Господин моего сердца

       Дамаск. Айюбидское царство.1202 г — Он здесь, мой господин, — произносит синеглазый юноша и склоняется почтительно перед падишахом.       Тэхён лежит на широком троне, утопая в драгоценных шелках и украшениях. На властелине изумрудного цвета чалма с тонким шарфом на конце, длинная батистовая рубаха, с жемчужными пуговицами, а поверх неё — тончайший кашемировый кафтан, золотистого цвета. Мягкие кожаные сандалии, усыпанные драгоценными камнями, обхватывают узкие ступни. Золото длинными причудливыми цепями струится на груди юного правителя, опоясывает тонкие запястья и щиколотки стройных ног.       Вокруг него — богатое убранство тронного зала: арочные своды потолка украшены затейливым орнаментом, стены выложены великолепной керамикой алой с золотой росписью. Мраморный пол с журчащим фонтаном в центре имеет ступенчатые возвышенности, устланные пышными коврами. Медные чаши с углём отдают мягкое свечение по всему залу, а в серебряных подсвечниках сияют высокие свечи.       Гела видит волнение своего господина, его трепет и страх, пробирающие повелителя каждый раз, когда он приходит во дворец падишаха. Чонгук — боль и любовь Тэхёна! А может, ещё и болезнь, ибо повелитель Дамаска одержимо влюблён в правителя Аббасидского халифата много лет… Тэхён видит эту озабоченность на лице своего телохранителя, поэтому спешит уверить: — Всё хорошо, Гела. Мы просто обсудим некоторые дела. — Как скажете, мой повелитель.       Приглушённое ржание и конский топот доносятся через открытую террасу, а мгновения спустя гулкий стук по мрамору извещает о прибытии гостя. Гела быстро поводит рукой, и слуги тут же приходят в движение, тихо позвякивая колокольчиками на щиколотках. В чаши с углём подбрасывают щепотки ароматных солей лимона и иланг-иланга, распространяющих невероятный благоухающий аромат. Перед повелителем ставят чаши с фруктами и золотое блюдо, на котором талыми каплями сверкает колотый лёд, обложенный вокруг кубков с вишнёвым шербетом и дольками лимона.       Тэхён дрожит под дорогими одеждами, напрягает спину, длинными тонкими пальцами, унизанными драгоценными кольцами, комкает шёлковые подушки на троне. Уж сколько раз он встречает халифа, а всё никак не привыкнет. Для юноши он — как нахлынувшая волна, как буря в пустыне, как ливень в горах — завораживает красотой и пугает опасностью. И нет от этого чувства спасения, когда сандалии халифа гулко отстукивают по мрамору, ведущему в зал.       Резные широкие двери распахиваются перед мужчиной. Чонгук ступает по мягким коврам, в которых утопают его шаги, грациозной мужественной походкой. Весь его облик волнует юношу до глубины души, до дрожи в коленях. Синяя чалма с чёрным орнаментом небрежно обёрнута вокруг головы, рваные длинные пряди чёрных как смоль волос выбиваются из-под неё, прикрывая столь же чёрные бездонные глаза. Мягкая улыбка лёгкой ухмылкой играет на губах халифа. Смуглая ровная кожа лица с горбинками желваков под скулами, округлый нос — Чонгук красив невероятной мужской красотой.       Тэхён рассыпается на тысячи осколков от одного его вида. Он грациозно приподнимается на локти, медленно опуская ноги на широкие подушки у трона, изящно поводит рукой, откидывая край чалмы, и наблюдает из-под опущенных ресниц, как медленно, к нему приближается его возлюбленный. В сознании юноши мелькает мысль, что Чонгук, неслышно ступающий по ворсу ковра в чёрных шёлковых одеяниях, колышущихся вокруг сильного мужского тела, похож на огромную, гибкую пантеру.       Движением руки халиф приказывает своим бостанджи замереть у входа и направляется к правителю Дамаска. — Мой падишах.       Чонгук склоняется перед повелителем, прижимая руку к сердцу, а Тэхён дрожит от одного лишь слова «мой» из уст мужчины. — Халиф, добро пожаловать. Здесь тебе рады всегда.       Тэхён берёт себя в руки и осмеливается посмотреть ему в глаза, жестом приглашает присесть на подушки.       Чонгук глаз с юноши не спускает, мягко пружиня от подушек, заводя за спину булатный меч. Он тихо расспрашивает о здоровье падишаха, хвалит красоту и роскошь дворца, замечает невероятное благоухание вокруг, а в глазах мужчины такие смешинки, и уголки губ неволей приподнимаются в ухмылке — знает, что всё это для него. Не замечать трепета юноши, волнения при каждой их встрече и того, как Тэхён прихорашивается, невозможно. Но сам Чонгук может поклясться: Тэхёну — самому прекрасному творению Всевышнего, ангелоподобному юноше — не нужны ухищрения и богатые наряды, чтобы подчеркнуть своё совершенство. Тэхён прекрасен! И то, что падишах покрывается сейчас нежным румянцем, заставляет сердце воина трепетать райской птицей в груди. — Я объезжаю долину аль-Румийа, — чуть серьёзнее говорит халиф, наслаждаясь вишнёвым шербетом, — а далее направлюсь в Куфа. — Есть необходимость? — пытаясь быть заинтересованным, спрашивает Тэхён. — Есть, — мгновенья спустя, задумчиво отвечает мужчина. — Сначала проведу смотр отрядов в провинциях, после — соберу основные силы в Самарра́ — моей столице.       Тэхён смотрит теперь не отрываясь, чуть закусывая губу от волнения. — Нам нужно готовиться к войне?       Всевышний знает, каких сил стоило юноше произнести эти слова. Перед потемневшими глазами проносятся картинки его ночного кошмара: поле битвы, усыпанное изрубленными трупами, мёртвый Чонгук… — Возможно, — звучит уклончивый ответ мужчины, и Тэхён заметно сердится, хмуря идеальные брови. — Говори как есть, Чонгук. Не забывай: ты перед своим падишахом.       Чёрные глаза мужчины темнеют ещё больше, а тонкие сильные пальцы сжимают золотой кубок с шербетом. — В Европе готовятся к новому крестовому походу. Их войско выступит через месяц. — Верно они снова попытаются пройти через Египет. Нас это мало коснётся, — Тэхён выдыхает чуть облегчённо. — Крестоносцы пойдут через германские территории. В Венеции их ждут корабли. Не более чем через четыре месяца они доберутся до Константинополя. Их путь будет пролегать через Айюбидское царство. — Чонгук смотрит пытливо в ожидании ответа падишаха.       Но у Тэхёна на это лишь тихая паника. Вот оно, вот то предзнаменование, что было в его сне! — Мы предоставим им проход через мои земли. Они пройдут так же, как и всегда. Пилигримы во все времена могли совершать паломничество в Иерусалим, никто из айюбидских правителей не препятствовал им в религиозном порыве посетить святыню христиан. И я тоже не буду этого делать. — Так поступишь ты, мой господин. Но я не уверен, что сами крестоносцы захотят пройти через твоё царство тихо и мирно. Нужно быть готовым ко всему. — Кто их предводитель? — Незаконный король Фессалоники, Сокджин Монферратский. — Думаю, мы всегда сможем договориться с безземельным королём, у которого нет ни гроша за душой. — С безземельным королём может и договоримся, но с его наместником — вряд ли. Моя разведка доносит, что человек, которого все называют Белым рыцарем, является предводителем всего похода. Нанятые мной ассасины передали, что он обладает всей полнотой власти и принимает решения сам. Белый рыцарь — это именно тот человек, за которым следуют беспрекословно и чьи приказы не оспариваются никем. Он меняет устоявшуюся тактику, переформировывает войско и орудия. Мы не можем быть уверенными в том, что этот человек идёт лишь за освобождением христианской святыни. Таким людям нужны власть и земли, а здесь, он может получить и то, и другое.       