Лед над водой и глубже

      Вот только, к немалому удивлению Ши Уду, Цзюнь У дожидался его вовсе не в спальне, полускрытой неплотно задернутыми занавесями, и не в купальнях, где влажный пар, поднимающийся от воды, окутывает все вокруг, а прозрачные капли стекают по светлому золоту отделки, прочерчивая влажные дорожки, теплые и ускользающие, если их коснуться, провести по ним ладонями. А в неприметной части сада возле дворца, посреди облетевших, усыпанных инеем ив, чьи ветви отсвечивали серебром в прохладном солнце.       Никем не замеченный, погруженный в какие-то свои мысли Цзюнь У ощущался непривычно, неправильно – и Ши Уду недоуменно нахмурился, пробуя понять, что же изменилось, что стало другим, что тревожило его неосознанно в этой одинокой фигуре, застывшей в ожидании. И, вглядевшись в эти очертания чуть дольше, чуть настороженней, Ши Уду понял, что его смутило – на Цзюнь У не было головного убора Императора Небес – яркое, рассыпающее искры золото и прозрачные, ниспадающие камни, чище чем вода в горной реке. Его одежды были просты и неприметны – без привычного пышного золота, хищно скалящихся драконов доспеха и редких украшений, подобающих его высокому статусу. Такие одежды Цзюнь У мог надевать, будучи еще обычным человеком, когда-то бесконечно давно.       Это ощущалось странным.       Это ощущалось неправильным.       Это ощущалось непривычным.       Но Ши Уду не произнес ни слова, не стал задавать ни излишних, ненужных вопросов, ни показывать свое недоумение. Лишь шагнул в сплетение льдистого серебра ветвей ив, почти не оставив между собой и Цзюнь У расстояния, и произнес непроницаемо, приветствуя того, кого ему полагалось приветствовать по правилам приличия – и неважно было, желает он того или нет:       - Владыка.       И замер в настороженном ожидании, пробуя понять, что в этот раз пожелает получить от него Цзюнь У. Они никогда не предавались постельным утехам вне комнат – и неважно, были это полные изящного золота комнаты дворца Цзюнь У или запыленные, неприглядные комнаты первого попавшегося трактира в мире обычных людей. И даже горячие источники, чья вода столь охотно поддавалась ощущениям Ши Уду, принадлежали землям Цзюнь У, и никто не осмелился бы нарушить их уединение. Но здесь, возле дворца, мог появиться кто угодно – любой из Богов Войны с их доспехами, ловящими отсветы солнца, и оружием, чья сталь остра и стремительна, Лин Вэнь с ее бесконечными свитками, Цинсюань с его беспечно распахнутым веером и невесомыми потоками ветра – и это совершенно не нравилось Ши Уду. Задуманное им должно было остаться лишь между ними. И никак иначе.       Но, вопреки ожиданиям, Цзюнь У не потянул его к себе, заставляя прижаться к изогнутому стволу ивы, не опрокинул, навалившись сверху, прямо в пожухлые, увядшие травы, желая получить удовольствие тела и не слишком церемонясь. Нет, он лишь улыбнулся в ответ на приветствие Ши Уду – и эта улыбка вовсе не походила ни на его хищную, жесткую усмешку, когда он делил близость с Ши Уду. Ни на обманчиво мягкую, неискреннюю улыбку, когда он говорил Ши Уду, что еще ему следует сделать в их постельных развлечениях, и как следовать их договоренности.       Теплая, отделанная серебристым мехом накидка немного сползла с плеча Ши Уду, и влажный холод оставался на одеждах зябкими каплями – и Цзюнь У, заметив это, потянулся и поправил накидку, чуть сжимая в ладонях вымокший мех. И это движение тоже ощущалось – невозможно, немыслимо – неожиданно мягким и заботливым.       И эти невозможные, неправильные ощущения заставили Ши Уду мысленно усмехнуться – похоже было, что все это лишь ложь, вся эта мягкость и вся эта забота. Поскольку для Цзюнь У он всегда был всего лишь любовником, с которым можно предаваться постельным утехам и всяким непристойностям. А не тем, о ком можно заботиться, и желать простых, обыденных вещей.       - Мне хочется попробовать то, что мы раньше никогда не пробовали, - в словах Цзюнь У не таилось ничего особенного или неожиданного. И в то же время слышалось странное, сложно объяснимое предвкушение. Столь не похожее на все те непристойности и полные похоти слова, что шептал ему Цзюнь У на ухо, когда брал его, грубо и нетерпеливо. – Я выбирал это именно для тебя, - неопределенный намек, за которым могло скрываться все, что угодно.       