другое, — тихо говорит Олег. — Думаю, какая-то часть тебя начала вспоминать. Нечто тебя подтолкнуло, ты решил исправить что-то, что считал ошибкой в прошлом. — Отомстить, очевидно, — сухо поправляет его Сережа, и Олег легко соглашается: — Ну, пусть так. Я хочу сказать, случай с волками… Просто твоя лисья часть, судя по всему, взяла контроль. На время. Такое случается. Но раньше с тобой такого не было, и то, что тогда произошло, действительно чистая случайность. Сережа сопит недоверчиво, обнаруживает вдруг в зажатом кулаке салфетку и рвано выдыхает. Порывисто шагает к Олегу и даже с каким-то остервенением вытирает его лицо, объясняя порыв лаконичным: — Не могу на это смотреть. И — чувствуя, как краснеют уши: — У тебя точно никого нет? Олег голову вбок наклоняет, и Сереже хочется его приласкать, как в детстве. Не получить — отдать. Он истосковался по тому, что можно просто кого-то обнять. — Серый, — осторожно зовет Олег. — А ты же вспомнил про меня и про то… что было? — Вроде бы да. — И как ты к этому относишься? — Вроде бы хорошо. А вообще, надо подумать. Сережа думает, ведя рукой вверх и поглаживая плечо Олега. Он видит — Волков совсем не против, и становится смелее. Прикасается костяшкой пальца к нижней челюсти, забирается в волосы на затылке. — А вообще-то, даже очень хорошо, — добавляет, позволяя улыбке появиться на лице. — Мы же уже раньше… Ну, значит, не придется отношения строить с нуля, да? Я же не умею. Он натыкается на взгляд Олега и испуганно — полушепотом — спешит обозначить границы: — Конечно, если ничего не изменилось. — Ничего, — быстро отвечает Олег, подставляясь под касания. — Ничего не изменилось. Сережа гладит его по голове, он не узнаёт в мужчине напротив ни того страшного наемника, которым он казался ему в первый день работы, ни того молодого волка из воспоминаний. Перед ним — кто-то очень несчастный и натерпевшийся ужасов. Разумовского захлестывает с головой, он подаётся вперёд и целует. Это действительно очень удачно — что у них раньше уже все было, и ему не приходится теперь искать причины, чтобы вернуть это вновь. По тому, как вздрагивает под его руками Олег, Сережа понимает: тот его точку зрения разделяет. Сережа прижимается губами отчаянно, он так соскучился. Обхватывает шею ладонями, придвигается ближе, чувствует на своих лопатках теплые руки — через плотную ткань халата чувствует. Волков обнимает его несмело, будто не до конца верит, что Сережа сам его поцеловал. Разумовский думает: Олег до последнего ждал, что он его прогонит. Думает: Волков не рассказывал ему ничего, потому что считал, что у Сережи уже другая жизнь. Он целует его ещё отчаяннее, почти задыхаясь. Волков глупый, если действительно этого опасался. Сережа открывает глаза, и лицо Олега перед ним такое уставшее. Спохватившись, что тот так и не отдохнул после всего этого кошмара, Разумовский отрывается от Волкова. — Подожди секунду. Он спешит в спальню, в комоде роется, ищет что-нибудь подходящее — хорошо, что он оставил в квартире много своих вещей. Чувствует, что Олег за спиной стоит, недоумевает. Растерян и сбит с толку, напуган резкой сменой сережиного настроения. А Сережа уже к нему возвращается, сует в руки футболку и штаны с растянутыми коленями — какие нашлись. — Пожалуйста, переоденься. Ты не на работе. И водолазку свою снимай уже, Олеж, хватит… Олег послушно стягивает водолазку, но кулон оставляет на шее. Голова у него низко опущена, спина горбится. Он стоит так несколько секунд, потом не выдерживает — отворачивается. Сережа замирает рядом с ним. Он, в принципе, понимает чувства Олега, но ему очень хочется показать, что шрамы — это не страшно. Он касается его плеча кончиком пальца. Он уже позволил себе слишком многое, понятие о личных границах всего за сутки стерлось подчистую. Сережа смотрит Волкову в затылок и не может поверить, что все происходит с ним на самом деле. — Олеж, Олежа, — зовет, щекой к основанию шеи прикладываясь. Там тоже шрам — от плеча через спину, может, на войне полученный, может, где-то ещё. Может быть, Олег в плену был, может, его пытали — Сережа думать об этом не хочет, ему страшно и больно. В этом он виноват. А еще Сережа думает о том, что Олег почти месяц был рядом с ним и ничего не мог сделать — прикоснуться ли, когда хотелось, поговорить ли о чем-то. Он мог только смотреть и отвечать на посторонние