*
Свадебный пир отшумел. Молодожёнов проводили в опочивальню для первой брачной ночи, высоко держа над ними свечи. Родные и близкие молодой супружеской пары, довольно выпившие и потому разнузданные, позволяли себе похабные шуточки и наставления — что да как делать муженьку. Бэкхёна воротило от пьяных лиц, и только ясный взгляд друга да жёсткие, цепкие глаза матери позволяли ему сдерживать себя от вновь грозящей нахлынуть истерики. По традиции родня уложила их на мягкую перину, прикрыв до пояса пуховым одеялом, и с пьяным громким гоготом скрылась за резной дверью, пожелав счастливой и удачной брачной ночи. Едва щеколда захлопнулась, Бэкхён отворачивается от супруги. — Спокойной ночи, — доносится из-под одеяла, обрывая все попытки новоиспечённой жены на дальнейшее общение. Тишина повисает в супружеской комнате, лишь секундами позже Бэкхён слышит тихое «Спокойной ночи, мой господин», кутаясь от этих слов сильнее, чтоб больше не слышать и не видеть её. Никто из них не шелохнулся, словно боялись малейшим шорохом нарушить тишину. Бэкхён так и не заснул, смотря как догорает свеча у окна, как в этом самом окне появляются первые лучи рассветного солнца, и думая о том, что за судьба у него такая: смеётся над ним, испытывает его, а он ни на что не решается, не сопротивляется, пустив всё по течению. Где он ошибся? Когда упустил момент, что привёл его к тому, что происходит сейчас? Почему отпустил его, не вцепился зубами и ногтями, не приказал запереть ворота и не выпускать из замка? «О, Чанёль! О, любовь моя!» — юноша готов выть в подушку, лежа рядом с законной супругой, но думая о мужчине. Он слышит тихий, задушенный всхлип, понимая, что Элеонора тоже плачет, но ни утешить, ни приласкать её он не может… И не хочет. Бэкхён мягко поглаживает нефрит на пальце, прикрывая глаза и вспоминая тот счастливый момент, когда Чанёль подарил его ему. «С тобой, ангел мой» — слова мужчины столь отчётливо звучат в голове, что Бэкхён прокручивает в мыслях снова и снова каждое мгновение того дивного утра его дня рождения. О, как он был счастлив тогда! И в своём нынешнем несчастии ему некого винить: он сам во всём виноват, ему и исправлять всё это. «Я верну тебя, Чанёль! Чего бы мне это не стоило, верну тебя, любимый!» — клянётся юноша сам себе в тот момент, крепко сжимая кольцо в руках,***
Долина Льежа. Фландрия. 1202 год Холодное осеннее солнце светит, но не греет. Сокджин сильнее кутается в меховую походную мантию, осматривая великолепные пейзажи Фландрии с её пологими холмами, покрытыми густым лесом, величественными снежными вершинами, сверкающими ледниками в лучах утренней зари. Середина осени окрашивает всё вокруг в мягкие золотисто-рыжие цвета, будь то листва деревьев или бескрайние луга, уходящие к горизонту. Дорога была лёгкой, и путь воинов был продуман так, что продвижение дивизионов было быстрым, без проволочек. Сокджин знает, что всё это дело рук лишь одного человека — его верного рыцаря. На каждом привале его ждёт натопленный шатёр, мягкая постель, вкусная еда и тёплая вода для омовения. Таких удобств нет ни у одного из знатных вельмож, возглавляющих поход. Большинство из них нередко ночуют под открытым небом. Намджун заботится о нём, зачастую лишая себя и остальных хоть малого комфорта. Вот и сейчас, после длительного ночного перехода по долине Льежа, подъезжая к небольшой деревеньке под Хассельтом, король видит огромный шатёр с королевским гербом, разведённые костры и дюжину склонивших голову прислужников. Кай помогает спешиться своему королю, улыбкой приветствуя его. Рядом, припав на одно колено, стоит Хосок. — Мы хотели попрощаться с вами, мой король, — виновато улыбается юноша, пряча погрустневший взгляд за отросшими волосами. — Ты покидаешь нас, Кай? С лордом Лаутом? Скоро ли вернётесь? — Я постараюсь вернуться как можно скорее, мой король. Буду молиться о вашем благополучии. — Кай кланяется ещё ниже, давая понять, что большего он не может произнести. Сокджин и сам всё понимает: у Белого рыцаря есть своя, тайная игра, которую тот вынужден разыгрывать за спинами всех, и его в том числе. Но король уверен в нём, потому что всё, что делает Намджун, делается лишь для его