Созвездия его веснушек

      Феликс снова делает то, что и обычно. Сбегает. Хенджину от этого больно, как никогда. Зачем было давать надежду, зачем эти обещания? По правде говоря, обещания своего он и не нарушил. Феликс оставался рядом, даже улыбался ему через силу, обнимал, поглаживая мягко по спине, давал зарываться носом себе между ключиц, дышать знакомым запахом и засыпать в его постели, не заботясь о том, что может подумать госпожа Ли, если опять ворвется в комнату. Однако он сбегал. Рано утром, еще до пробуждения тела у себя под боком, он уходил на тренировку, затем на учебу, после вновь шел готовиться к квалификационным соревнованиям, возвращался после полуночи, вытаскивал учебники из комнаты и пропадал на кухне до утра, чтобы сдать все нужные проекты вовремя. С каждым новым днем он становился все более отстраненным, все более холодным. Улыбался через силу, отвечал нехотя, отталкивал от себя, не отвечал на короткие, но настойчивые поцелуи в шею, отворачивался к окну и говорил, что устал. И все это делало только больнее.       В тот день, к удивлению всей семьи, Ли возвращается домой за полночь, выглядит он крайне утомленным и побитым. Даже перебирая какие-то учебные бумажки на письменном столе, он, казалось бы, не осознает, что делает.       Хван чувствует себя одиноко, сидя на своей кровати, отложив в сторону книгу, которую читал, он просто разглядывает подсвеченный настольной лампой профиль. Хенджин кусает губы, борясь с желанием подползти ближе, провести пальцами по рассыпанному созвездию веснушек на щеках, которые стали этой зимой чуть менее заметными, оставить мягкий поцелуй за ухом, над ключицами, спуститься ниже. Но все эти желания он вынужден подавить в себе, потому что Ликс вздыхает так тяжело, зарываясь пальцами в чересчур отросшие волосы.       — Помочь чем-то?       — Не отвлекай.       Вот и все, так происходит бесконечно. Хенджин обиженно дует искусанные губы, а толку от этого ноль, ведь Ли даже не смотрит на него, продолжает что-то в своих бумажках выглядывать. На душе скребутся кошки. И неужели Хван такой храбрый, только когда градус в его крови поднят до приемлемого?       По правде говоря, юноша чувствовал себя менее несчастным до той сцены в ванной, которую вытравить из себя никак не в силах. Может, дело в том, что раньше у него был Минхо, а теперь… Теперь его нет, потому что он не пишет, не связывается с ним с тех пор, как в тот же день получил смачную пощечину. Нахал только вздохнул обреченно, бросил «позвонишь, когда успокоишься» и просто ушел. Даже вспоминать это болезненно. Хван даже не думал просить прощения за то, что натворил. Хотя, если задуматься, Хенджин сам не сформулирует состав преступления. От этих мыслей его отвлекает новый вздох со стороны письменного стола.       Хван чувствует прилив решительности, когда поднимается из своего гнезда и сокращает и без того небольшое расстояние до места, за которым мучается его брат. Он без излишнего стеснения, потопив то чувство в горьком отчаянии, кладет широкие ладони на напряженные плечи перед собой и надавливает, многозначительно пялясь на бессмысленно разбросанные бумажки. Ли дергается и шипит от внезапной боли, зло бросая взгляд на отвлекающего его юношу.       — Я же просил тебя, отъе…       — Не смей!       Джинни немного испуганно давит пальцами сильнее, чтобы не дать Феликсу, пребывающему в шоке, договорить.       — Не смей говорить этого больше, никогда. Я ненавижу это слово. Ты всегда пользуешься им, чтобы ударить побольнее, — парень всхлипывает коротко, отнимая руки от чужого тела, — бьешь, ждешь пока я забьюсь в угол и преданно буду ждать твоего хорошего настроения, — обвиняющий тон, кажется, раздражает Ли.       