«I got tired of waiting Wonderin' if you were ever comin' around My faith in you was fading When I met you on the outskirts of town, and I said Romeo, save me, I've been feeling so alone I keep waiting for you, but you never come».
Love Story — Taylor Swift (Minor Key cover by Sarah Cothran)
В машине висит напряженная тишина, в наушниках у Феликса давно ничего не играет. В солнечную погоду под широкой толстовкой влажно и липко, прямо как на душе. Ли не собирается возвращаться в этот дом. В пятнадцать лет они с матерью приняли решение, что парню лучше будет переехать к бабушке. Это, как говорила мама, спасло их брак с отчимом. А Ликсу было в радость облегчить им жизнь. Им. И Хенджину. И себе. На второй год старшей школы Ликс поменял и ее, на ту, что ближе к новому месту жительства. Только легче ему не стало. Феликс сначала встречался с семьей только по праздникам, а затем перестал посещать и их. Правда, мама зачастила их с бабушкой навещать; выглядела спокойной и счастливой как никогда. Ликс радовался. Из старых друзей у него только пара контактов и редкие встречи с Джисоном, который до его перевода и общаться-то с ним не особо жаждал: тот теперь выглядел каким-то подавленным почти всегда. О Хенджине разговоров никто из них не заводил. Практически на полтора года Ли вычеркнул старшего брата из своей жизни, а теперь они остановились возле дома, который он видел в своих ночных кошмарах, не иначе. — Мам, ты уверена, что я не могу пожить один у бабушки? — голос Феликса звучит обреченно, потому что он знает ответ: они скандалили по этому поводу не один раз. — Мы сможем перевезти ее из больницы быстрее, я бы ухаживал за ней… — Это не обсуждается, — перебивает его мистер Хван, — тебе нужно заниматься подготовкой к экзаменам, а не заботой о себе и, тем более, бабушке. Я вообще не понимаю, почему ты избегаешь нас с Хенджином, — в голосе у мужчины сквозит некоторая обида, и Феликс может ее понять. Они ничего плохого не сделали, но Ли не мог по-другому. — Я что-то сделал не так, Ликс? — Хенджин сделал, милый, ты все знаешь, — перебивает женщина своего супруга, бросая короткий взгляд на сына через зеркало заднего вида. Ли тошно, он знает, что виноват: помнит. Она не дает ему забыть. — Прекрати, это было пять лет назад, они были детьми, — мужчина вновь заводится, ведь тема его сына всегда была болезненна для их брака. Феликсу не разрешено говорить, что инициатором того злосчастного поцелуя, отчасти, был он. Он уже и не уверен, что это было так. — Да, это было пять лет назад, а сейчас он водит своих дружков прямо в свою комнату… — Это его друзья! Что плохого в друзьях? — вопрос в воздухе не повисает, мать уже готова затеять очередную обвинительную тираду в сторону пасынка, когда Феликс громко выдыхает, открывая дверь автомобиля. — Я занесу свои вещи, — объясняет он родителям, нервно сжимая в руках ремень спортивной сумки, в которую поместились его немногочисленные вещи, поскольку парень не собирается задерживаться в гостях. Если бы не перелом бедра у бабули, ничего бы из этого не происходило. Ли тяжело вздыхает, оборачиваясь к дому. — А вы пока можете поругаться без меня и поставить машину в гараж. Мистер Хван усмехается, ловя недовольный взгляд жены. Феликсу кажется, что это настоящая любовь, раз такой завидный мужчина до сих пор терпит этот, мягко говоря, нелегкий характер. Ли понадобилось два года вдалеке от матери, чтобы понять то, как сильно она его душила, как сильно влияла, как методично ломала, во что превратила. Материнская любовь всегда такая? — Дверь открыта. Твой братец дома, скорее всего опять со своим бомжеватым дружком, — женщина морщится в отвращении, ощущая на себе рассерженный взгляд мужа. — Что? У него нет своего