Из руин

      Вы ненавидели.       Вы ненавидели этого проклятого…       Вас колотило. Пытаться вдохнуть — пыль иссушит ноздри. Облизывать сухим, неповоротливым языком губы — на них заскрипит песок. Солнце слепило, прожигало сетчатку — небось специально привязал так, чтобы столб не жалел глаз тенью своей.       Вокруг пожухла трава. Над головой простиралось бескрайнее, синее, потрясающее своей яркостью небо, которое будто впитало весь цвет у земли и поглотило шум конюшен, двора — всего.       Стояла невозможная тишина. Из звуков — лишь пульсация крови в ушах, гулкий стук сердца о ребра и дыхание этого фанатика позади. Потом скрип сапог о стоптанную пыль. Щелчок хлыста — явно издевательский, захотел, верно, нагнать страху.       — В крепости святого ордена, — начал сэр Бенедикт, взбудораженный даже сквозь угрозу в голосе, и вы закатили глаза — хоть какая-то положительная сторона, нельзя увидеть, — выжигают ересь и скверну.       … и любой намек на жизнь. Нет, ну правда, на все хорошее, что в ней есть. Остается лишь пустыня, в которой единственный островок зелени — левада.       Даже символично.       — Тарданцы — еретики, но и до них наша длань очищающая дойдет, — от такого самодовольства на вас накатила тошнота. «Наша» — это, очевидно, его лично, сразу после того, как него снизойдет вся божественная милость за рвение. — Но писание — писание у них то же, истинное! От первой и до последней буквы — ох, я прочитал эту книжонку, и в ней не было ни единого мерзкого пояснения, ничего… И сравнять его с ночными горшками и крысиным пометом — это…       Щелчок — и вы поняли, что ждет вас дальше, но не могли быть готовой к этой резкой вспышке боли, пронзившей спину от верха лопатки и до поясницы. Вы сдавленно вскрикнули, чувствуя, как от боли темнеет перед глазами и подгибаются ноги.       –… преступление, — закончил сэр Бенедикт с таким-то особым придыханием.       Вы не ожидали, что это в вас разожжет такой костер. Если до этого ненависть шла от обиды и беспомощности, то сейчас вы просто ощутили такую волну злобы, что она снесла любые тормоза.       Вот оно, значит, как. Устроил представление. Для кого, черт возьми? Вы даже не были уверены, есть ли на конюшне лошади, чего уж про людей говорить. Тихо же. Мир как будто для него в декорации превратился, весьма любезно, — ох, неужто сэр Бенедикт постиг искусство ворожбы? Очень интересно.       Если он думал, что так вам урок преподаст — глубоко заблуждается. А если за счет какой-то там рабыни, его личной живой куклы, самоутверждается, то ох, какой же он жалкий! Попробовал бы сэра Гелиарда выпороть за его «нечистые интриги».       Невыносимый выродок.       Вы, трясясь от всего и сразу, постарались обрести опору. Выдохнули, крепко зажмуриваясь, чтобы ни единой лишней слезы не пролилось, и плотно сжимая челюсти, лишь бы ни единого всхлипа, ни единого стона с ваших губ не слетело, пока вы здесь унижаетесь.       Хотя почему это вы здесь унижаетесь? Это вас унижают. А если у него действительно на уме потешить самолюбие — ох, Пятеро вам свидетели, унижается он, он, он, далеко не последний инквизитор, с неприличным удовольствием выпарывающий безвольную личную собственность.       Когда хозяин пинает собаку в живот, кто более жалок — скулящее животное или человек, неспособный сдержать в себе тягу к насилию в отношении кого-то заведомо слабого?       Будто одного взгляда сэра Бенедикта не хватит, чтобы какая-то глупая девчонка разбирала вещи внимательнее.       Когда на вашу несчастную спину обрушился второй удар, вы, не в силах сдержать слез, но подавившая крик до какого-то невнятного тихого звука, вспомнили о том, как именно выглядел этот молитвенник — во всех красках.       Кости и суставы проскрипели, когда вы, качнувшись вперед, на столб, удержали равновесие.       От гнева, казалось, хребет превратился в стальную трость — не согнешь. Стопы освинцовели — не повалишь.       Знаете, сэр Бенедикт, обычно у священного писания на обложке есть оттиск — знак ваших возлюбленных Пятерых. Тот, который вы на ключицах носите, на обереге. Здесь же была крохотная — на ладони помещается — книжонка, чья кожаная обложка заплесневела, да так, что желтые ломкие страницы в переплете уже не держались. А вас хоть и учили понемногу тарданскому, но там — как вы едва смогли разобрать в выцветших строках — использовалось какое-то древнее наречие, настолько древнее, что вы приняли это за незнакомый язык. Единственные, кто смог бы уберечь от решения выбросить это на свалку — Милостивая Всевышняя и Исцеляющий собственными персонами, но от этой мысли хочется разве что посмеяться мрачно.       На третьем ударе боль внезапно утихла, зато появилась какая-то слабость во всем теле. Может быть, у вас шок — в этот раз вам кнут оставил след прямо на пояснице? Ну что же, это плохо. Но сейчас только в плюс.       Вы слегка наклонились вперед — и о ключицы стукнулся ошейник. Опять.       Есть ли в этом человеке хоть проблеск чего-то хорошего?       