Созвездия его веснушек

      Попробовав запретный плод единожды, ты должен быть изгнан из райского сада. Иначе ты превращаешься в гадкого паразита, надкусывающего сладкое, спелое яблоко раз за разом, познаешь все таинства и чувствуешь себя всесильным. И нет ничего неправильного и недоступного, исчезают всякие границы. Так Феликс, ощутив тепло крепкого, поджарого тела, оставив на нем свой след, похожий на уродливый ожог, клеймив, чувствует исключительно животное желание обладать.       Хенджин раздражает. Ходит весь такой невинный, открытый, как неопытная дичь. Так и нарывается на то, чтобы упругую плоть разорвали чьи-то жадные клыки. Ли хочет выбросить образ этого загнанного парня, блестящего от слез лица, румяных щек, тяжелого дыхания, но Хван расхаживает перед ним в одном полотенце после душа, кидает пугливые взгляды из-под отросшей челки. И Ли задерживается на тренировках, уходит на пробежки, скрывается на кухне, выжидая, когда брат спрячется в объятиях одеяла, окажется в безопасности. Но во сне он покидает собственное тело, оставляя в нем зубастых ненасытных заключенных, пробирается под пуховый щит, как когда-то в детстве, чувствует приятное бессилие и слабость, касается расслабленного тела пальцами, словно святыни, покрывает короткими поцелуями и открыто, беззастенчиво любит, оставляя все позади по первому звонку будильника.       Но хуже всего то, что в постели с другой его дикие звери видят лишь шелковистый блонд волос, разметавшийся по глади письменного стола, влажные губы и дразнящий язык, скользящий меж них. В искаженном наслаждением лице Йеджи Феликс видит лишь его. После, стоя под бьющими в лицо струями воды, упираясь разгоряченной головой в безжизненно холодную плитку, он пытается выжечь из себя эти мысли, выскрести жесткой мочалкой по тонкой коже, опасно обтягивающей кости и выраженные канаты мышц. В клетке ребер заперты хищные, неудержимые звери. И они возвращаются вместо него в мятую постель, проникая под кожу нелюбимой второй раз за ночь, но вновь не успокаиваются, не могут утолить свой голод. И Феликс знает и страшится того момента, когда они порвут жилистую ткань, сломают хрупкие ребра и вырвутся наружу. И Хенджину тогда не сбежать и не спастись от них. Ему вообще не стоило касаться брата, не стоило будить это темное внутри. Может, Феликсу было бы лучше сбежать, исчезнуть, умереть. Да. Умереть, утащив за собой в бездну жадных голодных хищников, рожденных и взращенных в его истонченной ненавистью и болью душе.       Феликс возвращается сегодня с пробежки поздно, сидит долго на пороге у входной двери, пока в окне их спальни не выключится свет. Пробирается тихо в гостевой душ, смывая с себя запах сигаретного дыма и пота. Возвращается, замотавшись в одно полотенце, и проскальзывает бесшумно мимо родительской спальни в свою комнату, пересекает расстояние до своей кровати, где его уже предусмотрительно ждет чистое белье. Он повторяет эту систему раз за разом. Отбросив влажное полотенце на пустую тумбочку, которую не спешил обживать, надеясь, что ему еще удастся сбежать совсем скоро, но бабушке становилось только хуже. Феликс оглядывается на соседнюю кровать и, кажется, задыхается. По грудной клетке заведено начинают из угла в угол сноваться встревоженные звери, облизываясь и следя за каждым коротким вдохом своей жертвы. Кожа Хенджина в лунном свете кажется безжизненно бледной, дыхание болезненно тяжелым — он сам целиком находится откровенно беззащитным, по-детски обнимая ногами одеяло, сжимая его между привлекательно мягкими бедрами. В Сеуле аномально жарко в последние дни.       Феликс невольно обводит глазами каждый сантиметр расслабленного тела, с усилием преодолевая желание прикоснуться к нему, огладить, оставить след, присвоить себе. Ли загнанно дышит, ощущая реакцию собственного тела на непрошенные мысли. Ликс торопливо облизывает сухие, шершавые губы и ложится в постель от греха подальше, пытаясь усмирить рвущийся хищный рык, зарождающийся в глубине груди, где-то под сердцем: в месте темнее черного и неотвратимее смерти. Ли отворачивается к окну, откуда успокаивающе скользит волнами спасительный летний ветерок. Он беспокойно целует веснушчатое лицо, ласкает напряженные плечи, ритмично вздымающуюся грудь, щекочет загривок, играясь влажными щупальцами. Пытается убаюкать зверей, гремящих внутри цепями, устрашающе рычащих, раздирающих плоть по ту сторону острыми когтями и мощными лапами. Ликс закрывает глаза, но на веках отпечатан ренессанс чужой безмятежности. И думается Феликсу, что хочется ему быть этим ветром, беззастенчиво скользить по недоступному телу, проникать, скользнув меж приоткрытых губ, в самую суть, в самое нутро, изучить его изнутри, вывернуть, коснуться каждого органа. Настолько одержима любимой была бренная плоть. И мысль об этом распаляет, пугает и возбуждает одновременно. Ли сдается своему постыдному порыву и переворачивается на спину, упираясь стеклянным, уставшим взглядом в потрескавшийся потолок. Его еще немного влажные ладони невольно скользят по поджавшемуся в напряжении плоскому животу вверх, к груди, где чужое имя наскоро отбивается азбукой Морзе. Феликс не закрывает глаза, чтобы не представлять на месте собственных пальцев, болезненно сжимающих возбужденные соски, чужой влажный рот. Парень вновь облизывает бесконечно от чего-то сохнущие губы, воровато стягивая хлопковое белье до середины бедер, не удосужившись спрятаться под одеялом. Возбужденный член пачкает кожу каплей естественной смазки, которую он с изощренным удовольствием размазывает по собственной коже, а затем пробует жаждущим ртом. Немного горько. Язык скользит настойчиво меж пальцев, по