благополучия. — Лёгкой дороги тебе, мой друг. — Монсеньор, — Хосок склоняется перед ним, улыбаясь широко, распахивая полы мехового плаща, несмотря на холод, — я буду молиться о благополучном исходе нашего дела. Сама Судьба даёт мне возможность сделать это в Святая Святых. — И вам моё почтение, лорд Лаут. Я буду молиться о вашем здравии. — Лучше выпейте крепкого вина или белого эля, — смеётся ирландец. — Тогда ваша молитва точно дойдёт. — Хорошо, — легко соглашается Сокджин, — выпью за ваше здоровье, — и улыбается ему самой мягкой улыбкой. — Мы присоединимся к вам уже в Венеции, мой король. Прощайте! — Хосок кланяется почтительно и смотрит преданно в глаза, прежде чем седлать коня и отбыть с отрядом воинов. Сокджин лишь печально глядит им вслед, не торопясь уйти в шатёр, и краем глаз видит Намджуна, спешащего к нему. — Мой король… — Позже, я хочу отдохнуть, — не даёт договорить мужчине Сокджин, сразу же исчезая за пологом шатра. У рыцаря в который раз разрывается сердце: его не хотят видеть! С того самого дня в Анжу, когда истосковавшийся король не нашёл отклика у мужчины, Намджун наказан — его лишили милости видеть прекрасные глаза, слушать наедине чарующий голос и прикасаться поцелуем к божественной руке. Сколько раз его не допускали в шатёр к монарху, ссылаясь то на усталость и сон, то на занятость! И так целый месяц. Того, что творится во влюблённом сердце Белого рыцаря, не знает никто. Его чувство — тайна, охраняемая так бережно, так трепетно… Но прямо сейчас мужчина сходит с ума, он больше не выдержит этого равнодушия! Твёрдой рукой Намджун отодвигает прислужника у входа в шатёр и решительно шагает вслед за королём. Он застаёт его у огня, протягивающим к пламени дрожащие руки, и лицо, прекрасное в своей печали и отрешённости. Намджун снова перед ним коленопреклонённый. — Мой король, через два дня мы будем в Монферратии. У вас будут какие-либо указания? Сокджин оборачивается стремительно, и нежный карий взгляд смотрит взволнованно. Он молчит, не хочет говорить о том, что боится. — Мой король?.. — Мой дом — место, где я хотел бы оказаться меньше всего. Я не уверен, что хочу снова лицезреть всё это. — Ваш дом встретит вас гостеприимно. Это ваша земля и ваши подданные, они будут встречать своего короля как истинного освободителя. Сокджин лишь горько усмехается, понимая, что и «гостеприимный дом» и «радующихся» королю-освободителю подданных обеспечит ему сам Намджун. — То, что моя мачеха и мой брат скрылись в Ахене под боком императора, оставив эти земли, ещё не значит, что они мои. Увы, я король без королевства. Горькая усмешка мелькает на красивом лице юноши, и он снова отворачивается от мужчины. — Это скоро будет исправлено, мой король. Вы — единственный наследник этих земель! Но Сокджин слабо отмахивается от его слов, стягивая с плеч дорожный плащ. — Отдохни, Намджун. Я верю: свой долг в этой священной миссии ты сможешь выполнить. Оставь меня. Секунды мужчина не шевелится, не спешит уходить, ждёт милости, но король снова отворачивается к огню, показывая, что разговор окончен. Сокджин слышит, как тихо вздыхает рыцарь за его спиной, чувствует его смятение и некую обречённость. Впервые за долгое время король думает, что лучше бы Намджун не спасал его, не освобождал из той башни, и он, Сокджин, погиб бы там, зачахнув от одиночества и тоски, но с мыслями, что где-то там есть человек, любящий его. Лучше было бы умереть с этой обманчивой надеждой, чем вот так всю жизнь мучиться от понимания, что его любовь безответна. Лучше бы он никогда не любил.*
Огромная долина наполняется воинами, и дисциплинированными отрядами располагаются по корпусам. Главнокомандующий объявляет о двухдневной подготовке к переходу по германским землям, и тут же рассылает гонцов к командующим дивизионами и командирам. Через час в шатре собираются чуть более двух десятков мужчин разных возрастов, титулов и происхождений — французов, британцев, фламандцев, ирландцев и англичан. Намджун смотрит на них пристально, никто и слова не произнесёт, пока он не разрешит. После докладов подчинённых рыцарь явно раздосадован и зол. — При всей укомплектованности войско пилигримов насчитывает только семнадцать тысяч