дома? Парню неинтересно, какой это друг ночует постоянно в его бывшей комнате, потому что это не его дело. Хотя зависть берет. Когда он жил у бабушки, у него часто ночевал его сосед и по совместительству новый друг — Чонин. Мальчишка был младше, но его очарованию и смышлености предела не находилось. Феликс уже скучает. Он обязательно позвонит ему вечером, потому что голос мелкого успокаивает. — Они дружат, это нормально ночевать друг у друга, — дыхание мужчины глубокое. Пытается успокоиться, не сорваться. Феликс дальше слушать не хочет, хлопает дверью и решительно отправляется в сторону дома. Тот выглядит теперь огромным и устрашающим, в груди тревожно. Ли достает из кармана яблочный леденец и немного подрагивающими руками разворачивает его из шуршащей обертки, сминая ее и засовывая обратно в карман. Еда успокаивает. Дверь открывается слишком громко. Может, так только кажется. Феликс неуверенно шагает по поскрипывающим половицам, и нет даже фантомного ощущения комфорта. Словно он здесь никогда не жил. Все вокруг холодное и чужое. Под нервно сжатыми зубами трескается нежно-зеленого цвета леденец. Ли морщится от неприятных ощущений. Ему неспокойно. Неужели спустя полтора года парень увидит наконец-то своего брата? Знал ли Хван, что Феликс должен вернуться сегодня? Ждал ли он этого момента? Замирало ли сердце юноши, как замирает оно у Феликса сейчас? Хотя о чем это он? В ушах набатом бьет кровь, оглушая. Как выглядит теперь Хенджин? Второй этаж. Из незакрытой комнаты в конце коридора доносится смех, оттуда льется дорожка света, тянущаяся к ногам Феликса, будто приглашая. Ли глубоко дышит, чтобы успокоиться, но подстриженные ногти впиваются во внутреннюю сторону ладони. Дурное предчувствие приходится проглотить с царапающими горло осколками конфеты. Из комнаты слышится тяжелое загнанное дыхание, шепот, скрип пружинистого матраца, который давно было пора заменить. Только сейчас сердце юноши действительно замирает, не пропуская удара, когда где-то в подсознании он понимает, что происходит за незакрытой дверью. И ему бы спуститься вниз бесшумно, выбежать бы на улицу, оседая на пороге, выжидая родителей, когда они, наконец, выяснят отношения. Но Феликс делает два уверенных шага навстречу приветливому солнечному свету и видит чужую кровать со сбитым в основании цветочным одеялом. В нем путаются сплетенные ноги. Слишком очевидные до потягивающих внутренних органов звуки уже не имеют значения, они уходят куда-то в подсознание, как белый шум. Еще шаг, еще ближе. Жадный глоток воздуха. Сердце грохочет пушечным выстрелом в груди, когда на его глазах красивое бронзовое тело, поблескивающее потом в солнечных лучах, выгибается в чужих руках. Длинные пальцы сжимают мощные плечи, под которыми заметно перекатываются мышцы, длинные волосы разметаются по подушкам, юркий язык призывно облизывает пухлые губы, то и дело шепчущие и стонущие уже знакомое имя. И Ли, еще не видя лица, уже догадывается, кому принадлежит коренастое тело, мучительно неторопливо втрахивающее его брата в скрипучий старый матрац. Минхо. И вот теперь бы ему сбежать, проглотить неясно откуда взявшуюся пустоту, образовать в себе сингулярность, исчезнуть в горизонте событий и никогда не появляться на пороге этой чертовой комнаты. Но Феликс делает совершенно противоположное. На лице ни один мускул не дергается, когда он входит в комнату, не бросив и взгляда на чужую кровать, стремительно преодолевая расстояние до, кажется, поросшей пылью кровати в углу. Воздух тут ощущается единственно успокаивающим. Парень бросает свои вещи. Сердце колотится в груди. — Родители вернутся из гаража с минуты на минуту. Надеюсь, что вам хватит времени закончить, — басит, ощущая на себе