ладони, под подбородок тянется нить слюны, сорвавшаяся с воспаленного обветренного уголка губ. Феликс обхватывает подготовленной рукой свое возбуждение, начиная движения неторопливо, со вкусом, с оттяжкой, не подгоняя удовольствие. Ресницы трепещут, но Ли не дает себе закрыть глаза и поддаться ненужным, больным фантазиям. Воздух из легких выходит шумно. Каждое движение в ночной тишине комнаты кажется оглушающе громким и бесстыдным. Феликс подтягивает ноги, сгибая их в коленях, упираясь в сбивающиеся под ним влажные простыни ступнями, чтобы удобнее было жаждуще толкаться в плотно сжатый кулак. Феликс всхлипывает, давясь стоном, когда оглаживает побагровевшую головку пальцами, соскальзывающими ниже, к поджавшимся яичкам. Парень нетерпеливо откидывает голову на подушку, поворачивает ее вбок, чтобы утопить сбивчивое громкое дыхание где-то между плечом и подушкой. Он спешно толкается навстречу поддразнивающему кольцу пальцев и замирает, слыша приглушенный всхлип. Феликс встречается с чужими расширившимися в полнейшем ужасе глазами. Ли шумно выдыхает, опускаясь взглядом к потемневшим блестящим в свете уличных фонарей губам, напрягшейся жилистой шее, к острым ключицам, к поигрывающим мускулами напряженным плечам, по дорожке вен на предплечье, к скрывшимся за зажатым бедрами одеялом запястью и ладони и снова к застывшей на лице маске ужаса. Сердце отбивает одному ему известный ритм: то колотясь в подреберье, то замирая опасливо.       Феликс смаргивает наваждение, замечает, как к манящим мягким губам прилипла прядь обесцвеченных волос, как стыдливый румянец разливается по щекам, по плечам, по шее. И чувство голода накрывает с головой. Оно похоже на зияющую пустоту, звенящий по тоннелю сквозняк, на сингулярность. И этот голод не утолить пищей, не утолить болью, он такой мощный, неудержимый и всепоглощающий, что ему можно лишь поддаться, пока он не уничтожил и тебя. И Ликс поддается, торопливо облизывая губы и переворачиваясь на бок, устраиваясь удобнее. Парень подносит перемазанную слюной и смазкой ладонь ко рту, бесстыдно и как-то демонстративно похабно сплевывая на нее, а затем возвращается к требующему внимания члену. Он смотрит прямо в глаза ошарашенному парню в постели напротив. И хотелось бы, чтобы он не выдержал, чтобы пугливым зверьком отвернулся от него или сбежал в душ, дабы передернуть на недоступный образ, отпечатанный теперь на подкорке. Но Хенджин смаргивает скопившуюся от волнения влагу с глаз и опускает любопытный взгляд ниже, по желанному подкаченному, но все еще нездорово худому телу с почти что прозрачной, посеревшей кожей, покрытой то тут, то там гематомами и синеющими венами. Хван жадно сглатывает слюну, следя за размеренными умелыми движениями чужой руки. Ли толкается нетерпеливо в кулак, запоминая лицо Хенджина: такое заинтересованное, такое возбужденное и чертовски голодное, будто он прямо сейчас готов покорно сползти со своей кровати и дать трахнуть свой слюнявый, нуждающийся рот. Феликса от этой мысли размазывает. Он несдержанно выплевывает стон, который заставляет чужое тело заметно вздрогнуть и напрячься.       — Не стесняйся, куколка, — басит Ликс, даже не волнуясь о родителях в соседней комнате, — я уже видел, как тебя трахают, — Хван бросает на него недовольный взгляд, но ничего не отвечает, поджимая губы. — Давай же, Хенджин, покажи мне, как скучал, как ждал меня. Что делал, представляя меня по ночам, — Ли точно в русскую рулетку играет, щелкая на курок без остановки, надеясь метко ударить по чужому и так раздолбанному сердцу. По расколотой любви, чтобы побольнее, чтобы отвадить. Но слова имеют обратный эффект. Звери рычат, громыхают цепями, а невинная, неопытная жертва с интересом ступает ближе и ближе, принюхиваясь и примеряясь, но в упор не замечая опасности. Хенджина заводит этот властный голос, его заводит поблескивающая смазкой головка, то и дело исчезающая в активно работающем кулаке, заводит скользящая по телу желанная прохлада и чувство стыда от того, как собственные бедра толкаются в смятое между ног одеяло. Томительное удовольствие волнами прокатывается от этой точки наверх к замирающему сердцу, вниз к поджимающимся на ногах пальцам. Ликс удовлетворенно замечает, как Хван нетерпеливо толкается в руку, зажатую между одеялом и скрытой под мешающимся бельем плотью. — Хороший мальчик, — почти неслышно шепчет Феликс успокаивая.       Хенджин скулит, прикусывая край пухового убежища, сильнее толкается себе в ладонь и смотрит хлестко, храбро в глаза, затуманенные жадностью и властью. И Хвану снова страшно. Он впервые слышит фантомный лязг цепей под чужими ребрами, впервые ощущает дыхание десятка пастей, клацанье острых зубов и животный, инстинктивный страх. Он в полной власти этого неизвестного, этого опасного. И оно пугает, пробирает дрожью до глубины души. И то, что происходит между ними сейчас, кажется последним опрометчивым шагом. Теперь громко щелкают кандалы на его щиколотках: беги, не беги — не скроешься от цепкого взгляда десятка голодных глаз, не спасешься. И Феликс был прав, может, когда называл это все неправильным, больным. Хенджин кончает, захлебываясь в стоне и слезах. Торопливо подрывается с места и скрывается за дверью душевой, соскальзывая по ней на холодную плитку. Липкое ощущение стыда, страха и мазохистского удовольствия въелись под кожу.       Ли смотрит вновь в потрескавшийся потолок, размазывая свое семя по животу незамысловатыми движениями дрожащих пальцев. И тот добрый, искренний ребенок внутри него свернулся в клубок на холодном полу, окруженный разъяренными чудовищами, плачет и сожалеет о сделанном. И Феликсу бы спасти его, Феликсу бы перестать бороться с ним, перестать его ненавидеть, но он не может. Он сглатывает непрошенную соль слез и думает о том, что в комнате давно нужно сделать перестановку. Их кроватям больше не место друг напротив друга.       