воинов, из которых пехотинцев — лишь девять тысяч. Где ваши хвалёные отряды кавалерии, что должны были нас ожидать у Бурже? Где табуны боевых лошадей, что должны были быть предоставлены в Сент-Катене? Все молчат, а некоторые, осознавая свой промах, уже готовятся к наказанию. — Молчите? А я скажу вам! — продолжает мужчина, всё больше повышая голос. — Графы Шомон и Нанси, виконт Альби — все они трусливо поджали хвосты, предпочтя спрятаться в своих норах, лишив войско пилигримов десятой части своих доходов. Но ещё хуже поступили правители Тулузы и Лангедока, что решили выступить в поход обособленно от войска пилигримов и самостоятельно отплыть к берегам Египта. О, они не знают, какой урон получат от своей необдуманной затеи: Египет давно откупился серебром, и ни один корабль не возьмет на борт крестоносцев. — Мы не можем пополнять войско сверх того, что имеем, — всё же берёт слово один из командующих. — Все, кто принял Крест Папы, прибыли… — Но этого мало! Нужны ещё люди, лошади, оружие!.. Все снова замирают, понимая, что главнокомандующий готов огласить решение. — Поэтому я, как наместник Папы Римского, как предводитель похода крестоносцев, принял решение — мы наберём недостающее войско и оснащение на тех территориях, через которые мы будем проходить. Я даю полную свободу отрядам забирать всё, что посчитают необходимым для нужд войска, будь то золото, серебро, припасы, оружие, кони… — То есть разбой? Называйте как есть, главнокомандующий. — Называйте это, как хотите, — цедит сквозь зубы рыцарь, взглядом буравя того, кто заговорил с ним в таком тоне. — Мне всё верно, если оно служит нашей святой миссии и поможет добраться до Святой земли и освобождения Гроба Господня. И запомните все: пятая часть вашей добычи принадлежит лично королю Монферратскому, десятая часть должна пойти в казну войска, всё остальное — ваше. Через два дня выступаем в долину Савои, затем идём через маркграфство Монферратии и Лигурии, далее, за две недели, мы должны обойти север Италии через Дженовию и Эмилию и выйти к Венецианской республике. У нас не более месяца, чтобы увеличить войско и накопить необходимую сумму на корабли. За ослушание и самоуправство всех неминуемо ждёт наказание. И всё же, большинство восприняли приказ главнокомандующего воодушевлённо. Рыцарь хоть и называется благородно, но в большинстве своём он — всё тот же разбойник, только «голубых кровей». Юнги слушает слова Белого рыцаря, понимая их оправданность. Времена требуют соответствующего выбора, и обвинять их предводителя в принятии решений, лишённых благородства, никто не имеет права. Он остаётся с Намджуном, когда остальные покидают место совещания: ему нужно поговорить с предводителем. — Ты тоже против «разбоя» благородных рыцарей? — усмехается мужчина, устало стаскивая кольчугу и взъерошивая белые пряди волос. — Нет. В данной ситуации это правильное решение. — То есть ты не осуждаешь? — с подозрением спрашивает Намджун, смотря исподлобья. — Не так много времени прошло с последнего похода крестоносцев, десять лет — не такой уж и большой срок. И, думаю, люди до сих пор помнят опустошающие набеги пилигримов, совершающих это во имя Господа нашего. А ведь тогда войска возглавляли благороднейшие правители мира, в храбрости и доблести которых ни у кого не было сомнений. Но и тогда грабежи были оправданы. Что уж говорить сейчас? — Ты меня пытаешься оправдать? — ещё более подозрительно косится Намджун, подзывая слуг для совершения омовения. — Разделишь со мной завтрак? — приглашает он мужчину к столу. — С удовольствием. И мне нужно обсудить с тобой кое-что. Намджун знает, о чём будет разговор. Всё это время он видел спокойствие и сосредоточенность графа, понимая, что Юнги предпочёл путь наименьшего сопротивления. Чем быстрее он выполнит свой долг в походе, который к чертям ему не нужен, тем быстрее он покинет это место. Вот только отпускать его Белый рыцарь не намерен. Уже за столом, поедая холодную оленину, свежий рассыпчатый сыр и мёд, запивая его сухим красным вином, Юнги всё же озвучивает то, что его давно волнует: — У нас нет столько серебра, Намджун, — говорит он и смотрит спокойно, хотя голос его напряжён. — Двадцать тонн — как