вопросы, и как это, наверно, непросто — Сережа бы так не смог. А Олегу приходилось. И в этом тоже он виноват. Чего только стоило это его недоверие после юлиных слов — Сережа тогда, не разобравшись, гнал Олега прочь. После всего, что он для него сделал — прогонял. И тут тоже — его вина… — Олеж, родной, прости меня… — горячо шепчет Разумовский ему в шею, ледяными пальцами сжимая плечи. — Я не хотел, чтобы все так было, слышишь? Я бы так хотел, чтобы все было по-другому! Прости, Олег, прости! Олег не отвечает, и Сережа начинает волноваться. Он отлипает от его спины и мягко разворачивает к себе. Олег взглядом мечется, голову пытается опустить так, чтобы лица не видно было, но Сережа не позволяет — берёт за скулы осторожно, голову держит. И видит. Глаза блестят влажно, на щеках — две мокрые дорожки. Не в шрамах вовсе дело. Сережа прижимается сухими губами к лицу Волкова, шепчет что-то невпопад, гладит по щекам и шее. Что-то — о том, что теперь он никуда от него не денется, о том, что все страшное позади, он выжил, и к нему, Сереже, вернулся. Разумовский не помнит, обещал ли Олег ему вернуться — найти его — или нет, но все равно говорит об этом. А Олег голову все не поднимает, из-под ресниц на него смотрит, он устал смертельно и сломался. От былой выдержки ни капли не осталось. Сережа понимает: Олег наконец расслабился, когда понял, что Сережа не прогонит. Разумовский деятельно суетится возле Олега, как сам Олег суетился вокруг него совсем недавно. Ему все-таки удаётся всучить ему в руки домашнюю одежду. Пока Олег переодевается, Сережа шторы плотно завешивает — полнолуние, ночь беспокойная. Когда он поворачивается к Олегу, тот уже стоит в его футболке, такой непривычный и по-уютному домашний, с воспаленными красными глазами. — Сереж, — просит Олег, когда Разумовский к нему возвращается и завернувшийся край рукава распрямляет. — Не вспоминай больше ничего. Пожалуйста. Не нужно. Сережа зыркает на него предупреждающе — не сейчас, не время об этом говорить. Он только-только в себя пришел, ему нужно отдохнуть. А еще — осознать в полной мере, что он больше не один. — Не волнуйся, — просит Сережа. — Все в порядке. Олег перехватывает сережино запястье, мимолетно гладит большим пальцем выступающую косточку и отводит руку от себя. — Тебе нужно отдохнуть, — говорит, внимательно всматриваясь в лицо Разумовского. Он уже вернул себе самообладание, выглядит почти как прежде, если не считать до жути утомленного вида. Сережа головой качает. — Отдохнуть надо тебе. Ты такими темпами скоро замертво свалишься. Сережа хмурится, вспоминая что-то. Ловит мысль на периферии сознания, вздрагивает. — Этой ночью не спал, потому что меня стерег? — уточняет вслух, но ответ ему и не нужен. Конечно, стерег. И наверняка сдерживал обращение — отсюда и царапина на лице, и измотанное состояние. От осознания, что этой ночью он мог убить кого-то ещё, Разумовского в дрожь бросает. Он трясет головой, чтобы отбросить ненужные мысли, и отходит от Олега. — Тебе нужно поспать, — командует Сережа, откидывая одеяло. — Хотя бы пару часов. И — наткнувшись на упрямый отрицающий взгляд: — Иначе ты не сможешь защищать меня днем, если мне нужна будет помощь. Сначала ты поспишь, потом я. Я разбужу. Обещаю. Олег нехотя соглашается. Впервые в жизни Сережа радуется бесполезной ранее двуспальной кровати в собственной спальне. Мысль о том, чтобы постелить Олегу на вполне себе удобном диване в гостиной, почему-то не приходит. Лень искать чистый комплект постельного белья, а еще Сережа просто не видит в этом смысла. Олег ложится на кровать на бок прямо поверх одеяла. Недолго думая, Сережа укладывается рядом с ним, просунув одну ладонь под щеку и повернувшись к Волкову лицом. Олег смотрит на него какое-то время, Сережа его руку находит и аккуратно сжимает. Волков долго ворочается под боком. Он слишком привык охранять Сережу, явно и сейчас хочет перебраться на кресло возле журнального столика, но Разумовский крепко держит его ладонь, не отпускает. Наконец Олег устраивается поудобнее, носом практически ткнувшись Сереже в макушку, и затихает. Засыпает почти мгновенно — Сережа его сердце слушает и безошибочно замечает, как меняется пульс. Разумовский отстраняется совсем немного, смотрит на Олега. Лицо у него спокойное — впервые за все время. Только ресницы дрожат. Сережа может видеть