Он снова вздыхает, будто Хенджин — его самая тяжелая ноша, которую он устает нести. А Джинни это не нравится, он хочет быть той, что не тянет, которую нельзя оставить позади. Он ведь целиком его. Может спать с кем-угодно, жить с кем-угодно, да даже теперь любить, кого захочется, но он хочет только Ликса, хочет быть его, принадлежать ему. Осознание ударяет по голове ощутимо. Вот оно. То, что отличает его брата от остальных. Он может им обладать и хочет. Минхо хочет быть «с», «вместе», «рядом», как остальные бывшие, а Феликс всегда хочет, чтобы «в», «мой», «со мной». Хенджин тоже так хочет почему-то. Может, потому что рядом — не достаточно. Хван вздыхает, смаргивая наворачивающиеся слезы. Осознает наконец, что именно изменилось. Ли больше не хочет им обладать. Тогда в ванной, он пообещал быть всегда «рядом». И это больно сейчас бьет под ребра.       — Джинни, — начинает было Феликс, разворачиваясь на стуле к плачущему юноше, который отводит взгляд. Не выносит этой усталости на веснушчатом лице. Хенджин хочет уйти, но Ликс перехватывает его за запястья, не дает сбежать, — нет уж, мы поговорим, — настаивает младший.       — Отъебись, — ядовито выплевывает Хван, пытаясь вырвать руку, и его легко отпускают, от этого в груди еще больнее становится.       — Вот как, — усмехается Феликс себе под нос, потирая виски, пытаясь не замечать звука бьющегося стекла, кажется, отчетливо доносящегося из чужой грудной клетки, — не смотри на меня волком, Хенджин. Что я снова сделал не так? Я ведь с тобой, я тебя не отталкиваю без надобности, — перечисляет он так, словно это прихоть старшего братишки и не более, будто для него самого это ничего не значит, только одолжение. Джинни хочется взахлеб рыдать, но он держится, продолжая с воинствующим видом возвышаться над сгорбленным телом, — я обещал тебе быть рядом — я рядом, Хенджин. Что еще ты от меня хочешь?       Этот вопрос кнутом по оголенной спине ошпаривает. Что еще хочет? Будто это Феликс в его власти, будто не он умеет ускользать песком сквозь пальцы — только коснись. Хенджин усмехается, голос звучит болезненно, когда он шепчет «я покажу тебе». Шепчет и тут же опускается на чужие широко разведенные колени, ощущая как тело под ним мгновенно напрягается. «Покажу», — повторяет он, осыпая короткими поцелуями уворачивающееся лицо, скулы, чувствительное место под челюстью, игнорируя с каким заметным бессилием его пытаются оттолкнуть чужие холодные руки.       — Прекрати, Хенджин, не сейчас, — просит Феликс негромко, понимая, что не должен привлечь лишнего внимания родителей, — остановись, — звучит умоляюще и даже как-то жалко. А Хван опускается к ключицам, оставляя там заметный след от укуса, заставляя Ликса зашипеть кошкой, прищемившей хвост. Руками судорожно рыскает по телу, забирается под домашнюю футболку, заляпанную потекшими чернилами, по болезненно выпирающим ребрам скользит, разве что не пересчитывая. Ничего не замечает вокруг, пока звон пощечины не приводит его в себя, — я сказал тебе прекратить, попросил!       — Ты сам спросил, чего я хочу, — зло выдыхает кипящую внутри страсть невидимыми клубами дыма из легких, — я этого хочу, чтобы ты меня взял. Чтобы был во мне, заполнил пустоту. Кончил в меня, в конце концов, я не знаю. Я хочу ощущать тебя в себе, хочу больше, чем просто твоя бледная тень перед моими глазами, — по щекам катятся слезы, но собственные слова унизительными и неправильными не кажутся. Все действительно так. Встречая в ответ очередной усталый вздох, Хван злится еще больше. Скорее от отчаяния, нежели из необходимости, снова крадет поцелуи с поджимающихся губ.       — Стой, — вновь просит Ликс, перехватывая руки, настойчиво развязывающие шнурок на спортивных брюках, чтобы скользнуть под растянутую давно резинку, — стой, — отчаянно, словно задыхается, будто держится из последних сил, чтобы не заплакать, — я не хочу тебя!       Слова отрезвляют похлеще пощечины. Хенджин обессиленно опускает руки вдоль тела, с трудом поддаваясь нетерпеливым действиям Ли, который пытается его с себя сбросить. Сталкивает. Джинни обессиленно сползает на пол в ноги раздраженному, уставшему Феликсу, который смотрит на него с нескрываемым осуждением. Хван чувствует себя таким одиноким, что готов расколоться. В этом «я не хочу тебя» — все. Плевать, что ему не нужно тело, плевать, что он не хочет душевных разговоров перед сном или поцелуев. Но «я не хочу тебя» то и значит, что он больше ему не нужен. Никак не нужен. Он больше не хочет, чтобы тот ему принадлежал. Хенджин подтягивает к себе колени, утыкаясь лицом в сложенные на них руки, давясь не выпущенным криком. Он остался совсем один. Он не нужен никому.       