Тэхён снова замирает, прячет дрожащие руки в длинных рукавах кафтана. Была бы возможность — закутался бы в край чалмы вместе с побелевшим лицом. — Войны не избежать? — коротко спрашивает юноша.       Чонгук медленно кивает, всё так же буравя чёрным взглядом падишаха. — На всё воля Всевышнего, и мы покоримся ему. Если войны не избежать, то мы вступим в неё с именем Всевышнего и Пророка Его. — Аминь. Мне нужно знать численность войска крестоносцев, пути их передвижения, всех предводителей: кого можно подкупить, а кого — запугать. Когда они минуют Константинополь и намерения Белого рыцаря будут ясными, я прикажу всем племенам айюбидов покинуть северные территории, выжечь весь урожай, засыпать колодцы, увести скот. Если крестоносцы всё же решатся на войну с нами, то к тому времени, когда они достигнут стен Дамаска, перед нами предстанет уставшая от палящего солнца, изнывающая от жажды и голода кучка людей в раскалённых железных доспехах, — падишах выпаливает всё твёрдым громким голосом, не терпящим возражений. — Ты найдёшь союзников, — обращается он к мужчине, — пусть не многих, но самых надёжных, что не повернут коней в бою от страха или продажной душонки. Ты сказал, он меняет тактику… Что могут европейцы противопоставить нам? — Пехоту: лучников, арбалетчиков и копьеносцев. Мы сделаем упор на кавалерию и конных стрелков. — Так и будет, но… — падишах выдыхает напряжённо и — да простит ему Всевышний его слабость — обхватывает руку мужчины, приводя его в полное замешательство. — Я сделаю всё, чтобы этой войны не было никогда! — На всё воля Всевышнего, и мы ему покоримся. — Аминь. — Тэхён умолкает, медленно отпускает руку Чонгука, устало откидываясь на широкую спинку трона. — Мой падишах, — теперь Чонгук обхватывает руку юноши, сжимая мягко, и улыбка ширится на красивом лице, делая из сурового воина беззаботного юношу. — Я принёс тебе кое-что и был бы счастлив, если бы ты принял мой дар.       Гела напрягается, стоя за спиной падишаха, и глаза его округляются, когда он замечает, как пальцы Чонгука медленно проводят по изящной руке повелителя. Тэхён ожидает увидеть подносы с дарами перед собой, но Чонгук тихо смеётся. — Не желаешь пройтись со мной на террасу? Возможно, тень печали, упавшая на твоё дивное лицо, исчезнет, когда ты увидишь мой подарок, — мужчина чуть тянется к юноше, не отпуская руки, и Тэхён согласно кивает.       Они идут рядом по роскошной изумрудной галерее, выложенной великолепной керамикой от пола до потолка, утопающей в зелени пышных пальм и ароматных кустов ярко-алых роз. Они идут рядом, хоть Чонгук должен идти позади, но он не собирается отставать, а Тэхён — торопиться. Идут медленно, случайно соприкасаясь рукавами, пальцами, плечами…. Они идут рядом, и будто не было того напряжённого разговора о предстоящей войне, не было кошмарных снов, предсказаний, смерти… Есть только любовь между прекрасным юношей и сильным мужчиной. Любовь, о которой не сказано ни слова, ни одного признания, — лишь слишком смелые взгляды, красноречивые вздохи и усмешка мужчины, что знает… точно знает.       Ночь почти вступает в свои права, отвоёвывая у таинственных сумерек темноту. Закат в последний раз мажет свои дивные краски по небу, прежде чем утонуть за Великой пустыней. Огни во дворце падишаха всё ярче. Повсюду зажигаются медные чаши с углём, факелы освещают своды белокаменного дворца, а внизу, у подножья, искрится огнями и шумит людскими голосами древний город.       Тэхён видит великолепного скакуна, нетерпеливо притоптывающего на тёплом песке внутреннего двора, — гнедого, с чёрной шелковистой гривой, потрясающего от холки до пышного хвоста. Убранство его драгоценной сбруи сверкает в свете огней. — О, Всевышний, он прекрасен! Чонгук, это не скакун — это огонь! — Вообще-то, это мой конь, а не подарок, — халиф хитро улыбается так, явно размышляя: рассмеяться ему или сдержаться. — Халиф! Ты подшутить надо мной вздумал? — глаза юноши полыхают изумрудным огнём, и Чонгук не сдерживается — смеётся хрипло, белозубо, ярко. — Чонгук? — Всё, всё, прости, — мужчина выставляет руки вперёд. — Ты просто не туда посмотрел.       Чёрный слуга с белеющими глазницами с поклоном протягивает широкую плетёную корзину, устланную яркими тканями. Тэхён смотрит непонимающе: «Корзина? Ткань?» Но когда Чонгук, запустив руки в корзину, достаёт оттуда «подарок», падишах изумлённо выдыхает, чувствуя, как по телу мурашками пробегает тепло, и умиление затапливает сердце юноши, едва он слышит тихий писк. На руках у Чонгука сидит пушистый комочек детёныша ягуара — светло-рыжий пух в крохотных тёмных точках. Вытащенный на свет и явно разбуженный, детёныш недовольно урчит, шевеля длинными светлыми усиками, пытаясь порыкивать.       Чонгук подносит зверушку, мягко лаская её за ушком, с нежной улыбкой на лице и шепчет совсем просто: — Это тебе, Тэхён.       Юноша растекается, плавится от восторга так, что может только хлопать ресницами. Наконец он протягивает чуть дрожащие руки. — Это мне? — так глупо, но юноша всё равно переспрашивает, неверяще прижимая к себе почти мурлычущего ягуарчика. — Нравится? — тихо спрашивает мужчина почти что у лица самого прекрасного падишаха в мире, хоть и видит восторг в изумрудных глазах.       Тэхён пищит, как ребёнок, прижимая к щеке зверушку.       О, сколько всего преподносили могущественному правителю Дамасского царства! Сколько драгоценных камней, редких шелков, бесценных произведений искусства дарили ему, раболепно склоняя головы, падая ниц на мраморные ступени. Скольких диковинных зверей — от африканских слонов до китайских павлинов — привозили ему для развлечения…. Но никогда вот так — тихо, мягко, близко, с улыбкой заглядывая в глаза. Тэхёну кажется, что мужчина подарил ему не просто игрушку-зверушку, а что-то родное, близкое сердцу — то, что он обязательно будет держать около себя, сможет прижимать к себе, думая о мужчине, о любимом. — Спасибо, Чонгук, — так же тихо шепчет юноша, почти касаясь своим лбом его лба.       Они настолько утопают в этом моменте, что не замечают никого и ничего вокруг. Но Гела, едва увидев смятение падишаха, приказывает всем упасть ниц, не смея поднять глаз. Влюблённые не замечают даже этого. — Как назовёшь его? — Чонгук поглаживает детёныша меж ушек и касается тонких пальцев юноши, что с удовольствием запускает руку в рыжеватый мех, переплетая свои пальцы с пальцами мужчины. — Куки, — широко улыбается Тэхён, смотря на халифа. — Прекрасное имя, — шепчет мужчина, обжигая огнём чёрных глаз.       Кашель Гелы заставляет их немного прийти в себя. — Кстати, конь тоже твой, — как бы между прочим говорит халиф, ловя хмурый взгляд падишаха, в котором блестят гневные искорки. — Я просто пошутил, Тэхён! — смеётся Чонгук. — И пару колец тебе привёз с твоими любимыми изумрудами. И солёные оливки… Прости Всевышний, но какая же это гадость! Как ты это ешь? Как это вообще может нравиться? — О-о-о, Чонгук, спасибо. Обожаю солёные оливки! — восклицает Тэхён, а затем робко смотрит на мужчину и шепчет неуверенно: — Останешься во дворце? Переночуешь, а завтра утром продолжишь путь… — Останусь, — так же тихо шепчет мужчина, что для юноши звучит как «люблю».

