Лед над водой и глубже

      Так обнимать его мог лишь один человек.       Цинсюань.       И произнесенное едва уловимым, с оттенками вины и сожалений, шепотом:       - Гэ…       Лишь подтвердило догадку Ши Уду.       Хотя догадаться об этом было не так уж сложно – помимо Цинсюаня об этой беседке, затерянной посреди ив и потоков воды, знали не столь многие. А если бы кто-то и узнал, то не позволил бы себе ничего подобного. Вернее, позволить себе подобное мог только его вынужденный любовник, Цзюнь У – и на какое-то невозможное мгновение Ши Уду охватило подобное предположение, расцветив отвратительными подробностями все, что могло за этим последовать. Все, что могло ждать Ши Уду, если бы Цзюнь У каким-то невероятным образом догадался, зачем ему понадобились свитки, что рассказывают о проявлении истинной сущности. И застал его посреди их чтения.       Меч из темной стали, приставленный к горлу. Вопросы, заданные вкрадчивым, обманчиво мягким шепотом. Слова, что острее лезвий, и жестче демонического золота – о том, что Ши Уду разрушил их договоренность? О том, что Цзюнь У ставит новые условия? О том, что расплачиваться за его непокорность придется кому-то другому?       Ши Уду усилием воли заставил себя сосредоточиться на руках Цинсюаня на своих плечах и на мягком шелесте ткани его рукавов, что касались Ши Уду. Заставил стряхнуть с себя наваждение, нахлынувшее столь ненужно, столь не вовремя.       Удивительно, что все, что позволял себе Цзюнь У, вся их невольная близость, разделенная постель, грубость и жесткость, что затапливали его без остатка, никак не повлияли на его восприятие прикосновений Цинсюаня. Ши Уду ничуть не сомневался в том, что после всего, что с ним делал Цзюнь У, ему станут неприятны любые, даже самые невесомые, самые мягкие прикосновения. Что он вынужден будет облекаться ложью, застывать, настороженно и напряженно, и терпеть их, не желая вызывать излишние вопросы. Что он не сможет выносить их даже от самых близких, самых важных для него людей – таких, как Цинсюань.       Но нет – прикосновения Цинсюаня воспринимались, как и раньше.       Как многие годы назад, когда они оба были обычными людьми.       Когда Цинсюань обнимал его так по-разному, так, как делал он и никто иной.       Как когда-то бесконечно давно, когда они еще жили в доме со своими родителями, в том городе на берегу реки, Цинсюань пробирался в комнату Ши Уду, когда предрассветные отсветы солнца ложились неярким золотом на неплотно задернутые занавеси, дрожали и расплывались. Сон у Ши Уду всегда был слишком чутким, слишком неспокойным – и он, ощутив сквозь зыбкий морок прохладных потоков, чужое присутствие просыпался еще до того, как Цинсюань забирался к нему на кровать.       А после обнимал его и рассказывал о том, что ему приснилось – смеясь и болтая ногами, если сон оказался приятным и теплым, подобно нагретой на солнце, застоявшейся воде, в которую так и хочется опустить ладони, распугав водомерок и крохотные водные огоньки. Или хмурясь и поеживаясь, если ему приснился очередной кошмар, вязкий и топкий, как болотная вода, что таится среди высоких, влажных трав, и, если проявить неосторожность, затянет на свою сумрачную глубину.       Ши Уду слушал и думал попутно, на самом краю сознания, что хотя бы в такое время на Цинсюане нет этих надоевших девчачьих одежд, а пряди просто рассыпаются по плечам, а не собраны в сложную прическу множеством заколок, и лент, и шпилек. Не то что бы это было непомерной ценой, когда дело касалось Демона Пустых слов, но этот мнимый облик ощущался непривычным и чуждым. Ненастоящим. Хотя и позволял скрывать то, что нужно было скрыть. И обмануть эту тварь.       И совсем иначе, совершенно не похоже на то, как все было раньше, Цинсюань обнимал его позже, в том затерянном среди холмов северных земель поселке. Ши Уду возвращался с тренировок поздно, тогда, когда прозрачно-синеватый вечер перетекал в чернильно-черную ночь, а в мелкий, холодный дождь, вплетался снег, обещая предзимнюю непогоду. В том, как обнимал его Цинсюань, больше не было ни радости, ни предвкушения – лишь отчаяние и темнота.       И чувство вины захлестывало Ши Уду со всей своей неотвратимостью – ведь он впервые не мог никак изменить происходящее, не мог избавиться от этой твари и перечеркнуть все страхи и сомнения Цинсюаня. Вина смешивалась с усталостью, что накатывала тяжелыми, ледяными волнами всякий раз после столь долгих тренировок – и Цинсюань, словно ощутив это, отстранялся, отпускал Ши Уду от себя, как бы ему ни хотелось обратного.       А после произносил нарочито беспечно, чтобы не тревожить Ши Уду лишний раз:       - Я поесть приготовил. Всего лишь рис, но это лучше, чем ничего.       