Наваждение проходит. Вот, что понимает Феликс на следующее утро, когда в клетке, скрипящей распахнутой настежь дверью, не оказывается тех самых зверей. Он плачет под струями прохладной воды и выбивает сустав указательного пальца о кафельную плитку на стене. Ликс ощущает полнейшее опустошение, а глядя в зеркало, себя не узнает. Нет, всерьез не узнает. Щеки впали, под глазами залегли тени, руки жилистые, может, даже слишком тонкие для человека, занимающегося единоборствами. Кожа прозрачная почти, он под ней словно бы всю эту черную дыру разглядеть может. Хенджин испуганно жмется внутрь шкафа, скрываясь за приоткрытой дверью. Феликс делает вид, что не замечает его, не слышит тихих, еле сдерживаемых всхлипов, пока одевается, не видит вздрагивающей невольно спины. Ли просто сбегает. Сбегает из комнаты, сбегает от брата, сбегает по лестнице, сбегает от ощущения сосущей под ребрами пустоты. Он открывает холодильник, в нервозной симфонии гремя крышками разномастных кастрюлек, сковородок и контейнеров. Он кусочничает. Мать всегда ругает его, если замечает. Не пользуется тарелками и приборами, пачкает дрожащие пальцы маслом и соусами. Закусывает курицу, рис, рыбу и водоросли, выловленные из какого-то супа, кремом с будущего праздничного торта и понимает, что вечером будет скандал. Он запивает все это жадными глотками концентрированного жирного молока и чувствует, как под ребрами, в самом верху живота, болезненно режет. Тяжелые торопливые шаги затихают неподалеку, а Хенджин смотрит испуганно, взволнованно. Глаза у него красные, заплаканные. Ли захлопывает дверцу холодильника, оказывается, оглашавшего на весь дом, что кто-то забыл его закрыть. Юноша и не услышал. Между зубов скрипит посыпка из какао, которая украшала кем-то уже надкушенное пирожное. А пустота все еще давит на грудь. Хочется кричать. Крик подступает к горлу методично, медленно распирая гортань, а затем оказывается зловонной лужей на полу, пачкая новые глупые носки с человеком-пауком. Хван подрывается, хватает за плечи, за щеки, осматривает лицо, прикасается губами ко лбу, будто бы жаля, проверяя температуру. Говорит что-то торопливо, достает телефон из заднего кармана и звонит куда-то, но Ликс лишь раздраженно отталкивает его, заставляя выронить гаджет из дрожащих рук.       — Отъебись, — шепчет он, проглатывая подкатывающий крик снова. Он срывается с места, чтобы в этот раз добраться до уборной. Спустя пару минут слышит, как захлопывается входная дверь.       Феликс плачет, пока у него не кончаются на это слезы. И ему кажется, что он заслужил эти бессмысленные страдания, исходящие откуда-то из глубины, из бездны, которую он образовал пять лет назад в себе.       Ночью парень возвращается в спальню, когда Хенджин уже делает вид, что спит. Ликс видит, как неспокойно он дышит. Юноша еще долго лежит, ловя лицом лучи лунного света сквозь как всегда не зашторенное окно. Ли поворачивается на бок, разглядывая лохматую макушку брата, и впервые задумывается: кто он без него? Кто он без этой навязчивой, больной любви, причиняющей всем страдания? Он и не помнит, что ему нравится и чего хочет от жизни в отрыве от страха: любить своего брата. Он всегда был фундаментом, его личности буквально не существует без этого страха: все мысли, все решения и планы на будущее зиждутся на идее спасения, как на трех китах. Спасения для них обоих. Но, в конце концов, Феликс оказался тем, кто не может отпустить, а бежать нужно теперь Хвану. И Ликс вспоминает последние полтора года, которые он проживал вдалеке от этого проклятого дома, и ничего на ум, кроме Чонина, не приходит. Он своей искренностью и открытостью напоминал Хенджина. И вот по новой. И не было этих лет «без», он всегда был где-то в голове. «Без» вообще не существует. От этого тошно. И сейчас Феликс понимает, что безболезненного способа нет. Кому-то из них двоих будет больно. Больно до смерти.       — Я твое спасение? Или я твоя гибель? — шепот Феликса громкий, а плечи, которые он со своего места может наблюдать, перестают вздыматься в мерном дыхании на мгновение. Ли знает, что Джинни его слышит. — Ты знаешь ответ?       Хенджину страшно. Страшно, когда Феликс такой, как прошлой ночью, когда он в одно мгновение становится незнакомцем на соседней кровати. И держаться бы ему подальше, но каким-то образом Джинни понимает, когда с ним говорит тот самый — его — Феликс. И это заставляет мурашки пробежаться по позвоночнику, рассыпаться бисером по спине. Он шумно выдыхает загустевший в легких горячий воздух, но не отвечает. Знает ли он ответ? Конечно, не знает. Но он почему-то гнездится на кончике языка, норовя сорваться. Глупый. Необдуманный. Детский. С налетом подростковой романтизации любого болезненного дерьма.       — Ты — воздух, — шепчет парень прежде, чем закутаться в одеяло с головой, обозначая, что разговор окончен, даже если в Сеуле все еще чертовски жарко. И Хван не договаривает свою мысль, не объясняет: каким бы воздух ни был, даже если он опасен, ядовит, смертелен, не дышать ты не можешь.       За праздничный торт и через пару дней Феликсу почему-то не перепадает. Мать раздраженно нарезает его на куски заранее, располагая на красивой тарелке из дорогущего фамильного сервиза так, чтобы никто не заметил пропажи изуродованной треугольной доли. По правде говоря, всем плевать на этот чертов торт.       