*

      Глубокая ночь опустилась на Дамаск, принося с собой прохладу и покой для всего, кроме двух сердец, беспокойно бьющихся как одно и замирающих от чувств. Мужчина и юноша не спят, наслаждаясь красотой друг друга, волнующим ароматом тел… но лишь в воспоминаниях, ибо находятся в разных покоях.       Тэхён ворочается на шёлковых прохладных простынях, но сам он горит. Это не первый раз, когда халиф гостит во дворце, и не первый раз, когда Тэхён не может уснуть от осознания, что любимый где-то рядом… совсем рядом. Но сегодня он просто умирает от желания быть к нему ближе, чувствовать его дыхание в своих волосах, прижиматься к нему. Возможно, виноват пушистый подарок, мирно посапывающий рядом, на подушке: сердце юноши сжимается от нежности и хочет ответной ласки.       Чонгук тоже не спит. И понимает, что не уснёт до утра от воспоминаний, что кружат голову. Перед глазами — дивное лицо юноши, его улыбка, каштановые пряди, и глаза, как огромные изумруды, в обрамлении длинных ресниц. То, как Тэхён прижимал к себе зверёныша, вмиг став из величественного падишаха нежным хрупким юношей таким трепетным, таким ранимым… таким любимым, делает его самого, Чонгука, слабым сердцем.       Возможно, эта ночь не дала забвения, но дала Тэхёну решимость: больше он не оставит любимого. И утром, когда солнце едва забрезжило в предрассветной дымке, оба, бок о бок, сердце к сердцу, ускакали по извилистой и пыльной дороге, в окружении своей бостанджи. Если война неизбежна, то они встретят её вместе — спина к спине, ибо оба знают: и при жизни, и после неё их любовь неизменна!