Вы дышали полной грудью месяц. Как когда-то, когда это даже было не роскошью, а данностью.       Знали же, что этот день настанет. Но в вас теплилась надежда, что сэр Бенедикт забудет. Или решит, что доверяет вам в достаточной степени.       А знаете, последняя мысль, может, и смехотворна, но сейчас вы, щурящаяся на солнечно-голубую муть в глазах, дрожащая от кистей над головой и до ступней, вспомнили о том, как спасли шкуру сэра Бенедикта два раза — оттащив в разгаре битвы и усыпив в шатре. Если бы не последнее, он мог потерять руку — даже то, что вы отдали ему кое-какие лекарства после Сухой реки, не спасло бы рану, в которую забилось критически много всего мерзкого, если бы он ускользнул до нормальной медицинской помощи.       Да и в конце концов, не отвернулся он от вашего травяного варева, хотя и подозревал неладное. Как и вы с грушами. Еще и разрешил себя зашить.       Ох, да неужели…       Четвертый удар.       Вы закусили губу так, что на языке возник вкус крови. Наверное, это было больно.       Неужели это плата? Ваша плата за то, что он сам позволил вам из него вытянуть и нервы, и беззащитность, и возбуждение, и что не смог прикрыться угрозами, неадекватным поведением и издевками? За то, что вполне добровольно отдал вам полный контроль над ситуацией?       Да, похоже на то. С себя вину перекладывает — может, и неосознанно. Но вашим статусом светит: «Смотри, псина! Пора в ошейник! Пора получить по морде! Хозяин сказал!»       Он вам ничего не должен. Но вы, черт подери, человек, и вас с детства учили тому, что люди должны друг другу человеческое отношение. Друг другу, а не коням.       Вам стало дурно, когда пятый хлыст едва ощутимо коснулся плеча; будто бы порвалась ткань рукава. Промазал, что ли? Это вы все еще в физическом бесчувствии или вас пожалели?       Мерзко. Охота умыться. С ног до головы; стереть это унижение, стереть эту разрушающую изнутри ненависть — ту, что позволяла вам еще стоять, ту, от которой ваше тело наэлектризовалось, когда тяжелое дыхание сэра Бенедикта оказалось совсем рядом.       Доволен собой. Правда, не удовлетворенный и расслабленный, как после пыток, а походка у него даже излишне увесистая, скрипучая.       Злость выкручивала пальцы. Заставляла внутренности гнить — такая мощная, такая разрушительная, что плохо до тошноты.       Такая сильная, что выдержать уже невозможно.       Вы не хотели смотреть на него. И если он сделает еще хоть шаг — вы, клянетесь, несмотря на связанные руки, на слабость, на желание просто лечь и не быть, изнеможденная и уставшая, просто-напросто разорвете ему горло. Выцарапаете глаза. Вырвете косу вместе со скальпом.       — Ты наука всем, — разнёсся голос совсем рядом, над головой; в нем почти что надрыв. Вы, кажется, уже давно поняли, что тому может служить причиной, и, морщась, попытались отодвинуться, но мир тут же накренился, упал и взлетел. — Всем здесь, кто от глупости кощунствует и думает, что останется безнаказанным! Ignorantia non est argumentum!       «Всем здесь» — это лошадям, что ли? Озерным чайкам, стонущим вдалеке? Вы плотно сжали челюсти.       Не убить, убить, не убить, убить…       Пальцы зудели.       — Что, страшно? — дико, ужасающе прошептал сэр Бенедикт на самое ухо, хрипя, будто и не человек вовсе, и по телу одновременно поползли мурашки и… Ай, да к чертям, все, пожалуй, что вы хотите — это прилечь. Поспать. Обработать раны. И не видеть этого ничтожество как минимум неделю.       А то за себя не ручаетесь. Кукла-то грех как хороша.       И уже не только она одна.       Чтобы отдохнуть, нужно уйти, но сэр Бенедикт не спешил развязать вам руки. Стоял рядом, дышал, нависал, верно, скалил зубы, и, оказывается, все это время требовал какого-то однозначного ответа. Он оглушающе громко для того, кто говорит в самое ухо, прорычал:       — Когда я спрашиваю, ты должна отвечать. Тебе же нравилось вилять хвостом, а?       Едва ощутимое движение ветра, всколыхнув юбки, послало по вашей коже мурашки. Или не только оно.       То, как он пальцами подцепил ошейник и задрал вашу голову наверх, резко и безжалостно, заставило вас скривиться; мир поплыл, но как-то по бокам. Лицо сэра Бенедикта вы видели четко, и наблюдали прекрасно, как он осекается. Как медленно его губы растягиваются в ухмылке — обветренная кожа натянулась вокруг корок.       У вас щеки заливали слезы, но вы едва ли плакали. Вам трудно было стоять твердо на ногах, но вы крепились. И Пятеро вам свидетели, вы нисколько не могли, да и не хотели, отвести свой взгляд — взгляд, который говорил обо всем.       Глаза у сэра Бенедикта даже красивые. Но им бы пошло быть вне глазниц.       Пальцы так и тянулись.       Вы смотрели в малахитовую муть и думали лишь о том, что сжигать измученных пытками инквизиторов — очень удовлетворяющее занятие. Наверное.       В вас лениво шевельнулось отвращение, когда вы увидели, смотря прямо, без обиняков, глаза в глаза, что зрачки сэра Бенедикта, и без того слегка больше, чем ожидаешь под ослепительным солнцем, расширяются, делая радужку концентрированной тенью.       