*
Юнги заметил ещё в Анжу, но, ослеплённый чувствами к своему возлюбленному, не мог смотреть по сторонам, а если и видел что-то, то в его сознании, полностью занятом юным графом Блуа, не было места для обдумывания чужих поступков, слов, взглядов. Теперь же, находясь бок о бок с Намджуном, он видит, как горит чёрный взгляд Белого рыцаря, блуждающий по лицу короля Сокджина, чувствует, как прерывается дыхание мужчины, когда он преклоняется перед ним. Лишь позже Юнги сопоставляет факты и поступки Белого рыцаря. Догадаться об истинной цели священной войны — дело несложное. Примеры былых крестовых походов, окончившихся образованием отдельных независимых государств крестоносцев в Триполи, Антиохии и Эдессы, известны всем. И, видимо, Белому рыцарю столь же приземлённые цели не чужды. Его король безземелен, изгнан, лишён наследных земель, значит, его рыцарь задался целью раздобыть для него королевство. — Ради чего всё это, Намджун? — тихо спрашивает Юнги. Намджун усмехается, кривя уголки губ, и опускает взгляд на свои руки, но сразу же поднимает его обратно, чтобы взглянуть на точёный профиль короля. — Я знаю, зачем ты завёл этот разговор, и признаюсь, ждал того момента, когда начнёшь задавать вопросы, — ухмыляется Белый рыцарь, но продолжает серьёзнее: — Я тебе отвечу сейчас, а ты потом задашь свой вопрос ещё раз. Юнги смотрит хмуро, но ждёт ответа. — Я не открою тебе тайны мира, если скажу, что наш мир порождён жестокостью. Она сплошь и рядом живёт в каждом человеке, будь то родной родитель твой, брат, друг… И ты с ней смиряешься, допускаешь её в свою жизнь, позволяешь этой жестокости быть. И всё становится обыденным — ложь, предательство, убийство. И даже неважно, кого проткнёт твой меч: пьяного трактирщика или рыцаря-бродягу. Чужая жестокость больше не трогает тебя, не волнует, когда кого-то бьют, насилуют, режут горло… — Намджун умолкает на секунды, и Юнги понимает, что всё сказанное только что — это жизнь рыцаря, уложенная в нескольких коротких предложениях. — Но в один день… В какой-то момент, ты видишь кого-то, и твой мир переворачивается. — Что случилось в тот день? — тихо спрашивает Юнги у мужчины, что даже не смотрит на него — только вперёд, на приближающиеся очертания крепости. — Я приехал в Казале, — начинает рыцарь и снова умолкает, ибо воспоминания нахлынули с такой силой, что мужчина громко выдыхает, прогоняя их. — Это был самый прекрасный день весны, что я когда-либо видел в своей жизни. Крепость казалась мне, семнадцатилетнему юнцу, местом доблестных и благородных людей, а невеста, в свите которой я был, — самой прелестной и доброй девушкой во всём мире. Но всё померкло перед истинной красотой, что я увидел в тот день. И не столько внешнее совершенство покорило меня, но сияние изнутри, словно ангел спустился с неба. — Намджун снова усмехается, опуская взгляд. — Знаю, звучит слишком уж сопливо, приторно, но это было так. Я и сейчас думаю так же. Но всё же я ошибся: это был не ангел, а само божество! — Вот как?! — Юнги позволяет себе улыбнуться, ведь и ему знакомо это чувство: его юный граф Блуа, его совершенный мальчик — ангел во плоти! — Но когда я увидел, как это воплощение доброты и мягкости бьют по лицу, оставляя багровые отпечатки, как этого нежного ангела пинают ногой, как собаку, прогоняя с кресла, выволакивают за волосы из-за стола, а его хрустальные слёзы не останавливают той жестокости, что проявляют к нему самые близкие люди, тогда я понял: весь мир может безжалостно потонуть в несправедливости, но вокруг него бессердечия не будет. Ты не представляешь, каким это было мучением, когда я не мог защитить его от жестокосердия отца, когда видел, как лишают его еды и питья из-за каких-то надуманных проступков и бьют просто из-за того, что так кому-то хочется. Юнги слушает и понимает, что разгорячённое признанием рыцаря сознание пропускает одну важную деталь — местоимение «он», а не «она». Взгляд его тут же мечется к Монферратскому. — Я помню день, когда впервые заслонил его от удара. Помню, как был счастлив, получая кнутом по спине за это: я смог защитить его, и это было высшим блаженством. Я повзрослел, и моё умение и выносливость оценили, назначив главным стражем крепости, но по сути я стал его стражем. Я смог уберечь его от последующей жестокости и несправедливости, но на смену его немощному отцу пришла не менее коварная и беспощадная мачеха. Герцогиня Веронская подписывала королевские указы и творила беззаконие, а три года назад заточила его в башню, лишая всего — титула, имени, будущего… — И ты?.. — Юнги знает, на что может пойти бесконечно влюблённое сердце рыцаря, и, слыша ответ, понимает, что не ошибся. — Я попытался совершить переворот — сместить немощного короля с престола и возвести его сына. — Намджун снова умолкает на долгие секунды, видимо, события той далёкой ночи промелькнули у него перед глазами. — Я не всё просчитал, не обо всём подумал, и в этом была моя ошибка. Большая часть гарнизона осталась верной королю, я не смог продвинуться к башне, нас окружили. Мой отряд… Двести верных мне рыцарей и оруженосцев были повешены, как собаки, на крепостной стене, — голос мужчины ломается сталью, когда говорит об этом, — и я ждал той же участи. Но со мной обошлись хуже, — усмехается Намджун, всё так же смотря только вперёд. — Меня оставили в живых, отдали мой меч и изгнали из крепости. Полгода я жил как нищий бродяга, питаясь чем попало, ночуя под открытым небом. Но хуже лишений и скитаний