А после Цзюнь У притянул Ши Уду к себе, прижал его уверенно, но мягко, не оставив между ними никакого расстояния, и использовал заклинание перемещения. * * *       Поселок, в котором они очутились, к немалому удивлению Ши Уду находился в мире обычных людей. Вернее, неожиданным казалось не то, что Цзюнь У по каким-то ему одному ведомым желаниям выбрал мир обычных людей, а то, что поблизости не высилось ни одного трактира, увеселительного дома или чайной, что скрывалась за столь невинным названием, но подавали в подобных местах совсем не только чай. А иной раз и вовсе не чай. И, если уж им доводилось по некой сложно объяснимой прихоти Цзюнь У предаваться постельным развлечениям в мире обычных людей, то такие поселки теснились ветхими, заброшенными домами и сомнительного вида трактирами. И Цзюнь У сходу тянул его за собой в верхние комнаты этих трактиров и плотно прикрывал – или оставлял полуоткрытой - дверь.       Но этот поселок был столь не похож на другие, предыдущие, и отличался от них так сильно, как прозрачная, озерная вода отличается от затхлой, затянутой ряской воды болот. В этом поселке повсюду струились и шелестели водные потоки, словно весь поселок был создан из воды, и вода была его сущностью и его воплощением.       И, подойдя ближе к этим потокам, коснувшись их ладонями, как ему нравилось делать, чтобы лучше почувствовать воду, Ши Уду заметил многоцветные фонарики – синеватые, нежно-зеленые, серебристые. Фонарики, что усыпали водную поверхность подобно огонькам воды, что светятся в глубине, и плыли плавно и неспешно, отражаясь в глубокой воде расплывающимися, зыбкими отсветами. Их свет подрагивал и сливался, и казался неожиданно невесомым, словно созданным из тончайшего, полупрозрачного тумана или пасмурной дымки.       Ши Уду мог бы принять вид равнодушный и непроницаемый, давая понять, что ему это все неважно и не нужно. Мог бы отстраниться, не желая касаться воды, как бы ему этого ни хотелось. Мог бы пролить слова, холодные и лживые, в которых сквозило бы недоумение, к чему все это. Но вместо этого он вновь коснулся водной поверхности, чуть опустил в нее ладони – и ощутил, а после заметил крохотных рыбок, чьи плавники были словно усыпаны снегом, а чешуйки серебрились и отсвечивали в этой глубине. Было удивительно, что они никуда не уплыли в такие холода, и Ши Уду, не удержавшись, коснулся их своими духовными силами – но не ощутил ни ауры водных демонов, ни ледяного присутствия призрачных огней.       Их путь лежал дальше, куда-то вглубь поселка. И, когда они проходили мимо торговых рядов, Цзюнь У словно невзначай, словно просто так, ссыпал на прилавок несколько золотисто поблескивающих, мелких монет, и подхватил первое попавшееся, наугад танхулу. А после протянул его Ши Уду, когда они остановились возле изгибистой ивы, чей ствол был усыпан колким, промозглым инеем – и Ши Уду, едва прислонившись к стволу, ощутил, как зябкая влажность расползается по его теплым одеждам, заставляет плотнее их запахнуть и поднять выше меховую отделку.       Ши Уду ничуть не сомневался в том, что все это сделано намеренно, и Цзюнь У желает вновь насладиться бесстыдным зрелищем, наподобие того, что устроил на Празднике Середины осени. Он взял танхулу из ладоней Цзюнь У неохотно, вынужденно, мысленно кривясь и против воли вспоминая то, другое танхулу, что заставил его есть из своих рук Цзюнь У самым непристойным, самым пошлым из возможных способов. Коснулся губами подтаявшей карамели – все так же медленно, неохотно – и ощутил пряный вкус фруктов. Откусил совсем немного в ожидании, что вынудит его делать Цзюнь У на этот раз, что подскажут ему непристойные желания.       Но Цзюнь У не произнес ни слова, не стал заставлять пошло облизывать подтаявшую сладость карамели, не стал заставлять намекающе проводить языком по кусочкам фруктов, не стал произносить вкрадчивым шепотом прямо на ухо, в чем Ши Уду хорош, и что после они могут продолжить наедине. Лишь смотрел, как Ши Уду ест, не отвлекая его и ни на чем не настаивая.       Карамель стекала и липла к пальцам, таяла, подобно снегам, что скрывают собой воду рек, и эту каплю на своей щеке Ши Уду тоже почувствовал сразу, столь теплой и липкой она была. Потянулся, чтобы стереть ее – и замер, почувствовав, как Цзюнь У касается его перепачканной щеки, проводит ладонью, осторожно подхватывая тягучую карамель. А после облизывает палец, пробуя карамель на вкус – и вовсе не выглядит при этом непристойно, и не облекается словами, полными похоти и вожделения.       В его темных глазах сквозил лишь невозможный, необъяснимый интерес и еще что-то такое, скрытое, едва уловимое, чему невозможно было подобрать подходящего названия.       