Ши Уду удавалось поесть лишь поздно вечером, лишь вернувшись в их крохотный дом, скрытый в самой неприметной, самой заброшенной части поселка. И, если во время тренировок чувство голода истаивало, выцветало посреди движений мечом – поначалу слабых, неловких, но со временем становящихся все более жесткими и выверенными, и печатей, что доводилось ему складывать – поначалу совсем простых, почти бесполезных, а дальше все более редких и сложных, то теперь при словах Цинсюаня о рисе это чувство голода накрыло его полностью, заставив в полной мере почувствовать, как давно он не ел и насколько проголодался.       Словно заметив это, Цинсюань тянул его за собой в дом за рукав одежд, поторапливая:       - Ну же, идем. Ты же наверняка давно хочешь есть.       И все это вновь изменилось после того, как Ши Уду вознесся, став Повелителем Вод. В те времена Цинсюань хотя и стал помощником Ши Уду на Средних Небесах, вот только предпочитал не заниматься заданиями и обращениями, а постоянно спускаться в мир обычных людей и напиваться так, что ему уж точно становилось не до обращений и вообще ни до чего. Хотя в его распоряжении отныне были все развлечения Небесных чертогов.       И, всякий раз, когда Ши Уду приходил забрать его с той проклятой башни, его излюбленного места для попоек, Цинсюань начинал спорить и смеялся так неискренне, так лживо, что становилось понятно, насколько он пьян, и насколько сложно будет заставить его заняться хоть чем-то иным.       Ши Уду недовольно кривился, тянул Цинсюаня к себе из-за стола, заставленного кувшинами с прозрачно-золотистым вином – опустевшими и почти полными, объемными и совсем крохотными. И тогда Цинсюань принимался липнуть к нему, обнимать, говорить какие-то невозможные глупости заплетающимся языком. И все так же неискренне смеяться. И в этих объятиях не было больше ни теплоты, ни отчаяния, лишь бесконечная неискренность и ложь.       И Ши Уду не оставалось ничего иного, как, поморщившись, отцепить Цинсюаня от себя, поправить с недовольным видом измятые одежды и сказать жестко, так, как только и могло подействовать:       - Немедленно приведи себя в порядок. И следуй за мной. Если ты забыл, ты вообще-то мой младший помощник. И все дела и обращения касаются и тебя тоже.       Ши Уду знал, слишком хорошо знал о причине всех этих бесконечных попоек, полных пролитого вина, разбросанных прямо по столу золотых монет и такого неискреннего, такого неправильного смеха. Знал, что Цинсюань напивается, чтобы не думать, не помнить, не знать про Демона Пустых слов и его отвратительный, липкий шепот прямо в ухо. Знал – и ничего не мог с этим поделать.       Вернее, все, что можно было сделать – им и так было сделано.       И ломаные линии Заклинания смены судеб отбрасывали хищные, багряные отсветы на серебристые занавеси в комнате Ши Уду, на прозрачные, водяные потоки, на многоцветные камешки, что скрывались под ними.       И оставалось лишь ждать.       В настоящем же Цинсюань так и продолжал его обнимать, мягко и бережно. И Ши Уду понял, догадался без лишних слов, что ссора между ними больше не имеет значения. И что извинения Цинсюаня звучат подобным образом – в этом полном вины, произнесенном полушепотом «Гэ» и в этих ладонях, что касаются столь невесомо, столь заботливо.       - Я знаю, что произошло с генералом Мин Гуаном. Мне жаль, - Цинсюань чуть отстранился и добавил холодно. – Хотя он, как обычно, сам в этом виноват. Вознамериться занять место Императора Небес! О чем он только думал, - его возмущение звучало так открыто, так искренне, на таком резком контрасте с тем лживым смехом на башне из прошлого. Цинсюань распахнул веер, и потоки ветра, словно подчеркивая его возмущение, принялись закручиваться и недовольно шелестеть облетевшими листьями ив, что усыпали пожухлую, подернутую инеем траву. – Если бы не ты, и не то, что он по какой-то неимоверной глупости является твоим другом, мне не было бы никакого дела до его низвержения. И Владыка поступил совершенно правильно.       - Не нужно говорить такое, не зная ни истинных причин, ни чужих возможностей, - возразил ему Ши Уду, желая, чтобы сказанное прозвучало холодно, жестко, так, чтобы это не оставляло ни сомнений, ни желания спорить. Но получилось лишь устало и мрачно, так, что Ши Уду сам удивился этим невозможным оттенкам в своих словах и невольно закусил губу, недовольный собой. – Возвращайся во дворец. Я тоже скоро приду. Вот только разберусь с оставшимися свитками, - и он, словно невзначай, словно ненамеренно, опустил раскрытый веер прямо поверх развернутых свитков, которые еще не успел прочесть. Знак воды отсвечивал неярким серебром, готовый в любое мгновение взметнуть водные потоки, и скрывая собой то, что Цинсюаню знать не следовало.       