Вы уж решите, сэр, что вам больше по душе: дерзость или покорность. Получать сдачу или просто делать все, что захочется.       Ваши гляделки длились вечность. Если захотел вами полюбоваться, то пусть — хоть бы руки потом развязал. И не трогал.       Сэр Бенедикт шумно втянул воздух. Издал какой-то особый, сухой смешок, в обычное время способный послать по вам волну парализующего страха. Его дыхание коснулось вашей переносицы — придвинулся так близко, что при желании можно было пересчитать его ресницы.       — Так теленок играет в волчицу, — недобро прищурившись, протянул он, и пальцы, держащие ошейник, провели по вашему подбородку, заставив против воли запрокинуть голову еще выше, вытянуть ноющую шею еще сильнее. — Ну так иди до конца, тогда уже.       Вы едва ли заинтересовались тем, что он нес. Но ваши руки наконец освободились спустя минуту.       Пока вы терли покрасневшие запястья и все надеялись доползти как-нибудь до своей каморки, с трудом вспоминая, где там у вас лежало обезболивающее, сэр Бенедикт, все время внимательно за вами наблюдавший откуда-то сбоку, вдруг грубовато вручил вам кнут и стянул с себя рубашку.       Вы слабо сощурились на перекатывающиеся под кожей мышцы. Сначала недоуменно — рубашка-то чистая, даже не потная — и лишь потом поняли, что он имел в виду. Мигом протрезвели и яснее, чем прежде, увидели голубоватый росчерк крыльев чайки, пролетевшей над головой, учуяли запах чего-то вроде кислой капусты и пряного мяса с кухни, почувствовали пыль даже на пальцах, сжимавших ручку кнута как что-то совершенно инородное, непривычное, и тут же, осознав весь абсурд…       Расхохотались в голос.       Смех был надломлен поначалу, но с каждым мгновением вы все ровнее стояли; вес орудия больше не казался неподъемным свинцом. Вместе с обретаемыми силами понемногу начала давать о себе знать боль в спине — правда, оставаясь где-то вдалеке, да и похожая пока еще на терпимый зуд. Под конец истерического припадка ваш смех стал почти что обычным хихиканьем, но оно было злое, изнутри злое, и когда вы посмотрели снова на сэра Бенедикта, его странная смесь эмоций на лице заставила вас растянуть губы так ласково, что во рту сладко стало.       Вы медленно, размеренно к нему приблизились — на миг показалось, что вы и в самом деле хищник, загнавший зверька в капкан. Хотя вроде росту и мощи в вас меньше в разы, но вы увидели — на секунду, всего лишь на секунду: сэр Бенедикт инстинктивно попытался придвинуться ближе к столбу. Дальше от вас.       Вы не дошли до него, прожигая взглядом издалека. Запрокинули подбородок и к своему умилению заметили, как он отзеркалил движение — неосознанно, но черт, до чего же забавно. Он действительно что ли чувствует в вас угрозу? Чему? Целомудренности своей, что ли? Потому что на кого-то, способного разрушить его представления и внутреннюю мораль, вы пока что походите слабо. А в общем-то вас испытывают на возможность брать власть в свои руки.       И вы готовы поставить все свои сбережения на то, что сэр Бенедикт уверен: вы струсите. Сбежите. Замнетесь. Испугаетесь вида крови или даже банально не сможете в своем нынешнем состоянии нормально замахнуться. Ведь богами не благословлены.       Впрочем, что толку от ваших размышлений? Вы не можете вскрыть голову этого человека и увидеть, что там происходит — да и не надо. Лучше просто позволить себе на пару мгновений сквозь ресницы полюбоваться жесткими линиями мышц в беспощадных лучах солнца, острыми прерывистыми шрамами, подрагивающей косой, этой ослепительной на свету змеей спускающейся до пояса, почти что нервной гримасой на жестоком лице, и спросить:       — Мне вас связать?       Почти что деловой тон, и вы даже слегка приподняли брови; у сэра Бенедикта дрогнули плечи, в то время как на лице появилось выражение чистейшего пренебрежения.       — Не упаду, — скривил он рот так, что вы прямо-таки смогли услышать его излюбленное: «Уж лучше б молчала, inepta puella». Правда, отчего-то вам показалось, что не просто так волоски на его руке, озаренной солнцем, встали дыбом.       Вы с восторгом наблюдали за тем, как он медленно поворачивается к вам спиной. Хватается руками за кольцо — так обычно порют здесь парней.       Конюхов. Не инквизиторов.       Стало вдруг очень интересно, видит ли происходящее Палач. Вряд ли — его стойло далековато… Вот и хорошо, а то вы не знали, что делать с психологическими травмами коней-людоедов.       Вы провели рукой по поверхности ремня. Жесткий, но упругий. Длинный — несколько локтей, но бывают и более суровые разновидности, которыми, при должном усилии и умении, можно сломать позвоночник в два-три удара. Неужто сэр Бенедикт решил вас пожалеть? Или в крепости инквизиции других кнутов нет? Вы не то чтобы обращали на это внимание раньше. На ладони остался след крови — вашей, очевидно, думаете вы отстраненно, сначала вытирая о подол руку, а потом и кнут. Черт с ним, у вас и так на спине сейчас вся ткань пропитана кровью.       