ты себе это представляешь? Даже если каждый участвующий в походе дворянин отдаст все свои ценности, даже если мы огнём и мечом пройдёмся по южно-германским территориям, у нас не будет столько денег. — Не будет, — спокойно соглашается Намджун, пронзительно смотря на собеседника. — Почему мне кажется, что к решению этой проблемы я буду иметь непосредственное отношение? — чуть тише озвучивает Юнги, не сводя с беловолосого взгляда. — Ты должен поддержать меня в том решении, которое я озвучу, даже когда все будут против. Если ты и твои отряды будут на моей стороне, остальные не посмеют пойти против. — Хосок?.. — спрашивает граф: он уверен, что и его друг не отступится от Белого рыцаря. Быстрый ответ Намджуна уверяет Юнги в верности его предположений: — Он со мной. — Я поставлю условие… — Знаю я твоё условие, — тихо смеётся Намджун, видя абсолютное нетерпение мужчины вернуться в Анжу. — После Венеции, — начинает вкрадчиво Юнги, — я оставляю тебе отряды и ухожу. И ты не остановишь меня. — Хорошо, — после нескольких секунд тишины отвечает беловолосый. Ложь. Полный обман, а Намджун даже глаз не отводит, ни один мускул не дрогнул на суровом лице. Так что пусть пока и Юнги будет обманываться надеждами, которых у него нет.***
Анжу. Франция.1202 год Тоскливые осенние дни сменяются не менее скучными зимними. Чимин не находит успокоения ни в чём — ничто не привлекает его интереса надолго: ни книги, ни стрельба, ни конные прогулки. Всё больше времени юноша проводит в Анжу, но иногда и Бэкхён приезжал в Блуа, оставив в одиночестве свою супругу. Они находили друг в друге некое успокоение, и глаза Бэки, в которых, казалось, боль поселилась навечно, давали понять, что всё это не сон — этот турнир, признание, Юнги… Не описать то утро, когда Чимин нашёл сломленного горем друга, что, запинаясь и рыдая, рассказал обо всём. А после оба узнали, что и Юнги, и Чанёль ещё накануне отбыли в лагерь крестоносцев и не вернулись. То, как стремительно ускакал Бэкхён в опустевший лагерь, ту удручающую картину оставленного крестоносцами места Чимин не забудет никогда. Тогда его собственное непонимание и обида померкли на фоне неподдельного горя его друга, что, казалось, потерял саму жизнь, её смысл. Немного позднее Бэкхён получил письмо от Юнги, и Чимин узнал причины, из-за которых мужчине пришлось покинуть Анжу, но даже это не объясняло того, почему Юнги не оставил письма ему. Обида сменилась злостью — на мужчину, что, по мнению Чимина, просто обманул, поиграл, а может, и посмеялся; и на себя, за то, что дал себя утянуть в пучину непонятных чувств. Но в глубине сердца Чимин понимает: всё это неправда. Юнги любил его. Невозможно смотреть такими глазами, не испытывая искренних чувств, шептать слова любви, идущие из самого сердца, целовать так, что ноги от слабости не держали. Так что юноша выдыхал печально и скрепя сердце признавал: меньше всего ему нужно злиться на Юнги. Лучше на себя, за то, что слишком глубоко упал в прекрасное и нежное чувство, за то, что позволил себе влюбиться. Да, Чимин влюбился. Он признаётся себе в этом, находясь наедине сам с собою, в тишине и сумраке комнаты, когда мелкий снег за окном кружит и луна еле светит в тёмном небе. Тогда, лёжа в мягкой и тёплой постели, юноше показалось, будто всё это — жаркое лето, турнир, бал и торжество, тёплая река, поцелуй и признание — всё это было в какой-то другой жизни, безвозвратно ушедшей. И теперь мысли разрывали его светловолосую голову: к чему всё это было, если судьба развела их друг от друга, если чувства так и остались не озвученными до конца? Может, Юнги забыл уже о нём или вспоминает с усмешкой? И что ему делать со своими собственными чувствами, что, кажется, становятся лишь сильнее день ото дня? В один из зимних холодных дней Чимин пришёл к реке, помутневшей и рябившей под морозным ветром. Он увидел небольшие лодки и вёсельные судна, что проплывали вдалеке, и вспомнил, как они с Юнги и Хёну плыли на корабле. Он помнит каждый момент, проведённый рядом с мужчиной. «Хочу показать тебе море…», — голос Юнги так отчётливо звучит в голове, что юноша жмурится от мурашек по коже и жар протекает по телу, несмотря на холод. — «Я бы очень