удивленные, может даже напуганные взгляды. Он собирается уже выйти из комнаты, когда ему в спину прилетает приторно сладкое: — И тебе привет, солнышко. Ли давит в себе ядовитую усмешку и пытается нашарить в кармане новый леденец, но там только горстка смятых фантиков. Феликс стремительно спускается по лестнице навстречу открывающейся входной двери. Мимо нее. Родители выглядят сердитыми. Он открывает холодильник, выискивая что-то, что может успокоить ноющую тревогу внутри. Еда всегда помогает. Феликс теребит растянутый рукав любимой толстовки, пока его мать накрывает на стол «по-человечески». По правде, он был не голоден, просто пустота внутри всегда отступает, если накормить ее. Перед Феликсом появляется тарелка спагетти, а к горлу подступает тошнота. То ли от вида подогретых слипшихся макарон, то ли от сладкого голоска позади. — Добрый день, мистер Хван. Как у Вас дела? — О, Минхо, напугал, — добродушно смеется мужчина, судя по глухому звуку, по-отечески хлопая парня по плечу. Интересно, так же дружелюбно он встречал бы гостей, если бы знал, чем они занимаются в спальне его сына? Феликс ядовито хмыкает, звучно пододвигая к себе тарелку, без интереса ковыряясь в содержимом. Мама с нескрываемым недовольством выскребает остатки роскоши из кастрюли в пятую тарелку. Как часто хен тут обедает? Как часто появляется? — Феликс, — строго бросает мать, многозначительно указывая пластиковой лопаткой под стол. Парень только сейчас замечает, что его нога под столешницей нервно подрагивает. — Солнышко, Феликс, — тянет Минхо, усаживаясь рядом, приобнимая за плечи, — мы так давно не виделись, ты так возмужал! Старший игнорирует предупреждающе напрягшиеся под его настойчивыми прикосновениями мышцы, разглядывает изможденное парой бессонных ночей в больнице лицо. Сам Минхо выглядит потрясающе, словно бы оживший музейный экспонат. Академическая голова в художественной школе Чонина и та не была такой красивой. — Да, хен, два года прошло… — Да, два года — очень долгий срок, — нараспев почти шепчет старший, оставляя, наконец, юношу в покое и принимаясь за еду. Феликс проглатывает горечь осознания, потому что Минхо говорит не о них. Неужели ему кажется, что Ли не понимает? Не осознает, что бы он сейчас ни чувствовал по поводу увиденного, это неправильно. Ни ревность, ни обида неуместны. Феликс позорно сбежал два года назад. Хенджин не должен был ему ничего, в особенности, ждать всю жизнь того, чего никогда не случится. Феликс должен был радоваться, но комом в горле встало острое ощущение ошибки. Ли сбежал, чтобы дать им обоим шанс на нормальную жизнь. А что выбрал Хван? Минхо? Этот бродячий кот крайне далек от понятия нормального. Что Джинни сделал с этим шансом, сворованным у их общего счастья? Растратил на кого-то. И нет, он не должен был беззаветно любить Феликса, но он обещал… От этого ощутимо сосет под ложечкой. Никто не тянул парня за язык. Он обещал разрушить их до основания, но не оставлять, не отказываться от них. Хенджин отказался. И, может, мать и Минхо правы. Для Хвана это были всего лишь игры, а два года — это очень долгий срок. Есть больше не хочется, потому что еда уже не поможет. Слишком огромная дыра внутри, слишком много ненужной, неправильной боли в ней. Феликс до сих пор узнает шаги брата, они стали тяжелее и спокойнее, но все еще казались родными. Предательское ощущение. Хенджин садится напротив, будто намеренно давая возможность Ликсу разглядеть его теперь. Детские щечки исчезли, губы пухлые, но потрескавшиеся, осветленные волосы спадают вниз по шее, передние пряди, немного влажные после душа, аккуратно забраны за ухо. В глазах непривычный холод и треснувшим стеклом звонкая боль, а слева родная родинка чуть светлее, чем была