было чувство, что я не смог защитить, не смог спасти из когтей той жестокости и беззакония, что сделал только хуже. Нет ничего более разъедающего и разрывающего изнутри, чем бессилие, и оно съедало меня, раз за разом, день за днём, размывая границы оставшейся во мне человечности. Ради своей цели… своей произнесённой перед ним клятвы, я не останавливался ни перед чем: грабил и убивал — и, поверь мне, далеко не всех, кто был равен мне по силе — не гнушался ложью, обманом, подлогом… Я это признаю. И, видимо, ты уже понял, что я делаю это до сих пор, — Намджун смотрит в упор на Юнги. — Ты готов перефразировать свой вопрос? — Ради кого всё это, Намджун? — тихо спрашивает Юнги, хоть уже знает ответ. Намджун снова поворачивает голову туда, где блики зимнего солнца играют красными лучами в рубиновых камнях золотой короны и подсвечивают, словно божественный лик, идеальный профиль с нежными чертами. — Посмотри на него, Юнги, — голос Белого рыцаря совсем другой, столь же хриплый и глубокий, но нежности в нём без меры. — Посмотри и скажи, разве возможно не боготворить его? Разве можно не приносить ему жертвы раз за разом, складывая их к его ногам? Пусть порой дары пахнут кровью и омыты слезами, но ради него… ради моего божества я переверну небо и землю. Весь мир умоется кровью и сгорит в огне, но я зубами выгрызу для него королевство! Сердце Юнги падает от понимания катастрофы, на которую обрёк их предводитель. Он ведёт их не войну за святыни, он ведёт их на войну за власть! Юнги не сомневается в словах мужчины, и он не завидует миру, на который обрушится меч Белого рыцаря.*
Стены крепости возникли перед ними во всей своей устрашающей красоте. С западной стороны зияет неумело заделанная брешь, но ворота открыты настежь — в крепости ждут возвращения «своего короля». Низко заломанные шапки челяди и поклоны стражников говорят о почтении или о страхе, но Юнги не придаёт этому значения, а когда видит разрушенную башню, которую никто и не собирался возводить заново, снова вспоминает исповедь Белого рыцаря. Уродливые обломки, осыпавшиеся со временем, обугленные тем далёким пожаром, служат теперь напоминанием о страхе и беспомощности юного принца, каким тогда был Сокджин. Юнги смотрит на короля, на его растерянное бледное лицо и понимает, что в нём до сих пор живёт тот маленький мальчик, ищущий тепла и ласки. Сокджину помогают спешиться, как и положено монарху, но стоит слугам отойти, как король теряется ещё больше: испуганный взгляд бегает по земле, одна рука сжимает рукоять небольшого кинжала на поясе, а вторая ищет что-то в пустоте вокруг, словно опору. И он её находит, обхватывая пальцы протянутой руки. Намджун закрывает его от всего и всех, словно стена, за которой ничего не страшно. Юнги видит это, видит самое прекрасное, что может быть между людьми, что может быть вообще на земле, — любовь! И его собственное сердце сжимается в тот миг от невыразимой тоски. О, он всё бы отдал сейчас, только бы увидеть своего прекрасного ангела, коснуться его волос, поцеловать нежную улыбку… Чимин! Имя растекается по телу мужчины слабостью, оседая в сердце сладкой болью. Нет, он не имеет права осуждать Намджуна, не имеет права упрекать за жестокость, корить за обман, ибо понимает: он бы сделал то же самое, а может, и больше.*
Широкая зала в главном донжоне крепости, с тёмными балками и откидными ставнями в окнах под самым потолком, вместила в себя почти полторы сотни воинов: командующих дивизионами, командиров, приближённых к королю рыцарей. Сегодня гостеприимный король Монферратский даёт для благородных господ и рыцарей пир. Длинные столы ровными рядами тянутся вдоль стен, заставленные ароматными блюдами и крепкими напитками. Пир проходит шумно — короткие тосты за здравие короля, за истинную веру и благополучный исход, провозглашаются один за другим, а Сокджин пьёт до дна. Глаза его блестят хмельным огнём, но в них нет весёлого задора и искры — весь облик его печален, хоть и сидит король с прямой спиной и высоко поднятым подбородком… Иначе корона падает. Ненавистная корона, которую ему возложили на голову и которую он должен держать высоко, когда ему невыносимо хочется прильнуть к плечу мужчины, опереться на его руку, прижаться к его груди и просто жить с ним долго и счастливо. Но вместо ожидаемых тепла и любви, ему подарили пьедестал, с которого и падать-то больно. Он смотрит на сидящих вокруг, беззаботно пирующих мужчин и вновь припадает к кубку с вином. — Мой король, — голос Намджуна тих и сквозит волнением. — Вино слишком крепкое для вас, лучше выпейте мёд. — Да? — слабо усмехается юноша, вполоборота смотря на мужчину из-под полуопущенных ресниц. — Просто мне сказали, что пьяные молитвы доходят быстрее, а я устал возносить их в пустоту. Может, хотя бы теперь меня услышат? Музыка, зазвучавшая в глубине зала, отвлекает его. Менестрели играют на лютнях и бубнах, рожок поёт незамысловатый мотив, делая вечер для присутствующих рыцарей ещё приятнее. Голоса становятся всё громче и задорнее, и вино разливается чаще и быстрее. Перед королём кланяются его подданные — мэры и старшины городков, главные мастера ремесленных цехов, что прибыли почти со всех округов Монферратии, — преподнося дары один за другим: великолепные ткани, украшения, меха, огромное количество корзин, бочек, мешков с провиантом… И всё кланяются и кланяются, превознося имя короля. А Сокджину смеяться хочется с этого представления. Он знает: всех этих людей согнал его верный рыцарь, и