Его мать бросила семью, когда Джинни было всего четыре года. Отец тогда, как и сейчас, строил карьеру, считая, что деньги из сына сделают человека, но юноше эти деньги поперек горла. Он просто хотел, чтобы его любили. Всегда этого хотел. Женщины, которых выбирал отец, всегда залазили в самую душу, просили называть их «мама», а затем оставляли так же, как самая первая, давшая ему жизнь. Он понял, что на них нельзя надеяться. Но можно, наверное, было понадеяться на мальчишку, прячущегося за длинной бежевой юбкой новой безликой для Джинни женщины. Феликс выглядел как ангел, когда рассматривал коридоры нового дома, хватался за локоть деловито проводящего ему экскурсию старшего брата, смотрел с таким блеском в глазах. А когда потерял его из виду — вовсе разрыдался в темном коридоре. Успокаивая его, гладя по волосам, Хенджин ощутил, что впервые кому-то действительно нужен, кому-то принадлежит. А теперь. Теперь он снова брошен и ощущает себя тем маленьким мальчиком, не понимающим чувства, давящего изнутри, царапающегося.       Феликс как-то снисходительно треплет дрожащее перед ним тело по волосам и исчезает в ванной, не удосужившись сказать ни слова.       Хван захлебывается в слезах, тянется к телефону, набирает знакомый номер. Ему правда хочется кричать, но он готов сделать это в чужой постели и на смятых простынях, заполняя зияющую пустоту в душе.       — Пожалуйста, Минхо, ты мне нужен…       Но Ли не берет трубку.       Примерно через два дня, за которые общение братьев свелось к коротким репликам «по делу», на пороге объявился Хо. Он выглядел встревоженным, смотрел будто сквозь и что-то обдумывал про себя, покусывая нетерпеливо ноготь.       — Нам надо поговорить, — коротко бросает он, переминаясь с ноги на ногу. Хенджин в ответ лишь бесцветно хмыкает, пропуская старшего в дом, но задерживаясь на пороге.       — Если хочешь расстаться, не топчи здесь пол и проваливай, — озвучивает он свою мысль, не бросая взгляда на застывшего гостя, — расстанемся.       — Если очень хочешь — пожалуйста, но я пришел не об этом говорить, — Минхо снимает обувь и проходит вглубь квартиры, осматриваясь и прислушиваясь, — родители дома?       — Говори — зачем пришел, и проваливай, — устало вздыхает Хван, проходя на кухню к вскипевшему недавно чайнику.       — Когда ты позвонил, я думал, что тебя попустило, — Минхо раздраженно закатывает глаза, занимая место за столом, хотя чай ему не предложили, — или хотел отдать все мои подарки? Можешь, как девчонка, их сжечь, покрывая меня последними словами, просто послушай меня сейчас. Это важно…       — Блять, — прерывает его юноша, зашипев и рассматривая ошпаренный участок кожи на руке, но боль ему причинил не кипяток, а слова старшего, — ты говоришь так, будто ничего такого не сделал, — упрекает Хенджин, глядя на чаинки, ускользающие из порванного пакетика в свободное плавание, — но это, блять, не так.       — Ясно, но, как Феликс и сказал, это ничего не значило для нас двоих. Я просто выражаю свою любовь физически, тебе ли не знать. Никаких скрытых смыслов или чувств, — Хенджин усмехается. Это «как Феликс и сказал» значит, что они это обсуждали между собой. Может, уже успели посмеяться вместе над вчерашним инцидентом, — не будь идиотом, Хван, — утомленно заключает Минхо, понимая, что его слова плохо действуют на парня.       — Ты бы так же сказал, если бы это касалось Джисона?       Минхо напрягся, бросая короткий предупреждающий взгляд в спину сгорбившегося над дымящейся чашкой чая юноши.       — Если бы я переспал с Джисоном? Ты бы так же думал? — повторяет, выливая свежезаваренный чай в раковину.        — Он спит с кучей разных девчонок в своем этом колледже, — Ли напряженно прочищает горло коротким покашливанием. Ему этот разговор, конечно, не нравится, — как видишь, ни одной из них я не предъявляю претензий…       — Но не одна из них не была твоей девушкой, знающей о том, что ты свою жизнь положил на то, чтобы он был счастлив! — Хван срывается, бросая в раковину чашку из бабушкиного сервиза. От нее откалывается ручка, по боку ползет трещина, — а я знаю. Хенджин усмехается, видя в этой чертовой чашке самого себя.       — Что, если на праздники приедет Джисон? Мы отлично ладим с ним теперь, когда ты его бросил ради дружбы с моим братишкой, — как бы невзначай оповещает, оборачиваясь впервые на незваного гостя. Ли выглядит довольно серьезно настроенным, он не хочет слышать продолжения и предупреждающе прокашливается.       — Выпьем с ним, и я выражу ему свою любовь и уважение, как ты это любишь делать, — хмыкает Джинни, сокращая расстояние между ними, — ты же знаешь, я сделаю это. Просто тебе на зло, — шипит ядовито, что заставляет Хо слегка отстраниться, вцепляясь руками в край столешницы, дабы не повестись на дешевую манипуляцию, — может, и ноги раздвину, ну…чтобы убедить, если засомневается. Как тебе такое будет, Минхо? Как?!       Ли срывается, оставляя на и без того опухшей щеке очередную пощечину. Хенджин только усмехается.       — Убирайся, — бросает он, собираясь подняться в свою комнату, но Минхо останавливает его, грубо дергая на себя за локоть.       — Послушай меня, идиот!       Парень шипит разъярённым котом, когти выпускает, оставляя на бронзовой коже следы-полумесяцы.       — Я пришел сюда ради Феликса, и ты выслушаешь меня, — Хван хочет вырваться, толкает старшего, заставляя того болезненно удариться поясницей о ребро обеденного стола. Ли матерится себе под нос, но парня от себя не отпускает, — блять, не вынуждай начистить тебе рожу, успокойся. Я просто скажу, что хотел, и свалю!       Хенджин обессиленно хнычет, опускаясь на холодный пол, поджимая под себя колени. Хо скользит следом за ним по воздуху вниз, словно бы сдувшаяся промо-фигурка у дешевого супермаркета. Они тяжело дышат, рассматривая заляпанную плитку под собой. По щекам Хвана текут слезы. Минхо дает трещину, грубо притягивая его за шею к себе, давая уткнуться мокрым носом куда-то в ключицы, позволяя обнять себя так крепко, что трещины по ребрам пойдут — пусть. Джинни всхлипывает, ощущая, как своими горячими ладонями Минхо поглаживает его по спине. Успокаивающе. Обиды отступают на второй план. Хо тяжело дается злость, и он бессилен перед чужими страданиями.       — Послушай, Хенджин, я понимаю, что ты упиваешься своей болью, — шепчет старший, ощущая, как тело под его руками напрягается, — тише-тише, — успокаивает, путаясь пальцами в длинных волосах, — послушай меня, Феликс совсем плох, — Хван всхлипывает и собирается отстраниться в замешательстве.       — Что ты? Откуда знаешь, — Минхо не дает ему отстраниться или договорить.       — Просто послушай меня. Я часто хожу на его тренировки, чтобы проследить за состоянием, заставить поесть или отдохнуть хотя бы немного. У него серьезные проблемы, — с тяжелым вздохом озвучивает очевидное парень.       — Какие?       На этот раз Минхо дает Джинни отстраниться, смотрит в его растерянное зареванное лицо и тянется, чтобы заботливо стереть дорожки слез с покрасневшей кожи.       — Я понимаю, что ты был слишком погружен в свою боль, чтобы заметить это, но, как не поняла его мать… Хенджин, он убивает себя. Намеренно. Сегодня я еле заставил его съесть хотя бы бульон, но иногда, он, не замечая, ест так много, что организм сам отторгает это, — Хо эти слова даются с трудом, потому что это лишь малая часть проблемы. Все это чертовски его пугает.       — Я не понимаю…       — Феликс не в себе. Его будто бы и нет вовсе уже. Он смотрит сквозь тебя, натужно улыбается, даже не слушая, что ты ему говоришь, — продолжает Минхо, успокаивающе поглаживая чужое острое плечо, — сегодня я рассказывал ему, что у меня умер дедушка, а он улыбался мне, многозначительно кивая, словно бы понимает, о чем я говорю. Но он не слушал.       Хван задыхается, перехватывая чужое запястье, сплетая между собой их дрожащие влажные от слез пальцы. Хочет что-то сказать, но Хо не дает.       — Забудь, мне не нужно сочувствие. Мой дедушка достаточно прожил, сейчас важнее Феликс, — Ли с усилием проглатывает горечь на корне языка, потому что ему и впрямь тяжело, но он с этой тяжестью свыкся давно.       — Мне жаль…       — Я приводил на днях своего соседа на тренировку Ликса, ты же знаешь, он учится на клинической психологии, — Хенджин кивает, сильнее сжимая чужую ладонь в своей, слыша, как голос старшего дрожит, — «диагноз по фото» он не ставит, но сказал, что Феликсу нужна помощь профессионала…       — Я не понимаю, Минхо, — снова повержено тянет парень, в действительности прокручивая в голове последние недели, проведенные в компании брата. И, кажется, что он очнулся от долгого сна, начиная понимать, о чем говорит старший. В груди болью отзывается укол совести. Как он мог не замечать этого?       — Я сам не знаю, Хенджин, но Ликси не в порядке, — голос Минхо бесцветный и уставший, Хван впервые обращает внимание на синяки под кошачьими глазами, на обкусанные ногти, на сбитые костяшки пальцев. Джинни всхлипывает, подавляя непрошенные слезы.       — Я такой эгоист, — шепчет он, пытаясь уловить прямой взгляд чужих уставших стеклянных глаз с дрожащими ресницами.       — Хенджин, не твоя вина…       — Я не про Феликса, про тебя, — перебивает его Хван, приближаясь и касаясь своим лбом чужого, делясь горячим дыханием на двоих. От Ли пасет дешевыми сигаретами и кофе. Хенджин закрывает глаза, напитываясь этим успокаивающим ароматом, — я ведь никогда не заботился о тебе, о твоих чувствах…       — Джинни, мои заботы — не твоего ума дело, только моего, — усмехается беззлобно старший, охотно подставляясь под скользящие по дрожащему телу широкие ладони, — я никогда не нуждался в твоей силе. Я был готов предложить свою, но теперь…       — Что теперь?       Хван шепчет, звуча осторожно, даже опасливо. Касается кончиком носа чужого почти скульптурного, проводя ласково вдоль переносицы. Щекотно. Приближается, выдыхая прямо в приподнятые уголки аккуратных, мягких губ.       — Теперь я тебе не нужен, — тем же шепотом отвечает Минхо, нехотя отстраняясь, — твое сердце не по мне страдает…       — Как и твое, — возражает Хенджин, вцепляясь пальцами в чужие предплечья, оставляя, наверняка, на чувствительной коже уродливые следы.       — Да, но я всегда принадлежал тебе. Потому что ему я никогда не был нужен. Феликс же в тебе нуждается, — усмехается добродушно парень, ероша чужие волосы каким-то до боли родным жестом, даже родственным.       — Он меня не хочет…       — Хенджин, он даже не живет. Он существует. Я не знаю, что в его голове, но речи о любви не может идти. Он тонет в своем болоте, — как-то снисходительно поясняет Минхо, заглядывая в блестящие еще такие юные в своей глубине глаза напротив.       — Мне страшно, что он утянет меня за собой, — впервые признается Хван, проглатывая рвущийся наружу болезненный стон.       — Котенок, конечно, страшно, — шепчет Минхо, вновь приближаясь к чужому лицу и оставляя несколько коротких поцелуев на покрасневшей от пощечины скуле, — но ведь жить, не протянув руку утопающему, намного страшнее, — юноша, чье лицо старший заботливо держал в своих ладонях, вновь всхлипывает задушено, доверчиво подставляется под короткие, нежные поцелуи, — не бойся. Я обещаю, что подстрахую…       Следующие два дня Хенджин пристально наблюдает за Феликсом, следит за его поведением, провоцирует на эмоции, но не получает ни единой реакции. Раньше Ли с пол оборота мог завестись, а теперь… Постоянные спутники Феликса — тяжелые вздохи, покачивания головой невпопад, растянутая поперек лица, будто шрам, улыбка. Но каждая попытка поговорить по душам, выяснить, что происходит, заканчивалась неудачей.       