***

Замок Анжу. Франция. 1202 г       Лето пролетело быстро, и первые, всё ещё тёплые дни сентября возвестили о начале осени. Знамёна развеваются над родовым замком герцога Анжуйского, куда нынче стекаются все знатные вельможи и храбрые рыцари, прекрасные дамы и добропорядочные матроны: в замке пройдёт бал, который король Франции устраивает в честь выступления в поход войска пилигримов.       Вместе с королём в замок вернулась и герцогиня Блез, что до этого момента и шагу не ступала домой, сдержав собственную клятву не появляться до самой помолвки сына. Бэкхёну пришлось, стиснув зубы и сжав кулаки от злобного бессилия, встречать делегацию из Прованса. Его невеста оказалась весьма миловидной девочкой, которой едва исполнилось шестнадцать. Длинные светлые косы, струящиеся по спине, придавали ей ещё более юный вид. Сопровождали невесту большая свита из прислужниц и рыцарей и довольно весёлые на вид родители.       Чанёль всё ещё ни о чём не подозревал, продолжая проводить большую часть дня в лагере крестоносцев, вечерами возвращаясь в нежные объятия любимого. А сам Бэкхён почему-то оттягивал разговор о предстоящей женитьбе, глупо и по-детски надеясь, что король передумает, что невеста передумает, что всё разрешится само собой Божьей милостью. Но ни того, ни другого, ни тем более третьего не произошло.       В отчаянии Бэкхён пытается сделать так, чтобы его рыцаря не было рядом в день бала. Отослать любимого из замка… Как он объяснит это? Но Чанёль сам дал повод, сказав, что хочет быть рядом со своими друзьями на прощальной пирушке в лагере. Бэкхён выдохнул облегчённо, но сердце всё равно тревожно сжалось: отсрочка проблемы не есть её решение. О, глупый, глупый герцог Бён!

*

      В пух и прах разодетые гости, сверкающие изысканными нарядами и драгоценностями, проходят в огромную мраморную залу. Столы вдоль стен ломятся от изобилия ароматных блюд и вин. Менестрели бренчат едва слышно неторопливые мелодии, слуги разносят разбавленное вино с мёдом для прекрасных дам. Чимин торопливо берёт один из кубков, чуть отпивая. — Напиток для женщин? Чимини, что же ты? Не хочешь повеселиться от души? — Бэкхён пытается подшутить над другом, хотя сам нервничает невероятно. — О, Бэки! Я после бала в честь «Господина сердца», — и юноша морщится, словно проглотил настойку из лопуха: — ни капли вина в рот не возьму! — А то что? Боишься, что твой рот ещё раз возьмёт в плен один… кхм, мужчина? — Замолчи, Бэк, ради всего святого! Не хочу даже думать об этом. — Признай: ты бы хотел повторения. — Нет, — слишком быстро выпаливает Чимин. — А если и хотел бы, поверь, не понадобилось бы ни вино, ни какие-либо другие ухищрения. — То есть всё-таки желал бы? — смеётся герцог, но когда видит смущённый и немного испуганный взгляд друга, тормошит его. — Чимин, скажи, ты… что-то чувствуешь к Юнги? — Что-то, — после нескольких секунд молчания всё же выговаривает юноша. — Но клянусь именем Господа, я сам не знаю, что чувствую. То волнение, что граф делает моему сердцу, заставляет меня желать одновременно видеть его бесконечно долго и убегать от него, как от дьявола. И мне страшно, Бэки, очень. — Не нужно, Чимини. Дай ему время, и ты увидишь, как твоё волнение перерастет в прекрасное, нежное чувство. А вот и твой мужчина, — герцог кивает на вошедшего графа Райли, и у Чимина бешено заходится сердце, когда он видит приближающегося Юнги.       Мужчина невероятно красив в тёмно-синем парчовом жилете поверх чёрной шёлковой рубашки. Тёмные штаны из мягкой кожи обхватывают крепкие бёдра и икры, высокие сапоги с серебряными пряжками мерно отстукивают по мрамору, теряясь в гуле нарядной толпы. На предплечьях рыцаря сверкают серебряные армиллы, массивная цепь с драгоценными камнями меж крупных звеньев опоясывает шею и грудь. Чёрные глаза устремлены только на светловолосого юношу, что начинает беспокойно трепыхаться, думая убежать. И, видимо, мужчина заметил это волнение — ухмыляется уголками губ, словно знает все мысли любимого. Чимин всё же стоит, покорно ожидая Юнги. Рыцарь подходит к нему, не удостаивая взглядом никого вокруг.       Большинство гостей помнит события турнира и с интересом наблюдают за Чёрным рыцарем, замечая, что его выбор «Господина сердца» остался неизменным. — Чимин, — мужчина кланяется, оставляя всякий церемониал. — Ты выглядишь прекрасно, сердце моё. — М-моё почтение, граф.       Юноша чуть не падает, замечая округлившиеся глаза стоящих вокруг гостей, пришедших в изумление от слов графа Райли. — Я снова наказан печальной участью не слышать своё имя из твоих божественных уст? — О, боже, граф, умоляю вас… нас слышат! Я потом, наедине скажу, прошу вас, — тихо шепчет краснеющий смущением юноша. — Тогда я тоже наедине скажу то, что хочу сказать сейчас, хотя это трудно — сдерживать себя при виде такой красоты. — Умоляю, Юнги…       Тихий смех отвлекает обоих, заставляя немного оторваться друг от друга. — Если вы закончили своё влюблённое воркование, может, обратите и на меня внимание? — Бэкхён смеётся, хоть и счастлив за обоих невероятно. — Здравствуй, Бэк, — Юнги тепло обнимает друга и кузена. — Прости меня, но этот невероятный юноша сводит меня с ума, и я просто забываю обо всём вокруг. — Это заметно, Юнги. Здравствуй, мой дорогой! — Бэкхён также обнимает крепко. — Наш Чимини всех сводит с ума — кого красотой, кого упрямством. — Бэк? — Чимин хмурит идеальные бровки, глядя на друга. — Всё, всё, умолкаю. — Бэкхён поднимает руки, капитулируя, и широко улыбается. — Где твой благоверный, Бэк? Я нигде его не вижу. — Чанёль… Он с лордом Лаутом. Его здесь нет, Юнги.       Мужчина смотрит непонимающе, хоть и осознаёт, что происходит. — Ты не поговорил с ним, — не спрашивает, а утверждает Юнги. — Юнги, не сейчас, — Бэкхён кивает на отвернувшегося Чимина, давая понять, что юноша не знает о предстоящей помолвке. — Сердце моё, Хёну искал тебя. Можешь уделить ему время? — Юнги мягко обхватывает руку юноши, целуя нежно, на что Чимин ожидаемо вспыхивает ярким смущением и быстренько уходит… от греха подальше. — А теперь, герцог Бён, я хочу услышать ваши оправдания. Почему мой друг не знает, что сейчас произойдёт? — Я не смог, Юнги, — признаётся юноша и уводит друга в арочный проём между галереями, где нет гостей. — Он сделал мне предложение, — выпаливает Бэкхён зажмурившись, — и я не смог ничего объяснить. — Что? Надеюсь вы не успели пожениться? — Нет. Я всё тяну и тяну, придумывая разные причины. Ну как я могу сказать, глядя в его ясные глаза, что вынужден жениться, что скоро буду объявлен наследником трона, как? — плачет юноша, пряча лицо в ладонях. — Он уйдёт от меня, едва узнает всё это. Я знаю Чанёля: он сможет быть рядом с наследным герцогом, хоть стыдится того, что сам он низкого происхождения. Но быть рядом с королём… — Заметь, с женатым королём, Бэк. Всё равно Чанёль узнает, и будет лучше, если от тебя, а не от других. Поговори с ним сейчас же! Я вышлю за ним в лагерь. — Хорошо, Юнги, — обречённо выдыхает юноша. — Я сделаю это… Когда он вернётся. — Так будет лучше. Я верю в тебя. — И я в тебя, Юнги. Спасибо тебе за всё. Ты просто спасаешь нас каждый раз — ты наш ангел-хранитель!       Мужчина на это лишь тихо смеётся. — Полно, Бэк. Вернёмся в зал: скоро короли вернутся из лагеря крестоносцев, нам надо быть там. И я не могу оставить своего ангелочка одного надолго, а то мало ли — украдут ещё. — Боже, Юнги! Ты счастлив? Ты невероятно изменился с того самого турнира! — Счастлив, Бэк! Так счастлив, что боюсь: вдруг это сон? Он такой… чувствительный, ласковый, хоть и скрывает всё это за насмешками и раздражением. Я влюбляюсь в него заново каждый день, и всё сильнее и сильнее! Хотя, казалось бы, куда больше? — Пусть хотя бы у вас всё будет хорошо! — взмолился юноша, пряча заплаканные глаза. — Не плачь. Чанёль всё поймёт, ведь любит же. Уверен, вы сможете быть вместе, несмотря на трудности. Идём.       Они возвращаются в огромный зал, где прислужники французского короля, уже возвещают о прибытии знатных гостей. Снова Людовик идёт рядом с королём Сокджином, своей бледностью и худобой оттеняя неземную красоту Монферратского. Едва завидев правителей, все громогласно провозглашают: «Да здравствует король Людовик! Да здравствует король Сокджин!» — и склоняются в глубоком поклоне.       Сокджин сияет своей печальной красотой — нет в зале краше мужчины и даже дамы. Его нежные, мягкие черты лица, огромные грустные глаза цвета прозрачного янтаря, пухлые губы, алеющие на белом, лишённом загара лице, не оставляют равнодушным никого вокруг, вызывают восхищённые вздохи и перешёптывания. Его бордовая туника, стянутая шнуровкой, вышитая золотыми нитями, плотно обхватывает стройное тело. На плечах — королевская мантия с мехом горностая, на голове — золотой обруч короны с яркими рубинами, а в сердце такая боль, что всё внутри сжимается и горит. Что ему вся эта красота, это величие и корона, если его не любят? Зачем все эти льстивые слова, восхищённые взгляды, если нет одного единственного слова, того самого взгляда? И пусть прямо сейчас Намджун стоит у него за спиной, возвышаясь над всеми, хмурым пытливым взглядом всматриваясь в лицо каждого, Сокджин чувствует лишь пустоту и тоску. Видимо, пришло время расстаться не только с гостеприимным Анжу и его прекрасным хозяином, но и со своими иллюзиями. Пусть его глупые мечты останутся здесь, на тёплом берегу Луары, а впереди ждёт трудный и долгий поход.       Бэкхён смотрит на прекрасного короля и сразу понимает, что тот опечален вовсе не отъездом. И, видимо, советом графа — признаться в чувствах — не воспользовались. — Король Сокджин так опечален. Уж не заболел ли прямо перед походом? — Чимин обеспокоенно смотрит на юношу в короне. — Он уже давно болен, и, судя по всему, лекарства так и не нашёл, — задумчиво отвечает Бэкхён. — Что? Что-то серьёзное? Или заразное? Твои лекари осмотрели его? — Тут обычные лекари не помогут. А тот, кто может помочь, упрямо не желает этого делать. Я не пойму никак этого… «лекаря»! Ведь они же на войну идут, где каждый день может стать последним! Оглянуться не успеешь, как лишишься самого важного — жизни, и всё останется невысказанным! — Ты говоришь какими-то загадками, Бэки. Что за болезнь, и кто этот упрямый лекарь? — Неужели не видно? Король влюблён, уже давно, а объект его любви, догадываясь о его чувствах, почему-то делает вид, что ничего не замечает! Жестокий и глупый «лекарь»! — Пресвятая Божья Матерь, как жестоко! Мучиться безответными чувствами… Что может быть хуже душевной боли? — Юнги пять лет жил с такой болью в сердце, Чимини, помни об этом.       И юноши умолкают, каждый задумавшись о своём.