все их щедрые дары сделаны под угрозой клинка меча. Сокджин улыбается, милостиво кивая головой, принимая их подарки и клятвы верности, хоть знает: приди сюда на следующий день его малолетний брат — они и ему будут так же кланяться и клясться в верности. Снова кислое вино заливает горечь юноши, а Намджун тянется к его руке. — Нет… — таким строгим и одновременно беспомощным голос юноши ещё не звучал, и сердце мужчины падает в бездну. Перед поникшим королём склоняется молодой и красивый юноша, чистым и высоким голосом приветствуя его. Сокджин отвлекается на него и понимает, что это один из менестрелей. Его голос с легким тосканским акцентом зачаровывает, и улыбка скользит по тонким губам. — Как тебя зовут, трубадур? — король смотрит на юношу так, словно хочет спросить о чём-то ещё… — Бернар де Вентадорн, Ваше Величество. — Может, ты знаешь песню о любви-обещании? Её часто пели в здешних краях много лет назад. — «Ради тебя», мой господин. Я знаю её и, если вы пожелаете, спою её для вас. — Желаю, — быстро выдыхает юноша, сильнее сжимая пальцы и сам сжимаясь как-то беспомощно.♫ «Per te» Josh Groban
Трубадур кланяется, берёт в руки семнадцатиструнную лютню, садясь прямо на ступени перед столом короля. Первые аккорды совсем тихие, но даже этого хватает, чтобы все затихли. Голос, невероятно чистый и высокий, проносится по залу, и с первых слов трубадура у Сокджина наворачиваются слёзы. Он поспешно прячет глаза, устремляя взгляд на свои дрожащие руки. О, сколько воспоминаний нахлынули разом на юношу! Сколько раз он просил придворного музыканта исполнить для него эту песню, сколько раз он сам пел её тихо ночами, сжимая подушку, смотря на тусклую луну, и молился, чтобы эти слова хоть раз дошли до того, о ком так плакало сердце и к кому так рвалась душа.С тобой, с тобой буду иметь Тысячу дней счастья, Тысячу ночей спокойствия, Сделаю то, что ты меня попросишь, Пойду всегда туда, куда бы ты ни пошёл, Дам всю любовь, что у меня есть, для тебя. Скажи мне, что ты уже знаешь будущее, Скажи мне, что это никогда не закончится, Без тебя не хочу жить. Я не должен говорить тебе этого, Теперь ты это уже знаешь, Что я умер бы без тебя.
Мелодия затихла, и нежный голос умолк, а отголоски щемящей тоски настолько засели в сердце, что оно уже готово было разорваться. Может ли юное, любящее сердце справиться с таким сильным и необъятным чувством? Долго ли оно выдержит любовь в одиночестве? Шептать каждый раз, и не слышать ответа… Слёзы текут по щекам, сияя в пламени свечей. Король плачет — как глупо это звучит, но как больно! И нет больше сил — Сокджин уходит с пира. В королевских покоях с огромной кроватью и пышной периной горят свечи, большой камин греет жарким огнём, и балдахин постели обещает уединение и покой. Но не это нужно юноше. Сокджин снимает корону, вновь усталым жестом оставляя её на столе, и уходит. Если не сейчас, когда чувство на пределе и кажется, что до утра не доживёшь без ласки любимого, без слова признания, то когда? Если не здесь, в том месте, где они впервые увидели друг друга, впервые почувствовали, как сердце может биться по-другому, то где? В самом конце галереи есть комнатка — место, о котором юноша тайно грезил всё это время, обитель его желаний и чувств; крохотная каморка, где жил его верный рыцарь. Сокджин знает: он и сейчас там. Дверь даже не скрипнула, удивляя не проржавевшими за столько лет петлями. Намджун сидит в темноте на небольшой постели, лишь огонь камина пылает, красной тенью падая ему на спину. Сокджин присаживается, обнимает эту широкую спину, руками обхватывая крепкую грудь поперёк, щекой прижимаясь между лопаток. — Не оборачивайся… и не перебивай меня, прошу. Иначе я не смогу… сказать того, что собираюсь. Намджун замирает и, кажется, не дышит, лишь обхватывает обнимающие его руки. — Знаю, тебе это не нужно, хоть твой взгляд порой ласкает меня. А мне нужно… Ибо без тебя ничего не мило: ни жизнь, ни весь белый свет, — ничего. Потому что всё это только ради тебя. И моя жизнь тоже. Я жил всё это время: дышал, мечтал, надеялся, — только ради тебя. Сколько раз я мог спрыгнуть с этой проклятой башни и оборвать мою никчёмную жизнь, облегчить мою судьбу и судьбу моей мачехи. Наверное, окно не заколачивали поэтому — давали мне этот выбор, но я выбирал тебя. Я жил ради тебя, мой рыцарь! Руки сжимают сильнее. Под пальцами юноши бешено бьётся сердце мужчины. Сокджин тычется лицом в плечо, пропитывая ткань рубахи слезами. — Я помню день, что подарил мне тебя. Помню твой взгляд, твою робкую улыбку. Уже тогда я знал, что больше не смогу без тебя жить. Ты служил мне верой и правдой, порой делая то, о чём я тебя не просил. Но, молю тебя, хоть раз исполни моё самое сокровенное желание — назови меня по имени, прижми к своей груди и скажи, что всё это не зря: мои мечты, моё томление и страсть, моя любовь, потому что и это только ради тебя! Намджун оборачивается стремительно, разрывая крепкие объятия, чтобы вновь прижать к груди. — Джин!.. Мой ангел, любовь моя! — О, Боже, Намджун, я умру сейчас! Короткие поцелуи мужчины, осыпают самое красивое лицо на земле, сухими, обветренными губами собирая влагу с бледной кожи, шепча… умоляя, чтобы простили его. — Намджун, молю, скажи мне это сейчас… — Люблю!.. Бесконечно и безгранично люблю! Сокджин сквозь слёзы пытается шептать ответное признание. Прижимается так крепко, будто хочет срастись с ним, коленями обнимая бёдра мужчины. Он падает на спину, увлекая мужчину на