Когда-то вас с Лиэмом особо инициативные старшины попытались приобщить к наказаниям провинившихся — правда, затем отец разве что не убил всех тех, кто к этому мероприятию оказался причастен. Вас тогда хватило на три замаха — не в силах были слушать крики несчастного парня, прибравшего к рукам лишний мешок зерна, не в силах были поверить в то, что происходит, так еще и рука потом дрожала и дико болела несколько дней.       Тогда ваша физическая форма была куда хуже. В конце концов, свою энергию вы чаще направляли на плетение кружев и вышивку, а за прошедший месяц те ящики с вещами, которые вы едва поднимали в первые дни, теперь переносились без особого труда. Вы постарались напрячь память, вспоминая движения рук и тел наказывающих. И пускай не с первого раза, а с третьего, но у вас получилось что-то схожее — удар о деревянную поверхность стойла вышел достаточно хлесткий.       Сэр Бенедикт искоса наблюдал за вашей тренировкой, причем с искренним интересом. И с высока.       Ничего, еще увидит волчицу.       М-да, любят святые рыцари, конечно, ввернуть такие обороты словес, что хочется удавиться от позора.       Вы прикрыли глаза, собирая все то, что так ненавидели. Прикоснулись к ошейнику, мертвому грузу на ключицах, ледяному даже в летнюю жару.       И замахнулись с такой силой, которой от себя даже в лучшей форме не ожидали.       Видно, сэр Бенедикт тоже — его спина откровенно выгнулась, и вы не без удовольствия наблюдали за тем, как прямо рядом с бледным рубцом от шва, который вы своими же руками штопали на его спине, набухает красная рана.       — Вечно вы издеваетесь, — тихо хмыкнули вы, и сейчас, когда смогли произнести что-то подобное вслух, ваши колени дрогнули под тяжестью последствий этих слов.       Пути назад больше нет.       Вы замахнулись второй раз, уже сейчас желая расчесать поясницу, по которой стекал пот, вдвойне сильнее, пока не поняли, что это скорее всего кровь. Какая же все-таки жестокая затея, сэр Бенедикт… По его спине молнией прочертила свой путь вторая полоса — на нее уже попал свет, и этот вид завораживал. Красным наливающаяся кожа, на которой выступает кровавая роса. И все это — по рельефу лопаток и позвоночника, прямо поверх какой-то цитаты… Ох. Consequitur quodcunque petit.       — «Что бы он ни преследовал, он это настигнет», — зачитали вы вслух, и тут же не сдержали смешка — ядовитого, если бы ваша слюна сейчас упала на землю — точно зашипела бы. — Уж восемь лет прошло, а вы все никак. Сэр.       Ох, вы бы и саму себя выпороли за такое.       Сэр Бенедикт в одно мгновение превратился в натянутую струну.       Вы скорее почувствовали, чем увидели, что он собирается так или иначе закончить этот акт сюрреализма — и удар настиг его тогда, когда инквизитор уже начал оборачиваться. Кнут мазнул по боку, по ребрам, и это, верно, было слишком чувствительное место, потому что с губ человека без боли сорвался шумный выдох.       Он глянул на вас страшно, жутко. Но вы — верно, от выброса адреналина совсем потерявшая чувство самосохранения — лишь тепло ему улыбнулись, так, что скулы свело.       — За рот, открытый для оправданий, вам положен еще один удар. Сэр.       Вы выдержали долгий, пронзительный взгляд. Пригвождающий к месту. Пожалуй, эквивалентный примерно пяти часам в допросной, когда сэр Долг и Честь не в настроении.       Вы чуть не завизжали от восторга, когда сэр Бенедикт медленно повернулся к вам спиной и даже демонстративно выгнулся — коса его, соскользнув с плеча, лениво закачалась из стороны в сторону.       Так, нужно немного остыть. Ваши удары все еще не достигали цели, а спину — вашу спину — уже начинало откровенно жечь.       Времени мало, но вы теперь не будете торопиться. Взвесите слова, перекатывая их на языке.       — Вроде рыцарь святой, а таскаете уже не первую рабыню в святую обитель.       Замах. Свист, разорвавший нагревающийся с каждой минутой все больше воздух. Пекло, тут уж не поспоришь.       В этот раз след длиннее, глубже, и удар вышел сильнее. Ваших рук не хватит, конечно, чтобы нанести хоть какой-то весомый вред, но в этот раз получилось явно лучше — вы отчетливо увидели, как сэр Бенедикт свел лопатки, а потом расслабил спину, всю блестящую от пота и крови.       — Хоть так хочется женщиной обладать?       Слова ваши не дрогнули, не оступились. Вы говорили четко, не громко и не тихо. Но с зашкаливающим градусом уже неприкрытого самодовольства, потому что еще до того, как закончить фразу, поняли: в яблочко.       Вы даже не смогли бы объяснить, как именно это почувствовали, но воздух вокруг сэра Бенедикта стал свинцовым. Возможно, дело в том, что от земли уже поднималась рябь. Возможно, в том, что вам откровенно пекло в затылок, макушку и шею — пот затекал в раны, и те саднили неистово. Но вы лишь плотно сжали зубы, буравя смуглую спину сэра Бенедикта перед собой, окаменевшую, едва ли не колотящуюся от ярости. Пальцы, съехавшие вниз по кольцу, он рывком вернул на место. Застигнутый врасплох, от этого готовый вас растерзать, как волк полевую мышь — жестоко, быстро, беспощадно.       