*

      Бэкхёна всё ещё лихорадит от предстоящего разговора с любимым. Ожидая трудную, бессонную ночь, молодой герцог даже не подозревает, что Чанёль уже вернулся в замок в свите короля Монферратского.       Чанёль стоит в конце огромной залы, среди остальных рыцарей, смотря, как его любимый садится рядом с королём Сокджином, тихо переговариваясь с ним, видимо, прощаясь. Краем глаза мужчина замечает своего друга, графа Райли, что, как привязанный, стоит за графом Блуа, а сам Чимин, по-видимому, и не возражает. Чанёль рад за них, лёгким кивком головы приветствует Юнги, а тот почему-то бледнеет, и чёрные глаза графа беспокойно мечутся по нарядной толпе.       Юнги в лёгкой панике: Чанёль здесь, а Бэкхён об этом не знает. Он порывается предупредить Бэка, но понимает, что это мало поможет. Надо увести Чанёля, под любым предлогом. Мужчина поворачивает обратно, и уже на пути к другу понимает — поздно! — Благородные дамы и доблестные рыцари! — голос короля Людовика проносится по всему залу, заставляя всех повернуть головы к монарху. — Восславим Отца нашего, что на небе! Восславим Того, кто даровал нам эту землю! Восславим Того, чья десница ведет нас от победы к победе! Восславим Того, чье Благое Слово несем мы на копьях своих и на мечах своих! — Аминь! — громогласно проносится эхом по залу. — Мы не убоимся зла! — продолжает король. — Ибо с нами — Свет! С нами — Бог! И правда — на нашей стороне! Как Иерихон пал перед народом Израиля, так и это логово нечестивцев падёт перед нами! Поднимем кубки во славу рыцарей, принявших Крест во имя Господа нашего! Слава пилигримам! — Слава пилигримам! Слава королю Франции! Слава королю Монферратии!       Едва за столами осушили кубки, король продолжает: — И в сегодняшний день — день начала великого похода — мы хотим вознести народу нашему благую весть. Объявляю о помолвке брата нашего, герцога Анжуйского Бён Бэкхёна, с графиней Элеонор Прованской. Дети мои, подойдите к нам, — жестом руки король подзывает к себе Бэкхёна, что идёт под руку с юной Элеонор. — Объявляем о свадебных торжествах, что пройдут через два месяца в Париже, где после венчания брат мой, герцог Бён, будет провозглашён дофином французского престола!       Взволнованный гул проносится по залу, гости ошеломлённо перешёптываются: новости взбудоражили всех и каждого. Бэкхён видит взволнованного графа Райли, что глазами пытается что-то сказать, и всё понимает. Сердце сжимается и разрывается тотчас же, колени дрожат и пальцы подрагивают, когда он видит лицо Чанёля. Через огромный зал, через всю толпу и гул гостей, они видят лишь друг друга. — Чанёль, — тихим шёпотом срывается с губ, неосознанно делая шаг к любимому, а мужчина отступает от него назад. — Пожалуйста, пожалуйста… — шепчет он как молитву, и слёзы готовы сорваться с медовых глаз.       Юная невеста тревожится, чуть сжимая руку жениха. «Вы взволнованы, мой господин», — тонким голосом доносится до трясущегося юноши. — Мне надо уйти, — решительно говорит Бэкхён, неотрывно наблюдая, как уходит его любимый. — Я оставлю вас.       Невеста лишь понимающе кивает.       Музыка гремит под сводами зала, возвещая о начале пира. Все гости вновь присаживаются за столы, а слуги суетятся, разнося напитки и блюда. Жонглёры и ряженые разыгрывают представления в центре зала, а главный трубадур песней рассказывает сюжет зрелища. Вокруг — шум людских голосов, переливы лютни и бубенцов, и среди всего этого шума Чанёль не слышит ничего: он оглох с последними словами короля Людовика, а лучше бы ещё и ослеп, чтобы не видеть, как его любимый стоит под руку с будущей женой. Он уносится прочь из зала, прочь из замка, хоть и слышит за спиной тонкий голос, зовущий его. — Чанёль, умоляю, остановись!       Но мужчина непреклонен, ибо не понимает — зачем. Ведь и так всё предельно понятно: им наигрались, а теперь дали понять, что пора и честь знать. Только зачем так жестоко?! За что так с его любовью, ведь всё было искренне! — Чанёль, любимый! — юноша буквально впечатывается в спину возлюбленного, обхватывая его руками поперёк груди. — Умоляю, остановись.       Они стоят у прохода к винтовым лестницам. Слегка опешившие от увиденной сцены слуги спешат укрыться, а запыхавшийся юноша крепко держит мужчину, хоть знает, что Чанёлю ничего не стоит отпихнуть его — силы не равны. Но тот не отталкивает, лишь сжимает кулаки и зубы стискивает, медленно оборачиваясь. — Чанёль…       Слёзы катятся по бледному лицу и губы дрожат от подкатывающей истерики. — Идём, — Чанёль за руку уводит плачущего юношу в их комнаты, и лишь оказавшись в сумраке покоев и усадив Бэкхёна в кресло, тихо спрашивает: — Зачем всё это? — Я хотел тебе сказать, но боялся… Боялся, что потеряю тебя! А я не хочу этого… Я не переживу, пожалуйста! Не бросай меня! — рыдает юноша, сильнее вцепившись в руку Чанёль. — Как давно тебе сообщили о твоей помолвке? — голос мужчины спокоен, и лицо его не выражает ничего, кроме обречённости. — Ещё с т-турнира, — давится слезами Бэкхён. — Почему не поговорил со мной с тех пор? — Чтобы ты бросил меня ещё раньше?! Я же вижу: ты хочешь уйти от меня. — Бэки, я сделал тебе предложение! Я хотел жить с тобой как супруг, до конца моих дней! Ты помнишь это? — Чанёль, умоляю, останься!.. — Кем? Твоим… кем, Бэк? Любовником? Ты хоть понимаешь, что нас ждёт в будущем? Ей ты будешь изменять со мной, а мне — с ней? Ты сможешь выдержать двойную измену? — Пусть она будет моей женой, но я и пальцем к ней не притронусь! Я люблю лишь тебя! — Дело не в том, что ты меня любишь, Бэк, — мужчина выдыхает устало и с тоской смотрит на плачущего любимого. — И я тебя люблю, ангел мой. Тебя женит сам король, значит, от твоей женитьбы ему что-то