полтора года назад. Ликсу кажется, что перед ним другой человек, которого он не знает. От этого становится жутко, но одновременно приходит облегчение. Наверное, теперь они чужие люди. Хенджин без лишнего стеснения разглядывает младшего, кажется, каждую веснушку пересчитывает, на месте ли. Под его взглядом некомфортно. Начавшие остывать макароны становятся поперек горла. Мать ставит на стол между ними кувшин с домашним лимонадом, который любил Феликс в детстве. Сейчас он вызывает только щекочущее чувство тоски и одиночества. — Я много раз говорила тебе, Хенджин, чтобы этого беспризорника не было в доме, когда мы здесь, — начинает женщина, глядя на то, как пасынок голодно рассматривает ее чадо. Взглядов в ответ от ее маленького Ликси предпочитает не замечать. Минхо звучно хмыкает, пожимая плечами как бы самому себе. Конечно, этому парню не привыкать. Его ненавидит столько людей, что Феликсу уже кажется незаслуженным его собственное раздражение. По правде, Феликс завидует. У Минхо есть смелость быть тем, кем является, не боясь разочаровать людей вокруг. — Мам, они занимались… — юноша на секунду захлебывается вдохом, когда Хенджин смотрит на него так остро, словно нож к горлу подставляет, — важными делами. К экзаменам готовились, — пожимает плечами Ли, словно бы и не собирался ни на что намекать. Он может и не собирался, только на губах играет ядовитая ухмылка. — Да, углубили знания, — отбивает подачу Минхо. Он в этой игре чемпион. Феликс в десятый раз накручивает макароны и снова оставляет свитое гнездо в тарелке, что подмечает старший. А еще он замечает бледную кожу, просвечивающиеся вены на выглядывающем из-под длинных рукавов запястье и впалые скулы. — Не жарко в толстовке? Феликс напрягается еле заметно, но оставляет вопрос без ответа, он не обязан. Хенджин молчит и хмурится. Он даже не поздоровался за все это время. Ли, впрочем, не обидно. Ему вообще-то хочется избавиться от этих липких изучающих взглядов с обеих сторон. Он глубже прячет руки в растянутые рукава. Хочется уйти из-за стола, скрыться в своей комнате, но мать поднимет новый скандал. Это семейный обед. Феликса воротит от того, что Минхо теперь тоже семья. — Теперь я живу тут, но не знаю, надолго ли, — начинает ни с того ни с сего Феликс весьма решительно, ловя на себе удивленный взгляд Минхо, — поэтому на это время я прошу вас проводить свои занятия в другом месте, — мать понимающе и довольно усмехается себе под нос. — Не любишь математику? — Минхо шутит, Ликсу это не нравится. Его в целом нервирует его цепкий взгляд, его острый язык и его свобода. — Не так хорош в ней, но, если мне понадобится помощь, я попрошу Йеджи, — старший спустя мгновение напряженной тишины тянет губы в понимающем «о-о-о». Хенджин снова молчит, набивая щеки безвкусной едой. Мать довольно подхватывает разговор. — Кстати, может, позовешь ее на ужин? — женщина выглядит воодушевленной, особенно когда замечает понурого пасынка, остановить ее уже невозможно. — Дорогой, не занимай вечера на днях, — бросает она в сторону лестницы, с которой спускается господин Хван, — Феликс обещал познакомить вас с Йеджи, позвать ее на ужин, — она суетится вокруг мужа, касается его плеч нервозно, будто бы жаля. Конечно, Феликс ни на что не соглашался и тем более не собирался звать свою девушку на семейные посиделки. Даже иронично, как мать, видевшая его суженную лично, не поняла природу этих отношений. Но, если ей нужна иллюзия их счастливых отношений с целями ярче и понятнее, чем сдать экзамены, поступить в университет и разбежаться, оставляя друг о друге самые светлые воспоминания, он даст ей эту иллюзию. И плевать, что он буквально может слышать, как крошится чужое залатанное сердце. Ему все