Нет. Это вы во власти. В восхитительной, будоражащей власти. Только сейчас рискуете ее потерять в любой момент — стоит лишь ослабить натиск.       Вы прикусили нижнюю губу и посмотрели в небо. Оно, кажется, сейчас поглотит здесь все.       — Пугаете так людей адом Десятирогого, как будто то, как вы их пытаете — ох, простите, «допрашиваете» — ад меньший. Сами-то поверили бы от такого, м?       Удар. Слабо.       Небо — огромное, бескрайнее. Им можно дышать, и вам даже почудилась его свежесть. Чище и слаще, чем глоток воды.       — Вы, сэр, настолько лучше прочих, что даже не можете подождать лишнюю минуту, когда от этого жизни благословленных Пятерыми зависят.       Удар. Лучше.       — Сколько людей зазря полегло? Не менее благородных, чем восемь лет назад. Может, вас теперь преследует какой-нибудь маленький колдун, м?       Удар.       — Вот после этого как смотришь — человек, а как человечность ищешь — нет ее. Совсем. А вот святость да, святость да.       Удар.       — Все о свете каком-то говорите, о богах… Но рядом с вами нет света никакого. Вы — ночной кошмар, сэр, и только лишь от страха верить? Вам этого надо?       Удар.       — Вот сколько ваших покупок ведьмами стало? Просто смешно. У лучшего из лучших инквизиторов.       Удар.       — Иногда я думаю о том, как я могла вас убить. Ножницы в шею, пока «виляла хвостом»? Отрава вместо снотворного? Занести инфекцию?       Удар.       Мир вертелся, мир крутился, мир кренился… Жара. Небо над головой свободное, и вы дышали свободно — и ошейник, который бился о ключицы, только отбивал ритм дыхания, но никак не стеснял его.       — Но что о вас думать? Настолько же место пустое, что не веди себя как мудак — и не посмотрел бы вообще никто. Кукла-хозяин куклы-рабыни, всего-то. Всегда найдут замену. Отчаянных-то навалом.       Ваш последний удар насколько сильный, что вы отшатнулись назад. Едва удержали равновесие, потому что… Потому что уже держать спину ровно, как благородная дочь — больно. Ссутулиться по-простому, по-крепостному — больно. Вы сейчас и не первое, и не второе.       О Пятеро, на что только похожа ваша спина сейчас… Наверное, шрамы останутся навсегда и самые уродские, если в ближайший час не обработать. Благо, не придется изворачиваться, как с челкой, навсегда превратившейся в ваше проклятие.       Какие бы ты косы не умела плести, ходить пусть даже с бледной тенью метки Десятирогого на лбу — непростительное дело для крепости ордена насквозь гнилой святости.       Вы вдруг осознали второй слой абсурда этой ситуации и задумались. Может, сон?       Не может произошедшее быть взаправду.       Не может двор инквизиции быть с утра настолько пустынным. Не может сэр Бенедикт, господин ситуации, добровольно дать вам в руки кнут и все… Десять? Нет, одиннадцать раз терпеть вашу дерзость, наглость, нахальство и откровенный смертный приговор.       И, если уж честно, чудовищную неблагодарность — шрамы на лбу вдруг зачесались невыносимо.       Вы прикрыли глаза. Небо такое красивое… Его звенящая, холодная синева тысячью ледяных игл проткнула кожу, заставляя вас едва не выронить кнут и зябко обхватить плечи.       Какая уже к чертям разница? Надежда разузнать хоть что-то о Лиэме умерла вместе с пустотой вместо воспоминаний о том дне, когда отец что-то там увидел на королевском балу — ох… Уму непостижимо. Ваш отец молился каждый день, ездил на королевские балы, был вхож в политику, а вы копаетесь в пыльных остатках мусора, носите ошейник, мечтаете сделать как можно больнее одному конкретному инквизитору и радуетесь, как маленькая собачонка, когда он вам это разрешает сделать…       Бессилие, охватившее вас в этот момент, подкосило куда сильнее пылающих мышц руки и до темноты перед глазами болящей спины. Вам не спасти даже себя.       Та власть, которую вы чувствовали едва ли минуту назад — пьянящая, восхитительная, — и ваша ненависть, накопленная каплей за каплей за все время здесь — всё пустой звук.       Сэру Бенедикту, в общем-то, плевать на то, что его там кукла думает о нем и говорит. Она, в общем-то, на то и кукла, а точнее — аниматрон, который должен просто иногда стирать рубашки, чистить инвентарь, дописывать протокол, ежели очередной слабак откинется, опционально — из здравого смысла понарошку спасать хозяина, чтобы самой по себе не остаться. Все то, что вы сейчас делали, что вы сейчас говорили — всего лишь крик о том, что кукла доведена до отчаяния и совершенно беспомощна. А еще сигнал того, что ей по какой-то причине на хозяина не все равно.       И ведь не все равно же. Даже при всем том, что вы более чем уверены, что сэру Бенедикту произошедшее едва ли укус комара, ваши плечи опускаются под весом собственного чувства вины.       Это он-то смешон и жалок? Нет, только вы.       Точно ли вы его ненавидите? Сейчас вы и в этом не были уверены.       