постель, и его целуют… впервые в жизни целуют крепко и сладко самые желанные губы на свете. Узкая и жёсткая постель совсем не предназначена для двоих, но тем сильнее прижимаются, целуясь безгранично, руками лаская друг друга. Сладость поцелуя кружит голову, заставляя тереться друг о друга, желать большего, судорожно проводить по оголённой коже под одеждой и первый раз касаться так, как желает сердце. Дрожащие пальцы рыцаря вытаскивают шнуровку из одежды, обнажая нежные плечи, округлую грудь, тонкую талию, линию бёдер. Первый раз Сокджина ласкают так, как желает тело, дрожа от поцелуев и вздрагивая от касаний к нежной коже бёдер. Сокджин смело и бесстыдно разводит колени, желая наконец ощутить прикосновение мужчины так, как он хотел — полное, кожа к коже, чтобы горячей волной судорога прошла по телу от соприкосновения плоти. В первый раз шёпот мужчины доводит до полного безумства, и руки его погружают в эйфорию, когда движения пальцев на ноющем члене и губы на губах заставляют излиться с хриплым стоном. О, первый раз блаженного пробуждения от пережитого экстаза, когда его крепко прижимают к сильному и влажному телу мужчины, шепча безостановочно «люблю»… — Мой прекрасный король, если я скажу, что всё это тоже ради тебя, поверишь ли? Примешь ли такого как я — грубого и неотёсанного рыцаря, что кроме бога войны никакого божества и не признавал и кроме как своему мечу в любви не признавался? — Приму, — шепчет юноша ему в губы, — Ты и сам не можешь понять, что ты значишь в моей жизни. — Сокджин ласкает пальцами скуластое лицо, смотря проникновенно в чёрные глаза, зарываясь в белые пряди волос. — Ты — моё всё, Намджун! Я люблю тебя и хочу быть твоим, — тихо, но требовательно шепчет юноша, чувствуя кожей живота разбрызганное семя любимого, приходя от этого в ещё большее безумство. — Сделай меня своим сейчас… всего. — Это больно. Я не смогу… — Не больнее сжигающей меня тоски по тебе. Я хочу этого невероятно… И ты хочешь, я знаю. Люби меня так, как мы оба желаем, мой рыцарь, мой мужчина. Сокджин не стыдиться страсти разрывающей изнутри, он прогибается сильнее, цепляясь за деревянное изголовье узкой кровати, дрожа от медленных поглаживаний сильных рук. Намджун с нажимом опускает поясницу юноши на жёсткую постель, заставляя поджать колени. Он переворачивает незажженный фитиль лампы, и густой аромат конопляного масла струится по воздуху, смешиваясь с терпким запахом пережитых любовных игр. Густая капля стекает с пальцев мужчины на копчик юноши, заставляя того вздрогнуть от контраста холодного тягучего масла с горячей кожей, вынуждая напряжение в теле дойти до предела. Но когда палец мужчины мягко размазывает ее у входа в нутро, Сокджин весь дрожит. — Намджун, умоляю тебя… — Нет, терпи, — голос мужчины глубок и твёрд, словно это говорит не он, а голодный зверь внутри него. Терпеть — это жестоко, это больно, это муки ожидания. Когда пальцы мужчины растягивают так долго и медленно, что хочется выть. И Сокджин ещё раз просит: — Пожалуйста, Намджун… Его не слушают, настойчиво вторгаясь в нутро двумя пальцами. От масла, что стекает по внутренней стороне бёдер, всё жжёт, и воздуха всё больше не хватает. Его медленно переворачивают на спину, поднимая на плечи покрасневшие от долгого стояния на жёсткой постели колени. Меж ног ноет, пульсирует и липко от масла. Когда твёрдый как камень член мужчины входит в него, Сокджин не кричит, лишь распахивает глаза широко, судорожно выдыхая, до скрипа сжимая всё то же несчастное изголовье, передавая хлипкому дереву всю свою боль, разрывающую его изнутри. Теперь Намджун не медлит — плавно проскальзывает до конца, чувствуя, как расходится ткань нутра, ощущая сильное напряжение нежной кожи. Он смотрит на дрожащего под ним юношу, что слова не может выдохнуть от боли, и ждёт… Склоняется к нему, нежно обхватывая лицо ладонями, смотрит тёмным взглядом, словно в душу глядит. — Я люблю тебя безумно, — и мужчина делает первый толчок. — Ты так глубоко в моём сердце, — снова толчок, от которого Сокджин содрогается, — что я готов привязать тебя к себе навсегда, навечно! — на каждом слове, что мужчина произносит с нажимом, изголовье бьётся о стену, а пальцы стонущего юноши сжимают плечи мужчины. От хриплого голоса над собой Сокджин ломается, трескается, рассыпается, выдыхая вмиг, расслабляя тело. Он ещё на грани боли и удовольствия, ногами оплетает бёдра мужчины, длинными ногтями раздирая кожу спины до красных борозд, не сдерживая себя в стонах. Намджун целует его жадно, пальцами сжимая за волосы и толкаясь глубоко от силы страсти. То, что сдерживалось столько лет, вырвалось наружу, срываясь с цепей воздержания, снимая маску смущения, разрывая путы сомнения — выходит на свободу абсолютная страсть, подчиняющая себе разум, заставляющая двигаться в древнем, как мир, ритме сплетения двух тел. Узкая кровать нещадно скрипит, а несчастное изголовье подозрительно покосилась, но эта постель кажется им самым мягким и прекрасным ложем на всей земле. Сумрачная каморка, где Намджун жил мечтами о любимом, видит воплощение их страсти, видит любовь, а стены впитывают каждый вздох, стон, сладкий крик, полузадушенный шёпот, каждое слово о любви. Так где, если не здесь — в месте, ставшем для юноши обителью не только кошмаров и жестокости, но и местом, где зародилась его любовь, — должна была воплотиться истинная страсть и расцвести волшебным цветком любовь? Его родной дом, прямо сейчас воплощающий в себе совсем другой смысл, наконец-то стал местом, где живёт их любовь! Сокджин придавлен сильным телом мужчины, приходящего в себя после невероятного оргазма, а сам юноша ещё чувствует тёплые волны эйфории, пробегающие по телу. Между ног до неприличия мокро и липко, на животе и груди размазаны капли смешавшегося семени. Юноша улыбается — широко и счастливо, крепко обнимая Намджуна, тут же получая нежный поцелуй во влажный лоб. — Я люблю тебя, — шепчет рыцарь. Сокджин жмётся к изгибу плеча любимого, понимая, что готов пережить сотню своих прежних жизней, ради одного этого момента, где он грязный, потный, обессиленный лежит в объятиях своего мужчины.*