равно, раз рядом сидит тот, кому это сердце принадлежит теперь. Не по своей воле Ли вернулся сюда, в эту обитель боли. — Да, Ликс, твоя мама рассказывала о девчушке. Хорошая, да? — мужчина сосредотачивается на обеде, пытаясь поддержать беседу, которая ведет в никуда. Ликс не станет отвечать. Да, Йеджи лучшая. Он уважает ее ум, ее талант в танцах, ее поддержку. Все их отношения строятся на одном только уважении, а в постели лишь нежность, забота и отдача. Ничего о любви. — Конечно, хорошая, — подхватывает женщина, занимая свое место рядом с супругом. Выглядит она воодушевленной, и незваный гость за столом, уплетающий за обе щеки безвкусную мешанину, уже не расстраивает ее, — у них все серьезно. Вы бы видели этих двоих вместе. Я ее в шутку невесткой зову. Не знаю, сможет ли Феликс найти лучше. Правда, Ликси? — в ее голосе сквозит чуть ли не угроза, а взгляд читается предупреждающий. «Делай так, как я говорю. Живи так, как я завещала. Чувствуй то, что я надиктовала». — Правда, мам… — Что ж, — прерывает беседу Минхо, подрываясь с места и глядя на пустые запястья, словно на них хоть когда-то были часы, — обед был потрясающе безвкусным, спасибо, но мне пора к Чану, — лыбится он в ответ на поддерживающий смех главы семьи и громкое недовольство хозяйки. «Чертов наглец», — шипит она с ненавистью, но муж только переплетает их пальцы и успокаивающе твердит, что это всего лишь шутка. Они все знают, что это не так. Хенджин впервые с момента их встречи посмеивается, в поддержку подмигивая довольному Хо. По позвоночнику Феликса проходит дрожь. — Ты все еще занимаешься с Чаном, — решает надавить на больное Ликс, но хену от этого выпада ни горячо ни холодно. — Конечно, нет! Мы с Чаном давно закончили все занятия, — лениво тянет Минхо, уже почти что скрываясь в коридоре, ловя взгляд Хвана, и пытается понять, проводит ли его парень. — Вопреки моей славе, я беру лишь по одному ученику за раз, — Хо подмигивает Феликсу и все же скрывается в коридоре. Феликс и не замечает, когда Джинни успевает подняться, но тот идет следом за старшим. Ликс задыхается от злости. По довольному лицу этого беспризорника хочется проехаться кулаком, потому что словами его не задеть. И почему вообще Джисон восхищается этой шлюхой? Черт подери, это худший выбор модели для подражания. Кожа на запястье зудит, словно мелкие мошки пробрались под плоть. Ли нервно расчесывает ее, глядя в так и нетронутую тарелку с остывшими спагетти. — Феликс, прекрати, — вновь строго, в приказном тоне, обращается к нему мать, указывая на покрасневшее запястье, где уже виднелись мелкие капли проступающей крови. Желудок крутит, воздуха не хватает. Тихие, посмеивающиеся голоса из коридора забираются прямо под шкуру. Ли поднимается со своего места, бросая короткое: «Спасибо за ужин», и спешно поднимается в свою комнату. Его кроет. Волна злости и бессильной ярости на того, кто этого не заслуживает. На Хенджина, который ничего ему не обязан. На Хенджина, который всего лишь как нормальный подросток забыл о глупых, нетрезвых обещаниях и стал жить дальше. Ли не имеет права злиться. Но что делать, если он все равно чувствует это? Что с этим сделать? Он дышит глубоко, вдыхает на четыре счета, на следующие три задерживает дыхание, на последние три медленно выдыхает. Эта концентрация помогает откатить панику, но не обиду и не злость. И Феликс понимает: сам виноват. На подкорке царапается эта фраза: сам виноват. Она больно скребет и нашептывает маминым голосом. Как ее заглушить? Как избавиться? Ему помогают тренировки в центре боевых искусств, они становятся спасением. Ли рвано выдыхает, бьет костяшками пальцев по письменному столу, закрывает глаза, ощущая ласкающее тепло солнечного света сквозь окно. Выдох — и снова удар, более ощутимый. Выдох — и снова удар уже покрасневшими ребрами сжатого кулака. Кости будто бы трескаются вдоль, но это лишь иллюзия, а боль импульсом расходится вверх по руке. Сладкая, реальная и отвлекающая. Слабее, чем та, что терзает его душу острыми зубами. Снова удар — и болезненное шипение. Снова шумное дыхание — и удар, удар, удар… — Остановись, черт подери! — голос из-под толщи воды, глаза щиплет из-за слез, на запястье сильная хватка горячих ладоней. — Феликс, остановись, — родной, успокаивающий шепот, словно протянутая ко дну рука, зачерпывающая его, как жемчужину, спящую в мягком иле, — дыши, — интонация умоляющая. В растрепанные волосы вплетаются пальцы, как паучьи лапки, перебирающиеся бегло по нитям паутины, приводят в сознание, заставляя Ликса как от удара отшатнуться, упираясь поясницей в разрисованный шариковой ручкой край стола. Парень и не заметил, когда его развернули лицом к себе. — Отъебись, — с напускным раздражением шипит юноша в лицо встревоженному Хвану, вырывая свое запястье из обжигающего кольца длинных пальцев. Брат настойчиво перехватывает их вновь, не давая вырваться, рассматривает кровящие костяшки блядским жалостливым оленьим взглядом. — Что с тобой случилось, Феликс? — и Ликсу, правда, хочется высказать эту боль, хочется тех теплых объятий из детства, хочется любви незыблемой и разрушающей, как в девчачьих книгах. Но тех детей, верящих в эту чертову любовь, уже нет. По крайней мере, Феликс своего наивного мальчишку заживо похоронил, закопал поглубже, чтобы не слышать его слезливых просьб о помощи. И сейчас он не слышит, как этот мальчик умоляет его не делать глупостей, не отталкивать еще больше, не сбегать. — Минхо прав, с тобой действительно что-то не так, — с сожалением шепчет Хенджин, касаясь бледной щеки напротив, на которой блестит соленая дорожка, рассекающая созвездия веснушек. Имя старшего — спусковой крючок, пресловутый триггер. И Феликс притаптывает землю на собственной могиле. — Отъебись от меня, сейчас же, или я сломаю тебе челюсть, — уже в голос басит парень, с глухим ударом отбрасывая чужую ладонь от себя. На лице напротив ломаются привычные линии в картине непонимания, немого вопроса. — Я не понимаю, за что ты так со мной, Феликс, — шепот какой-то отчаянный, парень закусывает губу, но блестящий взгляд не отводит. — Ничего ты не сделал. Я просто больше не играю в твои игры, Хенджин, — лицо юноши не выражает ничего, кроме презрения и обиды. — Играйся с Минхо, он в этом мастер. Не удивлюсь, если он за тебя получит пачку сигарет, — заканчивает он, пытаясь отойти, но чужая ладонь, неожиданно толкнувшая в грудь, впечатывает его обратно в письменный стол. — Какие игры, Феликс? Это я играю с тобой? — хлесткая усмешка звонче пощечины разрезает комнату, в лице напротив столько невысказанной ярости. Ли не успевает схватить глоток воздуха, когда его лицо болезненно сжимают цепкие пальцы, перехватывая у сочленения челюсти, надавливая и причиняя боль. — Может, это я сбежал от тебя и оставил задыхаться собственными слезами? Может, это я целовал тебя на холодной кафельной плитке чужого туалета? Это я игрался? — Хенджин приближается, сильнее сжимая лицо младшего, даже когда тот шипит от боли и нетерпеливо сжимает кулаки. — Это ты игрок, каких еще поискать, Феликс, — холодный кончик носа утыкается в скулу, мягко проводит по ней мазком кисти по холсту. — Это, блять, ты превратил мою жизнь в ад, — шепчет Хван, шумно втягивая воздух и аромат кожи. Раньше она пахла солнцем, а теперь же отдает мерзлой сталью. Ли пытается оттолкнуть Хенджина, но получается плохо. Легкие сдавливает паника. Тихая ярость, не желающая соглашаться со словами брата. Для Феликса это никогда не