надо. Да и матушка твоя поди счастлива до небес, что именно так всё и будет. — Земли графства Прованса присоединятся к территории Франции… после женитьбы. — Вот видишь, мой нежный, государственные дела важнее любых сердечных. Я знал, чувствовал, что всё так и закончится. Ты — мой прекрасный герцог, а я — бывший оруженосец, и ничего бы у нас всё равно не получилось. — То есть, ты изначально знал… что когда-нибудь бросишь меня? Видимо, не зря ты ошивался с лордом Лаутом, всё туда тянулся, от меня подальше, — злится юноша. От страха, в панике он говорит жестокие слова, но всё же обнимает сильнее, кидаясь на шею. Чанёль гораздо выше своего возлюбленного: Бэкхён едва достаёт ему до плеч и буквально висит на нём, не доставая до пола. — Не уходи, не бросай меня! Я что-нибудь придумаю. Отошлю супругу или, если хочешь, вместе уедем куда-нибудь. — Не надо, Бэки. Не нужно никуда ехать. Я уеду — вернусь с Юнги в Британию. — Нет!.. — Даже если мы сможем укрыться от многих, то от короля — невозможно. Бэк, тебя провозгласят дофином, наследником престола, у тебя не будет права на такую любовь… На мою любовь. Лучше оборвать всё здесь и сейчас. — Нет, нет, нет! Никогда! Я не соглашался на это, я не хочу. Чанёль, любовь моя, не уходи… не бросай меня. — Прости, ангел мой. Я всё понял предельно ясно, и, думаю, ты тоже, просто твое сердце не хочет смириться. Я буду молить Господа о твоём счастье. — Его, как и моей жизни, не будет без тебя. — Я люблю тебя, Бэки, но один из нас должен пойти на жертву во имя другого, и пусть это сделаю я. — Луи не тронет тебя, он мне обещал. Если я соглашусь на престол, ты сможешь остаться со мной. — Я не смогу делить тебя ни с твоей женой, ни тем более с короной. — Тогда… Тогда я просто… прикажу и тебя не выпустят. Одно моё слово — и ты не посмеешь оставить меня, не сможешь!       Бэкхён кричит в истерике, и слёзы непрерывным потоком текут по щекам. Чанёль отпихивает его, крепко обхватив за плечи, и смотрит в глаза, заставляя утихнуть вмиг. Долгие секунды они смотрят друг на друга, понимая, что прямо сейчас настал конец их счастью, их любви, их самих в понимании «они» — им больше не быть вместе, никогда. Чанёль понимает, что плачет. Впервые в жизни слеза скатывается по его лицу, прожигая солью кожу до самого сердца. Сердца, что умирает при взгляде на любимого. Мужчина медленно склоняется к бледному, столь любимому лицу, касается пухлых губ прощальным поцелуем, в последний раз изливая свою любовь, и сожаление разрывает его. Почему именно так? Почему именно с ними? — Бэк, я люблю тебя и буду любить до конца моих дней. Помни об этом. — Чанёль, не покидай, не оставляй меня! — Прощай…       Мужчина разворачивается стремительно, покидает комнату, где был невыразимо счастлив, где обрёл любовь в самом прекрасном и чистом её проявлении, оставляя поникшего и плачущего юношу за спиной. «Прощай…» — и дверь громким хлопком возвещает о конце.

*

      Ночь над долиной Луары разливается парным молоком, тёплым полотном расстилаясь по земле. Пока в замке среди благородных и чопорных господ идёт неспешный пир, во дворе проходит «пирушка» для дворцовой челяди и рыцарей. Здесь и музыка другая, и танцы более раскрепощённые. Подвыпившие мужчины без стеснения хватают молоденьких служанок, щупая их тонкие, и не очень, талии, а те и не против. Кислое вино льётся рекой, и ароматные закуски наполняют столы: все вокруг довольны и веселятся от души перед выступлением в поход. И, конечно, не обходится без нашумевших галлогласов с волынками и барабанами. Их неизменный предводитель лорд Лаут, главный заводила, «бездонная бочка с элем», уже вовсю горланит старую кельтскую песенку: видимо, для танцев уже перепил. Но даже всё выпитое вино не помешало ему заметить плетущегося с опущенными плечами Чанёля и тут же устремиться к нему. А когда он подходит и видит высыхающие дорожки слёз, то трезвеет вмиг. И двух слов хватает, чтобы Хосок всё понял: на пирушке рыцарей прослышали о помолвке и скорой свадьбе герцога Анжуйского. — Я возвращаюсь в Британию. Завтра же утром уеду, подожду Юнги в Нормандии, а после пересечём Ла-Манш. — Ты не поедешь в Нормандию, а тем более в Британию. Ты поедешь со мной! — Хосок смотрит серьёзно, взглядом прожигая друга, опешившего от услышанных слов. — Подумай сам, Чанёль, что там тебя ждёт? Всю жизнь быть вассалом британского лорда? — Моего друга, — пытается поправить ирландца Чанёль. — Он и мой друг. Но друг другом, а это — твоя жизнь. И что будет с твоей жизнью, решать тебе, прямо сейчас. Ведь ты же его всё равно не забудешь, правда? — спрашивает Хосок и, видя обречённый, согласный кивок друга, продолжает: — Ты будешь так далеко, что не сможешь вернуться, не повернёшь обратно, подвергнувшись соблазну. Возможно, вместо этой потери ты обретёшь что-то другое. Пусть не столь же сильное чувство, но покой, свободу, возможность самому решать свою судьбу. Отправляйся с нами, Чанёль! Новые земли — новая жизнь! — Я не уверен, смогу ли оставить всё здесь, вот так… Оставить его. Мне стоит неимоверных сил сдержать себя и не вернуться к моему ангелу прямо сейчас, наплевав на всё и вся! Я и дня не могу представить без него. — Решать тебе, друг. Утром отправляется дивизион, в котором будет мой отряд. Я буду ждать тебя на рассвете. Уверен, ты примешь верное решение. До встречи.       Почему его друг так уверен в решении, Чанёль не понимает, но одно верно: останься он здесь — все его усилия будут напрасными, он не сможет бороться с желанием сердца. Мужчина понимает, что ещё минута — и он вернётся в покои Бэкхёна, бросится к его ногам, будет молить о прощении, и не сможет покинуть его больше никогда. — Хосок!       Что ж, решение принято.