Дни проведённые в крепости пролетают быстро. Сокджин тихо бродит по знакомым уголкам, оживающим в его памяти тревожными воспоминаниями. Но теперь всё будто по-другому. Намджун всё время рядом, не оставляет ни на минуту наедине со страшными призраками прошлого. И всё шепчет слова любви и признаний, обнимая крепко, целуя нежно, даря новые эмоции и чувства, оставляя любимому совсем другие воспоминания. Каждую ночь они прижимаются друг к другу на узкой кровати, оставляя пышное королевское ложе пустым. Свою жгучую страсть в постели Намджун возмещает нежностью, становясь невероятно ласковым и заботливым после любовной схватки, целуя его и обнимая, шепча о любви, пока измотанный Сокджин не засыпает у него на руках. Слово «дом» для юноши теперь имеет совсем другой смысл: теперь это место, где есть любовь, это обитель теплоты и ласки, где родной человек обнимет и подарит блаженство… Место, где Намджун стал для него самым родным человеком. Они покидают Казале такой же стройной человеческой рекой, какой пришли, и, оглядываясь назад, Сокджин теперь улыбался, мечтая вернуться сюда с любимым.***
Пролив Ла-Манш. 1202 г. Странное чувство охватывает юношу, когда он ступает на борт корабля — дежавю — он здесь и одновременно там, на другом судне. Чимин зябко кутается в мех воротника и растерянно осматривается: вокруг — моряки, британский и французский говор вперемешку с нормандским диалектом. Вдоль борта — щиты, канаты свисают с верхней реи, у руля несколько моряков и капитан. Все смотрят на прекрасного юношу, что тихо бродит по палубе, но он ни на кого не обращает внимания, словно он не здесь. Юный матрос у мачты смотрит удивлённо, когда Чимин с улыбкой обхватывает канат и тянет его вниз под зычную команду капитана. Чимин смеётся, понимая, что выглядит, как сумасшедший, но с тех пор как они выехали из Анжу, до самого Гавра, он места себе не находит. Ожидание бурлит в нём, не даёт спать, есть, сидеть спокойно, и чувство, что Юнги ждёт его там, за Ла-Маншем, мурашками бегает по коже. — Чимини, идём вниз. Здесь холодно. — Бэкхён бледный, с синими губами, кутается в серый мех соболя, натягивая капюшон поглубже на голову. — Замёрзнешь, простудишься. — Нет, ты иди, Бэки. Я… я должен кое-что сделать, — юноша застывшим взглядом смотрит на нос корабля, делая небольшой шаг в его сторону. — Чимин? — но он остаётся проигнорированным, а протянутая рука — пустой. Чимин всё же идет туда, медленно поднимаясь по лесенкам на верхнюю палубу, хоть ноги дрожат и руки, крепко цепляющиеся за борт, подрагивают. Перед ним — морской пролив. Тёмная, без намёка на синеву вода огромными гибкими пластами набегает одна на другую и разбивается о борт корабля. Чимин смотрит вниз — это страшнее, чем перед грозой и молниями, а что его ждёт на самом носу — представить невозможно. Он словно слышит голос, что подначивает его, подшучивает над его страхом, намекая, что в его роду не было моряков, и шепчет в ответ: — Ох, не смейтесь надо мной, граф. Я вам отомщу… — и на дрожащих ногах идёт вперёд. Ветер натягивает парус, наполняя его холодным потоком. Чимин спиной чувствует его силу, толкающую его к самому форштевню, и он идёт, руками цепляясь за носовое украшение. Чёрт, страшно-то как! Чимин дышит тяжело, губами глотая солёный воздух, и чувствует, как холод страха сменяется жаром невероятного щекочущего удовольствия, восторга, хоть ноги подкашиваются и руки дрожат. «Смелее. Я не отпущу тебя, не бойся…» — Не отпускай, Юнги, — и юноша вытягивается во весь рост, поднимая голову, расправляя плечи, руки разводя в стороны. Он дышит загнанно и улыбается широко, боится, но всё же смеётся тихо. — Юнги, это невероятно! Мой бог, это потрясающе! Все смотрят на странного юношу, что и плачет, и смеётся, и шепчет что-то тихо, словно блаженный, но он так красив в своём невероятном восторге от расстилающегося перед ним бескрайнего моря… Чимин готов руками его обнимать, вдыхать соль каждой клеточкой своего тела, смотреть до боли и слёз в голубых глазах на эту сизую темноту волн. И море словно само принимает его: всё выше поднимает волны к борту, касаясь солёной холодной влагой его сапог и полы плаща, порой окатывая брызгами руки и улыбающееся лицо. И даже нет сожаления, что любимого нет рядом: Юнги везде, вокруг, будто море — невероятное, волнующее, глубокое — это и есть он. Глаза его чёрные смотрят глубинами вод, а руки — обнимают с ветром. «Ты не представляешь, как волнительно бывает в море… Ты бы полюбил его так же, как и я люблю». — И я люблю, Юнги, очень люблю!..*