было игрой. Никогда. Он всегда старался для них обоих. Это ебаная ложь. — Не я трахался в нашей общей комнате с местной шлюшкой, — сквозь боль усмехается Ли, ускользая от жара чужого дыхания где-то у уголка губ. — Ты залечил свои раны, так оставь меня в покое. Не смотри на меня, не трогай меня, не говори со мной. Меня от тебя тошнит. Я презираю тебя, — каждое слово царапает гортань, во рту привкус металла от закусанной изнутри щеки. Голос не дрожит. — Так в этом проблема? В том, что я трахался с Минхо? — Хенджин усмехается, отпуская, наконец, чужой подбородок, шепчет прямо на ухо. Ладони по плечам скользят ниже, словно бы норовя испачкать, причинить больше боли. Ли пытается дышать, пытается проглотить накатывающую панику. — Я хотел, чтобы это был ты, Феликс, — издевательски тянет Хенджин, надвигаясь грозовой тучей, проталкивая свое колено между дрожащих чужих. — Представлял, как ты будешь моим первым, но ты сбежал. Вычеркнул меня из своей жизни без сожаления, и мне… — его усмешка куда-то в шею, покрывшуюся липкой испариной, больше похожа на всхлип, — мне было, блять, невыносимо! — голос раскатом грома оглушает, прямо как глухая пощечина, приводящая в чувство, вырывающая из удушающих объятий тревоги. Ликс смотрит немного испуганно в сторону брата, блестящий слезами осоловелый взгляд Хенджина разглядывает расцветающую розу на любимой щеке, которой он мягко касался губами еще пять лет назад на этом самом месте. Хотелось вернуть все это, как в страшной сказке разрушить чертово проклятье одним поцелуем. Хван цепляется за чужие локти, бессильно сброшенные вдоль ослабшего тела. Он торопливо тянется к обветренным губам напротив. — Я всегда хотел только тебя, только с тобой, — успевает он прошептать прежде, чем его останавливают, взяв за грудки. — Если тебя задевает то, что я был с Минхо, я заставлю его уйти, блять. Я буду с тобой, если ты этого хочешь, — бегающий взгляд, тяжелое дыхание. Хенджин похож на безумца. Снова пытается дотянуться до призывно приоткрытых губ, но Ликс не выдерживает, собирается с силами и одним разученным приемом меняет их местами, впечатывая старшего лицом в разрисованную их инициалами столешницу. Он заламывает его руки, оставляя собственнические следы на бронзовой коже. От этого терпким глотком по гортани к желудку прокатывается ощущение некоторого удовлетворения, придающее пикантности пылающей злости. Хенджин — чертов лжец, и так было всегда. Он обещал ему, что их поцелуй ничего не значил, но это была ловушка, в которую они попались. Он обещал не оставлять его, обещал разрушить их до основания, но Феликс разрушается теперь в одиночку. Он клялся, что хотел только его, но полчаса назад просил большего, раздвигая ноги перед черт пойми кем. Он — лжец. Игрок. Как и его мать, он пытается диктовать ему правила, диктовать чувство вины звуковыми волнами, царапающими под ребрами. Но в том, что Хвану больно, виноват лишь он сам. Он сам выбрал ту дорогу, в конце которой только обрыв. Ли безжалостно усмехается в ответ на болезненный стон. — Тебе нравится, братец? Ты этого хотел? Не моего сердца, — шипит Ликс, наклоняясь ближе, выдыхая прямо в чужой загривок. — Хотел этого? Представлял меня вместо Минхо? Или, может, тебе просто не хватает одного члена, — с фальшивым пониманием тянет, сильнее выворачивая чужую руку. Он знает, как ощущается боль в суставах в этот момент. Отрезвляюще. Хван вскрикивает, глуша звук где-то в своем плече, изворачиваясь. — Я прав? Если я дам тебе то, чего ты так хотел? Если я трахну тебя прямо тут? Ты оставишь меня в покое, перестанешь лезть обратно в мою душу, в сердце? — Ликс рычит утробно, несдержанно, предупреждающе толкаясь бедрами вперед. Лицо Хенджина покрасневшее, взгляд влажный