*

Хоть Чимин и обещал себе не пить вино, но всё же пару кубков пригубил. И теперь широко и пьяно улыбается Юнги, который тоже пьян, но, в отличие от юноши, не выпив ни капли алкоголя. Мужчина пьян от красоты своего возлюбленного, от его лёгкости и искреннего веселья. Юноша сияет, как звезда, ослепляя всех своей яркой непосредственностью. — Хочу танцевать, — шепчет он мужчине, что ни на шаг не отходит и не оставляет его одного.       Почему их танец не вызвал нового потока перешёптываний и недоумения, Чимин и сам не знает. Но, видимо, большинство посчитало это продолжением шутки с турнира, а остальные если что-то и подозревали, то предпочли тактично умолкнуть.       Чимин хочет веселиться, а танец кажется ему слишком медленным и занудным — одни поклоны и шаги под руку. Юнги тихо смеётся, когда юноша в нетерпении подпрыгивает и пружинит в танце, улыбаясь так ослепительно, что мужчина порой жмурится. А после — просто сжимает его руку, утягивая за собой. — Идём со мной, — шепчет Юнги так хрипло, что табуны мурашек бегают по телу юноши — видимо, рядом с мужчиной они не покинут его никогда. — Куда вы меня ведёте, граф Райли? — чуть пьяно лепечет юноша, всё же позволяя себя увести из зала. — А вдруг вы меня опять зажмёте, начнёте делать непристойности? Я помню ваши угрозы относительно стены. Но я просто так не дамся!       Юнги откровенно смеётся, всё так же уводя любимого полуосвещёнными галереями, сжимая мягко его руку, шепча, что ему понравится.       Когда они оказываются во дворе замка, где вовсю идёт пирушка и звуки знакомой волынки доносятся до ушей юноши, Чимин аж подпрыгивает от нетерпения. — Юнги? Мы будем танцевать? Как тогда?       Юнги взволнован: Чимин помнит их танец! Его любимый хочет повторения, и ему понравилось. Означало ли это, что юноша всё же испытывает к нему чувства? Юнги пока не может понять, но он готов выполнить любое его желание — хоть звезду с неба достать! А сейчас его любимый хочет танцевать.       Чимин сам тянет его в круговорот танца, звонко смеясь. Кажется, весь мир состоит из звуков скрипки и волынки, этого яркого смеха, голубых глаз, подёрнутых серой дымкой возбуждения. Все смешались в хороводе — мужчины, женщины, юноши и молоденькие девицы — и никому не было дела до двух господ, что предпочли простой пир челяди роскошному балу в мраморном зале дворца.       Музыка не прерывается ни на минуту, сменяя один ритм на другой. В парном хороводе Юнги танцует то со взрослыми матронами, то с девицами, а иногда попадаются пьяные и смеющиеся мужчины, но он ни разу не упускает из виду мелькающую в толпе светловолосую макушку любимого. Он слышит его яркий смех — значит его прекрасному ангелу хорошо, он доволен. Кто-то преподносит юноше чарку с вином, утолить жажду. Чимин пьёт жадными глотками, а Юнги «пьёт» его взгляд поверх чарки — огненный, лукавый и смеющийся.       В какой-то момент Чимин подходит к нему, и не потому, что этого требует движение хоровода. Он отодвигает от мужчины девушку, чьё лицо Юнги даже не запомнил, и сам кладёт руки ему на плечи. — Хочу, как тогда, — шепчет он тихо, смотря ему прямо в глаза. — Чтобы вы кружили меня… и сжимали крепко.       Вместо ответа Юнги обхватывает его за талию, притягивает к себе, чувствуя жар его тела. Он смотрит в глаза Чимина, отливающие серебром из-за волнения, смотрит на распахнутые в прерывистом дыхании губы, чувствует горячее дыхание… О, ощутить бы сейчас их вкус! Будут ли они горчить от вина или будут сладкими от собственного вкуса? Что, если он сейчас поцелует его?.. Да только кто-то толкает их в танце, заставляя Юнги опомниться, а Чимина разразится смехом.       Юнги кружит его, и Чимин снова заливается смехом. Он откидывает голову, светлые пряди рассыпаются по плечам, прилипают влажными ниточками ко лбу и скулам юноши. Тонкая рубашка распахнута до груди, нарядный жилет забыт где-то на скамье — Чимин просто невероятен в своей свободе, он счастлив!       Оба задыхаются, замерев после танца, жмурятся с улыбкой на губах от оглушительных аплодисментов, свиста и улюлюканий танцующих. Чимин хватает красное спелое яблоко со стола, утягивает мужчину за собой. — Я хочу купаться, — смело заявляет юноша.       И Юнги понимает, что его ведут к реке. Он не сопротивляется. Сердце его замирает от невероятного предвкушения, ожидания, а уж отговаривать любимого от сумасбродной идеи он и не собирается.       Сразу же за западными воротами открывается вид на ночную реку, что темнеет в тусклом свете тонкой луны. Хоть и самое начало осени, но ночь тепла, как в летний день. Звуки музыки постепенно утихают, и вскоре только их дыхание прорезает тишину ночи.       Чимин замирает у самой кромки воды. Он скидывать одежду, сапоги, оставаясь лишь в льняных тонких штанах до колена. Юнги смотрит с пересохшим горлом и бешено бьющимся сердцем на обнажённую спину юноши, узкую талию и плавные изгибы бёдер и ягодиц. Его возлюбленный — само совершенство, словно мраморная статуя, творение великих мастеров античности. Кожа мерцает испариной, волосы липнут к плечам и шее, округлые плечи чуть подрагивают от лёгкого ветра. Юноша оборачивается, и Юнги замирает…. — Я боюсь, — смущённо улыбается Чимин, обхватывая себя за плечи, словно ему холодно.       Юнги заворожённо подходит к нему, медленно стягивая жилет и рубашку, обнажая торс, и юноша, кажется, дрожит сильнее. Колени позорно сгибаются от слабости, а руки безвольно опускаются, когда Юнги мягко обнимает его. Судорожный вздох срывается с губ, и Чимин лицом прижимается к плечу мужчины. Юноша явно пьян. Иначе как объяснить, даже самому себе, что он позволяет себе такое — прижиматься к обнажённому мужчине, обхватив его за плечи? Кожа пылает от соприкосновения, и голова идёт кругом. Чимин кусает губы, чтобы удержать стон, рвущийся из горла. Сердца стучат так, что обоим слышно. Юноша тихо охает, когда Юнги подхватывает его на руки, медленно входя в воду. — Не бойся, — хриплым шёпотом звучит у скулы юноши, и тот тихо стонет, обессиленно прижимаясь к плечу мужчины.       Вода уже по пояс, плавно обтекает их тёплыми кругами. Юнги не отпускает любимого от себя, смотря на него. Чимин поднимает глаза, в которых столько эмоций — волнение, влечение, неверие и… Нежность? Юнги теряется от этого взгляда. — Чимин, мой прекрасный, зачем ты так смотришь на меня? Словно… Как будто, я нужен тебе. — Я бы сослал всё на вино и азарт, что бурлили во мне во время пира. Но не могу. Ибо это неправда. — Что? Скажи, Чимин… Молю, одно слово — и мой мир изменится необратимо. — Нужен… — это всё, что смог вымолвить дрожащий юноша, у которого от страха и собственной смелости выступили слёзы.       Юнги выдыхает громко, судорожно, так, что тело сотрясается в лёгкой дрожи. Он жмётся лбом ко лбу любимого, обхватывая его лицо, и прикрыв глаза, шепчет: — Люблю тебя, мой прекрасный, мой невероятный! — Юнги, я боюсь… боюсь моего чувства к вам! Ведь нельзя же… Грех, позор, нельзя любить так! — Кто сказал, что моя любовь к тебе грех? Где сказано, что чувство, дарующее столько счастья и окрыляющее так, словно паришь на небесах, — это позор и ошибка природы? Моё чувство к тебе — самое прекрасное, что только есть на земле, самое важное, что может быть в жизни. Ты — моё всё, Чимин! — произносит мужчина, глядя в изумлённо распахнутые глаза, что сияют ярче звёзд на небе. — Не бойся ничего! Будь со мной! — Боже, Юнги, зачем только я встретил вас? Зачем вы признались мне, выбрав господином своего сердца на этом проклятом турнире? Зачем? — Видимо, это судьба.       Юноша усмехается тихо, вновь услышав эти слова. — Ты моя судьба, Чимин, — продолжает Юнги. — Судьба? — переспрашивает юноша и обхватывает ладонями лицо мужчины. — Если я правда ваша судьба, то утром, когда меня не будет трясти от волнения и дурман от вина пройдёт, я… я приму вас… как своего возлюбленного.       Юнги прижимает его к себе столь крепко, что Чимин задыхается, прижимаясь щекой к виску. Он слышит полузадушенный шёпот, чувствует дрожь по телу мужчины, и кто кого держит над водой, чтобы не упасть — тот ещё вопрос. Граф всё шепчет и шепчет слова любви, слова признаний, губами проходя по скулам, прикрытым глазам, маленькому носику, тянется к губам и с ума сходит, чувствуя, как к нему тянутся в ответ.       Это их второй поцелуй, но всё равно что первый. Губы раскрываются для влажного и жаркого проникновения и сплетения языков, ноги у обоих подкашиваются, и оба падают в реку с головой. Через секунду они выныривают, оттягивая прилипшие волосы с лица, жадно глотая воздух, моргая от стекающей влаги по лицу, и тихо смеются, цепляясь друг за друга. И снова целуются.       Разомлевший после пережитого волнения юноша растекается на плече мужчины. Юнги выносит его из воды на руках, Чимин улыбается. Они крадутся тихо, стараясь не попадаться всё ещё пирующим во дворе. Но совсем бесшумно вернуться не удаётся: парочка любопытных глаз всё же их застаёт.       Добравшись до дверей покоев юноши, Юнги и Чимин замирают, не зная, как проститься. Возможно, они простояли бы ещё долго, смущённо переглядываясь и держась за руки, если бы к ним не подошёл слуга графа, с поклоном сообщая, что лорда Норфолка ожидает гонец из Британии с письмом. — Отдохни, мой прекрасный, — тихо шепчет граф Райли любимому. — Тебе принесут ужин — поешь обязательно, а после ложись. — Хорошо, — послушно кивает юноша. — Надеюсь, тебя ждут хорошие вести.       Мужчина улыбается, когда понимает, что его любимый перешёл с ним на «ты». — Доброй ночи, Юнги, и сладких снов. — Ночь была бы сладкой, будь ты со мной рядом, — отвечает Юнги на ушко любимому, и тот ожидаемо вспыхивает от этих слов. — Не могу расстаться с тобой, хотя знаю, что мы увидимся утром, и ты здесь, совсем близко.       Чимин сжимается весь, крепко держа руку мужчины, и быстро целует его в щёку. — До завтра, — и краснеющий удушливым смущением юноша скрывается за дверью. — До завтра, любовь моя, — шепчет мужчина уже в закрытую дверь, и улыбка ширится на его взволнованном лице.