хотел… увезти тебя с собой, показать Ла-Манш, силу его волн, суровость ветра. Ты бы полюбил его так же, как и я люблю». — Люблю… — тихо шепчет юноша, закрыв лицо руками, и так обидно и горько шептать столь долгожданные слова в пустоту, когда впервые в жизни хочется сказать их одному единственному человеку. Именно тогда Чимин принял решение, озвучив его в тот же вечер своему другу: — Я хотел бы поехать в Норфолк, — тихо, но твёрдо говорит он. — Мы можем поехать туда вместе, Бэк? Хочу повидать Хёну. Хочу увидеть его дом. Я… хотел бы… — Увидеть его? Увидеть Юнги? — Бэкхён затаив дыхание смотрит на своего прекрасного друга, видит столь неприкрытые чувства. — Очень, — выдыхает Чимин, словно признаётся в своей слабости. — Он говорил, что хотел бы отвезти меня с собой, в свой дом. Он обнимал меня… и шептал, что я обязательно полюбил бы его дом. — Чимини, о, как мне жаль, что вам пришлось так расстаться. Боюсь даже представить, что пережил Юнги из-за вынужденного расставания с тобой, — Бэкхён порывисто обнимает друга, сам нуждаясь в утешении. — Я не знаю, Бэки… Столько лет молчал, а потом нахлынул, как ураган, — ворвался в моё сердце, разбередил там всё — и исчез. А я здесь мучаюсь от непонимания и обиды: зачем всё это было, зачем все эти чувства, если теперь так больно? Но я очень хочу к нему домой, даже если его там нет. Предательские капли стекают по бледным щекам, и юноша пытается спрятать их от друга, стесняясь своей слабости. — Ты хоть понимаешь, до чего он меня довёл? — усмехается он сквозь слёзы. — Я влюбился в человека, которого боялся и ненавидел каких-то чёртовых полгода назад! — Я так рад, Чимин, — Бэкхён тоже плачет и смеётся. — Чему ты рад, дурак? — юноша сжимает друга сильнее, и сознание того, что он глубоко счастлив и несчастлив одновременно, заставляет его дрожать. — Что ты влюбился, — выдыхает Бэкхён, — что в твоём сердечке есть тепло и желание, что ты счастлив. Чимин начинает смеяться, пытаясь кивать головой на плече друга. — Счастлив, очень счастлив, хотя радоваться нечему: мне кажется, он бросил меня. — Нет. Здесь что-то не то. Не поверю, что Юнги мог не написать тебе. Да я готов поклясться, что он о тебе думает и днём, и ночью, ищет возможности вернуться, в отличие от Чанёля! Чимин затихает, осторожно поглядывая на друга. — Бэки, я уверен, что Чанёль сожалеет о своём поступке и непременно хочет вернуться. Но Бэкхён в ответ говорит такое, что мурашки идут по коже юноши. — Это я его верну. Чего бы мне это не стоило. Из-за меня он ушёл: я его не удержал, позволил уйти, просто смотрел как он уходит… Я всё жду чего-то, хоть сам не понимаю, чего именно. И мы поедем в Норфолк нынче же. Можешь собираться, проведём там всю зиму. Когда любовь захватывает сердце, а разум затапливает нежность к одному единственному человеку, все разговоры о нём, все желания и фантазии кажутся реальными, воплотимыми. Не может судьба столкнуть двух людей стремительно, крепко связав чувствами, просто так. Не должно быть так, чтобы любовь, лишь коснувшись сердца, исчезла без следа. И Чимин будет ждать. А то, что судьба их снова сведёт, не вызывало у него никаких сомнений. — Видимо, это судьба.***
Пустыня Эс-Сувейда. Айюбидское царство. 1202 год Ночь накрывает барханы Сувейды, превращая их в чёрные холмы. Казалось, в пустыне должна быть полная тишина, но она так многоязычна: в постоянном движении барханов, в сухом шёпоте ветра, тихих перекатах курчавки — давно мёртвого кустарника, разбрасывающего свои семена. Сейчас тишину сувейдской пустоши прорезают звуки мизхара, чей глухой стук задаёт ритм нашаткару и скрипке. Музыка льётся по барханам, услаждая слух юного падишаха. Вокруг стоят шатры, шелестя тканью и знамёнами, ярко горят костры в огромных медных чашах, мягкие ковры расстелены прямо на горячем песке, а на них — разнообразие блюд и напитков. Тэхён лежит на мягких подушках, наслаждаясь прохладой ночи. Сегодня, после долгого перехода из Эр-Раха в пустыню, юноша понял одно: он готов скитаться по миру босым и бездомным, если только рядом с ним — с мужчиной, от одного взгляда которого он плавится сильнее, чем от полуденного солнца пустыни. Они объездили за эти два месяца бок о бок всю