и загнанный, язык то и дело поддразнивающе скользит меж губами, грудь тяжело вздымается. Эта картина отбрасывает Феликса на полчаса назад, подкидывая дров в огонь презрения и недоверия. Но все это нечестное и неправильное своими черными лапами играет на струнах его души, играет мелодию знакомую, болезненную, пугающую. Ли чувствует отвращение к себе, когда в груди рождается стон удовлетворения, так и не выпущенный на свет. По покрасневшим щекам Хвана катятся соленые слезы, он шепчет что-то еле слышное одними губами. — Говори громче, — приказывает Феликс, грубо давя на ноющие запястья брата. Тело под ним не сопротивляется почти. Оно напряжено, оно дрожит от подступающей истерики, но не сопротивляется. И Ли тошно от этого. — Нет, — шепчет Хенджин, — не надо. Мне нужен мой Феликс, но это… это не ты, — парень всхлипывает и скулит от боли. — Это не ты, — умоляет он, уворачиваясь от цепкого взгляда потемневших глаз. К горлу подкатывает тошнота. Ли отпускает дрожащее под ним тело и тяжелыми шагами скрывается в их общей уборной. Его ладони дрожат, зажимая рот, невольно раскрывающийся в немом крике. Внутри словно бы склизкая черная масса из промокшей могильной земли. Детский голос оттуда задушено умоляет прекратить. Ли стал чертовым чудовищем из детских сказок, к которым испытывал крайнюю степень отвращения. Честно сказать, он и себя ненавидел. Хотел исчезнуть, избавить от себя мир. Хотел стать меньше. Судорожно порхающими пальцами под толстовкой он может пересчитать свои ребра, ощутить змеями перекатывающиеся под тонкой кожей мышцы. Его внешний вид соответствует внутреннему теперь. Такой же чертовски уродливый. Склизкая, кажется, живая масса карабкается по пищеводу вверх, заставляя задыхаться. Ли падает, ударяясь коленями о безжизненно холодный, как его собственная кожа, кафель. Вся горечь и ненависть покидает его тело, царапая горло. Феликс обреченно скулит, утыкаясь лбом в подтянутые к себе колени. Он так чертовски сильно хочет исчезнуть вместе со всем, что он из себя исторгает, покинуть это тело так же просто. Хенджин, выскочивший из своей комнаты словно ужаленный, бросается в гостевой туалет, игнорируя встревоженного отца, на которого натолкнулся на лестнице, возмущенную мачеху и собственное настойчивое желание скрестись в закрытую дверь, за которой вновь прячется Феликс. Его Феликс. Хван закрывает дверь на замок, его руки дрожат, в теле ощущается только слабость. Оно непослушно соскальзывает вдоль стены. Дыхание шумное, оно заглушает собой настойчивый стук в дверь. Повинуясь отвратительному, противоречащему здравому рассудку, желанию, парень запускает дрожащую ладонь под резинку штанов, сквозь белье сжимая свое возбуждение у самого основания. Осознание накрывает подобно цунами, снося на своем пути все, что на нем окажется. Его унизили, его растоптали, но предательский организм, казалось бы, уже преодолевший пубертат, отзывается болезненно. Хенджин чувствует себя сумасшедшим, совершенно чокнутым, так реально ощущая жар и тяжесть чужого тела, окутывающего будто одеяло. Он рвано выдыхает, ловя болезненное ощущение от сухого скольжения ткани по чувствительной плоти. Юноша, проглатывая слезы отвращения к самому себе, приспускает белье, торопливо размазывая естественную смазку по головке, глушит скулеж от такого реалистичного фантомного жара на своей шее. Ему хватает пары болезненных, почти что сухих движений, чтобы возбуждение спало, и он остался один на один с самим собой, таким болезненно зависимым, таким безумно утонувшем в ком-то столь разрушительном. Хенджин обещал разрушить их до основания, но, кажется, Феликс способен на большее. Он способен развеять их по ветру, если захочет. Хенджину впервые страшно. Ему нужен Минхо.