каждую деталь, и пользуется этим, смотрит жадно. Он наконец понимает, почему ему все время рядом с Олегом было спокойно, почему казалось, что он знает его много лет. Сережа только одного не понимает: как он мог его забыть. Неужели только из-за того, что их разлучили? Из страха за него? Из-за обиды? Нет, должно быть что-то еще… Почему Олег просил его не вспоминать больше ничего? И получится ли это сделать, если память постепенно возвращается? Не сразу, отрывками, ассоциациями — но Сережа уже находит в глубинах сознания что-то, что его пугает. Ненависть. Тьма. Он мягко высвобождает свою ладонь из волковской руки, и Олег тут же открывает глаза. Неосознанно, по привычке — сон чуткий, тревожный. Сережа шепчет ему что-то успокаивающее, и Волков снова погружается в сон. Сережа откидывает с его лба темную непослушную прядь. Мы уедем из Питера, думает Сережа, наблюдая за тем, как разглаживается лоб Олега. Он напрягается даже во сне, уловив едва заметное движение, и Разумовский даже дышать боится, чтобы не потревожить Волкова. Уедем, думает снова, уже увереннее, «Вместе» продам, это уже не нужно. Теперь не нужно, теперь есть Олег, теперь он его больше не забудет, не потеряет. Да, уехать из Питера, это верное решение. В конце концов, здесь их обоих ничто толком и не держит, у Олега же никого нет, правда никого, и у Сережи тоже — никого… Они могут куда угодно уехать, хоть в Италию, хоть в Испанию, а может, куда-нибудь на Алтай или в самую глушь России, а может, вообще в Турцию или Египет. Нет, в Египет нельзя, там пески, там жара, там боль и палящее солнце, там Олегу плохо будет, лучше куда-нибудь в другое место… Италия, да. Италия хорошо. Сережа жадно смотрит на Олега. Ему и грустно, и хорошо, где-то щемит, где-то согревает — внутри него тепло, пусть руки так и не согрелись. Сережа вспоминает, как они спали в приюте вдвоем на одной кровати — согревались друг о друга. Вспоминает, как Олег ему свой полдник отдавал, когда давали пирожки с картошкой и грибами, вспоминает, как сам делился с ним едой под предлогом, что не любит рыбу или не голоден. Олег спортом занимался, тратил много сил — Сережа его всегда старался подкормить и хлеб из столовой таскал. Из медпункта воровал бинты и мази разные — Волков то мышцу потянет, то бровь рассечет, Сережа лечил. Заботился — как умел. И — не уберег. Взгляд Разумовского ниже ползет, останавливается на шее. Футболка сбилась под Олегом, съехала с плеча, Сереже хорошо виден край левого рубца — через ключицу и вверх, почти до шеи. Сережа сглатывает вставший в горле ком. Действительно ли он один в этом виноват?.. Пойди и порви их. Сережа слышит этот голос внутри себя и холодеет. Замирает с широко распахнутыми глазами, взгляд от шрама отвести не может. Страшнее всего то, что он этот голос хорошо знает. Это его голос, его собственный. И мысль эта тоже — его. Но это неправильно. Так не должно быть. Сережа, испугавшись чего-то, под одеяло забирается — как в детстве. Но мысли не уходят — бьются в голове, как больные птицы, царапают до крови. У каждого из них жизнь сложилась, только Олег один на войне умирал раз за разом, в окопах гнил, раны зализывал. Это нечестно. Сережа лицо ладонями закрывает. Но он же вернулся… …иди и порви их. Луна, догадывается Сережа, все дело в ней. Всего-то нужно дождаться утра, потом легче будет. Найдя утешение в этой мысли, Сережа глаза закрывает и носом в край одеяла зарывается. Глушит лисьи инстинкты как может, даже зрение в норму возвращает — успеет ещё на Олега утром наглядеться, никуда он от него не денется. Его в сон клонит, но спать он боится. Образы прошлого уже сгущаются вокруг, кошмары в явь просачиваются. Не выдержав напряжения, Разумовский из постели выскальзывает и идёт на кухню — где-то был кофе. Спать нельзя. Он может снова кому-то навредить. Сережа находит какую-то книгу — он даже не запоминает название, открывая её на первой попавшейся странице и принимаясь читать с середины строки. Что-нибудь. Что угодно. Только не думать. Устраивается с ногами на высоком неудобном стуле, чтобы точно не уснуть, ловит рассеянные лучи подсветки кухонного гарнитура и максимально старается игнорировать внутренний голос. Ночью он так и не ложится — и Олега не будит. Одиссей берёт курс на родную Итаку, когда за окном занимается рассвет, а Сережа всё-таки роняет голову прямо на книгу.*