долину Идлиба, Хама и Дарья, направляясь через пустыню в Дамаск, а после им нужно направиться на север до Триполи, и Тэхён готов повторить этот действительно трудный переход, если Чонгук всё время будет рядом. Он никогда не был столь долгое время со своим наместником, не разговаривал с ним так много, не сидел рядом, иногда позволяя себе уснуть на его широком плече, не смотрел так волнительно в эти бездонные чёрные омуты. Чонгук присаживается рядом, сразу же протягивая шербет и вальяжно располагается на подушках, словно большой чёрный кот, вытягивая длинные ноги, опираясь на сильные руки, согнутые в локтях. Он широко улыбается падишаху и открыто любуется юношей, что, несомненно, красив. Тэхён снимает чалму, распуская каштановые кудри, оголяет плечи, руки, сняв верхний дишдаш, и сбрасывает сандалии с ног, открывая изящные щиколотки в тонких золотых браслетах. Его яркие, охристого цвета шаровары, вышитые золотыми нитями, струятся по бёдрам, тонкий белый жилет обхватывает узкую талию. Открытая шея и плечи сияют мягким загаром в свете пламени костров. Подведённые сурьмой глаза горят изумрудным огнём, высокие скулы подёрнуты лёгким румянцем, идеальный разлёт тёмных бровей застыл в задумчивости, заставляя маленькую морщинку появиться меж них. Губы блестят от влаги сладкого шербета. В ушах его — длинные золотые серьги, на запястьях — браслеты, в каштановых кудрях — тонкие золотые нити, и сам он весь сияет звездой. — Ты прекрасен, Тэхён, — срывается с губ мужчины, заставляя вздрогнуть падишаха и посмотреть ему в глаза. — Что? — непонимающе вскидывает брови юноша. — О чём ты думаешь в столь дивную ночь, что даже моих слов о твоей красоте не слышишь? — Чонгук усмехается, как всегда. — Я… я задумался, Чонгук. Мне кажется, нам нужно привлечь в союзники северные провинции Мадинат-эт Таурья. Мы можем направить послов в Ракка и Алеппо… — Тэхён, остановись, предоставь всё мне. Ты не должен думать столько об этом. — Сколько у нас конницы? На севере самые сильные лучники, нам нужно нанять их… Мужчина цокает недовольно, слегка качая головой, поводит рукой в воздухе, давая знак своим слугам, и те тут же подносят новые блюда, а вокруг костра высыпают гибкие танцовщицы, быстро и под ритм бубна перебирая босыми ногами. — Не стоит, мой падишах, утруждать себя столькими заботами. Едва вернёмся в столицу, я снаряжу послов в северные провинции, а ты отдохнёшь. Лучше насладись вкусной едой и приятной музыкой, пусть твои дивные глаза усладят прекрасные танцовщицы, — шепчет Чонгук вкрадчиво, чуть придвинувшись и касаясь мизинцем тонкой щиколотки юноши. Дрожь проходит по телу падишаха от одного этого прикосновения, а в горле тотчас же пересыхает. Он запивает волнение шербетом, стараясь не смотреть на Чонгука. Тот присел, скрестив ноги, смотря на танцующих девушек. — Принесите мне Куки, — тихо озвучивает своё желание падишах, и Гела, всё это время стоявший невидимой тенью за его спиной, передаёт чуть подросший комочек рыжей шёрстки. Тэхён цепляет длинными тонкими пальцами кусочки жаренного на вертеле мяса, вскармливая зверёныша, а тот, довольный, облизывает шершавым язычком его пальцы, вызывая щекотку и смех у юноши. Падишах на время отвлёкся от всего, играясь с пушистым ягуарчиком, перебирающего лапками в попытке вскарабкаться на плечи хозяина. Музыка становится ритмичнее, а улюлюканья музыкантов — громче. Языки пламени играют на полуобнажённых телах стройных танцовщиц, движущихся в хаотичном ритме, каждая стараясь привлечь внимание мужчин. Лишь долгие секунды спустя Тэхён замечает, что Чонгук глаз не сводит с танцующих девушек, откровенно любуясь ими, осматривая с ног до головы. Одна из них подходит, грациозно качая бёдрами, улыбается мужчине, привлекая всё его внимание. Тэхёна молнией насквозь прошибает от осознания, что Чонгук смотрит… Не просто смотрит, а любуется кем-то другим. И не просто кем-то, а красивой девушкой. Ревность накрывает юношу удушливой волной, лишая разума и провоцируя на необдуманные действия. С секунду он смотрит, как сияют восхищением глаза халифа, а после взрывается гневом, бросая в танцующих девушек кубок с напитком. Те, с визгом прикрывая лица руками, замирают. — Пошли