Какой же все-таки Киммел ублюдок. И лжец.       Вероятно, сам сэр Бенедикт уже бы просто ушел. Искать ведро холодной воды или вроде того.       Вас же пригвоздило к месту. Смотреть хотелось куда угодно, но только не на сэра Бенедикта.       Ухмыляется, небось. Подойдет сейчас и как носом о стену — вполне заслуженно. Потом на костер — вы ведь и о храме всякого наговорили… и об ордене… Как там, оскорбление рыцаря ордена — оскорбление ордена…       Надо было как Ианка — найти себе хоть какое-то утешение среди конюхов. Не факт, что из этого бы что-то вышло, но с другой стороны, вы бы видели сейчас эфемерные проблески света впереди.       Вот уж действительно ничтожно: стоять под палящим солнцем, зябнуть и чахнуть во тьме.       Прошло боги знают сколько времени, пока вы варились в кошмаре наяву. Вы все так же стояли, а ничего — совершенно ничего — не происходило.       Вы подняли уставшие красные глаза, думая, что вот сейчас-то пальцы вопьются вам в шею и за ошейник потянут в допросную. Но наткнулись только на чужой взгляд, и вы внутри вас что-то оборвалось, когда вы вдруг поняли, что смотрите едва ли не в зеркало. И даже дышите в единый ритм — сбиваясь.       Буравили друг друга долго. И неизвестно, сколько бы делали это еще, как услышали голоса, и вышли из оцепенения так резко, что даже зашумело в ушах.       Ох мамочки.       Сэр Бенедикт, вы что, с самого начала хотели в скандал попасть?! О Боги… Вы схватились за голову здоровой рукой и стали судорожно думать. Куда… Где можно спрятаться? Надолго?       К сожалению, вы не были расположены думать. Поэтому в итоге подцепили рубашку сэра Бенедикта, едва не запнувшись о собственные ноги, и сиплым шепотом произнесли, подойдя к нему ближе, очень близко:       — Сэр, нас могут…       Тот вздрогнул и посмотрел на вас таким мутным и ничего не понимающим взглядом, что вы в итоге просто тяжко вздохнули, ухватили его за толстую длинную косу и потянули за собой — в пристройку.       В вашем решении, конечно, было достаточно возможностей сделать все еще хуже (рабыня, отхлеставшая хозяина во дворе — это конечно вызывает кучу вопросов, но рабыня, тащащая хозяина за волосы в свою комнату — это, мягко говоря, совсем другой уровень), но вы не смогли придумать ничего лучше. В конце концов, раны вам обоим было где-то необходимо обработать… привести себя в порядок… И явно не в келье сэра Бенедикта, путь к которой лежал через всю крепость. Вы молились, чтобы никто вам по пути не попался, и, пожалуй, впервые обрадовались тому, в какой норе живете — далеко от других жилых комнат и в целом от людных мест.       Играло на руку и то, что сэр Бенедикт явно был не в себе и плохо себя контролировал. Пока вы оглядывались по сторонам, обмирая от страха и почти что не чувствуя боли, которая начинала уже накатывать волнами, то просто приняли это как факт и шли к своей цели, не думая ни о чем стороннем, но стоило юркнуть в комнату — осознали, что вы весь свой короткий путь буквально волочили за собой гребанного сэра Бенедикта. Намотав его косу вокруг ладони.       Вдруг подумалось, что именно эта необъятная коса — ваш кулак не мог ее полностью охватить — вселяла вам дополнительное ощущение опасности, пока вы шли. Вы осторожно подняли взгляд, откровенно говоря, не зная, чего ожидать.       От увиденного у вас пробудился внутри такой рой эмоций, что невозможным должен быть.       Мужчина перед вами — инквизитор! необузданная вера, безжалостная длань святого ордена! — пребывал не то в забытьи, не то в трансе. Зелень глаз в смутном освещении комнаты казалась гипнотической, липкой, поглощающей, будто болотная тина; здесь уже не было ничего пронзительного, проницательного и разящего — только… Принятие, что ли. Вам было бы сложно это выражение обозначить по-другому.       Еще что вас поразило — ведомость. Расслабленность. В каждой черте лица, от вечно скачущих, хмурящихся, изгибающихся бровей и до губ, поджатых то в раздражении, то в нетерпении, то в чем-то еще; сейчас рот у него был чувственно приоткрыт, подбородок — запрокинут, уязвленно открывая шею, и… Вы, такое ощущение, смотрели на совершенно другого человека. Даже не на того, которого видели еще несколько минут назад, во дворе — о нет, там наоборот было слишком много всего — а сейчас… Что-то совершенно другое.       Сказать, что вы почувствовали отвращение — солгать, нагло и грязно.       Вам понравилось. До дрожи в коленках. До бабочек в животе. До странного, почти теплого чувства, растекающегося в груди.       И тут же навалилось чувство ответственности. Вина.       Вы медленно разжали пальцы. Коса змеей обвила вашу руку, и вы мягко скинули ее, тут же прижав ладонь ко лбу — ледяному и потному.       Так. Нужно сходить к колодцу. Взять там воды. Может, поискать тряпок каких-нибудь в чулане — да, сойдет.       Никто не удивится виду рабыни с окровавленной спиной. Нет, это обычное дело. Ох, если бы только так не болело тело… Боже, как же холодно, аж зубы стучат… Еще же недавно было так жарко, что же произошло?       