Хёну бежит к ним и бросается в объятия к Чимину, будто ищет в нём спасения. А у самого юноши ноги подкашиваются, когда он переступает порог замка — такое волнение на него накатывает и дрожь бьёт по телу. Но всё отступает, когда юный граф видит маму Юнги — графиню Норфолк. Маленькая тонкая темноволосая женщина с чуть заметными седыми прядками в роскошных волосах, с теми же глазами, что и у сына… Чимин чуть не плачет, когда она обнимает его, говорит с ним тихо, тянет за руку вглубь зала, мягко усаживая в кресло, и смотрит… смотрит, как на самого родного человека. Что почувствовало материнское сердце, увидев столь дивного юношу, и как она могла себе объяснить, что Чимин так близок её сыну? Вряд ли Чимин это поймёт, но он так же потянулся к ней, глядя на неё своими лучистыми голубыми глазами. — Я безгранично рада вам, мои дорогие, — женщина улыбается обоим юношам, радуясь им искренне. — И Хёну по вам очень скучал. Мой сын был бы рад, узнай он, что вы здесь, — она говорит это обоим, но смотрит только на Чимина, у которого ресницы подрагивают от волнения. — И мы вам рады, тётушка. Я давно хотел навестить вас, да всё случая не было. А тут Чимин загорелся желанием посетить поместье моего кузена… кхм, я просто не мог отказать, — Бэкхён улыбается, хитро посматривая на стремительно краснеющего друга. — Правда? Юный граф так пожелал? Я очень рада, — улыбается женщина и тепло, благодарно смотрит на Чимина. — Вам понравится здесь, вот увидите. — Я… скучал по Хёну, — выдыхает юноша, ловя детский восторженный взгляд, — хотел увидеть море и вотчину Норфолк. Граф Райли много рассказывал о них… — сбивчиво объясняет он и умолкает. — Надеюсь, что вы будете чувствовать себя как дома. Юнги… был бы счастлив этому, — и снова графиня смотрит взволнованными глазами на Чимина, разглядывая его прекрасное лицо. — Он бы хотел этого. Чимина лихорадит от ощущений, охвативших его в доме любимого. Он то не может поднять глаз, то впивается взглядом во всё, что его окружает. После всех церемоний и приветствий их приглашают к великолепно накрытому столу. У юноши кусок в горло не лезет от волнения, а Бэкхён уплетает за двоих, чувствуя себя прекрасно вдали от раздражающей супруги. Но настоящее смятение накрывает Чимина, когда неожиданно приезжают сёстры Юнги — две такие же маленькие, стройные девушки, как и их мама, чуть старше самого юноши. Их визит стал неожиданностью даже для самой графини, что, конечно, обрадовалась, но смотрела удивлённо. — Нам сообщили, что в Норфолк пожаловали гости, — отвечает старшая, чуть ближе подходя к Чимину, глядя на него с улыбкой, но немного настороженно. — Мы подумали, что будет невежливо не поприветствовать своего дорогого кузена и его прекрасного друга, — добавляет она и рассматривает теперь светловолосого юношу не скрываясь. — И я вам рад, мои дорогие кузины, — искренне улыбается Бэкхён, целуя руки девушкам. — Надеюсь, вы окружите своим вниманием и заботой моего друга, графа Блуа. — Я Юджина, — старшая протягивает руку Чимину, — а это Хелена, моя сестра. Чимин кланяется им, шепча взволнованно, что очень рад. А потом начинается настоящее испытание для юноши — женщины, щебеча о чём-то несерьёзном, усаживают его перед собой в кресло и садятся с двух сторон, рассматривая во все глаза. Сам Чимин смотрит робко, чуть бледнеет от волнения, замечая, как же они похожи — три родные друг другу женщины. Но главное — у них глаза, как у Юнги: та же чёрная бездна, тот же разрез, тот же насмешливый прищур, особенно у Юджины. Они смотрели внимательно, подмечая каждую деталь фигуры и лица юноши, находя его несомненно самым красивым из всех, кого они видели. В их глазах нет холода, отчуждения или настороженности. Их взгляды открыты и выражают лишь искренний интерес и тепло. — Мы вам очень рады, граф, — выдыхает Юджина, вновь умолкая с улыбкой на губах. — Я тоже рад… вам… очень, — выдавливает из себя Чимин, сжимая подлокотники кресла и думая: «Куда запропастился Бэкхён?» — Думаю, вас нужно проводить в покои, — тихо говорит младшая из сестёр, — отдохнёте с долгой дороги. — Я не устал, — быстро выпаливает юноша. — Мы были в море лишь пару часов, но буду благодарен вам. И снова гляделки, словно три пары чёрных глаз не могут наглядеться на него. У Чимина возникло ощущение, что женщины о многом хотят его спросить, но что-то сдерживает их. И всё же старшая из сестёр не выдержала…*
Юджина пришла к нему в комнату и, тихо постучавшись, неуверенно прошмыгнула в дверь. — Простите меня, Чимин, — улыбается она робко. — Могу я вас так называть? — Конечно, графиня, как пожелаете. Вы что-то хотели? Девушка замирает в нерешительности, но лишь на мгновение, а после подходит к юноше, обхватывая его за руку, немало удивляя своим поведением. — Чимин, вам, наверное, показалось слишком пристальным наше внимание к вам? — осторожно начинает она, смотря в голубые глаза, на что Чимин улыбается робко. — Есть немного, — соглашается он, выдыхая с улыбкой. — Вам не показалось. Просто… Мы знаем, кто вы. Удивлённо изогнутая, идеальная бровь Чимина заставляет девушку натянуто улыбнуться. — Кто я?.. — Тот, ради кого мой брат пересекает море и чужую страну с надеждой хоть раз увидеть. Чимин охает изумлённо, сам крепче обхватывая руку Юджины. — Простите меня, Чимин… Простите нас, но мы просто не можем поверить, что вы захотели приехать сюда. И теряемся в догадках, что сподвигло вас приехать в Норфолк. Одно только ваше слово, что не ради праздного веселья, а потому что… сердце вас сюда позвало… Чимин вскрикивает, ладонями накрывая свои пылающие щёки, и отходит от девушки. — Чимин? Может, всё это неизвестно вам, а я лишь вижу то, что хотело бы моё сердце? Чимин теряется окончательно. Юнги рассказывал о нём своей семье? Своей матушке, сёстрам? Одна только эта мысль бросает