все вон! С глаз моих вон!.. Повторять не нужно, и девушки с испугом разбегаются, прячась в шатре гарема, а музыканты поспешно убирают инструменты. От страха прислужники падают ниц, не смея глаз поднять. — Мой господин? Гела взволнованно склоняется перед падишахом, а Тэхён замирает с искажённым от гнева лицом, тяжело дыша. Он кидает взгляд на Чонгука. Тот смотрит в ответ с усмешкой, гордо вздёрнув подбородок. Падишах не говорит ни слова, лишь, поджав губы, сжимает Куки в руках, пока тот не запищал от боли. Тэхён поднимается стремительно, удаляясь в свой шатёр, и Чонгуку показалось, что в изумрудных глазах заблестели слёзы. Это самая тяжёлая ночь в жизни юного падишаха — так он ещё не страдал от собственных чувств. Его выворачивало наизнанку от понимания, что Чонгук никогда не будет принадлежать ему, что он, Тэхён, не имеет права так ревновать. Халиф — сильный и здоровый мужчина, с потребностями, продиктованными самой природой. Так на что он надеется? Что мужчина выберет не красивую и здоровую девушку, а его — юношу, неспособного дать всего того, что может подарить женщина — страсть, удовольствие, потомство?.. Что он может дать, кроме никому не нужной любви, которую и выразить нельзя, ибо страсть мужчины к мужчине — грех, за который оба сгорят в аду без права на возрождение души. Судорожный вздох вперемешку с отчаянным всхлипом срывается с губ, заставляя юношу дрожать. — Мой господин, — обращается к нему Гела и смотрит жалостливо, не зная, как помочь своему прекрасному и несчастному падишаху. — Не нужно так выдавать себя, выказывая свою ревность… — Думаешь, он не знает? — ещё отчаянней всхлипывает Тэхён, не скрывая слёз. — Знает, прекрасно знает и чувствует, что я… люблю его! Ненавижу! — Так любите или ненавидите? — по-доброму усмехается синеглазый юноша, мягко обхватывая руку падишаха. — Люблю, — беззвучно плачет тот, покусывая губы от бессилия. — Ненавижу это чувство: когда безысходность охватывает меня, когда понимаю, что нет надежды, и я никогда… не буду принадлежать ему, как и он мне. Нет хуже чувства, чем то, когда сгораешь от невозможной любви, от понимания, что ничего не будет. — На всё воля Всевышнего. Смиритесь, мой господин, пусть всё идёт своим чередом. — Ты хочешь сказать, что столь греховное чувство даровано мне Всевышним? — горько усмехается юноша. — Что Он одарил меня своей милостью, внушив влечение к мужчине? Скорее, это чувство от беса, чем от Всевышнего. — Не говорите так, мой господин, — тихо смеётся Гела, а Тэхён по-детски жмётся к груди своего телохранителя, проливая слёзы. — Разве может быть от беса столь прекрасное чувство, как любовь? Разве может шайтан внушить нежность и заботу о любимом человеке? А ведь вы делаете именно это — оберегаете его, защищаете, любите. — Гела, я ревную его ужасно. Я умру, если Чонгук посмотрит на кого-то другого! Это тоже от Всевышнего? Аллах покарает меня за столь чёрное чувство. — Ревность — не зависть. Ревность — это беспокойство сердца… Влюблённого сердца! А ваше сердце любит без меры, вот и беспокойство столь же необъятное. Тэхён затихает, откидывая голову на плечо своему телохранителю, что уже давно не просто хранитель тела падишаха, но и верный страж его сердечной тайны, его друг. Он думает о том, что Гела прав. Что его любовь к Чонгуку не может быть от дьявола, что столь нежное чувство есть дар небес. Только сможет ли он его уберечь? Кошмары больше не мучили его в эти месяцы, но где-то в глубине души юноша понимает: это не конец, а лишь начало, и пророчество колдуньи он не забыто. — Он здесь, — шепчет Гела тихо, отвлекая Тэхёна от раздумий. — Что? — непонимающе смотрит падишах, утирая дорожки высыхающих слёз на щеках. — Чонгук сидит у вашего шатра, мой господин, и не уходит. — Ч-что ему нужно? Но Гела лишь пожимает плечами. — Не хочу его видеть. Не пускай его сюда. — Как прикажете, мой господин. Синие глаза юноши вопрошающе смотрят в изумрудные, но Тэхён отворачивается от входа в шатёр и падает на подушки, показывая всем своим видом, что собирается спать. Гела лишь усмехается тихо: «Сущий ребёнок, хоть и падишах». Он садится у входа, пальцем чуть отодвинув полог ткани. Чонгук сидит не шелохнувшись. В темноте