Молчи

Флора даже не зажмурилась и не отвернулась, когда медсестра начала прорабатывать руку, а после ввела в вену тонкую иглу системы. Флора также не почувствовала боли или тепла, которое начало скапливаться вокруг области, куда недавно воткнули иглу. Девушке было абсолютно безразлично. Настолько, что она бы не заметила, если бы медсестре приспичило вколоть ей яд. Слишком много всего было безразлично. Например, девушке не было дела до отца, который буквально выпытывал у неё информацию каждый день. Флора никогда с ним не говорила раньше, точнее, ничего ему не писала. Но стоило ей оказаться дома под «заботливым» крылышком родителей, как она сразу схватилась за свой дневник. Несколько дней подряд она докучала мужчине, чтобы тот отозвал своё заявление. Флора объясняла, что у неё не было никаких жалоб на Огрона, поэтому подписывать заявление уже от своего имени она уверенно отказывалась. Родос ужасно злился и вместе с этим вдруг понял, что дочь свихнулась окончательно. Она покрывала шавку Кобры, который безостановочно требовал вернуть долг. С этой мыслью родитель перестал обращать внимания на её попытки что-то доказать. С её психическими расстройствами он планировал разобраться после того, как разберётся с Коброй и его шайкой. Сейчас он занимался судебным процессом, чтобы засадить одного из его ублюдков, зная, каким сильным ударом это придётся по его самолюбию. Сейчас, лёжа под капельницей и держа в руках дневник, Флору посетила мысль, что она могла собрать небольшую стопку листов, на которой писала, что Огрон не виноват. Что он не делал ей зла, не причинял вреда. Наоборот, что он заботился, выводил гулять, приносил ей карандаши. Флора упомянула почти всё, что он для неё делал. Она опустила лишь подробности их резко изменившихся отношений. Не стала рассказывать о его поддержке той ночью, когда ей приснился очередной кошмар. Не стала рассказывать и об их частых объятиях. Тему прошлого, которую она открыла только ему, она не напоминала даже себе и даже в мыслях. Это продолжало быть табу. Но, несмотря на все её попытки, папа не прислушался к дочери, крича, что она ненормальная и что покрывать такого человека — просто верх сумасшествия. Тогда Флора лишь покачала головой, медленно погружаясь в бесконечное отчаяние. Оно захлестнуло с головой, заставляя девушку задыхаться от своей беспомощности, ведь сделать у неё ничего не получилось. Из дома её не выпускали, хотя она не раз пыталась вылезти из окна. Тогда девушку ловила охрана и снова возвращала в комнату. Даже не зная, куда она пойдёт, Флора пыталась убежать. А однажды, услышав говорящего по телефону отца, она узнала, что Огрона держат под арестом до начала судебного разбирательства. Сердце болезненно сжалось, и она сразу убежала к себе. Заперлась в комнате и начала давиться горькими слезами. Она тысячу раз пожалела, что решила выбраться из своей комнаты, ведь тогда не испытывала бы сейчас такую невыносимую боль. Такую для неё новую боль за жизнь другого человека. Когда исправить всё уже было невозможно, её не волновал никто, кроме красноволосого мужчины. Это окончательно загнало её в тупик отчаяния. Флора снова замкнулась в себе, перестала контактировать с отцом, не обращала внимания на приходящую и уходящую горничную, которая заносила ей еду. Флора перестала делать записи в дневнике. У неё не было сил, не было желания. Внутри ничего не кипело, не искало выхода наружу. Дневник стал ненужной тетрадкой, но она почти никогда не выпускала его из рук. Она пролистывала страницы и перечитывала все свои предложения, адресованные только одному мужчине. Каждый из них был без ответа, потому что Огрон говорил их вслух, но Флора помнила их так отчётливо, будто мужчина