*

      Юнги ожидал кого угодно — посыльного от матери или от старшего дяди, даже от одного из кузенов или управляющих, но только не королевского гонца, протянувшего ему большой конверт с гербовой печатью. Граф понимает, что это что-то важное, и посыльный, скорее всего, будет ждать ответа. Немедля Юнги ломает королевскую печать и раскрывает письмо, где под британским королевским гербом читает указ Иоанна Плантагенета, возвещавший о том, что волей Божьей и велением правителя Англии, Шотландии и Уэльса, Британские острова и владения Аквитании вступают в крестовый поход, приняв Крест от Папы Римского, выделяя серебро и отряды для войска пилигримов. Посему король повелевает возглавить британский дивизион лорду Норфолку, графу Райли, дабы в войне против нечестивых сельджуков заиграла доблесть и мужество британских мужей. Также сообщалось, что отряды будут немедля высланы через нормандские земли и присоединятся к войску пилигримов во Фландрии, где граф Райли примет командование и должность командующего дивизионом. Далее следовали длинные слова благословения и уверения в истинности их намерений в священной войне против мусульман и так далее, и так далее…       Юнги непонимающе опускает письмо, смотрит на невозмутимого посыльного, притаившегося в углу и ожидающего ответа по стойке смирно. Мужчина ещё раз перечитывает послание, всё больше хмурясь и раздражённо хмыкая. Какое войско? Какие отряды во Фландрии? При чём здесь он сам? Юнги понимает, что здесь что-то не так. Такого не может быть! Почему не назначен ни один из британских полководцев, а именно он? И что он должен ответить ожидающему посыльному? Написать отказ невозможно. Нарушить королевский указ — исключено. Чутьё подсказывает, что здесь сможет помочь только Белый рыцарь, предводитель похода, ведь именно он обладает достаточной властью разрешить этот вопрос.       Юнги тотчас же приказывает седлать коня, чтобы направиться в лагерь пилигримов, к барону Тироли — он должен помочь, не иначе. Уже в дороге, в сопровождении лишь нескольких слуг и оруженосца, завидев огни лагеря, Юнги думает, сколь несправедливо всё складывается. Его любимый только раскрылся для него, едва принял его любовь, одарив лаской и робкой нежностью, и вот теперь покинуть его? Никогда!       В лагере никто не спал, готовясь к выходу с рассветом. Графа сразу же приглашают в шатёр главнокомандующего. Юнги заходит и видит Намджуна с бумагой в руках. Он узнаёт гербовую печать британского короля. — Полагаю, вы знаете, зачем вы здесь. — Намджун долго не церемонится, приглашая мужчину к столу. — Я получил указ о формировании британских отрядов, чему, не скрою, очень рад: нам нужны эти отряды. И тем более нужны вы, граф Райли. — Я в этом не уверен, — спокойно отвечает Юнги, хоть и прячет глаза, полные волнения. — Британский дивизион может возглавить один из доблестных полководцев Англии или Уэльса. Я лично могу порекомендовать некоторых на ваше усмотрение… — Вы не расслышали? Нам нужны вы, граф.       Голос главнокомандующего строг и не терпит возражений, и тогда Юнги говорит в открытую: — Я отказываюсь от наложенной на меня сомнительной чести возглавить дивизион! Отказываюсь участвовать в непонятной войне за мифические святыни… — Вы богохульник! — Скажем так — я не совсем уверен в истинности намерений и целей этого похода. Я не принял Крест Папы и не соглашался быть пилигримом. Я отказываюсь! — Вы не имеете права! Указ вашего короля… — Я смогу всё объяснить и решить вопрос другим путём. Ведь всё зависит только от вас, барон. Вы решаете, и сейчас я прошу… Я настоятельно вас прошу освободить меня от должности командующего дивизионом и участия в походе. — Вы абсолютно правы — я решаю. И я уже решил.       Юнги замирает, пристально глядя на стоящего перед ним германца. В секунды он всё понимает. — Это вы… Вы всё так устроили. Вы рекомендовали британскому королю… — Нет, ошибаетесь. — Намджун смотрит непроницаемым стальным взглядом, возвышаясь над графом. — Я не рекомендовал, а выбрал сам. Я — наместник Папы, его первый предводитель, ни один европейский монарх не посмеет мне перечить или отказать. Я сказал: вы нам нужны, значит, так и есть. — Нет. — За нарушение указа вы и ваша семья будете подвергнуты наказанию и опале. — Я смогу устоять против короля. У Норфолков достаточно сил… — За побег вы и ваш сын будете казнены. Если вы уйдёте из лагеря, я расценю это именно так. — Можете считать, как хотите. Я забираю свой отряд и отправляюсь в Нормандию.       Едва Юнги делает шаг к выходу, как раздаётся громогласный окрик: — Стража! Задержать его!       Юнги повален на землю четырьмя стражниками, а его оруженосец обездвижен клинком у горла. Мужчина не сдаётся, сопротивляется, пытаясь наносить удары локтями и коленями так, что в конце концов его связывают, удерживая в тисках уже вшестером. Намджун, что спокойно-победным взглядом смотрит на всё это, приказывает усадить связанного графа на стул. Он склоняется над ним, немного снисходительным тоном, уговаривая успокоиться. — Выслать за отрядом графа в Анжу. Привезти все его вещи сюда. Готовимся к выходу на рассвете, — коротко даёт он указания, а затем приказывает оставить их. — Не нужно сопротивляться, — продолжает Намджун, садясь рядом. — Я-то думал, что обрету не только нового командующего дивизионом, но и друга. Разве столь высокое звание и Святая Миссия освобождения Гроба Господня… — Идите к чёрту! — цедит связанный и раскрасневшийся от сопротивления мужчина, на что Намджун лишь усмехается. — Хорошо. Тогда начистоту, — говорит он и смотрит серьёзно. — Скажу, что для вас будет особое поручение, о котором узнаете в своё время. Вы нужны мне, граф. — Тогда и вы должны знать: я не могу уехать. Никак. Не сейчас.       Намджун молчит секунды, ибо знает причины графа, вернее, причину — одну, светловолосую и голубоглазую. Он понимает его, как никто другой, потому что всё это делает тоже из-за причины — самой прекрасной и любимой причины с нежными глазами — и ради своей цели не остановится ни перед чем, даже если придётся переступить через чью-то любовь и слёзы. — Утром мы выдвигаемся, и это не обсуждается. — Я должен вернуться в Анжу! Дайте мне хоть попрощаться с ним! Я не могу оставить его просто так, после того, что… — Юнги замолкает, борясь сам с собой, но отчаяние сильнее. — Позвольте мне проститься с ним и обещать, что вернусь.       Намджун кладёт перед мужчиной лист бумаги, пододвигая перо и чернила. — Прощайтесь, но не обещайте, что вернётесь. Не нужно обещать человеку того, что, возможно, не сможете выполнить. — Я запомню вашу жестокость, барон, — выплёвывает Юнги, сжимая челюсть, пока ему развязывают руки. — Запомните, — соглашается мужчина, — думаю, это вам пригодится в будущем.        Намджун взглянул на него коротко, но таким красноречивым взглядом, что Юнги понял: Белый рыцарь способен на многое ради своей, пока что туманной и непонятной цели.       Граф Райли пишет три письма: одно Бэкхёну, с просьбой позаботиться о Хёну и поспособствовать его отправке в Нормандию к дяде; второе — для своего дяди, герцога Нормандского, передав ему подробности «пленения» и просьбу укрыть у него на время Хёну, своего единственного наследника; и третье — для Чимина. Руки дрожат и сердце падает в ноги, пока мужчина выводит слова любви и нежности, умоляя простить его, и клянётся всеми богами, что вернётся, что заберёт его к себе, что прижмёт к груди и больше не отпустит никогда. Мужчина смотрит на кривоватый текст, взволнованно усмехаясь от количества слов «люблю» в письме, и совсем не понимает, как выдержит разлуку, когда уже сейчас умирает от отчаяния. Губы до сих пор горят от поцелуя, пальцы подрагивают от прикосновений, и сердце сладко замирает от красоты дивного лица, яркого смеха и улыбки, столь нежной и робкой. И всё это ему нужно оставить, покинуть на долгие месяцы, а может, и годы. Но ещё больше Юнги волнует то, что Чимин может забыть о нём, забыть о его любви, ведь юноша совсем не уверен в своих собственных чувствах. Если расстояние и время будут не на стороне мужчины, и по своему возвращению он получит лишь холод голубых глаз, сердце Юнги будет разбито.       Под охраной рыцаря выводят к отдельному шатру, у входа которого ожидают взволнованные Чанёль и Хосок. Юнги выпаливает первым: — Чанёль, что ты здесь делаешь? Почему в лагере? — он боится, что и его «пленили». — То же, что и ты, друг, но добровольно. — Как же Бэк? Ты оставил его? — вопрошает граф, но Хосок утягивает его в шатёр. — Поговорим без посторонних глаз и ушей.       Хватило нескольких слов, чтобы Юнги всё понял. Но он не принимает решения друга, горячо доказывая, как тот сглупил: никакое расстояние и время не облегчат его боли и не заставят забыть о потере. — Вы с ним любите друг друга столько лет, и ты всё оборвал в один миг? — Не будем об этом сейчас, Юнги. Я не готов ответить тебе. И себе тоже. — Потом будет поздно. — Уже поздно, — вмешивается Хосок, — хватит бередить то, что ещё кровоточит. Забудьте оба, что было. Впереди дальняя и трудная дорога. Оставьте глупую любовь, что не принесла ни тебе, ни ему ничего хорошего. — Когда-нибудь я повторю тебе эти слова. Когда твоё сердце будет пылать от любви, сжигая тебя от сильного чувства, я посмотрю, что ты мне ответишь, — произносит Юнги, словно пророчество, смотря в карие глаза друга.       Тот умолкает, поражённый услышанным.

*

      Намджун видит перед собой три письма. Первые два он прочитал, оправдывая это безопасностью миссии, что предстоит им выполнить. Но третье открыть не решается. Он знает: это любовное письмо, где граф изливает свои чувства и уверения. Имеет ли он право читать его? Нет, не имеет. И рыцарь решается на нечто другое — подносит непрочитанное письмо к пламени свечи. Огонь вмиг охватывает бумагу, в считанные секунды превращая его в серый пепел. Так Намджун решил судьбу обоих, ибо посчитал жестоким делом давать юноше надежду, что граф вернётся за ним, потому что это не так. Мин Юнги не вернётся ни в Британию, ни во Францию — он останется рядом с будущим императором, будет его верным соратником, его правой рукой. Поэтому мужчине не жаль сделанного.       Судорожный выдох развеял тонкий пепел, рассыпая чужие чувства. Белый рыцарь столько раз приносил жертвы своему божеству. И чем дальше, тем кровожаднее дары. Но он сам так решил, сам возвёл алтарь на крови и жестокости. И глаза своему божеству завязал: незачем нежному взгляду видеть, на что идёт верный рыцарь ради него.

*

      Сизый осенний туман стелется по лугу, когда в лучах утреннего солнца огромной людской рекой течёт колонна пилигримов. Тысячи коней тяжёлым шагом вытаптывают траву, тысячи людей смотрят вперёд с надеждой и ожиданиями. И только двое смотрят назад, на оставшуюся позади долину Луары, на сверкающие пики замка Анжу, где остались их сердца.       Первый дивизион уже скрылся в тающей дымке, когда в остывающий лагерь прискакал юноша. Медовые глаза его заплыли слезами, а дрожащие губы шептали лишь одно имя: — Чанёль…       Но никто не откликнулся. Вокруг убирают шатры, тушат костры, слуги грузят в телеги все необходимое, чтобы тут же отправиться вслед за войском. Нет здесь его рыцаря, и его уже не догнать.       За его спиной стоит Чимин, в чьих прекрасных глазах столько непонимания, столько обиды, что Бэкхён плачет ещё сильнее, лишаясь последних сил. Может, сверкающая слезинка на щеке Чимина — это сопереживание другу, а может, что-то другое… Сопереживание своему собственному чувству? Всё же он плачет, в мыслях зовя мужчину, которого тоже здесь нет. И лишь последние слова заставляют сжаться сердце юноши от боли: «Видимо, это судьба».