Сегодня день рождения господина Хвана. Он пригласил близких друзей, важных коллег и партнеров, родственников и их немногочисленных детей, конечно же. Для Йеджи мужчина предусмотрительно покупает красивое приглашение с белыми лилиями, пишет какие-то абсолютно очаровательные слова и зовет присоединиться к веселью. Кто она такая, чтобы отказывать этому импозантному мужчине? Господин Хван умел располагать к себе своей искренностью и справедливой строгостью, которые, несомненно, передались его любимому сыну. А Феликсу от матери досталась тревожность и ненависть ко всему отличному от правил, даже если эта неизвестная в уравнении — ты сам.       Йеджи чувствует себя в этом доме свободнее и спокойнее, чем Ликс, что вызывает в нем какую-то ироничную ухмылку. Девушка ни на секунду не отвлекается от разговора с его матерью, которая абсолютно восторженно расхваливает свои кулинарные таланты. Хоть кто-то поинтересовался тем, что у нее получается лучше всего, сразу после вызова у людей желания исчезнуть с лица земли.       Так она с Хенджином успела поругаться прямо за час до того, как начали собираться гости. Конечно же, из-за Минхо, который теперь беззастенчиво касался плеча напряженной сутулой фигуры возле камина, скользил ненавязчиво по груди, заправлял волосы за ухо. И Ликс, наверное, от части с матерью согласен: хену нечего здесь делать. Но господин Хван раздраженно спускается со второго этажа, еще оттуда уловив разбушевавшуюся бурю, после которой от их дома могут остаться одни чертовы руины. «Минхо тоже уже близкий нам человек. Ты довольна? Я хочу, чтобы он присутствовал на моем празднике». Юноша сияет яркой победоносной улыбкой, обнажая кроличьи резцы, становится похожим на ребенка. Дети имеют редкое свойство — раздражать.       Феликс прижимает Йеджи, занятую разговорами о будущем в университете, куда они вместе поступили, к себе за талию, питаясь ее теплом, близостью, пытаясь разбавить коктейль из раздражения и одиночества. Хенджин смотрит на него не отрываясь, юноша смотрит в ответ, скользит взглядом по статной фигуре, по длинным пальцам, сжимающимся на бокале вина с чрезмерным усилием, стройным ногам, подчеркнутым элегантными брюками с завышенной талией, и снова в глаза, которые темнеют немного пьяно, из-под ресниц наблюдая за непроницаемым лицом младшего брата, за его ладонями, покоящимися на талии девушки рядом, которая до еле сдерживаемого насмешливого звука похожа на Хвана. Кстати, это Феликс подсказал ей, что холодный блонд сделал бы ее еще благороднее. Манипулятивный придурок.       Ли жадно облизывается, пялясь куда-то в область паха, которую так выгодно подчеркивала ткань чужих брюк, всего на пару мгновений, но чтобы Хенджин заметил. И тот замечает. Он переминается на ногах и бегло облизывает свои губы снова, прежде чем приложиться к бокалу с вином.       Феликсу тревожно, и он хочет есть, хочет бродить меж столами и урывать кусками из чужих тарелок, будто бы не еду у них ворует, а счастье понемногу, нахальное спокойствие и чувство комфорта. Но вместо этого он принимает решение надраться. Бокал за бокалом. Пока к нему то и дело подходят родственники, чьих имен он даже отдаленно не помнит, интересуются его планами на будущее и результатами поступления. И он выражает почти что искреннюю радость от того, что поступил в один университет со своей любимой девушкой, на факультет банковского дела, как он хотел. Ошибочка. Как того хотела мама. Потому что единственным искренним планом на будущее для Феликса стал тренируемый алкоголизм.       Легче не становится, особенно, когда Йеджи на ухо ему начинает шептать какие-то свои измышления, которые ему не интересны сейчас. Он подливает ей шампанского, чтобы она подольше молчала, но девушка лишь продолжает нашептывать, оставлять влажный конденсат на чувствительной коже под ухом. Ли чувствует подкатывающую тошноту. Он убирает руку с тонкой талии и дает понять, что ему нужно подышать воздухом (взмах руки, будто бы команда дрессированной собачонке). В одиночестве. Феликсу самому от себя тошно, ведь девушка такого отношения не заслуживает. Но он ничего не может поделать. Ему срочно нужно прийти в себя.       Перед выходом его за локоть дергает мать, одним лишь взглядом указывая куда-то на руки. Ли понимает, что все это время нервно расчесывал кожу запястья, оставляя на ней следы. Он кивает, скрывая травмы рукавом накрахмаленной рубашки.       Слабый сквозняк, снующий с улицы в дом через приоткрытую входную дверь, ударяет в лицо и словно бы приводит в себя. Ли плотно закрывает за собой дверь и садится на пыльный порог, забив на выглаженные и начищенные черные брюки. К черту. Глядя на полупрозрачную луну, только появляющуюся на вечереющем небе, все становится неважно, кроме нелепых мыслей о Хенджине и Минхо, недавно пропавших с этой тухлой вечеринки, больше похожей на деловые переговоры, будто они долбанный высший свет.       Феликс прыскает ядовитой усмешкой, доставая из кармана брюк пачку дешевых сигарет. Ему нужно прогуляться, и чтобы назойливые дети не сновали перед окнами, выходящими на улицу. Но, в целом, наплевать. Ли делает первую затяжку, ощущая, как на корне языка оседает горечь, как она обжигает и саднит гортань прежде, чем он выпустит безвольный дым наружу. Парень беспомощно вновь втягивает пустой, бессмысленный никотин и с каким-то отчаянием поднимает наполняющиеся слезами глаза к небу. Такое с ним бывает. Будто бы его, как новорожденного котенка, за шкирку окунают головой под воду и не дают всплыть, он брыкается сначала, а затем сдается. Бесконечное чувство несчастья проникает через горло в легкие, дышать становится невозможно. Вновь затяжка. Неподалеку искрятся игривые смешки, царапающие барабанные перепонки своей искренностью. Феликс уже хочет подняться и, затушив сигарету, скрыться где-то за пределами двора, но его опережают.       — О, солнышко!       Ли вздыхает, подавляя раздражение, которое он улавливает с одного беглого взгляда на переплетенные между собой руки. Ладони Минхо такие маленькие, объятые изящными длинными пальцами Хвана, кажутся почти детскими. Феликс хмыкает, туша сигарету о порог, оставляя за собой чернеющее пятно на деревянной поверхности. Фильтр он просовывает в уродливую щель между лестницей и стеной, а затем, не удостоив и взглядом, поднимается со своего места, чтобы пропустить вернувшуюся парочку в дом. Но туда залетает лишь Минхо, бросая что-то невнятное Хенджину, но последний даже не кивает в ответ. Феликс почему-то это знает. Сглатывая горечь дешевого табака, Ли хочет уйти, прогуляться, выпустить пар и избавиться от неприятной картины переплетенных в каком-то доверительном жесте рук. Изнутри незапертой клетки снова скребутся и рычат. Это плохой знак. Юноша хочет пройти мимо, но Хенджин либо бесстрашный воин, либо дурак, а, может, и бесстрашный дурак: хватает его за предплечье, не дает снова сбежать. Чувствует свое. Их обоих ведет от выпитого шампанского, им обоим стоило бы быть осторожнее.       — От…       — Отъебись? Угадал? — Хван играет на опережение, ловит на себе немного удивленный, но, определенно, недовольный взгляд и усмехается. — Прекрати, Феликс. Ты знаешь, что я этого не заслуживаю. Зачем ты со мной так?       Феликсу хотелось бы ответить, но сам не знает зачем. В курсе, что брат всего этого не заслужил. Наверное, Ликс защищает его так. Прояви слабость, прояви понимание — и он бы не потерял надежду, ни за что не оставил бы. Даже если эти чувства, эта связь приносят только боль. Но тогда почему сам не может отпустить? Глупость и эгоизм. Они еще дети. Всего лишь дети.       — Почему ты просто не можешь оставить меня в покое? Ебись с Минхо, держись с ним за ручки, любите друг друга. Но что тебе нужно от меня? — Феликс звучит устало. Он вновь тянется за сигаретой, поспешно вытаскивая ее из помятой пачки и как-то на автомате предлагая брату. Тот принимает предложение. Ли дает ему прикурить, а затем затягивается сам. Дым дает иллюзию наполненности и спокойствия, а еще ее дает боль. Парень снова нервно расчесывает запястье, пока сигарета зажата меж губами.       — Ты — воздух, я же говорил…       Феликс хмыкает, стряхивает пепел раздраженно, выпуская дым куда-то в сторону.       — Слушай, Хенджин, я не кислородный баллон, а ты в состоянии самостоятельно дышать, — говорит, но думает, сможет ли дышать сам. Все зависит от того, кому из них должно быть больнее в этой истории.       Под ногтями копится содранная кожа.       Новая затяжка.       — Что, если мать увидит? Что скажет на это, Феликс? Ее идеальный мальчик испортился? — Джинни язвит, затягиваясь и тут же закашливаясь едким дымом, он не привык курить такое откровенно дешевое дерьмо.       — Скажет, что ты виноват, как обычно, — небрежно бросает юноша, пожимая плечами, словно бы такие разговоры наедине для них в порядке вещей. Ни черта подобного. А в голове — звери. Жаждут прикосновений и тепла, поглаживания по холке и пары добрых слов, вроде «ты мой воздух», вроде «я разрушу все до основания».                   Хенджин прыскает нетрезвым смешком, толкая брата в плечо как-то слишком задорно.       — Она ругается с отцом сейчас. То ли из-за Минхо, то ли из-за грязного сервиза, словно бы не сама его проверяла, — смеется Джинни вымученно, пытаясь восстановить дыхание, втягивая выпускаемый Феликсом дым, хватая его ртом, как рыба, выброшенная на берег. — Отец действительно думает разводиться…       — Хорошо, — безмятежно отвечает Ликс. А на душе буря. — Было бы неплохо, будь это правдой. Мы бы свалили с ней отсюда подальше, — последняя затяжка до фильтра, но дым застревает в легких, когда чужие пальцы агрессивно хватают его под челюстью и разворачивают к себе. Хенджин почти на голову выше. В его глазах плещется обида.             Давно пора.       — Так ты думаешь? — парень над ним склоняется, шипит прямо в губы, пальцы стискивают кожу сильнее. Останутся синяки, но боль отрезвляет, поэтому Феликс рассматривает немного болезненно бледное лицо перед собой и давит улыбку, насколько это возможно. Тянется ближе, прямо к влажным покрасневшим губам. Наверняка, они с Минхо все это время целовались, а то и трахались где-нибудь за домом. От этой мысли петли клетки скрипят опасливо, и парень выпускает остатки дыма, не впитавшиеся в его нутро, прямо в приоткрытый в тяжелом дыхании рот. Да.       — Да, черт подери. Я никогда не разделял твоих наивных мечтаний о том, что родители разведутся и будет «долго и счастливо». Что единственная проблема между нами — наше родство, — Ли не вырывается из ослабевающей хватки, смотрит прямо во влажные глаза, на подрагивающие пушистые ресницы, выплевывая: — Нет, проблема в том, Хенджин, что ты пидор!       Хван отпускает его и отшатывается на шаг назад, будто от пощечины.       — Ох, нет, солнышко, — напевают позади с почти что театральным сожалением.       Минхо бесит. Минхо заставляет петли его клетки расшатываться, быть ненадежными, заставляет цепи ржаветь и истончаться. Минхо — раздражитель. Потому что в нем есть все, чего не может позволить себе Ликс, включая, черт подери, его брата. Хен подходит ближе, оттесняет Хенджина за спину, внимательно рассматривает закипающего Феликса, который настойчиво разглядывает бычок в своих пальцах и швыряет его в траву сразу после того, как на плечо невыносимой тяжестью падает эта почти детская ладошка. Хотя и сам-то недалеко ушел.       — Что нет? Договаривай, — рычит Феликс, сбрасывая чужую руку с собственного плеча.       Агрессия переполняет Ли, и он этого не скрывает. Показывает, что лишь ждет повода. А Минхо встревоженно рассматривает всю его эту «боевую стойку», буквально фибрами души ощущает, что ходит по тонкой грани и все равно самодовольно хмыкает.       — Нет, солнышко, проблема не в том, что Хенджин пидор. А в том, что ты не можешь принять того факта, что ты тоже, — последние слова хен заговорщицки шепчет, подбираясь всем телом, словно ожидая нападения. Но Ликс стоит, с места не двигается, следит, как хищник, готовый броситься на свою жертву. В его ушах ничего почти, кроме белого шума. Тончайший ультразвук где-то на фоне: неслышимый, тихий, но раздражающий, пробирающийся под кожу. Голос Минхо звучит как из-под толщи воды, как и Хенджина, который взволнованно пытается остановить своего парня, оттянуть за предплечье. Тот храбрится, вырывается и продолжает дразнить быка красной тряпкой. Хван просто не понимает зачем. Испуганно цепляется за рукав пиджака хена, просит остановиться.       — Что я тоже?       — Пидор, — усмехается беззаботно Минхо, все же предусмотрительно задирая голову, чтобы не получить удар прямо в его ровный, скульптурно красивый нос. Вместо его лица хочется оставить сплошную мешанину, но Ликс впивается ногтями в свою ладонь. Отрезвляет. — Думаешь, что я не видел, как вы смотрели там, в гостиной? Готовы были сожрать друг друга на глазах у других, на глазах у мамочки с папочкой, — Хван отступает назад, стыдливо опуская взгляд в пол. — Отсосал бы ему, Феликс? Согласись, ты хотел бы этого… взять его большой член в рот. Смог бы взять до основания? Я, каюсь, не смог пока что…       Шум вечерней улицы разбивает звук глухого удара и хруст. Снова удар, он кажется каким-то влажным. Хенджин хватает воздух загнанно, задыхаясь. Застывает, не может сдвинуться с места. Словно в замедленной съемке наблюдает, как его брат валит Минхо на землю, как у того из носа хлещет кровь сразу после третьего удара, как она смешивается с той, что он отплевывает прямо на белоснежную некогда рубашку, орошенную гранатовой россыпью теперь. Феликс не останавливается, не может. Дышит тяжело, удары наносит неточно, слепо. Может, только это спасает Минхо, даже не пытающегося сопротивляться, от переломанных ребер или чего-то похуже. Хенджин бросается на помощь, пытается оттащить брата, но тот, будто бы безумный, отталкивает его с чудовищной силой, заставляя беспомощно повалиться на траву, знатно приложиться копчиком. Но собственная боль в теле не отзывается. Зато хлюпающие звуки ударов и перепачканное кровью все еще насмешливое лицо заставляет задыхаться слезами. Джинни кричит, зовет на помощь. Гости выглядывают в окно. Спустя пару мгновений трое взрослых мужчин оттаскивают Феликса от тяжело дышащего Минхо. В глазах брата Хван не видит ни капли человеческого, и хочется кричать, но сам лишь подползает к хену, хватаясь за его руку, переплетая пальцы и роняя на них свои горячие слезы.       Хо плохо видит из-за крови, которая заливает ему глаза, кажется, из рассеченной брови, но касания Хенджина узнает сразу. Он булькающе смеется, сплевывая на траву рядом с собой. Хван морщится, когда видит в густой бордовой лужице белеющий кусок зуба.       — Вызовите, блять, скорую, — сквозь слезы шепчет Хенджин, устало опускаясь на траву, кладя голову на тяжело вздымающуюся грудь своего парня. Он чувствует под щекой колотящееся навстречу сердце. И плевать, что перепачкается в чужой крови. — Вызовите ебаную скорую, — плачет он тихо, ощущая неуверенные, слабые прикосновения к своей макушке.       — Все будет хорошо, принцесса, — Хо хрипло посмеивается, вплетая дрожащие пальцы в чужие волосы, — у тебя все будет хорошо…

***

      Феликс смотрит в окно. Изо всех сил пытается. Потому что он чувствует заинтересованный взгляд позади. Тот, почему-то, не ощущается загнанным. Может, потому что Ликс сам пропитывается страхом насквозь. Он не ощущает себя собой, словно бы с первым ударом кулака о чужую точеную челюсть Феликс Ли падает в обрыв, разбиваясь о скалы.       Он больше не знал того человека, которым стал. Первое правило профессионального спортсмена: не применять навыки на обычных людях. Он его нарушил и готов был расстаться с возможным спортивным будущим, но Минхо не стал заявлять на него. Более того, совершенно по-идиотски хотел отказаться и от денег, которые господин Хван собирался заплатить за его лечение. Джисон, который выглядел абсолютно разъяренным, днем позже ввалился в их дом, чтобы вручить чек с полной стоимостью обследования, плюнув, что «этого психа и засудить было бы мало». Феликс с ним согласен. Что было бы, если бы его не остановили? Каковы были шансы убить невинного человека? У Минхо был острый язык, но разве заслуживал он за это смерти? Конечно, черт его подери, нет.       Ли испытывает ни с чем несравнимое чувство вины, которое на какое-то время затапливает дыру в грудине, заставляет захлебнуться и научиться упиваться им. Вина — привычное чувство, он ощущал его с двенадцати лет просто за то, кем он родился.       Йеджи заблокировала его везде, потому что испугалась. Она вполне честно и даже спокойно объяснила ему, что больше не чувствует себя в безопасности рядом с ним. Феликс и не мог поклясться, что однажды не набросился бы так же на нее. Был ли он расстроен? Сомнительно. Скорее испытал неуместное облегчение.       Но Хван дырявит его спину пытливым взглядом. Феликс вздыхает, потирая раздраженно взмокшие от жары виски. Дышать совершенно нечем. Вероятно, стоит прочистить горло от вставшего там поперек вопроса.       — Дай мне адрес больницы, в которой лежит Минхо, — слышит, как парень позади иронично хмыкает, кровать скрипит. Хван поднимается, нависая позади тенью. — Я не собираюсь его добивать, просто хочу извиниться, — поясняет юноша в возникшую неловкую паузу. Хенджин усаживается рядом, разглядывая заинтересованно чужой профиль.       — Не думаю, что Хан будет рад тебя там видеть. Он, как цербер, бдит неустанно над своим бедным хеном, — Ли отмечает спокойствие и уверенность в чужом голосе, хотя последние пару дней они не перекидывались даже взглядами, не то что словами.       Хенджин словно вовсе забыл о случившемся, но все не совсем так. Причиной такого поведения стал Минхо. Даже с вывихом челюсти он не переставал болтать, поэтому, когда злобную белку получилось хотя бы ненадолго успокоить и отправить за гадким на вкус кофе из автомата, он стал высказывать свою первоначальную научную гипотезу, подтвержденную опасным и кровавым экспериментом. Феликс болен. Так считает Минхо. Хенджин думает, что, вероятно, он прав, но проверять это таким способом было глупо.       — Ты же понимаешь, что хен добивался этого? Целенаправленно. И я… что самое ужасное, я понимаю зачем. Твой парень, в таком случае, чертов псих, — нервно прыскает Ликс, наконец-то оборачиваясь на брата и сталкиваясь с насмешливыми глазами. Хенджин теперь уверен, что может читать тонкую грань между Феликсом и тем чертовым киборгом-убийцей, которым он может становиться теперь. Пугало только то, с какой скоростью они могут сменять друг друга.       — Что ж, видимо, это мой типаж. Психи, — подтрунивает старший, толкая Феликса в бок локтем.       — Потому что ты сам такой же. Сидеть и улыбаться мне, когда ты видел то, что видел — чертовски глупо, — парирует парень, усмехаясь как-то отчаянно.       — Да, ты делаешь меня чертовски глупым, Феликс, — шепчет Хван с тихим придыханием, видимо, так звучит осознание абсурдности их отношений. — Я, наверное, и убийство тебе простил бы. Оправдал бы для себя…       — Не надо, Хенджин, — прерывает его младший, перехватывая руку, тянущуюся к его отросшей челке, за запястье. Но речь шла не об этом, конечно. Он просто не хочет, чтобы Хенджин погряз в этом еще больше. Вот и все. Но тот все равно уже тонет.       — Я не могу перестать, Феликс. Прошло пять лет, и я не могу. Ты… ты понял, что хотел сказать этим всем Минхо?       — Тебе нужно убедиться? Он хотел, чтобы я осознал, что не в порядке. И последняя моя проблема — ориентация, но, черт, — Ликс шипит, безнадежно утопая в отчаянии, запуская дрожащие пальцы во влажные, спутанные волосы, — мне жить с этим, Хенджин. Я просто хочу, чтобы ты держался подальше, — в глазах Хвана плещется боль, которая расплескивается из Феликса. Он все ловит в ладони и заливает в себя, выпивает жадными глотками. Он не зациклен. Кажется ему. Он не привязан. Кажется ему. Он просто любит. На что не способны люди, которые любят?       — Не буду, Феликс…       — Тебе надо лечиться, — раздраженно бросает юноша, вскидывая взгляд прямо во влажные глаза напротив.       — Хорошо, ляжем в одну палату, — усмехается Хенджин, оборачиваясь на однотипный, не меняющийся двенадцать лет пейзаж за окном.       И вот Феликс стоит напротив палаты, однако не своей. Дверь приоткрыта, и он может слышать разговоры за ней слишком отчетливо, поэтому понять, что принцессу в башне охраняет разъяренный дракон, труда не составляет. Хотя Джисон был сомнительным драконом, максимум бешеной белкой. Ликс его одним движением на лопатки уложил бы, даже с учетом того, что с того самого дня Феликс ничего не ел и чувствовал себя ослабшим. Впервые. Если Хан захочет ему врезать, он позволит. Однако дверь Ликс открывает с некоторой опаской.       Глаза Джисона мгновенно загораются.       — Ублюдок, — шепчет он, поднимаясь с края больничной койки, но Минхо останавливает его забинтованной рукой и шипит от прокатившейся по ней боли. Феликс не помнит, чтобы повреждал ему руку. На свою беду он отлично помнил все то, что творил. Хан испуганно вздрагивает и бросается к больному, волнительно расспрашивая, насколько ему больно, позвать ли врача и что ему сделать вообще нужно.       — Хани, организуй мне обед, пожалуйста. Больничную стряпню уже невозможно есть, — с ласковой улыбкой тянет Минхо, глядя искрящимися глазами на лохматое недоразумение, суетящееся над ним. — А мы с солнышком поговорим пока, — старший, наконец, обращает на гостя внимание, приветливо махая здоровой рукой.       — Солнышко? Этот ублюдок…       — Хани, — строго обрывает его Минхо, получая немного обиженный взгляд в ответ, — я говорил ужасные вещи, я сам виноват, мелочь. Так что дуй в Мак и принеси мне самый вредный бургер из их меню, — той же забинтованной рукой он невесомо касается сжимающихся в кулак ладони младшего, поглаживая большим пальцем острые костяшки.       Хан слушается, но ощутимо задевает незваного гостя плечом, когда покидает палату. Минхо одним жестом руки приглашает знакомого присесть, наблюдая за ним цепко, с особым интересом.       — Не помню, чтобы повредил тебе руку, — начинает Ликс, усаживаясь на стул, который подтащил от стены к койке.       — Она здорова. Я приврал, и мне диагностировали вывих, — довольный собой тянет Хо. — Видел бы ты, как Хани надо мной носится: кормит с ложечки, взбивает подушку, поправляет одеяло, — парень мечтательно возводит глаза к потолку и абсолютно удовлетворенно щурится, — обо мне никто никогда так не заботился, — завершает он, обращая взгляд на Ликса, который натужно улыбается. — Солнышко, ты не светишься, — с какой-то немного родительской грустью констатирует Минхо, приподнимаясь и удобнее присаживаясь.       — Зато ты светишься. Я выбил тебе зубы, вывихнул челюсть, сломал нос, а ты болтаешь, словно тебе совсем не больно. Но хуже, что ты ведешь себя со мной так, будто не я в этом виноват, — сорванным голосом поясняет Ликс, как-то несвойственно для себя активно жестикулируя.       — Феликс, — приводит его в чувства вкрадчиво чужой голос, — я не обижаюсь на тебя. Хорошо? Не ты первый, не ты последний. Для меня это как традиция, ты разве не знаешь?       Минхо протягивает свою ладонь к повисшим в воздухе рукам младшего и сжимает одну из них, успокаивая своим теплом. И у Феликса в голове вдруг не укладывается, как он мог этого не заметить. Минхо всегда такой. Он улыбается и проявляет свою навязчивую форму заботы даже к незнакомым людям. Чувство вины наплывает с новой силой. Чертов Ли Минхо, который одним своим движением может успокоить твое тревожное сердце. Все становится понятно. Ясно, как день, почему Хенджин выбрал его. Почему Хенджин с ним. Увидев их тогда в комнате, Ликс словно забыл то, как заботливо когда-то этот парень гладил его по голове, как целовал в лоб, проверяя температуру, как делал саму ночь выносимой лишь одним своим присутствием. Минхо не заслужил того, что получил.       — Прости, — шепчет Ликс, смаргивая влагу, сбежавшую соленой дорожкой по щеке.       — Эй, Феликс, — голос его мягкий, обволакивающий, таким бы колыбельные детям петь, — я прощаю тебя, так что отпусти это. Прости себя, — пытается достучаться до него Хо, глядя прямо в покрасневшие от слез глаза. — Не все в этом мире, солнышко, твоя вина. Хорошо? Иногда окружение диктует свои правила. Мы реагируем на них по-разному, — старший все еще держит Ликса за руку, поглаживая ладонь с внутренней стороны. — Феликс, со мной делают вещи и похуже. Я не хотел, чтобы ты вновь начал себя винить. Вина жестока и непредсказуема, она и сводит тебя с ума…       — Не начинай, хен. Не лезь ко мне в мозги, — отчаянно просит Ликс, снова смаргивая скопившуюся влагу.       — Хорошо, хорошо, солнышко, чшш, — Минхо проводит пальцами по запястью мягко, щекотно, заставляет юношу напротив вздрогнуть, вынырнуть из накрывших его волной ощущений.       — Хен?       — М?       — А ты никогда не думал жить нормальной жизнью?       В Минхо столько ненужного, болезненного смирения и принятия, что в голове у младшего не укладывается. Неужели он заслуживает все то, о чем говорит? Неужели думает, что заслуживает? Что должен позволять это и прощать? Но есть ли другой выход у него?       — Нормальной? — Минхо саркастично хмыкает, задумчиво отводя взгляд к окну. На небе собирались тучи, а Джисон все еще не вернулся. Он чувствует небольшую тревогу. — Той, где я не принимаю себя, ненавижу и пытаюсь всему миру доказать, что я чего-то стою только потому, что сую член в вагину, а не в мужские задницы? — в его голосе будто бы настоящая заинтересованность, искренность. А Феликс, услышав очевидные вещи, озвученные вслух, почему-то сразу понимает всю абсурдность ситуации и начинает смеяться, сначала тихо, а затем и вовсе заходится хохотом на пару со старшим, который протяжно тянет в конце очаровательно-нелепое «хаа» на выдохе. — Я пробовал, и мне не понравилось. Никому не советую, — до конца пытается отсмеяться Минхо, немного задыхаясь. Отбитые ребра все еще побаливали.       — Тогда, хен, в качестве извинения, давай я научу тебя основам самообороны. Сможешь надрать зад тем, кто в тайне об этом мечтает, — Ликс сам морщится от неуместной, пошлой шутки, ловя на себе удивленный взгляд старшего.       — Отличная идея, солнышко, — на лице Хо растягивается мягкая улыбка. Торопливые тяжелые шаги заставляют старшего отпустить чужую руку и сползти обратно в лежачее состояние, притворяясь немощным. — Бельчонок тебя съест, если не сбежишь. Возьми у Хенджина мой номер. Договоримся о тренировках, когда я восстановлюсь после пробного урока, — вновь неуместно отсмеивается он.       А Феликс чувствует острую необходимость искупить вину перед этим человеком. Джисон застывает в дверном проеме, когда видит, как Ликс опускается на колени перед больничной койкой, игнорируя старшего, пытающегося его остановить перебинтованной рукой, удержать за локоть. Но Феликс все равно делает нелепый поклон в пол, будто бы в храме каком молится, заставляя Хо смущенно зардеться в щеках.       — Прости меня, Минхо-хен.       — Я же сказал, Феликс, я простил. Попроси прощения у самого себя и прости, солнышко, — задумчиво заканчивает парень, заставляя все-таки встать младшего с пола. Ли, прежде чем выйти, кланяется и Джисону.       — Прости, — снова повторяет, как заведенный, а Хан бросает недоумевающий взгляд на хена, и тот строго смотрит в ответ, буквально без слов заставляя ответить: «Ничего страшного».       — Что это было?       — Извинения, — довольно тянет Минхо, бросая взгляд на бумажный пакет в руках младшего.       — Я про твою руку, — с издевкой подмечает Хан, кивая на травмированную конечность, которой так бодро сейчас орудовал старший.       — Айщ, Хани, — спохватился парень, натягивая на лицо маску боли, — я просто держался молодцом, адреналин притупил боль, но теперь… больно, черт, — Ли шипит и пытается удобно угнездиться на своей койке.       — Иди сюда, хен, я оторву тебе ее, чтобы впредь не пришлось так отвратительно играть. Смотреть на этот цирк невозможно, — наигранно раздраженно цокает Джисон, игнорируя появившейся возле постели больного стул и садясь на освободившийся клочок места в ногах старшего.       — Ты так жесток, Хани, — хнычет Минхо, пока не ощущает, как Джисон, нависнув над ним угрожающе, начинает поправлять подушку под затекшей шеей хена. Ли успокаивается, глядя на легкую, еле сдерживаемую улыбку на хорошеньком пухленьком личике.