его в жар, заставляя прятать увлажнившиеся глаза. — Граф Райли… говорил обо мне… с вами? — Да. Каждый раз, когда возвращался из Анжу. — Юджина поспешно подходит к юноше, снова беря за руку. — Простите меня, но это выше моих сил. Столько лет… столько мучений и безнадёжных мечтаний. Умоляю вас, скажите только одно: вы знаете о чувствах моего брата к вам? — Да, — еле выговаривает Чимин, не смея вздохнуть. Юджина выдыхает облегчённо. — И то, что вы здесь… это ведь?.. — Я невероятно хотел увидеть его дом, — признаётся юноша. К чему скрывать свои чувства, что и так полностью завладели им, его сердцем, помыслами? Чимин не может спрятаться от своей невысказанной любви, показывая её в слезах. Ему стыдно плакать перед девушкой, которую он знает лишь несколько часов, но плачет. Плачет перед той, что так похожа на Юнги. — Простите меня, — пытается улыбаться юноша сквозь слёзы. — Вам незачем просить прощения, Чимин. Это вы простите меня, что расстроила вас. — С того дня, как Юнги… граф Райли выбрал меня «господином своего сердца», весь мир вокруг меня словно сошёл с ума, и я — заодно с ним. Я не могу это прекратить и не знаю, что делать. Он ушёл так внезапно. Я… я не успел, сказать, а сейчас, наверное, ему этого и не нужно уже. — Не говорите так. Я могу не знать всего, но чувствую своего брата сильнее всех. Он любит вас безумно. Чимин начинает смеяться сквозь слёзы. Юджина сажает его мягким нажимом на край постели, присаживаясь рядом с ним. — Что… Что он говорил обо мне? — спрашивает юноша и утирает слёзы, коротко бросая взгляды на девушку. — Всё! Он рассказывал всё о вас: как вы изменились с прошлой встречи, как отросли ваши чудесные волосы, какая серёжка сверкала у вас в ушке… Чимин нервно смеётся и снова плачет, а Юджина обнимает его, продолжая мягко: — Юнги говорил не умолкая! Чувства разрывали его. Он бы никогда не признался, если бы я не стала замечать его подавленности и в то же время невероятной одухотворённости. То, как он рвался в Анжу, до дрожи в руках тоскуя о ком-то… Он говорил о вас с невероятной нежностью и не мог выразить словами всю вашу красоту, часами описывая глаза, ресницы, губы, пальчики — всего вас. Даже ни разу не видя, я тоже полюбила вас, Чимин. Вас просто невозможно не любить! — Я делал ему больно, — признаётся Чимин и возводит глаза к потолку, пытаясь удержать слёзы. Но куда там! Всё равно льются. — Я страшился его больше чёрта, ненавидел за то, чего он не совершал, проклинал за его греховную любовь. Я мучил его! Верно, я наказан за это, ибо сам мучаюсь невысказанными чувствами! И теперь я здесь, в призрачных надеждах, хоть сам не знаю, чего я жду. — Это его дом, Чимин. В каждом уголке, в каждой вещице, везде и всюду — он здесь. Норфолк — это и есть мой брат. Он словно будет смотреть на вас отовсюду. Теперь это и ваш дом. Юноша смотрит огромными, сияющими от слёз глазами, что от невероятного волнения затянулись серой пеленой, не в силах вымолвить ни слова. — Комната, что рядом с вашей, — это комната моего брата, — зачем-то говорит Юджина, смотря ему прямо в глаза. А затем, мягко обняв, уходит, пожелав добрых снов. Чимин совсем потерян, и пролитые слёзы оставили его без сил. Он падает на широкую постель, раскинув руки, шмыгая носом, и глубоко выдыхает. В эту ночь он точно не уснёт: столько эмоций юный граф не переживал со дня турнира. Он до сих пор чувствует качку волн под ногами и ветер сурового моря, но и это не сравнится с тем, что происходит сейчас в его сердце. Кажется, в самом воздухе Норфолка ощущается присутствие мужчины, и Чимин не может им надышаться. Он медленно раздевается и встаёт перед широкой пышной постелью в нерешительности, а затем берёт зажжённую свечу и выходит из комнаты. В спальне Юнги пылает камин и одинокая свеча мерцает на круглом столе посередине комнаты. Чимин не спешит, медленно обходит её, смотря всё такими же влажными от слёз глазами на вещи, аккуратно разложенные на столе. Юнги чувствуется во всём: в тяжёлом древесном аромате с лёгкой примесью корабельного лака, в холодной стали кинжалов и мечей, развешанных на одной из стен, в рукописных книгах и свитках на столе, в полураскрытых картах, хрустальной чернильнице с пером, коротких чётках из чёрного агата, — везде. Чимин невесомо проводит по ним подрагивающими пальцами, едва касаясь поверхности, чувствуя теплоту, исходящую от них. Он ставит догорающую свечу на стол и встаёт перед постелью мужчины. Секунды сомнений, и всё же юноша ныряет под холодное покрывало, зарываясь с головой. Он замирает от страха, что решился на такое: приехал в его дом, спрятался в его комнате, лежит на его постели. Кровать широкая, явно для двоих. На мгновение промелькнула мысль, что здесь когда-то лежала покойная супруга графа, но юноша тут же её отринул, сильнее утыкаясь лицом в подушку, обхватывая её крепко, словно обнимая самого мужчину. Тишина плывёт по комнате, лишь поленья тихо потрескивают в камине. Юноше так хорошо от ощущения полного покоя и спокойствия! Если бы Юнги лежал сейчас рядом и обнимал его крепко, если бы Чимин мог высказать ему всё, о чём думает все эти дни, сказать то, что чувствует… — Юнги… — имя мужчины вырывается само собой, и Чимин вздрагивает, кутаясь сильнее. — Я пришёл к тебе и пошёл бы ещё дальше, если бы знал, что нужен тебе там, где ты сейчас. Прошёл бы по земле, проплыл бы по морю, полетел бы, если бы мог, чтобы только сказать тебе, что тоскую и очень жду, что люблю… Я люблю тебя, Юнги. Нет, он не плачет и не хочет проливать слёзы на постели любимого, лишь жмурится крепко, выдыхая как-то облегчённо. И в этот момент юноше показалось, что он всё сможет, всё выдержит ради этого — любить и ждать.*