Тем утром Хван стал свидетелем того, о чем говорил тогда хён, о нездоровых отношениях Ликса с едой. Младший ничего не ел дома в последние дни, но в этот раз Хван застал его, судорожно запихивающего в себя ломтики ветчины, сгорбившись над пустой кастрюлей, в которой, кажется, был рис, рядом стояла полупустая бутылка шоколадного молока, и сам юноша выглядел просто безумно. Хенджин вспомнил, что уже видел такое, но не обратил внимания. На этот раз, его брат успевает добраться до раковины, прежде чем его желудок избавится от всего того мусора, что в него попал за столь короткое время. Джинни может лишь задыхаться сжатым воздухом, пропитывающимся кислым запахом рвоты, его самого начинает мутить. Тогда парень решает пойти на крайние меры — поговорить с родителями. Конечно, он предпринимает попытку сначала обсудить все со своим отцом, но тот лишь повержено вздыхает.       — Ни я, ни даже его мать не можем принимать решения относительно его здоровья, Хенджин, он уже взрослый человек, — мужчина видит, как закипает его сын, но может понять его, поскольку сам часто приходит в ярость из-за ощущения бессилия. Хотя, господину Хвану кажется, что его чадо вновь драматизирует. Но в этом случае, он решает, лучше перестраховаться, — поговори с ней, я могу сделать это сам, но ты же знаешь больше меня, — мужчина звучит и выглядит уставшим, он стал брать больше работы и реже ночевать дома. Хенджин думает, что у него появилась любовница, однако, вряд ли, зная госпожу Ли, его можно осудить. Джинни, впрочем, все равно. Это их жизнь и их ошибки, у него своих по горло, но поговорить с этой невыносимой женщиной просто необходимо. Парень соглашается, настойчиво потирая ноющие виски.       Проблемы твоего ребенка — автоматически становятся твоими собственными. Любой неверный шаг, любая острая боль — это твоя ошибка: ты где-то не уследил, не воспитал правильно, облажался. Однако, не все могут признать свою оплошность, свою слабость. И уж точно среди этих храбрецов не будет идеальной госпожи Ли. Она же само совершенство, Мэри Поппинс курильщика, идеальная мать. Идеальная мать, которая методично заколачивает гвозди в гроб своего сына и своего брака. Джинни почти никогда не вступал с ней в конфликт, сбегал из дома или в свою комнату, не позволяя себе злиться на женщину, давшую жизнь человеку, которого он любит. Хван думал о ней, как о потерянной леди, прожигающей свою жизнь в котле из чужого осуждения. Минхо как-то, цитируя очередную «умную книжку», говорил, что злых людей не бывает — бывают несчастные, он верил, но теперь Хенджину просто хочется ее ударить. На лице женщины поблескивает маска превосходства, глядит она на отпрыска своего мужа с холодным презрением, будто вот-вот плюнет в лицо. Руки на груди скрещены, но можно видеть, как ногти впиваются в плечи, оставляют следы, между бровей залегла складка. Она усмехается ядовито, оборачиваясь на супруга, устало опершегося на дверной косяк в ожидании окончания этого, несомненно, тяжелого разговора.       — Ты и теперь будешь отрицать?       Женщина обращается не к Хенджину, а потому он молчит, обкусывая сухую кожу на губах, ощущая, как маленькие ранки после начинают жечь и кровоточить.       — Что отрицать, дорогая? Джинни волнуется за брата. Что снова с моим сыном не так?       В последнее время мужчина все чаще стал раздражаться в ответ на бесконечные нападки в сторону юноши, а тот, в свою очередь, усмехается себе под нос. Будто бы эта забота теперь ему нужна. Он уживался с этой ненавистью столько лет, что ему еще пара слов?       — Волнуется он, как же, — в ее голосе раздраженная насмешка звенит, — он пытается выставить его сумасшедшим! Хочет сбагрить его моими руками в богадельню!       — Он не говорил этого, есть куча профессионалов, которые работают вне стен лечебниц. Он просто просит обратить внимание, и заставить его отказаться от квалификационных соревнований в этом году, — стальным, не терпящим возражения тоном перебивает мужчина откровенно выходящую из себя жену.       — В этом все и дело! Отказаться от важных соревнований? Из-за чего? Из-за «стресса»? Он завидует Феликсу, всегда завидовал, — словно очевидной истиной бьет женщина Хенджина под дых этими словами. Тот грустно усмехается, а она лишь цепляется за это, как за подтверждение своих бредовых догадок, — видишь? Он даже не отрицает. Что, Джинни? Ничего не добился сам и хочешь, чтобы мой сын прозябал рядом? Женщина наклоняется ниже, заглядывая в искрящиеся злостью глаза юноши. От нее пахнет так же, как от Феликса, только без фантомного запаха сигарет. От этого парень злится еще больше.       — Как можно быть настолько слепой…       — Что ты сказал, паршивец?       Женщина хлещет его по лицу, кухонным полотенцем, что схватила со стола за мгновение до этого. Отец срывается с места, чтобы остановить взбесившуюся жену, не перестающую наносить хлесткие удары, оставляющие за собой красные следы на коже. Она выплевывает обвинения друг за другом, но звучит, в действительности, отчаянно. «Ты ломаешь жизнь Феликсу», «ты испортил его», «ты источник всех проблем», «ты-причина его настоящей душевной болезни», — вторит она честно, пока господин Хван пытается оттащить ее от несопротивляющегося сына. Она так обескураживающе честна в своей ненависти, что юноше на секунду становится легче. Он поднимается со стула, сокращая расстояние между ними. Отец видит его, нависающего тенью, но отпускать жену из цепкой хватки не торопится: с нее станется схватить что-то потяжелее или поострее с кухонного гарнитура. Но Хенджин не боится, он ловит ее разъярённый взгляд на себе и ухмыляется.       — Как Вы себя чувствуете, когда, оставаясь наедине с самой собой, понимаете, что сваливаете свою собственную вину на плечи ребенка?       Женщина шипит, хочет что-то едкое ответить, но Хван не дает ей и шанса, повышает голос, медленно наступает, ощущая, как по телу разливается свинец, как оно тяжелеет, но крепче держится на ногах.       — Как Вам живется, когда вы понимаете, что своими руками душите собственного сына? Что ненавидите его. Ненавидите его даже сильнее, чем меня!       — Что ты несешь, отродье? Закрой свой р…       — Потому что меня Вам не поломать и не собрать заново, Вы можете только гаденько тяфкать в мою сторону, как мелкая шавка, — бросает он в лицо ошарашенной женщине, — гадкая, раздражающая…       — Хенджин, — предупреждающе твердеет голос отца.       — Зловредная сука!       Помещение раскалывает короткий, хлесткий звук пощечины. После нее воцаряется напряженная тишина на мгновение, но после по комнате каплями града разносится глухой смех. Хенджину смешно, действительно, до боли и отчаянно смешно, потому что он так устал плакать от бессилия.       — Ты не можешь так разговаривать со старшими, сын, — давит из себя обессиленный отец. Скандалы всегда выматывали его.       — Плевать, — перебивает юноша, снова воинствующе вздергивая подбородок. Щека алела от увесистого удара, скула рассечена. Отец любил носить старые дедушкины перстни.       — Маленький выблядок, — наконец-то приходит в себя женщина, — как ты смеешь говорить…       — Закрой свой поганый, крикливый рот!       Парень рявкает на женщину, движется в ее сторону, замахиваясь, но мужчина вовремя его останавливает, перехватывая за запястье и отталкивая с силой в сторону.       — Плевать. Живите, как хотите, но когда у Вас получится добить ненавистного Вами, «неправильного» сынишку, не смейте винить меня в…       Телефонный звонок в этой обстановке звучит инородно, будто бы отбрасывая всех из этой сюрреалистичной сцены в реальность. Они все тяжело дышат, чувствуют лижущее пламенем кожу напряжение. Госпожа Ли одергивает раздраженно фартук, собираясь поднять чертову трубку и закончить все это, не желая больше слышать пустые претензии какого-то плохо воспитанного щенка.       — Наверное, поэтому тебя бросила твоя мать, чувствовала, что ничего путного не получится, — последний удар все равно остается за ней, в то время, как Хенджин устало оседает на ребро кухонной тумбочки, ловя на себе сердитый, осуждающий взгляд отца. И как он мог подумать, что тот будет на его стороне хотя бы раз?       — Стойте, — стальной, ядовитый, по обыкновению, голос трескается, словно фарфоровое блюдце. Ее руки дрожат, — подождите, я не понимаю, какая авария? Где мой сын? Ответьте мне, где Феликс?!       Сердце Хвана болезненно сжимается, отстукивая где-то в горле, по коже страх прокатывается холодной волной. Эта женщина. Добилась. Своего.