Не важно. Все это не важно. Нужно привести сэра Бенедикта в чувство и обработать его следы после ударов — черт, вы очень надеетесь, что ближайшее время ему не взбредет в голову переодеваться при ком-то постороннем… Он же все-таки не полный дурак, верно?       Так, вы очистите его от крови, сбрызните ему лицо холодной водой, обработаете, а дальше… А дальше, вероятно, отрубитесь — дела совсем плохи, вам уже больно уже просто думать… Нет, соберись!       Можно без воды. В конце концов, ваша спина и руки явно не подходили для того, чтобы таскать тяжести вроде трехлитровых железных ведер. Можно обойтись и без тряпок — ваше платье и сорочку с нижними юбками и так после сегодняшнего стоило выбросить.       Самый минимум у вас здесь есть — заживляющее, обеззараживающее, ткань… Сэр Бенедикт и так рано или поздно в себя придет.       Стоп, а вы случаем все это продумываете сейчас не просто ли ради того, чтобы не оставлять его одного? Уязвимого и беззащитного, почти как ребенка.       Так. Это не важно.       Боже, как вы устали.       Вы тихо вздохнули и за запястье потянули хозяина на лавку. Там больше места. Он так безвольно и покорно последовал за вами, что вы едва не сбились и не начали думать о совсем других вещах, но нет, все, ваш долг теперь о нем позаботиться.       Как хорошо, что вы взяли в привычку с утра убирать все скудное постельное на стул.       Вы усадили мужчину, как куклу, и подумали об еще одном слое иронии не без слабой кривой улыбки.       Пока вы, хрипя и шипя от боли, доставали лекарства и ножницы, то очень резко осознали, что он с вас не сводит глаз, и это… Это смущало. Вам показалось, что на дне этих глаз можно найти какую-то острую, болезненную нужду, да вот в чем? Сложно сказать.       Как же холодно… Зубы стучат.       Вы присели рядом, чуть позади — ваша изуродованная кожа коснулась сквозь ткань каменной стены. Одновременно больно и хорошо.       — Повернитесь, пожалуйста, — попросили вы, слабо узнавая свой голос.       И то, с какой готовностью вам открылась во всей красе спина сэра Бенедикта, черт подери, завораживало. Очаровывало. Вы сами будто бы пребывали в каком-то трансе — по крайней мере, так вам казалось в ту секунду, когда вы отрывали кусок нижней юбки, и были готовы поклясться в том, что расфокусированный взгляд сэра Бенедикта подобен горячим ладоням, прошедшимся от пальцев ног и до середины бедра. Сухим языком облизали обезвоженные губы и какое-то время старались как можно аккуратнее и нежнее стирать кровь и пот с ран; конечно же, приятного в этом было мало, и вы не удивились, когда сэр Бенедикт сквозь зубы застонал.       Не удивились, но не были готовы, и покраснели, от неловкости хихикнув и пробормотав что-то не особенно осмысленное, но успокаивающее, вроде «Тише, тише», неловко поглаживая кончиками пальцев затылок. К вашему удивлению, это сработало.       — Как же сложно вас сейчас ненавидеть, сэр, — пробормотали вы, аккуратно дезинфицируя раны, а потом и заживляющей мазью проводя по ним, вычерчивая какие-то одной вам известные знаки, отстраненно наблюдая, как напрягается до этого расслабленное тело, как проходят по нему мурашки. Вы старались быть бережной и аккуратной, к чему сэр Бенедикт явно не привык, поэтому ерзал и чаще дышал. Выгибал спину, все еще собранный недостаточно, чтобы сдержаться или остановить вас. Вернуть ваши позиции на свои места.       Вы вдруг вспомнили, что один раз кнут ударил по боку и да, действительно, сейчас там кожа тоже покрасневшая и нуждающаяся в уходе.       Но вот так, сбоку и чуть позади, нормально обработать ничего не удастся…       Раз, два, три. Соберись.       Когда вы встали, мир качался, и вы подумали — гори оно синим пламенем. Сделать что должно, а там хоть потоп.       Вы совершили то, что в любой другой ситуации было бы слишком даже с учетом всего того, что между вами произошло за сегодня и за тот далекий день, когда вы заштопали старые раны на его спине.       Вы взобрались сэру Бенедикту на колени. Он вовсе перестал дышать. Вы тоже.       Вы какое-то время не могли оторваться от его глаз. Расширенных зрачков.       Он, от ваших, тоже.       Как-то бездумно совсем провели по его лбу тыльной стороной ладони — убрали прилипшие волоски. И еще более бездумно ваша рука опустилась ниже по контуру его лица — висок, скула, челюсть.       Шея. Ключицы. Плечи.       Не тело, конечно, а какая-то печь. Вам каждой фиброй души хотелось к нему прижаться и просто ни о чем не думать совсем. Заснуть, потому что если вы слишком долго будете моргать — уснете, сморенная болью, ознобом и усталостью. Но вам еще было, чем заняться.       Вы с трудом разорвали зрительный контакт и взяли в руки мазь. У вас мелко тряслись кисти.       Отчего-то вы вдруг очень застеснялись своей окровавленной спины. И это-то при том, что вообще-то каждый удар нанес именно тот человек, чьи раны вы сейчас врачевали.       