невозможно различить выражение его лица, но чуть сгорбленная фигура и поникшая голова говорят о глубокой печали и раскаянии. Гела переживает за обоих, веря, что это чувство дано им не просто так, что это действительно благословение Всевышнего, иначе бы не сделал того, что делает прямо сейчас. — Эй… — зовёт он мужчину. Чонгук вскидывает взволнованный чёрный взгляд на телохранителя, вот так запросто подзывающего его. Юноша манит его пальцем, и мужчина подчиняется, чуть ли не ползком пододвигаясь к пологу шатра. Гела ничего не говорит, лишь синим взглядом зыркает на лежащего спиной к ним юношу, и мужчина всё понимает, благодарно смотря на телохранителя. — Не делайте ему больно, господин. Это единственное, о чём я вас попрошу, — шепчет Гела тихо, боясь разбудить уснувшего падишаха, и, получив в ответ благодарный, красноречивый взгляд мужчины, обещающий все блага мира, бесшумно уходит. Чонгук замирает на секунды, сидя на коленях перед своим любимым, и после ложится рядом, тихо опускаясь на подушки. Он не может коснуться его сейчас, но прикоснуться словами, окутать своей любовью, накрыть своей нежностью — может. — Тэхён, — шёпот касается юноши совсем легко, не вызывая беспокойства спящего, — прости меня. Я не могу сказать этого, глядя в твоё прекрасное лицо, ни под солнцем, ни под луной, ибо это будет признанием того, что я испытываю к тебе. Прости меня, пока ты спишь, пока мой голос звучит в твоём сне, пока я рядом с тобой так близко и пока никто не видит. Но видит мой Всевышний, видит и знает, как я тону в тебе. Прости меня и за это. Я же вижу, что я — причина всех твоих волнений, прекраснейшее из творений Всевышнего. Чонгук выдыхает слишком громко, так, что от горячего дыхания чуть колышутся каштановые кудри, и мужчина не может отказать себе в слабости коснуться этих прядей, мягко пропуская их меж пальцев. — Я буду рядом с тобой до конца моих дней, сколько бы мне не отвёл Всевышний на этом свете, — снова раздаётся хриплый шёпот, и столько отчаяния в голосе мужчины, что ему самому становится невыносимо жаль невысказанных слов, не озвученных до конца чувств. — Мой возлюбленный падишах. Тишина льётся меж них сейчас, лишь сердце халифа отбивает ритм сладостного чувства. Оно всё не умолкает — шепчет и шепчет слова признаний другому сердцу, переплетаясь с ней крепко. Век бы так лежать рядом, забывая обо всём на свете, встречать рассветы и закаты, слушать голос и самому шептать… Гела мягко касается плеча халифа, лёгкой улыбкой и виноватым взглядом показывая, что время вышло, и Чонгук подчиняется: едва шелестя шёлковыми одеждами, выходит из шатра падишаха. Долгие секунды спустя Тэхён медленно оборачивается, смотря на своего прекрасного друга сияющими счастьем глазами. Губы юноши дрожат, и сам он весь дрожит от невероятного ощущения. — Не знаю казнить мне тебя или наградить. Ты пропустил его ко мне, нарушив мой приказ, и сделал меня самым счастливым на земле. Я думал, что умру, захлебнусь от его голоса, от его теплоты и чувства… Я так счастлив, Гела! Сбивчивое признание падишаха смешит синеглазого юношу, сидящего перед своим повелителем с сияющими от радости глазами. — Мой господин, всё ради вашего блага, — кланяется он. — Когда-нибудь я отблагодарю тебя, Гела, подарив такое же счастье. — Я уже счастлив, находясь рядом с вами, мой господин. Большего не надо. Говорят, ангелам дано право делать счастливыми людей — дарить тепло, давать надежду, обещать блаженство. И в этот момент Тэхёну показалось, что перед ним действительно сидит ангел. Как иначе назвать этого прекрасного юношу, вернувшего ему, казалось, саму жизнь? Чонгук любит его! Пусть он это не сказал прямо, но по-другому не может и быть. Рассвет над пустыней в то утро невероятно алый, и вызвало изумлённые возгласы караванщиков. Ясное небо, словно розовый шёлк, расстилалось над ними, а барханы стали охристыми и белыми, превращая пустыню в сказочную картину. Тэхён, весь в белом, закрывает лицо краем чалмы, пряча под тканью яркую улыбку, а под ресницами — сияющие счастьем глаза. И если это не любовь, тогда что? Что ещё может быть столь очевидным, сколько не прячь? Что ещё может быть столь сильным, сколько не сопротивляйся?