Конечно, Цинсюань никогда не был столь же внимательным и проницательным, как Пэй Мин, который сходу, сразу же заметил те свитки, в которых рассказывалось про демонов. Ши Уду не был уверен, была ли это привычка Бога Войны, привыкшего в сражениях обращать внимание на мельчайшие детали и слабые места противника, или же являлось неотъемлемой чертой характера самого Пэй Мина, но, во всяком случае, от него невозможно было что-то скрывать. Цинсюань же был слишком беспечным и не предполагал, что даже самые близкие тоже могут что-то утаивать и облекаться ложью.       Но, если Цинсюань все же заметит, все же обратит внимание на то, какие свитки рассыпались по небольшому столу перед Ши Уду, и что таит в себе начертанное, усыпанное подтаявшим снегом, то наверняка заинтересуется. Не догадается ни о чем, вовсе нет – но заинтересуется так, что позже не оберешься вопросов. Поскольку упрямства Цинсюаню было не занимать – и просто так он точно не отступился бы.       Ши Уду поправил скрывающий свитки веер, развернул бумажные звенья еще больше, так, как только это было возможно – но Цинсюань ничего не заметил, не придал этому значения.       И, решив не спорить – зябкий ли холод и начавшийся снег были тому причиной, или нежелание вновь ссориться – но он подчинился и, коротко кивнув, скрылся посреди окутанных серебром ветвей ив, оставив Ши Уду наедине со свитками. * * *       Свиток с приглашением во дворец Цзюнь У в этот раз казался таким же, как и раньше, как и всегда – и в то же время неуловимо отличался. Ши Уду поначалу никак не удавалось понять, в чем же кроется отличие, и он, нахмурившись, недоуменно вертел свиток в руках. А после догадался – этот свиток выглядел совсем простым, обычным, наподобие тех, которыми обменивались между собой младшие помощники. Без изящного золота и богато украшенной шелковой подвески, что неизменно содержали в себе свитки Цзюнь У.       И не меньшее удивление охватило Ши Уду, когда он, развернув его, вчитался в начертанное, в неровные сплетения иероглифов, словно набросанные в спешке. Этот свиток, в отличие от предыдущих, был написан самим Цзюнь У, а не его помощниками. И в этом не было никаких сомнений – почерк отличался, и отличался заметно. И этот почерк – изящный, витиеватый - Ши Уду приходилось замечать и раньше, среди тех бесчисленных распоряжений, которыми был завален стол Лин Вэнь. И как Лин Вэнь давно, еще в самом начале их знакомства отметила, что этот почерк принадлежит Цзюнь У, и никому иному.       Вот только с чего бы Цзюнь У самому писать приглашение?       И это ощущалось таким странным, таким неправильным.       Как никогда раньше.       Ши Уду недоуменно вчитывался в безупречно начертанные иероглифы, хмурился и с трудом удерживал себя, чтобы не загнуть по давней привычке уголок свитка. А после медленно перевел взгляд на низкий столик. Туда, где среди бумаг, кистей для письма и масляных ламп неприметно пристроился крохотный, серебристого стекла флакон со снадобьем, проявляющим истинный облик. Ши Уду хмыкнул, думая о том, что, похоже, наступил момент воспользоваться этим снадобьем, поскольку Цзюнь У соскучился по их постельным утехам и пригласил его к себе – и шагнул к столику.       И замер, закусив губу. На какое-то невозможное, непредставимое мгновение сомнения захлестнули его полностью, без остатка.       Если Цзюнь У почувствует, ощутит вкус этого снадобья на губах Ши Уду или как усыпанную снегом темноту в его ауре.       Если снадобье окажется бесполезным против того, кто, возможно, является не только Императором Небес, но и Непревзойденным.       Если Ши Уду допустит хоть одну, самую простую, самую незначительную ошибку.       То последствия этого даже представлять не хотелось, не то, что испытать их на себе.       И все же Ши Уду заставил себя откинуть сомнения, их ледяную, затягивающую на глубину воду, и их потоки, окутанные сумрачными, зыбкими тенями. И, подхватив с низкого столика флакон со снадобьем, откинул льдистое серебро изогнутой крышки.       Запах – затхлой сырости, речных, увядших трав, пожухлых, потерявших свою зелень листьев – заставил его недовольно скривиться. Снадобье, обладающее столь отвратительным запахом, должно быть не менее отвратительным и на вкус. И Ши Уду, поморщившись, все же заставил себя поднести крохотный флакон к губам, коснуться их серебром – и выпить болотную, тускло-зеленого оттенка жидкость.       И в следующее мгновение травянистая, терпкая горечь закрыла собой все иные ощущения.