Время в Норфолке пролетает стремительно, и Чимин утопает в гостеприимстве маленьких хозяек большого замка. Юноша окружён невероятной заботой и вниманием, и сам отвечает искренностью и душевной теплотой. Хёну не отходит от него ни на секунду, проводя большую часть времени в прогулках по поместью, по самому замку. Бэкхён дышит полной грудью и улыбается мягко от осознания того, что этот замок был пристанищем и для его любимого, находя здесь, в его комнате, родные сердцу вещи. Оба юноши чувствуют себя в Норфолке лучше, чем где-либо. За поместьем Норфолк находится пролесок, через который ведёт небольшая тропа прямо к каменистому обрыву в море. Это место стало излюбленным для Чимина: там он чувствует себя так, словно остаётся наедине с Юнги. Он подолгу смотрит на бушующее холодное море, и даже зимняя стужа не страшит его. Хёну приходил с ним неоднократно, не особо тревожа юношу в его раздумьях перед бушующей стихией, но в этот раз всё же спрашивает: — Вы ждёте моего папу, Чимин? — Да, — не скрывает граф, смотря мальчику прямо в глаза, — очень жду. — И он вас ждал тоже, — шепчет Хёну, так же смотря на Чимина, видя в его голубых глазах теплоту и любовь. — Очень.*
Снова дни потянулись чередой, наполнились неспешной суетой и весельем. Чимин больше времени проводит в комнате графа, почти уже и не скрываясь ни от кого, и каждую ночь утопает на мягкой постели мужчины, осторожно выскальзывая из комнаты под утро. Рождественское утро они проводят в семейной часовне, где священник читает праздничное богослужение в честь великой радости — рождения сына Божьего Иисуса Христа. И это столь символично для юноши! Семейный, по сути, праздник он проводит в Норфолке, в кругу тех, что сейчас ему чуть ли не роднее отца с матерью. На праздничном ужине Чимин застывает взглядом на пустующем месте хозяина замка — что всё это время оставалось незанятым, словно Юнги должен вот-вот вернуться — и приходит в себя только тогда, когда его руки мягко касается рука Юджины, сидящей рядом. — Настанет день, когда вы оба будете сидеть здесь рука об руку, — шепчет она тихо юноше. — И это будет самый счастливый день для нас, Чимин. Ночью юноша плохо спит, всё ворочается на постели: думы о Юнги стали слишком навязчивы, и непонятное возбуждение сжигает изнутри. Беспокойный сон о мужчине, — что был то близко, то далеко, шептал что-то и кричал издали; — выматывает Чимина, и он просыпается разбитым, в странном смятении. Едва юноша одевается к завтраку, к нему в комнату врывается Бэкхён. Глаза его горят диким пламенем, а руки трясутся, сжимая в пальцах письмо. — Чимин! Родной мой, я свободен! Я свободен, Чимин! — герцог кричит так, что слуги испуганно переглядываются меж собой. — Бэк?.. — Чимин не знает, пугаться ему этой новости или радоваться. — Мой бог, я не выдержу этого. Моя супруга прислала письмо: Адель Шампанская беременна! Супруга Луи беременна! У короля будет ребёнок! Я свободен, Чимин. Наследником престола станет законнорождённый сын Людовика VII, а не герцог Анжуйский! — Бэки! — другие слова Чимин, кажется, позабыл. — Господь всё же не оставил меня, позволил мне всё исправить! Это знак судьбы, Чимин! А теперь… я задам тебе вопрос и жду твоего ответа больше, чем Божье благословение. Ты готов отплыть со мной на корабле, дабы пойти вслед за пилигримами и вернуть наших возлюбленных? — Что? Разве такое возможно? — Возможно! Я всё продумал. Мы сможем отплыть через месяц из Марселя. Через Балеарское море выйдем к Адриатике и отправимся прямо в Константинополь. Мы их будем ждать там, Чимин. Крестоносцы не пройдут мимо столицы Византии, и мы обязательно встретим их там! — Бэки, это очень рискованно. Мы не можем знать наверняка… — Да. Рискованно. Но если есть хоть один шанс, что я найду Чанёля, то я пойду на это не раздумывая. Ты со мной, Чимин? Юноша затихает с бешено бьющимся сердцем. Что он может ответить? Как принять столь судьбоносное решение? Сможет ли он не испугаться, вынести опасное путешествие? Он бегает взглядом по комнате, цепляясь за вещи в ней, словно они могут дать ответ. И вдруг голос в его голове звучит явственно: «Настанет день, и ты всех удивишь своей смелостью, приняв решение, которое изменит твою жизнь. И твоя решимость поразит многих, в том числе и тебя самого». — О, Юнги, чёрт бы тебя побрал! Всё ты знаешь, Чёрный рыцарь. И меня тоже знаешь лучше, чем я сам себя, — тихо шепчет юноша, а после разворачивается к другу и, смотря ему прямо в глаза, говорит: — Да. Я поеду с тобой, Бэк, и верну Юнги, чтобы больше не отпускать его никогда! Они не знают, на что идут, что им предстоит вынести, но любовь толкает их на это безумство.*
Февральское солнце слепит глаза и ветер треплет волосы, когда Чимин с дрожащими коленями поднимается на борт корабля. Парус, скрипя мачтой, натягивается, чтобы унести его всё дальше и дальше от берега. Позади — Анжу, взволнованные родители, обеспокоенные родные и десятки дней сомнений и тревог. Но теперь возврата нет — только вперёд, к нему, к Юнги. Чимин смотрит через борт на второй корабль, где находится Бэкхён, и машет ему чуть боязливо, крепко хватаясь за канат. Молясь, чтобы Господь помог преодолеть испытания и добраться до любимого, юноша выдыхает, вновь встаёт крепкими ногами на палубу и решительно шепчет: — Я иду к тебе, Юнги.