стоял перед ней и говорил всё это прямо сейчас. — Ты можешь прочитать. — Что? — Что хочешь. Открой дневник. — Ты ведь запретила. — Всё самое личное всё равно в моей голове. — Нет, не буду. Лезть в душу не собираюсь. — Ты уже влез. — Ты считаешь меня сумасшедшей? — Чуть-чуть. — Значит, я действительно сумасшедшая, ведь мне не хочется быть спасённой. — Прости, если это было грубо. — Грубо? Флора, со мной по-другому нельзя, хотя ты не грубила. — Давай больше не возвращаться к этой теме? Она для меня огромное табу, я не знаю, как ты убедил меня её открыть. — Своим обаянием? — Своей дотошностью! — Я дотошный? — А как же «Флора, это не шутки», «Флора, я хочу помочь». Ты не оставил мне выбора! — Я ей, значит, карандаши приношу, дневники её, а она ещё и недовольной остаётся! — Крутость? Дерзость? Рок-н-ролл? А что тогда? — Любовь. — Серьёзно? Странный язык. Флора воспроизводила каждый их диалог в голове, улыбалась, а потом тихо всхлипывала от накрывающего её осознания. Её душила несправедливость, сильнейшая обида, невероятная злость на всё происходящее. Всё должно быть не так. Совсем не так. Флора окончательно опустила руки. То, что приносило хоть толику радости в прошлом, сейчас совсем её не заботило. До такой степени, что Флора перестала пить и есть, ходить в душ. Флора даже с кровати не вставала, ей просто ничего не хотелось. Но если в комнату вошёл бы хоть кто-нибудь и спросил, чего ей по-настоящему хочется, она бы сразу ответила. Нет, не смогла бы ответить, она бы написала. С кучей восклицательных знаков попросила бы отпустить Огрона. Дошло до того, что теперь в их доме поселилась медсестра, которая перевела Флору на парентеральное питание. У работницы в белом халате не оставалось выбора, ведь пациентка наотрез отказывалась что-либо есть и пить. До смерти от обезвоживания оставалось совсем немного, что вынудило на этот шаг. Поэтому сейчас в её незаметных тонких венах уместилась игла, которая вливала те самые биологически значимые элементы. Вошедшая к ней в комнату женщина средних лет, которая отпугивала своими тёмно-красными губами и длинными острыми ногтями, одной своей репликой подарила Флоре ту долгожданную надежду. Девушка сразу оживилась и приняла листок из её рук. — Так как ты не говоришь, твою позицию в суде представляю я. Так можно сделать, если ты не сможешь присутствовать или случается такая ситуация, как у тебя. Поэтому запиши свои показания на листок, а я точь-в-точь передам их судье. — Почему я не могу сама этого сделать? — надежда увидеть Огрона хотя бы на суде, медленно рушилась. — Можешь, конечно, передать этот листок ему сама, но твой отец сказал, что на суде тебя не будет. — Я буду присутствовать на суде. — Не думаю, моя дорогая, — женщина фальшиво улыбнулась. — Твой отец ясно выразился, что ты не будешь присутствовать. В противном случае он представит суду справку о твоём психическом здоровье. Тогда я не уверена, что судья воспримет твои показания как что-то должное. Флора нахмурилась и едва не разрыдалась от новой порции бессилия и отчаяния. Она могла попытаться спасти Огрона. Может, его бы не выпустили, но ему бы уменьшили срок. Это действительно было в её руках, но теперь ненавистный ею человек снова влез. Флора поймала себя на мысли, что теперь она просто ненавидит своего отца. — Как я могу быть уверена, что вы передадите мои показания, ничего в них не изменив? — Деточка, за дачу ложных показаний тоже срок прилагается. А сидеть за решёткой мне не хочется, тем более из-за такого пустякового дела. Несмотря на то, что женщина вызывала у Флоры только подозрения, её слова убедили девушку схватиться за карандаш. Ответив на её цепкий взгляд своим сомневающимся, Флора начала писать.