А его раны вы уже нанесли ему в свою очередь сами.       Не день, а какая-то фантасмагория.       Вы криво улыбнулись своим мыслям и коснулись последней раны. Она пересекала ребра и изгибалась, вилась по боку; когда так странно прыгал мир перед глазами, можно было представить — русло бурной горной реки, а не вяло кровоточащая рана.       Вы сами содрогнулись, чувствуя, как от вашего прикосновения напрягся сэр Бенедикт. И закусили губу, чтобы, как и он, не застонать. Неведомо от чего.       Так. Сначала дезинфицирующее, потом заживляющее; от каждого вашего движения живот под вашим взглядом сокращался, и ух, вы не думали, что дыхание у самого уха и другие мелкие, тихие звуки могут создавать ощущение физического контакта. Словно от самого вашего уха вас гладит невидимая рука, касаясь даже несчастной спины так, что и не больно почти — только приятно тянет в животе.       Почти что утонув в своих разбегающихся мыслях и ощущениях, вы совсем перестали обращать внимания на что-то, кроме следа от кнута; и поэтому сама вздрогнули всем телом и выгнулись, когда огромная жесткая ладонь коснулась нижней части вашего бока. На самом деле.       Вы задохнулись, захлебнулись воздухом и рвущимся наружу невольным стоном. Одно простое прикосновение разбудило в вас разом столько ощущений, что вы, в попытке найти взгляд сэра Бенедикта, неаккуратно скрутились и чуть не потеряли сознание — перед глазами потемнело, и с губ едва слышно слетело «ай».       Довольный смешок, который вы успели краем уха услышать, превратился в хриплое, почти что обеспокоенное:       — Спина?       Ох, слышать такие эмоции в этом голосе, оказывается, действует на вас едва ли не сильнее, чем все задавленные стоны. Но вам было слишком плохо, чтобы думать о чем-то, кроме кострища боли.       — Да, и плечо, — тихо пробормотали вы, едва ли понимая, как движется язык в вашем рту и что вы говорите.       В раздраженном вздохе вы уловили нотку уже привычного сэра Бенедикта, но это почему-то вызывало скорее улыбку.       — Давай я… — он не договорил, просто ввел пальцы в ваши волосы и прижал вашу макушки к своей груди.       Вы так медленно осознавали происходящие, что до вас дошел смысл этих слов только когда шнуровка позади вашего платья практически повержена.       С одной стороны, вы настолько остолбенели, что даже и не смогли придумать адекватной реакции на происходящее. С другой, вы наконец-то были в тепле — и вас разморило. Озноб постепенно покидал ваше тело, согретое жаром чужого.       Чему жаловаться?       Правда, когда пришел черед сорочки, вы невольно поежились.       А когда затем сэр Бенедикт плохо гнущимися пальцами разделался с единственной пуговицей у самой шеи и принялся отдирать пропитанную кровью ткань от вашей спины, взвыли и вцепились в него пуще прежнего, вжались всем телом, не думая, не зная и не желая знать, на каком тонком льду сейчас ходите.       Все, о чем вы думали — то, насколько адски вам болела спина. И от этой боли вы пытались скрыться, нырнув носом в чужую шею. Царапая — понарошку — плечи и грудь. Пальцы у сэра Бенедикта явно были непривычны к заботе о ком-то не конской породы, но, стоило дать ему должное — он старался. Причем даже вроде как пытался, подражая, вас успокаивать, поглаживая время от времени вас то по седьмому позвонку, то по волосам. Вы, откровенно говоря, совсем размякли, но, ух… К сожалению, сознание выцветало.       Вы успели запомнить, как, когда очередь дошла до раны на пояснице, вы хотели заплакать навзрыд, но в итоге лишь стиснули зубами кожу на шее сэра Бенедикта; того аж подбросило, и он что-то промычал, невольно пытаясь от вас отстраниться хотя бы малость, но вы от этого вжались в него еще отчаяннее. Последний оплот вашего сознания в ответ прорычал ругательство, заставляя по вашей коже пронестись табуну мурашек, а потом вздохнул и, к вашему восторгу и ужасу, пробормотал на ухо горячо, влажно и неловко:       — Тише.       И вы в этот момент уже полностью отключились.       Очнулись вы от того, что кто-то явно вокруг вас хлопотал. Прохладная ладонь на щеке, на шее. Это еще было в полудреме.       Вырвала вас из нее острая боль от прикосновения к спине.       — Ой, прости, — прошептал смутно знакомый голос, и вы припомнили… ту девчонку… кажется, Лу?       Тело настолько ныло и не подчинялось, что к тому моменту, как вы смогли собраться с силами для простейшего вопроса, Лу успела оглядеть ваши раны и вернуть одеяло с сорочкой на место.       — Что со мной?       — Тебя выпороли и заставили тягать тяжести, как я поняла. Но кто ж мне расскажет, — девушка вздохнула и приложила что-то к вашему лбу. Такое хорошее… холодное… — У тебя лихорадка из-за переутомления, весь день продрыхла.       Даже простой кивок дался с трудом. Лу что-то еще рассказывала, кажется, о лекаре, прежде чем уйти. Вы слишком ушли в себя, чтобы обратить на это внимание.       Когда вы смогли разомкнуть слезящиеся глаза, то в первую очередь посмотрели на свои ногти.       Под ними была кровь и кожа.