И, когда его губы накрыли губы Ши Уду, это вовсе не ощущалось грубым или излишне настойчивым. Ши Уду отвечал на поцелуй, делая его глубже, ближе, так, как от него ждали – и ощущал сладость подтаявшей карамели. Сладость, разделенную на двоих. И под этой сладостью – горьковатый привкус снадобья, что высвечивает истинный облик, разливался глубоко внутри. С ниспадающих ветвей ивы осыпался иней, и крохотные, усыпанные каплями влаги снежинки медленно опускались на их перепутавшиеся пряди, пришедшие в беспорядок одежды, зябко полуспрятанные в рукава ладони подобно серебристым водным огням, что вспыхивают и гаснут в глубине.       Ши Уду нахмурился, думая о том, что Цзюнь У ведет себя странно, непривычно, неправильно – и не скрывается ли за этим то, что он каким-то невероятным образом догадывается, какое снадобье использовал Ши Уду. Догадывается, что он задумал. Догадывается, что он хочет сделать. Ему не нравилась эта мысль, совершенно не нравилась, и беспокойство, сумрачное и неясное, поднималось в нем ледяными волнами – но он лишь продолжал отвечать на поцелуй и прижиматься теснее, подчиняясь чужим движениям и желаниям.       Происходящее между ними слишком напоминало свидание. Слишком отличалось от того, что связывало их раньше. От спальни Цзюнь У, утопающей в золоте и тенях. От купален, полнящихся терпкими, травяными запахами редких масел. От горячих источников, окутанных теплым, густым паром и звенящими, водными потоками. И это тревожило Ши Уду несравнимо сильнее, нежели любая грубость, любое подчинение, любая необходимость делать то, что делать вовсе не хотелось.       А после Цзюнь У с нескрываемым сожалением заставил себя оторваться от губ Ши Уду, коснулся танхулу в его ладонях и обратился с неподдельным интересом:       - Тебе так нравятся эти сладости? Но почему? В них же нет ничего особенного.       И самым странным, самым неправильным ощущался даже не сам вопрос, а то, что Цзюнь У, похоже, и в самом деле интересовали вкусы Ши Уду и его пристрастия. Вернее, он зачем-то, с каким-то ускользающим от понимания Ши Уду намерением делал вид, что ему это интересно. Что его интересует в Ши Уду хоть что-то, помимо удовольствия тела и намеренной грубости, вынуждающей подчиняться любым, самым темным и непристойным желаниям. Что его интересует сам Ши Уду, а не то, что можно от него получить.       - Да, ничего особенного, - произнес Ши Уду медленно, задумчиво собирая подтаявшую карамель и уже сам собирая ее губами с испачканных пальцев. Пряная сладость липла к губам, и он облизал их с тем удовольствием, что так редко мог себе позволить. – Мне просто часто доводилось пробовать их в городе, в котором я вырос, - неохотно произнес Ши Уду – и давние воспоминания, выцветшие и потускневшие, словно это все происходило и вовсе не с ним, разлились где-то глубоко внутри него, подобно потокам затерянных рек.       Праздник в близлежащем городе. Лепестки ярких, незнакомых цветов, что осыпаются, подобно снегопаду. Девчачьи одежды Цинсюаня. Его бесконечные вопросы и радостное удивление. И танхулу в ладонях Ши Уду – ускользающий, давно забытый вкус. Который почему-то хотелось ощущать вновь и вновь.       - В том городе, где я вырос, танхулу не так-то просто было достать, - медленно, словно сомневаясь, произнес Цзюнь У, и Ши Уду удивленно замер, забыв и про стекающую карамель, и про пряную сладость, сахарными каплями липнущую к губам. Цзюнь У никогда не рассказывал о своем прошлом – зачем бы рассказывать о подобном вынужденному любовнику? – и это тоже ощущалось неправильным и непривычным. – К тому же, мне было не до сладостей. И вся моя повседневность состояла из сплошных бесконечных сражений.       Цзюнь У, произнося эти невозможные слова, казался столь сосредоточенным, столь мрачным, что Ши Уду недоуменно нахмурился. С чего бы ему быть таким мрачным? Ведь именно эти бесконечные сражения, именно это умелое владение оружием, именно эта сумрачная темнота и вознесли Цзюнь У. И превратили его в Императора Небес. Позволили обладать всем, чем он обладал, всей этой властью, величием, небрежно рассыпающимися золотыми слитками. Так почему же в его словах сквозит вовсе не гордость, а грусть?       И, если Цзюнь У и в самом деле кто-то из демонов, из Непревзойденных, то и вовсе сложно сказать, были ли в его сущности обычным человеком хоть какие-то сражения. И тогда вся эта мрачность и вся эта грусть были столь же лживыми, как и неожиданная забота.       Они смотрели друг на друга – долго, задумчиво – и молчали. Словно каждый из них думал о чем-то своем. Словно у каждого из них были мысли, что не разделишь ни с кем.       А после Цзюнь У, словно усилием воли откинув сумрачные воспоминания, потянул Ши Уду за собой, взяв его замерзшую ладонь в свою. И произнес непроницаемо:       - У тебя такие холодные руки. Идем. Тебе нужно согреться.